Я и Демьян переглянулись. Чтобы не дать понять Угрюмому, как мы восприняли преподнесенную им историю, я задал отвлеченный вопрос:
– Вы пишете, что в 1935 году в Гомеле к вам явился человек?
– С полномочиями СД. И я не назвал его? – спросил в свою очередь Угрюмый. – Вы это хотели спросить?
– Да.
– Я не знаю его имени. Это мой бывший шеф – Аккуратный. Он появился неожиданно и меня учил поступать точно так же. Живет он где-то под Москвой.
– Живет? – переспросил я.
– Да, я хотел сказать именно это, – подтвердил Угрюмый. – И я найду его вам. Из-под земли вытащу.
Я еле сдержался, чтобы не выругаться. Так вот откуда эта самоуверенность!
– Хорошо, – произнес я, – к этому мы еще вернемся. А теперь вот что…
Дайте характеристику начальнику гестапо Земельбауэру.
– Что он за человек? – подхватил Демьян.
– С удовольствием, – усмехнулся Угрюмый. – Земельбауэр человек жадный, тщеславный, завистливый и, ко всему прочему, мой дальний родственник по матери. Что-то вроде троюродного дяди. Его брат как раз и устраивал мне отъезд из Германии под видом военнопленного Лизунова.
Мы прервали допрос и вышли из убежища. С Угрюмым остался Костя.
– Вот это фрукт, – шумно вздохнул Демьян, когда мы оказались в Костиной избушке.
– Редчайший, – согласился я.
– Вы понимаете, если он сказал правду насчет этих писем, можно взять за жабры подполковника Путкамера.
– Почему только его?
– А кого еще?
– А Земельбауэра? Уж не думаете ли вы, что Гитлер погладит по головке гестаповца, который прячет в своем сейфе нити заговора?
– Вы правы… Вы правы… – проговорил Демьян. – Но письма-то не у нас.
– Да, они в сейфе Земельбауэра.
– Знаете что? – Демьян начал крутить пуговицу моего пиджака. – Этот мерзавец еще поживет… Сейчас же садитесь и пишите донесение своему полковнику.
– Есть! – ответил я.
У Гизелы
Гизела выпила свое вино залпом, поставила стакан на стол и сказала:
– Ты сделаешь меня пьяницей. Мне уже начинает нравиться. Вчера я даже подумала: хорошо бы выпить глоток-два. Честное слово.
– Но я-то ведь не пьяница! – возразил я.
– Слава богу. Сейчас мы будем пить кофе. Я быстренько.
Девять дней я не видел Гизелу. Только девять, но они показались мне годом. Дважды за это время я подходил к ее дому, но постучать не мог.
Маскировочные шторы плотно закрывали окна, и в одном из них торчала открытая створка форточки. Это наш условный знак: в доме кто-то посторонний.
Подленькое чувство ревности сосало где-то под сердцем. Кто? Шуман?
Земельбауэр?
Сегодня суббота. Горячка последних дней несколько приглушила душевную боль. И вот снова покойная тишина, снова рядом Гизела.
Когда мы распили кофе, я спросил ее:
– А что тебе мешало выпить вчера?
Она сощурила свои зеленые продолговатые глаза и, помешивая ложкой кофе, сказала:
– Клади больше сахара!
– Не люблю сладкое.
– Тебе это нужно.
– Мне? Зачем?
Она ответила на мой первый вопрос:
– Вчера мешал Килиан, а до этого Шуман. Доктор редкий пакостник. Он говорит, что бросит из-за меня жену. Ты видел мой снимок? В спальне… Он бесцеремонно забрал его, чтобы увеличить и оставить себе на память.
– А откуда взялся полковник?
– Из Берлина. Он хуже Шумана. И опаснее. Этот может мстить. Он пытался убедить меня, что теперь я нуждаюсь в защите и что этой защитой может быть только он. Я ему просто сказала: "Разводитесь с женой, я выйду за вас".
У меня захватило дух:
– Ты так сказала?
– Ну да. Я же знаю, что он никогда не разойдется.
– А почему он оказался в Берлине?
– Тебе интересно?
– Хм… Как тебе сказать… Я спокоен, когда он дальше от тебя.
Гизела понимающе кивнула и рассказала, что полковника Килиана вызывали в ставку Гитлера. Килиан получил повышение и убыл в распоряжение генерала Моделя. Полковник очень быстро продвигается по служебной лестнице.
– Он сказал мне, – продолжала Гизела, – что в самом скором времени станет генералом. Сейчас же после начала наступления.
– Какого наступления? – неожиданно вырвалось у меня.
– Ты любопытен, как женщина. Это же военная тайна. Ты хочешь, чтобы я попала под суд?
– Боже упаси!
Гизела рассмеялась:
– Тебе интересно все: и то, о чем я рассказываю, и то, о чем умалчиваю.
Но я скажу… Уверена, что ты не подведешь меня. Если верить Килиану, то в ближайшее время наступление начнут две армейские группы – «Центр» и "Юг".
"Значит, мы не ошиблись, – заметил я про себя. – Бесспорно, концентрация сил происходит в районе Орла и Белгорода. Так мы и сообщаем Большой земле".
Закончив ужин, мы сели на диван. Гизела подобрала под себя ноги. Я спросил ее:
– Тебе хорошо со мной?
– Очень. Ты согрел мою душу.
– Ей было холодно?
– Ты не веришь?
– Верю. Но были же у тебя когда-нибудь радости?
Гизела не сразу ответила. Она долго смотрела в одну точку задумчивым взором. Мне почему-то показалось, что она не хочет говорить на затронутую тему. Но я ошибался. Она заговорила:
– Детские радости я не беру в счет. Их было много. Я росла счастливой… А когда стала взрослой, самой большой радостью было возвращение отца. А смерть его и вслед за ним – моего сына выбили меня из колеи. Мне было трудно. Трудно и очень тяжко. Хотелось умереть, но я делала все, чтобы жить. Я нужна была матери, сестрам… А теперь стала опять сильной… И здесь я ради них. Отсюда можно помогать, да и почета больше.
Все-таки фронт.
– Ты ответишь на мой вопрос откровенно? – спросил я.
Она утвердительно кивнула головой.
– Когда я тебе понравился?
– На новогоднем вечере. Впрочем, не скажу, чтобы ты понравился. Просто произвел впечатление. Назвать тебя красавцем нельзя, да ты в это и не поверишь. Ты обычный. Я имею в виду, конечно, лицо. Но настоящий разведчик и не должен иметь ярко выраженной внешности, как, допустим, борец, или гиревик, или актер.
Меня обдало холодом. Быть может, мне показалось? Что она сказала?
Гизела не дала мне опомниться и с милой, по-детски невинной улыбкой спросила:
– Ты молчишь! Ты потрясен!
Я и в самом деле был потрясен. Я не знал, что ответить. Если бы это сказал кто-то другой, но не Гизела! Потребовалась долгая пауза, прежде чем я ответил:
– Настоящий разведчик? Почему ты пришла к такому странному выводу?
– А ты предпочел бы имя предателя своей Родины, пособника Гильдмайстера или платного агента Земельбауэра? – смело ответила Гизела.
Я едва не смешался.
– Но я ни то, ни другое. Почему тебе…
Гизела решительно покачала головой:
– Или то, или другое. Иначе быть не может.
Я хотел возразить, но она закрыла мне рот своей теплой рукой и потребовала:
– Замолчи! Ты можешь помолчать?
Я кивнул с очень глупым, вероятно, видом. Но возможно, и лучше помолчать и выслушать. Она, кажется, хочет сказать еще что-то. Пусть говорит. Не надо волноваться и выдавать себя. Это же Гизела! Близкий, почти родной мне человек.
Она сняла руку с моих губ и, глядя мне прямо в глаза, заговорила.
Заговорила взволнованно, горячо:
– Если бы ты оказался не тем, за кого я тебя принимаю, мы никогда – ты понимаешь? – никогда не сидели бы вот так. Я презираю всех твоих земляков, которые хотя бы молчанием своим поддерживают фашистов. Да, ты произвел на меня впечатление. Это правда. Но окажись ты тем, за кого себя выдаешь, – та новогодняя встреча была бы нашей первой и последней встречей. Но я убедилась в другом… У тебя есть сигарета?
Я вынул сигарету, мы закурили. Я хотел воспользоваться паузой и спросить, в чем другом она убедилась, но Гизела с упреком в голосе произнесла:
– Ты же сказал, что помолчишь.
Она неумело раскурила сигарету, смела крошки табака с губ и заговорила вновь:
– Да, я убедилась в другом. Не сразу, конечно. Ты совсем недавно поведал мне историю своей жизни. Отличная история. Но в ней есть существенный дефект: в нее нельзя поверить. Сейчас нельзя поверить. Началось все с пожара. Когда раздались выстрелы, я вышла на крыльцо и услышала крики, топот. Было очень темно, но потом вспыхнула ракета, и я увидела двух бегущих. Я вошла в коридор и прижала дверь спиной. Я поняла, что те двое в смертельной опасности и им надо помочь. Мне хотелось позвать их, но они сами вскочили на крыльцо. Я слышала их дыхание, слышала, как они говорили, хотя и не понимала ни слова. Затем узнала тебя. Ты держал в руке гранату. В чем дело, думаю, почему граната у переводчика управы? И еще спросила себя: "Что заставило переводчика управы, человека, пользующегося расположением гестапо, и его приятеля полицейского убегать от тех, кому они преданно служат? В самом деле: что? Стоило им показать документы, и недоразумение устранилось бы". А на другой день я узнала, что двоих заметили в то время, когда пожар только начался. Они убегали в сторону нашего квартала. Это один факт. Я была несказанно рада, что пришла к такому выводу. Но этого мне показалось мало. Я решила проверить себя и тебя. Ты не обижайся… Я позвала тебя и в книгу Ремарка положила письмо полковника Килиана. Конечно, запомнила, как положила. Когда ты ушел, я убедилась, что письмо разворачивали, а значит, и читали. Потом ты знаешь, что случилось. Десант встретили, хотя он опустился в очень глухом месте. Дальше… Зажги мне сигарету. Спасибо. Слушай дальше… Однажды ты подошел ко мне, когда я прохаживалась у почты. Со мной поздоровался один неприятный субъект. Я сказала тебе, что это платный агент Земельбауэра. Этого было довольно. Вскоре его уничтожили. Я проверила это без труда. Ведь он портной. И когда недели две спустя после встречи с тобой я выразила желание переделать шинель, Земельбауэр ответил, что поздно.
Портной найден мертвым около своего же дома. Я ликовала. Я была рада, что рассказала тебе историю Иванова-Шайновича. Я гордилась тобой. А тут налет вашей авиации. Если бы ты мог знать, какой ты был в тот вечер! Ты звал меня к себе… Хорошо! Но почему позже ни разу не повторил приглашения? Плохо!
Нельзя быть таким непоследовательным. Я поняла одно: ты знал о предстоящем налете и опасался за мою жизнь. Ты страшно волновался. А я… я готова была тебя расцеловать. В ту ночь ты впервые поцеловал меня. Если бы ты не сделал этого, то сделала бы я. Ну, а затем эта твоя просьба узнать о судьбе Булочкина. Ты пришел на другой день после его допроса, и я увидела то, что не успел заметить еще ты сам: вот эту прядь седых волос. Седые волосы без причины за одни сутки не появляются. Я сообразила, что ты не безразличен к Булочкину. Это главное. А сколько мелочей… Все, что для любого другого не имело абсолютно никакого значения, для тебя было важно. Редко встречаются люди, настолько безразличные к своим делам, службе, своему прошлому, как ты.
Твои мысли заняты. Я знаю, что тебе трудно отвечать мне. Не надо! Я ничего не хочу. Я требую одного: чтобы ты оставался таким, какой ты есть. И если станешь отрицать все, я не поверю, но и не стану осуждать. И еще я требую: береги себя! Хорошего человека смерть всегда ищет. Так говорил отец. Ну, а если тебе или мне когда-нибудь будет очень плохо, трудно… У меня есть средство.
– Какое? – спросил я, готовый к новому сюрпризу.
– После… завтра.
– Но я могу не дожить до завтрашнего дня.
– Тогда сейчас. – Положив потухшую сигарету в пепельницу, Гизела прошла в другую комнату. Вернулась она с маленькой квадратной коробочкой, где когда-то, видимо, хранилось кольцо. Раскрыла – и я увидел небольшой комочек темно-коричневого цвета, напоминающий опий. Мне захотелось пощупать его, как всякому русскому, но Гизела быстро закрыла коробочку.
– Нельзя! Это яд. Кураре. Самый сильный. Действует быстро и безболезненно. Достаточно укола булавкой. Одного укола – и конец. Чудесно, правда?
– Не нахожу ничего чудесного. Откуда он у тебя?
– Яд привез мужу его дядя с берегов Амазонки. – Она вскинула руки мне на плечи, пылко расцеловала меня и сказала: – А теперь иди! Скоро двенадцать.
Я смотрел на Гизелу, и, наверное, в глазах моих была такая молчаливая мольба, что она, встряхнув волосами, просто сказала:
– Оставайся.
28. Угрюмому везет!
На рассвете, когда я вернулся домой, Трофим Герасимович сказал мне, что вчера вечером за мной приходил Костя. Его присылал Демьян.
– Что ты сказал ему? – спросил я.
– Как ты наказывал, так и сказал.
– Значит, они знают, где я был?
– Ну да.
– Правильно!
Никодимовна разогрела и подала мне что-то отдаленно напоминающее гуляш.
Поскольку Трофим Герасимович продолжал смело разнообразить домашнюю кухню бычьими хвостами, конскими копытами и всякое летающей дрянью, я так и не разобрал, что съел.
День был воскресный и, следовательно, свободный от работы в управе. Я отправился в убежище.
На улице, несмотря на ранний час, стояла жара. Уже давно не было дождей, и земля иссохлась, пылила, наполняла воздух горячей духотой. А над городом висело идеально чистое, без единого облачка, небо. Держась в тени, я прошел до пустыря, что окружал дом Кости, и торопливо шмыгнул в прохладное подземелье.
Меня поразила картина, которую я застал в убежище. Челнок и Угрюмый играли в шахматы, Странная пара: арестованный предатель и его охранник-патриот.
Я кивнул им и прошел на половину Наперстка. Свернувшись калачиком, похожая на подростка, она лежала на своем твердом ложе с какой-то потрепанной книжонкой в руках. Увидев меня, она вскочила с топчана и поправила платье.
– Где Демьян? – спросил я.
– Наверху. Он ждет вас. Вот телеграмма, – вынула она из-под матраца и подала мне листок бумаги, усыпанный ровненькими кругленькими цифрами.
Уж сколько времени Демьян вынужден был деловые встречи и разговоры проводить в избе Кости. Угрюмый явно мешал нам. Другого места для его содержания мы не имели, а Решетов молчал.
Подземным ходом я добрался до избы. Она была пуста. Тогда я прошел в сенцы, выходящие дверьми к забору, ограждающему двор, и увидел Демьяна, Русакова и Костю. Они напряженно глядели в чистое небо, откуда доносилось разноголосое завывание моторов. На мое приветствие никто не ответил.
Пришлось молча присоединиться к ним и тоже задрать вверх голову. Одного взгляда было достаточно, чтобы разобраться в происходившем: шел воздушный бой. Наш разведчик, решивший нарушить воскресный покой оккупантов, попал в переделку: он отбивался от трех «мессеров». Глухо доносились до земли короткие пулеметные очереди и пушечные выстрелы. Моторы работали на пределе.
И вот наш самолет свалился на левое крыло, перевернулся и ринулся к земле.
– Правильно! Молодчага! – проговорил Русаков, вытирая тыльной стороной ладони покрывшийся испариной лоб. – Хитрый… Конечно, надо уходить!
Демьян и Костя молчали, не отрывая глаз от неба.
Немецкие истребители крутыми спиралями кружили вокруг падающего разведчика. Вначале и я подумал, что наш самолет предпринял маневр. Не было видно ни огня, ни дыма. Но он падал по наклонной крутой, и его мотор захлебывался на критических оборотах.
Страшно было глядеть, как целый, неповрежденный самолет с мертвым уже, наверное, летчиком за штурвалом приближался к земле с катастрофической быстротой.
Истребители, сделав свое дело, взмыли вверх и выстроились клином.
Разведчик подобно комете пронесся над северной окраиной города и исчез.
Через секунду до нас долетел звук взрыва.
– Вот она, пилотская судьба, – тихо проговорил Русаков. – А я, дурень, подумал…
Все вошли в избу и под впечатлением трагедии, разыгравшейся в воздухе, некоторое время молчали.
Я увидел на скамье около домика сестру Кости. Она сидела спиной ко мне.
На коленях ее лежали недоштопанные чулки. Сейчас она вытирала слезы. Плечи ее вздрагивали. Женское сердце не слушало разума.
– Надо будет первым же сеансом сообщить о гибели самолета, – сказал Демьян. – Его будут ждать, искать. Да, не повезло парню… А у вас есть что-нибудь новое? – обратился он ко мне.
Я отрицательно покачал головой и спросил:
– Вы меня искали?
– Да… Есть радиограмма.
– Она уже у меня, – ответил я.
– Ну, расшифровывайте, а мы закончим небольшой разговор.
Демьян, Русаков и Костя остались в избе, а я вышел на воздух, сел на ступеньки и вынул радиограмму.
Решетов писал:
"Угрюмого в течение этой недели выведите в шестой квадрат вашей карты и передайте людям отряда Коровина. Пароль для связи: "Когда же будет дождь?" Отзыв. "Будет дождь, будет гроза".
Запасный".
"Так, – подумал я, – повезло Угрюмому. Счастливец! Понадобился полковнику Решетову. Ну что ж… Баба с возу, кобыле легче. Чище воздух будет в вашем убежище".
Демьян прочел радиограмму вслух и сказал:
– Удачно совпало.
– Действительно, – пробасил Русаков. – Ну-ка давайте сюда вашу карту.
Я полез под пол к Наперстку и через минуту вернулся со свертком. Подал его Русакову. Он развернул карту, разложил на столе и задумался.
– Так, место знакомое… Но мне не с руки.
Шестой квадрат находился в пятнадцати – семнадцати километрах северо-восточнее отряда, в котором был комиссаром Русаков. В центре квадрата виднелась большая, длинная – километра в полтора – поляна.
– Этот крюк вам не страшен, – заметил Демьян. – Тут Глухомань.
– И болота кругом, – согласился Русаков. – Это зона Коровина. Здесь на поляне он уже принимал самолет «дуглас», и мы подвозили туда своих раненых.
Хорошее место. Что ж, придется рискнуть еще раз.
Мы стали обсуждать план ночной операции. Сегодня вооруженные бойцы батальона, организованного при комендатуре, должны были покинуть город.
Собственно, батальона как такового, несмотря на заверения Воскобойникова, еще не было. Его заменяла набранная с бору по сосенке усиленная рота.
Комендант города, потерявший терпение, месяц назад приказал вооружить бойцов и заставить нести караульную службу. Уже несколько раз по его требованию наряды вывозились на прочесывание близлежащего леса, на облавы в городе, на разные происшествия. Именно это последнее обстоятельство и легло в основу плана, который мы обдумывали сейчас. План выглядел так.
В двенадцать ночи Костя позвонит из полицейской караулки на квартиру Воскобойникову и скажет буквально следующее: "Говорит дежурный по комендатуре. Прикажите немедленно выслать усиленный наряд на тот берег. Там произведено нападение на загон со скотом. Я выезжаю туда". И положит трубку.
И уж конечно, Воскобойников не посмеет ослушаться. И проверить не посмеет. Он сейчас же отдаст распоряжение дежурному, а на дежурство с восьми вечера заступает Вьюн – потомок Чингисхана. Сам Воскобойников выехать и не подумает. Это уже проверено. Вьюн посадит наряд автоматчиков с ручным пулеметом на машину и помчится на тот берег, чтобы обратно уже не вернуться.
Из двадцати бойцов в наряде четырнадцать человек – наши люди. Как они поступят с шофером и с теми шестью которые не пожелают последовать их примеру, – подскажет само дело.
На шестом километре от города машина свернет на проселок, ведущий к бывшему совхозу "Десять лет Октября", и пройдет по нему до спуска в овраг.
Здесь командование примет Русаков.
Сейчас он сидел, вытирая платком потное лицо, и ждал, когда мы скажем свое мнение относительно деталей плана. Главное, что смущало всех, – это способ переброски самого Русакова к оврагу, точнее, не самого, а с Угрюмым.
Один Русаков обходился и без нашей помощи. Карманы его были забиты разными «липами», годными на короткое время. А вот с Угрюмым – дело другое. Кто может предсказать, что взбредет ему в голову? Кто может гарантировать успех задуманного предприятия?
– Поступим иначе, – сказал Демьян после долгого раздумья и объяснил, как он представляет себе осуществление плана.
– А Угрюмого предупредим? – спросил Костя.
– Придется, – ответил Демьян. – Тут в прятки играть нечего. И сделаем это сейчас, не откладывая в долгий ящик.
Вчетвером мы спустились в убежище.
Челнок и Угрюмый продолжали играть. Увидев нас, Челнок смешал фигуры и встал. Демьян сел на его место, отодвинул шахматную доску и обратился к Угрюмому:
– У меня к вам несколько слов.
Угрюмый спокойно смотрел, и нагловатая усмешечка бродила по его тонким губам. Он ждал вопроса.
– Вы стремитесь попасть на Большую землю?
– Это устраивает больше вас, нежели меня.
– Меня больше устраивает повесить вас, – отчеканил Демьян. – Сегодня.
Сейчас. Сию минуту. Такое право дала мне Советская власть. Если вы надеетесь на меня, то жестоко ошибаетесь.
Угрюмый, кажется, только сейчас понял, что Демьян – тот человек, в руках которого его жизнь.
– Простите, – в некотором замешательстве произнес он. – Быть может, я не прав. Я ведь учитываю и то, и другое. Если скажу, что стремлюсь быть повешенным, то вы же не поверите мне?
– Можно короче! – потребовал Демьян. – Без этих выкрутасов.
– Что же мне сказать? Стремлюсь ли я на ту сторону? Да, конечно. Я дам вам человека, который стоит дороже меня. Пора покончить со всем, что было.
Хватит! Я решил выйти из игры.
– Это другой разговор, – заметил Демьян. – Вам только так и можно было решить, а теперь слушайте. Сегодня, как только стемнеет, вы в компании вот этого молодого человека, – он показал на Костю, – отправитесь на противоположный берег. На том берегу вас встретит другой человек, – Демьян кивнул в сторону Русакова, – и поведет дальше. Предупреждаю на всякий случай: при первой попытке бежать или обратить на себя чье-либо внимание вы получите пулю. А полицейский найдет что сказать.
– Я понимаю, – проговорил Угрюмый и спросил: – Обязательно сегодня?
– Вас это не устраивает?
– Не в этом дело. Не в этом… Очень жаль!
Он умолк с явным расчетом, что его станут расспрашивать. Но мы молчали.
Убедившись, что фраза "Очень жаль!" не произвела того впечатления, на которое он рассчитывал, Угрюмый продолжал свою мысль:
– Я бы очень хотел притащить вам письма оберстлейтенанта Путкамера.
– Письма! – усмехнулся я. – А мы поняли, что они хранятся в сейфе штурмбаннфюрера Земельбауэра.
– Вы правильно поняли. Но мне хочется вынуть их оттуда.
Демьян переглянулся со мной.
– Интересно! Это каким же путем?
– Я же не Булочкин, – фыркнул Угрюмый. – Если говорю, что хочу принести, значит, могу принести. Для этого нужны два часа без этих вот штучек, – и он дрыгнул ногой, закованной в браслет. – Земельбауэр, конечно, не ведает, что стряслось со мной.
– А вы уверены, что письма лежат в сейфе и ждут вас? – поинтересовался я.
Угрюмый досадливо поморщился:
– Все ясно. Вы тоже не из тех, кто любит рисковать. Что ж, есть выход: пусть моим последним днем на этом шарике будет день, когда вы откроете дверцу сейфа и возьмете в свои руки письма. А до этого дня я буду жить.
– Вот это я могу вам обещать.
Демьян встал и, мигнув мне, пошел к выходу. Я последовал за ним.
В избе Кости мы сели у стола. Демьян убрал со лба длинные пряди прямых волос и сказал:
– Чертовски соблазнительное предложение, скрывать нечего.
– Можно было бы рискнуть, хотя риск и очень велик, – заметил я. – Но взять письма просто так неинтересно.
– Да, конечно, – согласился Демьян.
– Разрешите мне обдумать хорошенько этот вопрос? – сказал я. – У меня есть кое-какие соображения.
– Только недолго думайте. Мало ли что может случиться… Сегодня Земельбауэр здесь, а завтра уедет.
– Я понимаю.
– И вот еще что. Не считаете ли вы нужным, хотя бы издали, последить за Костей и Угрюмым, когда они пойдут? Так, на всякий пожарный.
– Хорошо. Сейчас поговорю с ним.
И я в третий раз спустился под землю.
Гизела и Пейпер
Отдохнуть после бессонной ночи мне не удалось. Вернее, я сам пренебрег отдыхом и возможностью уснуть. Надо было продумать соображения, о которых я говорил Демьяну. Дерзкая, неожиданно возникшая мысль постепенно превращалась в план, тоже не менее дерзкий, захватывающий дух. Пока операция складывалась в мыслях, я внутренне переживал ее, волновался, радовался и огорчался. Все вместе… Сотни раз приходилось собирать и разъединять детали, примерять, отбрасывать уже найденное, заменять его новым, более удачным. А это труд.
Труд, требующий умственной энергии и времени. Только к вечеру я наконец уяснил и утвердил мною же созданный план.
Успех задуманного предприятия зависел от двух людей, от двух немцев:
Гизелы и Пейпера. Да, именно от них. И прежде чем я не переговорю с ними, не имеет смысла докладывать о плане Демьяну. А увидеть Гизелу и Пейпера можно только ночью, по крайней мере не раньше наступления темноты. Кроме того, мне предстоит вместе с Костей сопровождать Угрюмого до оврага. Значит, все переносится на одиннадцать-двенадцать часов ночи А пока – терпение.
В десять с минутами я оказался возле магазина, где отпускали хлеб гражданам, и увидел идущих рядом Костю и Угрюмого. Слава тебе, создатель: пока все шло гладко Через самое короткое время мы шагали уже втроем Не было ничего необычного в том, что по городу прогуливаются секретарь управы, старший полицай и сотрудник биржи труда.
– Вы для подкрепления? – спросил меня Угрюмый – Напрасно. Отдыхали бы себе. Поверьте, я сейчас предпочту оказаться у чертей на куличках, нежели с глазу на глаз с Земельбауэром.
– Можно без фамилий? – строго спросил я.
– Пожалуй, да, – ответил он, прошел некоторое время в молчании, а потом сказал: – В конечном итоге вы останетесь довольны мною. Я никогда не делаю того, чего не надо делать.
– Время покажет, – заметил Костя.
– И вот еще что, – заговорил вновь Угрюмый после длительного молчания.
– В его сейфе два отделения. Между ними горизонтальная полочка. Письма лежат в нижнем, среди порнографических открыток.
Мы вступили на пешеходный мостик, перекинутый через реку, я пошли гуськом. Здесь, ниже плотины, река была узкой и немноговодной.
На заречной стороне, едва мы вошли в поселок, из темноты нас повстречали два солдата с автоматами да груди. Мы без команды остановились.
Я внутренне напрягся, готовый ко всему. Костя лихо взял под козырек. Солдаты ощупали нас лучиками карманных фонарей и проверили документы у меня и Угрюмого. Костю не тронули. Один солдат сказал:
– Ин орднунг! Все в порядке!
Другой добавил:
– Кеннен геен! Можете идти!
Я, кажется, не дышал эти несколько секунд.
Когда мы отошли на приличное расстояние, Угрюмый покосился на меня и спросил:
– Что вы подумали в эту минуту?
Мерзавец! Он нутром чуял, что было у нас на душе. Я солгал:
– Не успел ничего подумать.
Угрюмый насмешливо фыркнул.
Костя вел нас по безлюдному поселку. Ни огонька, ни человеческого голоса, ни лая собаки!
Обойдя разоренный лесопильный заводик, мы спрыгнули в противотанковый ров, тянувшийся на несколько километров Сколько труда, пота, бесценного времени стоил этот ров жителям города! Все верили, что он ляжет неодолимой преградой между городом и врагом. Но ни одна гитлеровская машина не попала в западню. Немцы прорвались к Энску со стороны железной дороги.
Пройдя сотню шагов, мы увидели Русакова. Он встал с земли, отряхнулся.
– Так, полдела позади. Прощевайте, хлопцы. Шагай, господин хороший!
Мы постояли, пока Русакова и Угрюмого не скрыла тьма, и прежней дорогой отправились обратно.
Минут сорок спустя я подходил к дому Гизелы. Еще издали глаза мои приметили, что форточка закрыта: значит, Гизела у себя. Я осмотрелся, взбежал на крыльцо и постучал Тишина Видимо, спит. Постучал еще.
– Кто там? – послышался милый сердцу голос.
– Я, открой.
– Ах!
Я обнял ее в темноте и поцеловал.
– Что случилось? – испуганно спросила Гизела.
– Ровным счетом ничего. Прости, я на пять минут.
В комнате уже горел свет. Гизела запахнула легкий халатик, забралась с ногами на диван и недоверчиво посмотрела на меня. В ее глазах таился молчаливый вопрос. Я сел рядом с ней. Она спросила:
– На пять минут?
– Да, дорогая. Не больше.
– Ты знаешь, – промолвила она, – эта седая прядь придает твоему лицу трагическое выражение.
Я встал и подошел к зеркалу, стоявшему на этажерке. Прядь над самым лбом выглядела очень неестественно на фоне моей темной, без единой сединки, шевелюры. Но ничего трагического в этом не было.
– Выдумщица, – сказал я и снова водворился на диван.
Час назад меня одолевали сомнения. Казалось, что затея моя неосуществима. Но сейчас все опасения улетучились. Гизела смотрела на меня доверчиво, ободряюще.
Я кивнул на коричневый чемодан, стоявший у стены между окнами.
– Так и не удалось сбыть парадный костюм мужа?
– Могу презентовать его тебе, – сказала она и рассмеялась.
Гизела не ведала, что я задал вопрос неспроста.
– Представь себе, не откажусь, – заметил я. – Но прежде хочу подвергнуть тебя короткому допросу.
– А это страшно? – ответила Гизела с веселым лукавством. – Меня никогда не допрашивали.
– Только условие – говорить правду!