Начало американских бомбардировок и кампании “Шок и трепет” изрядно оживило мир изучавшего исламское право студента, который лучше многих помнил указание Корана защищать мусульманские земли от захватчиков. В тот же год он записался в одно из множества мелких движений сопротивления, наносивших молниеносные удары по американским войскам, хотя на деле там, кажется, ничем особенно не отличился.
Потом, через несколько месяцев, его взяли в плен. Некоторые обстоятельства его пленения засекречены, но американские отчеты подтверждают, что некий Ибрагим Авад альБадри был схвачен во время рейда на дом в Фаллудже в конце января 2004 года. Потом Багдади перевезли в одну из самых страшных иракских тюрем, американский фильтрационный центр Кэмп-Букка.
Багдади прибыл туда 4 февраля. Военный фотограф запечатлел круглолицего мужчину на излете молодости; у арестанта были очки в тонкой оправе и непомерно разросшаяся борода. Поскольку Багдади тщательно конспирировался, эта фотография осталась одним из немногих известных его изображений. В следующий раз он позировал для портрета десять лет спустя, уже другим человеком, пользующимся всеобщим уважением. Его путь от чрезмерно религиозного юнца к кровожадному экстремисту начался.
Тюрьма, где очутился Багдади, представляла собой городок в две квадратные мили, с колючей проволокой и палатками, поставленными на самом солнцепеке в нескольких милях от иракской границы с Кувейтом. Охранявшим тюрьму американским морякам, часто видевшим лагерь с вертолета, КэмпБукка чем-то напоминал Лас-Вегас: огромный город посреди безлюдной пустыни. Но территория внутри колючей проволоки больше походила на Дикий Запад.
Построенный британцами для военнопленных, лагерь под контролем американцев быстро разросся и теперь принимал огромные количества иракских инсургентов. Он был рассчитан на 20 тысяч человек, но со временем его “население” раздулось до 26 тысяч. Все эти люди жили в общих палатках в климате, где температура летом регулярно поднималась почти до 60 °С. Жара, усугубленная маслянистой влажностью Персидского залива, одинаково терзала и охранников, и заключенных. “Ощущения как в микроволновке”, – говорил заезжему военному журналисту старшина боцманской команды.
Начальство в последние годы существенно изменило лагерь к лучшему, заменив палатки кондиционированными шлакоблочными бараками и добавив специальные помещения для обучения грамоте, а также плотницкому и строительному делу. Но в начале 2004 года жизнь в платочном городке контролировали исламисты. Заключенные были разделены в соответствии с вероисповеданием, и сунниты в своем секторе жили по строгим законам шариата, по собственной воле подвергаясь жестоким взысканиям. Любой ослушник – или “предатель”, проявивший доброжелательность к американцам, – мог подвергнуться наказанию от избиения до выбивания глаза. В бараке номер тридцать, где содержались самые яростные исламисты, заключенные срывали агрессию на проходящих мимо надзирателях, швыряя в них фекалии и “масальные камни” – остатки сладкого чая, смешанные с песком и высушенные на солнце.
Один из начальников лагеря признавался, что Кэмп-Букка во времена Багдади не справлялся со своими функциями и, с точки зрения командиров, пытавшихся усмирить суннитских партизан, содержание мятежников в этом лагере давало противоположный ожидаемому эффект. Согнав исламистов-радикалов и простых иракцев в одну кутузку, где не действовали законы, американцы по неосторожности создали “джихадистский университет”, который прививал исламистские идеи новому поколению борцов.
“В каждом бараке экстремисты смешивались с умеренными, – писал в 2009 году в Military Review лейтенант-коммандер Василиос Тасикас. – К сожалению, у американских войск была принята модель содержания под арестом, которая предполагала, что все заключенные “плохие парни”, их надо “складировать” на неопределенное время и освобождать произвольными партиями. Этот подход был не только наивным и близоруким, он был еще и опасным; предсказуемым образом он подлил масла в огонь партизанской войны изнутри колючей проволоки”.
Если лагерь Кэмп-Букка был и впрямь джихадистским университетом, то Багдади суждено было стать его самым выдающимся питомцем. Не будучи крутым парнем, он нашел способ выжить и даже преуспеть в тюрьме. Багдади приобрел нескольких важных друзей и союзников, включая одного последователя Заркави по имени Абу Мухаммад аль-Аднани, который через несколько лет стал его правой рукой и пресс-секретарем. Более того – молодой богослов обнаружил, что академическое образование дает ему определенный статус. Сложившееся в лагере исламское мини-сообщество нуждалось в ком-то, кто мог бы толковать законы шариата, а в этой области Багдади определенно был знатоком. Он мог руководить дневными молитвами, когда заключенные в одинаковых желтых робах тысячами лежали на ковриках, вознося Аллаху клятвы в верности. Еще он мог говорить на классическом арабском (и учить ему) в той форме, какая употребляется в Коране и в богослужениях. Багдади, который всю свою жизнь провел среди священнослужителей, мог даже воспроизвести мимику и монотонное чтение наиболее известных имамов из великих мечетей Багдада и Мосула. У него, человека некрепкого, голос был приятный, но властный, и людям нравилось слушать его.
Но слушать им пришлось недолго. Ученость, которая помогла Багдади завоевать уважение сокамерников, также помогла ему выйти на свободу. Кэмп-Букка регулярно избавлялся от не очень опасных заключенных, чтобы избежать перенаселенности, источника постоянного напряжения и периодических бунтов. В конце 2004 года тюремный совет пересмотрел досье на Ибрагима Авада аль-Бадри и решил, что этот ученый в очках не представляет большой угрозы. 6 декабря 2004 года будущего Багдади выпустили на свободу, однако сначала медики взяли у него мазок со щеки, чтобы сохранить запись о его ДНК. Если тот же человек объявится снова, мертвый или живой, в связи с каким-нибудь терактом, в США точно будут знать, кого обнаружили.
Багдади освободился от десятимесячного пребывания на виду у солдат США, еще решительнее настроенный сражаться с ними. Через несколько лет он уже в каждой своей молитве возносил просьбу о поражении Америки. “Расправься с Америкой и ее союзниками, – будет просить Аллаха Багдади в одной из своих публичных молитв. – Жесткой рукой сдави их… Нанеси им поражение, какого они еще не видели. Разъедини их, рассеки их тела, расчлени их полностью, и дай нам разгромить их, и не дай им разгромить нас”.
Какое-то время Багдади пытался избежать дальнейших затруднений с американцами. Он уже женился на первой из своих трех жен и стал отцом по меньшей мере одного ребенка, четырехлетнего сына. После тюрьмы Багдади вернулся к образованию и продолжил прерванное движение к докторской степени по исламскому праву, которую и получил в 2007 году. Но еще до присуждения степени Багдади снова оказался втянутым в партизанское движение. Его прежняя организация слилась с несколькими другими после совета, или шуры, созванного Мусабом аз-Заркави в 2006 году. Багдади попросили быть советником по вопросам шариатского права.
Сведения, полученные западными разведками, позволяют предположить, что Заркави, дилетант в теологии, обожавший дискутировать с образованными богословами, возможно, знал человека, который со временем заменил его. Но в то время Багдади был темной фигурой даже среди джихадистов. “Заркави был мне ближе брата, но Багдади я не знал. Он был незначительным, – говорил в 2014 году лондонской газете Telegraph Ахмед ад-Дабаш, член другой боевой организации, Исламской армии Ирака*. – Он наставлял молившихся в мечети возле моего района. Никто его особенно не замечал”.
Гибель Заркави в июне 2006 года все изменила. Преемники организованного иорданцем движения “Аль-Каида в Ираке”* смотрели на партизанскую войну иначе. Они быстро реорганизовались под новым названием – Исламское государство Ирак*. Среди предводителей были теперь и офицеры из разгромленной армии Саддама Хусейна – суннитские полковники и майоры, которые объединились с Заркави, но никогда полностью ему не доверяли. Со смертью иорданца бывшие баасисты, иракцы, захватили власть над группировкой, от верховного командования до провинциальных городов, фактически находившихся под контролем исламистов. И снова знания Багдади сделали его исключительно ценным человеком: вот истинный эксперт по шариату, с почтенной суннитско-иракской родословной, который сумеет доказать, что разбросанные по стране ячейки действуют в соответствии с одной идеологической линией. Багдади быстро назначили главой шариата в маленьком, живущем сельским хозяйством городке под названием Аль-Карма, недалеко от Фаллуджи. Вскоре он отправился заведовать религиозными вопросами в провинцию Анбар. Потом, в начале 2010 года, его избрали главным ответственным за шариат во всей организации.
Это назначение сразу сделало Багдади третьим по старшинству лицом в Исламском государстве*, подотчетным только главному руководителю и военному министру. Этот пост он занимал 18 апреля 2010 года, когда американские снаряды и иракские ракеты сравняли с землей дом-убежище за пределами Тикрита, уничтожив обоих главарей. Как минимум на тот момент Багдади, ученый-книжник, заслуживший у коллег по цеху пренебрежительное “незначительный”, встал во главе Исламского государства Ирак*.
Прошел месяц, прежде чем об эмирстве Багдади объявили официально. Несмотря на высокий статус, его попадание на самый верх организации не было гарантировано. Многие западные и ближневосточные разведчики полагали, что пост перейдет к более заслуженному человеку с обширным опытом командования и руководства операциями. И все же, хотя Багдади оставался пока относительным аутсайдером, он завоевал поддержку совета, состоящего из бывших баасистов и заркавистов.
Среди тех, кто одобрил его продвижение, был безжалостный полковник иракской армии Самир аль-Хлифави, начальник военного совета группы. Бывший баасист, примкнувший к партизанскому движению после вторжения США, Хлифави убедил Багдади принять верховное руководство и обещал стать его главным представителем и наставником, согласно документам, обнаруженным через несколько лет, после гибели Хлифави в Сирии. Белобородый Хлифави, больше известный под джихадистским именем Хаджи Бакр, рассматривался аналитиками разведки как умелый стратег, ответственный за самые первые военные успехи Исламского государства*.
Несмотря на недостаток военного опыта, Багдади имел в глазах группировки известные преимущества. Одним из них была готовность шариатского богослова обеспечить религиозное оправдание актам насилия, которые священнослужители всего мира осуждали как неисламские. Все, за что группа подвергалась столь широкой критике, – отрезание голов, теракты с участием смертников, похищения, вымогательство, война против шиитов, пролитие крови безвинных мусульман – Багдади не только поддерживал, но и объявлял полностью соответствующим исламскому закону.
Другим его козырем было соответствие роли халифа, имевшее особую важность для организации, которая хотела, чтобы заявления об Исламском государстве* воспринимались всерьез. Багдади с его генеалогией и ученостью мог достичь высот, о каких Заркави и не мечтал.
Все последующие годы Багдади, по словам знакомого с его историей американца, целеустремленно работал на подготовку к мифической роли, играть которую ему было назначено самим Аллахом. “Он обвешивался всеми своими религиозными мандатами и уделял много внимания имиджу, одежде, тому, как он двигался и говорил… Он из кожи вон лез, чтобы показать, что занимает свое место по праву”.
Именно ради достижения этой цели Багдади отправил эмиссаров за границу в августе 2011 года: требовалось найти в Сирии стартовую площадку для халифата, который на почве родной страны увядал. Успешная операция, по мысли Багдади, помогла бы организации выжить. Еще важнее было то, что Исламское государство* сделает первые шаги к уничтожению искусственных границ, установленных колониальными властями, чтобы разъединить мусульман.
“Мы преодолели границы, которые нечистые руки провели между исламскими государствами, желая уничтожить наше движение, – скажет потом Багдади о своем сирийском эксперименте. – Мы создали государство, дорогу которому вымостил шейх Абу Мусаб аз-Заркави. И оно никоим образом не уйдет с территории, на которую распространялось”.
Прошло несколько недель с тех пор, как Барак Обама и главы европейских государств призвали Асада уйти в отставку, но Асад не торопился. Зато сириец воткнул несколько словесных шпилек в “колониалистов” и развернул репрессивные меры против протестующих и добровольцев, поднявшихся на их защиту.
В Белом доме раскол страны стал предметом озабоченности, но пока не тревоги. Общее мнение среди помощников по национальной безопасности в администрации президента было таково, что рано или поздно Асад оставит свой пост. Об этом свидетельствуют два чиновника, присутствовавших на встречах высшего уровня по поводу Сирии той осенью. Режим, судя по всему, переживал тяжелые времена, проигрывал территории, солдат и даже генералов новой повстанческой организации – Сирийской свободной армии*. Сама история ополчилась против Асада, и Соединенные Штаты мало что могли или должны были сделать, чтобы ускорить неизбежное, говорил представитель администрации.
“Было ощущение, что все произойдет само собой, а мы сделаем все, чтобы поддержать ход событий, – говорил один из высших чиновников. – Мы и правда не думали, что все затянется”.
Но дело затянулось. Когда конфликт уже граничил с полномасштабной гражданской войной, администрация Обамы стала судорожно искать рычаг, который подтолкнул бы стороны к мировому соглашению. Такого рычага не нашлось. Когда протесты начались в Египте и Йемене, Соединенные Штаты сумели ввести в игру старые долговые расписки, накопившиеся за десятилетия экономической и военной поддержки правительств и сил безопасности этих стран. В Ливии администрация Обамы обеспечивала юридическую и моральную поддержку в форме резолюций ООН, разрешающих коллективные военные акции для защиты гражданских и поддержки повстанцев. Но в случае Сирии все обстояло иначе: ни военных связей, ни экономической помощи, ни даже сколько-нибудь существенного торгового партнерства. В ООН Россия, давняя союзница Сирии, блокировала даже самые мягкие резолюции, критикующие Асада за убийство собственных соотечественников. Когда европейские страны поставили на голосование вопрос о бойкоте относительно скудного импорта сирийской нефти, другой крупный союзник Асада – Иран – более чем возместил потери, обеспечив Сирии миллиарды долларов в банковских займах и наличными.
И так Асад месяц за месяцем оставался у власти, возводя похожие на крепости оборонительные укрепления вокруг столицы и пытаясь подавить повстанцев, уничтожая целые районы танками и артиллерийским огнем. Убиты были уже более четырех тысяч сирийцев, в том числе около трехсот детей. Еще тысячи бежали из своих домов, а оставшиеся жили без света, с разрушенными коммуникациями, в отчаянной нехватке всего, кроме гнева и страха.
Публично американцы требовали в ООН и Арабской лиге скоординированных действий против Асада. За кулисами Белый дом и его союзники искали приманки, которые могли бы убедить Асада принять изгнание и покинуть страну добровольно. Ни словом не упоминалось за пределами секретных совещаний еще одно мнение – о как минимум одном положительном эффекте конфликта. Беспорядки, пока они не прекратились, гарантировали отток финансовых и моральных ресурсов правительства Ирана, самого важного союзника Асада.
Одно казалось бесспорным: даже самые отпетые “ястребы” президента утратили аппетит к военным приключениям на Ближнем Востоке. Даже небольшие акции вроде воздушной поддержки или поставки оружия восставшим оставались трудновыполнимыми, пока Россия блокировала резолюцию ООН, необходимую, чтобы предоставить легальную поддержку. Практические препятствия были столь же труднопреодолимыми. В отличие от ливийских повстанцев, сирийской оппозиции недоставало надежного места, где она могла бы спокойно восстанавливаться и пополнять запасы. И хотя у повстанцев было стрелковое оружие, режим Асада пользовался монополией на тяжелое вооружение, необходимое, чтобы склонить чашу весов в пользу восставших. Администрация Обамы могла предложить гуманитарную помощь вроде медикаментов и какие-нибудь вещи, которыми нельзя убить, – вроде компьютеров и мобильных телефонов. Но те, кто пытался сражаться с войсками Асада, стали бы искать винтовки, бронетехнику и боеприпасы где-нибудь еще. К тому же в правительстве США не только не хотели ввязываться в еще одну войну на Ближнем Востоке; некоторые к тому же полагали, что вооружать повстанцев бессмысленно.
“Реальность показывала, что оппозиция неадекватна своей задаче, – говорил высокий чин из разведки, участвовавший в дебатах по поводу действий против Асада. – Мало кто думал в 2011 году, что умеренные смогут одержать верх, если им дать достаточно оружия. У них уже было оружие. И большинство из нас понимало: нам следует приложить усилия, чтобы снизить накал страстей, а не раздувать их еще больше”.
Пока Роберт Форд в июне 2011 года размышлял, что посольство США может сделать с резко возросшим уровнем насилия в Хаме, небольшая группа американских конгрессменов и сотрудников собралась в цокольном этаже Капитолия, чтобы частным образом обсудить события в Сирии. Вели дискуссию три американских гражданина, с живым интересом наблюдавшие за баталиями по поводу будущего Сирии. Самым молодым был двадцатисемилетний сирийский иммигрант, давний сотрудник Капитолия, хорошо известный многим собравшимся. Муаз Мустафа как раз приступал к новой работе, которая будет приносить ему радость и горе, часто – в один и тот же день: он искал, как Америка может поддержать сражающуюся сирийскую оппозицию.
Больше часа Мустафа и его коллеги отвечали на вопросы парламентариев, которые, казалось, искренне стремились помочь. Мустафа, умеющий оценить степень заинтересованности высокопоставленных лиц в зале заседаний, чувствовал себя ободренным.
“Все еще только начиналось, и конгрессмены действительно хотели знать, что происходит, – говорил он, вспоминая ту встречу. – Они задавали хорошие вопросы. Мы надеялись, что они будут возмущены”.
Это был первый из множества подобных визитов для Мустафы. Казалось, молодой человек рожден для роли, которую сейчас играл. Сириец, живущий в арканзасском Хот-Спрингсе, он был способен общаться по-английски и по-арабски, что впечатляло и его капитолийских боссов, и влиятельных людей в небольшом вашингтонском сообществе ближневосточных политических изгнанников. Теперь, в 2011 году, Мустафа неожиданно выступил в новой роли, обращаясь непосредственно к американскому правительству, на которое многие сирийцы смотрели как на последнюю надежду. Представляя интересы противников Асада в Сирии, уже практически ему незнакомой, Мустафа оказался среди горстки вашингтонцев, наблюдавших за приближением катастрофы с позиции обеих стран.
“Это было как авария в замедленной съемке, а ты пытаешься докричаться до людей за рулем, – вспоминал Мустафа. – Ты хочешь сказать: поверните же руль, ну немножко, совсем чуть-чуть. Не обязательно нам всем умирать”.
Мустафа пламенно верил в демократию американского образца, хотя к политике пришел не прямым путем. Сын авиамеханика, он попал в Соединенные Штаты в одиннадцать лет и своим английским был обязан в основном детскому сериалу “Могучие рейнджеры”. Его, иностранца со смуглой кожей в преимущественно белой арканзасской начальной школе, нещадно преследовали другие мальчишки, пока пубертатный скачок роста не превратил его в длинноногого атлета с исключительными способностями к футболу. Мустафа стал звездой команды в школе и в колледже, а потом, после выпуска, неожиданно оказался в Вашингтоне в качестве практиканта-представителя арканзасского демократа Вика Снайдера, члена Комиссии Палаты представителей по делам вооруженных сил. Он произвел такое впечатление на своего босса, что его летняя подработка превратилась в штатную должность, сначала у Снайдера, потом у сенатора второго срока, демократа Бланш Линкольн. После поражения Линкольн в 2010 году Мустафа какое-то время работал тележурналистом, после чего на него вышла группа представителей ливийской оппозиции, искавшая лоббиста, который хорошо говорил бы и по-арабски, и на языке официального Вашингтона. Это и была его работа в апреле 2011, когда сирийские беженцы переманили его к себе.
Вскоре Мустафа уже делал доклады Конгрессу и Белому дому в качестве руководителя Сирийских сил чрезвычайного назначения, некоммерческой организации, созданной, чтобы в режиме реального времени информировать американцев о положении дел в Сирии, а также о планах антиасадовской оппозиции. Ознакомленные с положением дел, американские стратеги от политики могли предоставить сирийским повстанцам поддержку, которая лучше всего отвечала бы их нуждам.
Или – не предоставить.
“Надо было убеждать людей в чем-то, что и так казалось логичным”, – говорил Мустафа. Конечно, американцы сочувствовали тем, кто стремился освободить свою страну от диктатуры, здесь, по словам Мустафы, демократические принципы США “совпадали с интересами государства относительно того, что надо сделать в Сирии. Мы думали, что политика просто будет меняться в этом направлении”.
Мустафа регулярно посещал Белый дом для встреч с руководителями президентской группы по Сирии, иногда по своей инициативе, но чаще – по их. Он подолгу сидел в Западном крыле Белого дома с Самантой Пауэр, советником Обамы по правам человека (позже она стала представителем в ООН), Денисом Макдоноу, любителем резать правду-матку, заместителем советника президента по национальной безопасности, и старшими сотрудниками сирийского сектора Госдепартамента. Все с сочувствием говорили о нелегкой участи гонимой сирийской оппозиции. Но любые разговоры о путях решения проблемы подразумевали длинный список оговорок и ограничений.
“Было множество “это актуально”, “то актуально”, но по факту актуально не было ничего, – вспоминал Мустафа. – Со временем я это понял. Смысл был такой: слушайте, президент, вступая в должность, обещал, что мы больше не полезем в эти войны”.
Вернувшись в свой кабинет, Мустафа вел долгие беседы по скайпу с лидерами сирийского протеста, с некоторыми из них он потом встречался лично, когда начал курсировать между Вашингтоном и Ближним Востоком. Сирийцы не падали духом, веря, что Америка обязательно придет им на помощь. В конце концов, Обама ведь провозгласил, что Асад должен уйти. “Риторика администрации и международного сообщества сводилась к тому, что Асад кончился – он должен сойти со сцены. Так что они думали: мы выйдем, и пусть нас будет много. И выходили. Я думал: они выдыхаются, они готовы остановиться. Но на следующей неделе они возвращались, и на следующей тоже. И продолжали выходить”.
Среди тех, кто отказывался смириться, была Нура альАмир, молодая суннитка из сирийского города Хомса, с которой Мустафа познакомился онлайн и со временем сдружился. Когда вспыхнули первые протесты, аль-Амир было двадцать три года; ей, миниатюрной брюнетке, студентке колледжа, нравились и политические дебаты, и яркие головные шарфы. В самые первые дни она с восторгом рассказывала о редкостном единении, которое наблюдала на улицах Хамы, когда сирийцы разных этнических групп и социальных классов сливались в единую демонстрацию. Одно время почти на каждом митинге некоторые протестующие несли и христианский крест, и Коран как символ согласия между верами.
“Там были бизнесмены и рабочие, врачи и инженеры, студенты и журналисты, – вспоминала впоследствии альАмир. – Все конфессии, все социальные классы”.
По ее словам, ощущение единства позволяло протестующим побеждать страх. Продавцы-сунниты и алавитские студенты-юристы сцепляли руки, даже когда полицейский спецназ вклинивался в толпу с дубинками и слезоточивым газом. Когда это случилось в первый раз, аль-Амир думала, что умрет. Но оказалось, проблема была не в этом.
“Даже если бы режим убил нас, мы умерли бы счастливыми, – говорила аль-Амир. – Полиция обходилась с нами круто, но мы отлично себя чувствовали. Мы жили как в романе. Это же потрясающе – умереть за дело, в которое мы все верили”.
Аль-Амир не умерла, но умерло другое. Понемногу символы единения исчезли, зато начали циркулировать истории об убийствах и нападениях на единоверцев. В суннитском по большей части районе, где жила аль-Амир, на дверях появились листовки, предупреждавшие о грядущих атаках алавитских эскадронов смерти. В то же самое время алавитские друзья аль-Амир получали такие же предупреждения о суннитах. Одновременно печально известные отряды головорезов – нанятые правительством банды под названием шабиха, или “призраки”, – похищали на улицах женщин и детей и потом возвращали их, иногда мертвых, иногда – избитых и истерзанных пытками. Несчастные потом рассказывали, что их мучили алавитские бандиты. К концу 2011 года к обычному репертуару ежедневных протестов добавилась новая речевка: “Христиан – в Бейрут, алавитов – в гробы”.
Потом очередь дошла и до аль-Амир. Она направлялась в гости к матери, когда полицейские вытащили ее из рейсового автобуса и доставили в один из специальных разведывательных центров в Дамаске. Аль-Амир снова думала, что умрет. Вместо этого похитители заперли ее в камеру и заставили слушать, как они избивают и пытают одного из ее друзей. Аль-Амир все равно отказалась говорить. Тогда полицейские привязали ее к стулу и подключили электроды к вискам и груди. Боль жидким огнем полилась по ее телу; похитители тем временем, посмеиваясь, ждали, будет она кричать или нет.
“Мы всех вас, суннитов, перебьем!” – сказал один полицейский. При этом он употребил эпитет, который аль-Амир и через несколько лет не могла заставить себя повторить.
Она провела в тюрьме восемьдесят пять дней; потом члены семьи выкупили ее, дав взятку одному из тюремщиков. Она бежала в Турцию, чтобы присоединиться к оппозиционерам в изгнании, но к тому времени настроения в Сирии переменились. Марши единства, на которых молодые и старые, взявшись за руки, несли цветы и оливковые ветви, ушли в прошлое, сменившись отвратительным сектантством.
“Когда я выходила протестовать, меня окружали мужчины и женщины, которые, как и я, мечтали о свободной Сирии. Если я выйду сегодня, то не найду их. Режим украл их у нас”.
Глава 20
“Музыкальный фон стал меняться”
Двадцать четвертого января 2012 года ранее неизвестная группа сирийских мятежников опубликовала короткую видеозапись, подтвердившую то, о чем западные разведки уже догадывались: первое дочернее предприятие “Аль-Каиды”* в Сирии начало работу.
Официальное медийное представление продукта было достойно новой модели автомобиля или новейшего эппловского гаджета. Два дня на исламистских сайтах висела реклама, обещавшая “экстренное сообщение” на фоне циферблата и отсчитывающих минуты стрелок. Когда пришло время, публике был представлен “Фронт ан-Нусра”*: шестнадцатиминутное видео коротко продемонстрировало возможности и особые характеристики группы. Старший менеджер проекта был полон энтузиазма, хотя и старательно отворачивался от камеры.
“Мы несем исламскому народу радостную весть”, – начал Абу Мухаммад аль-Джулани, человек, пять месяцев назад командированный в Сирию головным офисом Исламского государства Ирак*. Мы услышали призыв о помощи, объявил Джулани, и “не смогли не откликнуться на этот призыв”.
Ко времени появления видео банда Джулани уже три месяца продвигала свой бренд. За несколько недель до появления ролика возле одного из отделов службы безопасности асадовского режима в Дамаске с безупречной синхронностью взорвались две начиненные взрывчаткой машины, убив сорок четыре человека и послужив сообщением о том, что в борьбу включились силы нового типа. Позже ответственность за взрыв взяла на себя “Ан-Нусра”*; эксперты по терроризму уже сделали заключение о том, что взрывы совершили террористы “Аль-Каиды”* или кто-то, обученный их методам.
Уже участвующие в конфликте стороны объявили о вступлении в борьбу террористов-смертников. “Мы с самого начала говорили: это террористы”, – сказал пресс-секретарь министерства иностранных дел Сирии Файсал Мекдад. Главные силы повстанцев отрицали использование оружия, которое убивает неизбирательно. Сирийская свободная армия* “не применяет машин с взрывчаткой – она не делала так раньше и не будет делать впредь”, заявил ее пресс-секретарь Аммар аль-Вави. И все же с этого дня шахидомобили стали постоянным пунктом в сирийском каталоге ужасов, наравне с грузовиками-бомбами, поясами смертников и самодельной взрывчаткой.
Джулани в своих нерегулярных видеообращениях утверждал потом, что “Фронт ан-Нусра”*охотится только за пособниками режима, а не за гражданскими, даже если они из алавитской секты Асада. Он говорил, что его методы будут работать даже там, где оказались бесполезными многие другие, от ненасильственного сопротивления до молниеносных партизанских ударов, до жалкой надежды на помощь Запада и расчета на мировое соглашение при посредничестве западных стран.
“Фронт ан-Нусра”* принял на себя обязательство стать оружием мусульманского народа на земле этого народа”, – говорил Джулани. Борьба будет жестокой, но это священная борьба, заверял он, она потребует от всех благочестивых мусульман “объединиться под знаменем Аллаха единого”, под черным штандартом, который несло древнее воинство пророка Мухаммеда и который присвоили теперь джихадисты.
Несирийская мусульманская аудитория – в том числе та, которую Джулани, вероятно, рисовал в воображении, записывая видео, – оказалась более восприимчивой. В начале 2012 года в населенных суннитами арабских странах Персидского залива и Северной Африки многие тысячи верующих начали мобилизацию, чтобы поддержать джихадистов – те хотя бы наносили реальные удары по сирийскому тирану. Молодые мужчины из Саудовской Аравии, Ливии и Туниса, смотревшие на арабоязычных каналах ночные репортажи об асадовских рейдах на мусульман-единоверцев, стали стекаться в Южную Турцию, чтобы присоединиться к “Ан-Нусре”* и другим исламским боевым соединениям, набиравшим добровольцев в приграничных городах. Еще больше было сочувствующих арабов, которые жертвовали деньги, золотые украшения и обеспечивали сирийских исламистов продовольствием. Арабские правительства тоже оказывали помощь, тайком поставляя что-нибудь смертоносное.