– Ни боже мой! – воскликнула тетя Паня.
Вернулся лесник, волоча на себе стонущего Ивана. Тот уже вовсе не держался на ногах. Его, видимо, стошнило: борода и плащ на груди были замараны какой‑то дрянью. Брезгливо отряхиваясь, Жорка усадил больного на стул.
– Положить бы его куда, – сказал он, – ишь, корчит как… Человек все ж таки.
– А вы давайте его в председателев кабинет, на диван, – предложила молоденькая девчушка, секретарша.
– Выдумала! – сердито встряла тетя Паня. – Загадит диван, председатель ругаться будет…
– Давайте, давайте, – решительно сказал Максим Петрович. – Ничего с диваном не случится… А вы, милочка, – обратился он к секретарше, – слетали бы на медпункт. Фельдшера попросите сюда.
Через десять минут, в белом халате, с чемоданчиком, аккуратный старичок, с незапамятных времен прижившийся в Садовом и по опытности своей стоивший доброго десятка дипломированных врачей, деловито, ухватисто мял живот разнесчастного Ивана, глядел ему в рот, щупал пульс и, низко нагнувшись, приглядывался к той дряни, которой была облеплена борода.
– Дизентерия, – закончив осмотр, наконец определил он. – Острейшая и запущенная дизентерия. Стул частый? С кровью? – поглядел он поверх очков.
– Что? – не понял Евстратов.
– Стул… ну, проще сказать, оправляется часто?
– Счет потеряли, – махнул рукой Жорка.
– Это место сейчас же дезинфецировать! – строго сказал фельдшер. – В больницу немедленно, – добавил он. – А пока дайте ему вот это… – он вынул из чемоданчика пакетик с пилюлями. – Больше ничем помочь не могу, к сожалению…
– Что за лазарет? – стремительно входя, спросил Муратов, сталкиваясь в дверях с фельдшером.
Он оглядел собравшихся в комнате, с некоторым удивлением остановив свое внимание на тете Пане.
– Где задержанный?
Максим Петрович молча кивнул на диван.
– Вот, товарищ майор, и топор при нем взяли, – весело сказал Евстратов, разворачивая газету и извлекая оттуда никудышный, заржавленный топоришко.
– Мой топор! – раздался чей‑то негромкий возглас.
Это был Алик. Приковылявший к сельсовету с опозданием, когда Голубятникова уже увели, он долго топтался у запертой двери, заглядывая в окна; один раз даже, когда приходил фельдшер, сделал попытку прошмыгнуть вслед за ним внутрь избы, но был решительно оттеснен лесником. Однако Алик не терял надежды пробраться в помещение, и вскоре ему удалось каким‑то образом проскользнуть незамеченным. Очутившись в комнате, он смирнехонько притулился на стульчике за конторским шкафом и скромно сидел, помалкивая, пока вдруг не увидел украденный у него топор.
– Действительно ваш? – обращаясь к Алику, спросил Максим Петрович.
– Так точно, наш! – убежденно сказал Алик, всматриваясь внимательно в лежащего Ивана. – Дак ведь, товарищ начальник, на нем, на паразите, и брюки мои!
– Вы точно признаёте свой топор? – повторил вопрос Максим Петрович.
– Точно, точно признаю, товарищ начальник! И брюки, товарищ начальник, признаю! Эк, сволочь, уделал‑то! – сокрушенно крякнул Алик. – Ведь новые ж были, а теперь – куда годятся? Загва́здал‑то как… Эх! И коленку всю располосовал, гад! За брюки с него взыскать бы надо, товарищ начальник… А гармошку нашли? – обернулся он к Евстратову. – Ведь это он, стал‑быть, курва, и гармонь спилил!
– Давай, давай иди! – нетерпеливо сказал Муратов. – Какие тут твои вещи – всё получишь по окончании следствия, – добавил он, видя, что Алик не уходит.
– Получишь! – неохотно отступая к двери, проворчал Алик. – От жилетки рукава… Стрелять таких шелапутов надо да и всё! – заорал он, уже очутившись на улице. – Стрелять, паразитов, без сожаления!
– Вот что, – раздраженно сказал Муратов. – Карусель тут у вас какая‑то… Толкучий базар! Допрос снимали? Нет? Чем же вы тут, позвольте спросить, чуть ли не битый час занимались? А эти граждане, – Муратов указал на тетю Паню и лесника, – они какое имеют отношение к следствию?
– Самое непосредственное. Он, – сказал Щетинин в сторону Жорки, – обнаружил и задержал преступника. Она, – Максим Петрович улыбнулся, – как бы переводчица…
– Что‑о?! Какая переводчица? Он что, иностранец, что ли?
Жорка, будто поперхнувшись, прыснул глуповатым смешком и деликатно прикрыл рот ладошкой.
– Речь у него неясная, – серьезно сказал Максим Петрович, неодобрительно поглядев на Жорку. – Только она его понимать может…
– Ничего, разберемся, – жестко сказал Муратов. Присутствие множества людей в комнате явно нервировало его. – Идите, гражданочка, домой, занимайтесь своими делами. Если понадобитесь, пригласим.
Тетя Паня собрала губы в тончайшую ниточку, смерила Муратова взглядом, как бы желая сказать: «Это уж, миленький, я сама знаю, что мне делать!» – и осталась на прежнем месте.
– Карусель, карусель… – повторил Муратов, видимо понравившееся ему словцо. – Да вы подымите его! – в голосе начальника послышались гневные нотки. – Ишь ты, разлегся… артист!
Евстратов и Жорка попытались поднять Голубятникова, но тот, едва утвердившись в сидячем положении, вдруг издал воющий звук и грузно, с грохотом повалился на пол.
– Артист, артист! – усмехнулся Муратов. – Ну, ладно, кончай самодеятельность, тут тебе не драмкружок… Поднять его!
Снова посаженный на диван, Голубятников кулем повалился навзничь и, как‑то медленно потухая взором, закрыл лиловые веки.
– Он – что, правда больной? – недоверчиво спросил Муратов. – Фельдшер что сказал?
– Сказал – в больницу надо немедленно, – ответил Щетинин. – А допрашивать его сейчас… Сами видите, в каком он состоянии.
– М‑м… – неопределенно промычал Муратов. Он раза три‑четыре прошелся из угла в угол по комнате, пытаясь на ходу носком сапога поддать валявшуюся на чисто вымытом полу обгорелую спичку и всякий раз промахиваясь; затем, заскрипев полою кожаного реглана, полез в брючный карман, вынул тяжелый посеребренный портсигар, хотел было закурить, но, вспомнив статейку «Сам себе враг», недавно прочитанную им в журнале «Здоровье», где популярно рассказывалось о губительном влиянии никотина на организм пожилого человека, раздумал закуривать и сунул портсигар обратно. Максим Петрович молча собирал разложенные на столе листки протоколов и складывал их в свой портфельчик.
– Первую попавшуюся машину останавливай, – обратился он к Евстратову. – Повезешь задержанного в райбольницу.
– Со мной поедет, – решительно рубанул рукою Муратов. – Лично сдам. Давайте, ребята, волоките его ко мне в «Победу»… Осторожно, не кантовать! – не слишком‑то ловко пошутил он, когда Евстратов с лесником и кинувшаяся им на помощь тетя Паня потащили стонущего Ивана.
Проследив в окно, как, уже с помощью шофера, длинное, громоздкое тело Голубятникова засовывали в машину, Муратов подсел к Максиму Петровичу и, благодушно похлопав его по коленке, сказал:
– Чуешь, Петрович? Замкнулся все‑таки круг‑то…
– Посмотрим, – уклончиво ответил Щетинин.
– Чего ж тут смотреть? – вспыхнул Муратов. – Дело ясное! Дезертир? Дезертир. Естественно, хотел смыться куда‑нибудь подальше, а деньги? Да вот они, пожалуйста: перешел через дорогу, стукнул топором по черепушке – вот тебе и деньги. Наконец, топор, частое пребывание в пустом изваловском доме, похищенный плащ…
– Топор не тот, – возразил Максим Петрович.
– Ну, это ты, положим, вот так просто, на глаз, не определишь – тот или не тот…
– Да ведь хозяин нашелся топору‑то…
– Хозяин! – презрительно фыркнул Муратов. – От этого «хозяина» с утра за версту самогоном прет, он чего с пьяных глаз не сморозит…
– Да и все остальное, – продолжал Максим Петрович, хмурясь, сперва недоумевая такой поспешности и поверхностности заключений начальника, и тут же начиная догадываться о причинах этой скоропалительности, – все остальное – плащ, пребывание в доме… ведь это же, в конце концов, Андрей Павлыч, никакие не улики, вы же сами понимаете… Что мы сейчас можем представить суду для доказательства причастности этого Голубятникова к убийству Извалова? Зеркальце? Рыбьи головки с чердака? Плащ? Старые штаны? Вот – всё. И ничего, что действительно могло бы…
– Ну‑ну! – недовольно поморщившись, перебил Муратов. – Найдешь что‑нибудь… Теперь, когда выяснены места пребывания преступника, найдутся и улики…
– Деньги, – задумчиво сказал Максим Петрович, – вот настоящая улика. А где они?
– А про дактилоскопию, дорогой товарищ, забыл? – подмигнул Муратов. – Ты ж сам видел, как он в ящик комода лазил, рылся там…
– Лазить‑то лазил, конечно, – согласился Максим Петрович. – Так ведь взял‑то одно лишь зеркальце.
– Да следы‑то, – нетерпеливо, удивляясь непонятливости Щетинина, воскликнул Муратов, – следы‑то ведь от пальцев остались на ящике! Чего ж тебе, голова, еще надо? А деньги… ну, деньги запрятаны, конечно, куда‑то. Ищи. В общем, я поехал, – заключил он, подымаясь и широко, с размаху, протягивая руку Максиму Петровичу. – Вот так‑то, брат. Жми. Закруглять надо дело. Закруглять! – решительно, словно ставя точку, добавил он уже с порога.
Максим Петрович тщательно, на оба замочка, защелкнул портфель и следом за начальником вышел на улицу.
Глава сорок пятая
– А, путешественник! – вяло протянул Максим Петрович, увидев Костю, который, ни с кем не здороваясь, расталкивая любопытных, протискивался к уже заурчавшей муратовской машине.
– Гляди, гляди, – усмехнулся Муратов, потешаясь над растерянным, обескураженным видом Кости. – Гляди, будущий Шерлок Холмс…
Из темной глубины кузова на Костю пялились такие страшные в бессмысленности своего выражения глаза, что он отшатнулся. Меловой грязной белизны – не лицо, а какое‑то подобие лица в клочьях спутанных волос и бороды, оскаленный рот, огромное мослаковатое тело, завалившееся поперек сиденья, и острые, высоко задранные колени в синих военных брюках с алым кавалерийским кантом – все это обладало такой впечатляющей, такой доказательной силой и так ломало, рушило все то, на что он потратил столько труда, столько вдохновения и фантазии, столько умственных усилий и с чем он так спешил в Садовое, что Костя даже как‑то весь ослабел, обмяк и, словно слепой, спотыкаясь, растерянно отошел от машины и опустился на бревно, не слыша, как расхохотался Муратов над его очумелым видом, как, рявкнув, укатила милицейская «Победа».
Лениво, как это бывает во сне или в кино при замедленной съемке, в Костином воображении поплыли серовато‑зеленые мутные волны с колеблющимся на них древесным мусором; точно в тумане, промелькнул пузатый пароходишко с развеселым названием; старик‑оленевод прищурил насмешливо узенькие глазки; на миг появились и исчезли черные, словно нарисованные жженой пробкой усики лайвинского франта; милицейский лейтенант Ельчик просиял начищенными сапогами и ослепительно‑голубой рубашкой; медленно, сонно вслед за гигантским самолетом проплыли мелкий бисер четких артамоновских строк, двадцать четыре скелета в ныряющей по водяным бурунам джонке, дивный старичок с бриллиантовыми глазами и смешными куриными лапками, писатель Дуболазов, швыряющийся яйцами…
Он очнулся тогда лишь, когда Максим Петрович, положив ему руку на плечо, спросил – опять все так же устало и равнодушно:
– Ну, как, хорошо прокатился? Разминка человеку иной раз на пользу…
– Но кто это? Кто? – чуть ли не закричал Костя, окончательно приходя в себя. – Скажите, это действительно убийца?
– Привидение, – криво улыбнулся Максим Петрович. – То самое… Помнишь? О каком разговоры ходили. Дезертир оказался, представляешь? Двадцать четыре года отсидел в добровольном заключении… Подумать только – жизнь прошла!
– Черт знает что! – сказал Костя. – Сколько их, оказывается, отсиживалось в щелях… Читали в «Комсомолке»? Тоже что‑то, кажется, больше двадцати лет скрывался… Послушайте, – Костя внимательно поглядел на Щетинина, – что это вы изменились так?
– Молчи! – сокрушенно сказал Максим Петрович. – Здоровьишко пошаливает… Ну, что, друзья, – обратился, он к Евстратову и Жорке, тоже было присевшим на бревна, – пошли, что ли, посмотрим его берлогу… Пойдешь с нами или, может, отдохнешь с дороги?
Максим Петрович вопросительно посмотрел на Костю.
– Пойду, конечно, – сказал Костя, – чего там отдыхать, успею.
Всю дорогу Жорка хвастался, как задержал дикого человека. Он врал бессовестно. Чего только не было в его рассказе: и как он еще тогда, ночью, в секрете, услыхав на болоте звуки гармошки, сообразил, что тут что‑то не так, и как нынче, напав на след, вышел к логову и там сражался с чудовищем; он до того нахально, беспардонно врал, что Евстратов в конце концов не выдержал и сказал:
– Тебе бы, Копылов, в мельники идти…
– А что? – озадаченно спросил Жорка.
– Да дюже молоть здоров, – усмехнулся Евстратов.
Жорка обиделся и всю дорогу до болота молчал. Так и шли они в молчании, сосредоточенно пробираясь по гиблым, топким местам, прыгая с кочки на кочку, иногда помогая друг другу, протягивая руки, упираясь палками в колеблющуюся почву, пока, наконец, Жорка не объявил обиженным тоном:
– Пришли… Вот тут, на этом бугорку, я его и взял.
До чего же мрачно, уныло выглядело это сокровенное место! И так особенно черен, нехорош был весь переплетенный каким‑то полусгнившим хламом, мокрый, насквозь пропитавшийся душной влагой лес, что Костя вздрогнул даже, представив себе, как в этом недобром, угрюмом мочажиннике мог жить тот жалкий человек.
На крохотном бугорке ничего, кроме примятой кучи сухого камыша, не оказалось. Евстратов потыкал палкой в рыхлое, прелое хобо́тье, издававшее сладковатый удушливый запах. Что‑то звякнуло, выкатилась порожняя бутылка. Немного дальше валялся крепко прибитый дождем к жирной грязи клочок какой‑то газеты.
– Идите сюда! – послышался из‑за кустов Костин голос. – Вот он, его вигвам!
Скудно, жалко показалось людям жилье, покинутое Иваном Голубятниковым. Шалашик, кое‑как стороженный им, пробитый прутьями дождя, светился, как решето; неглубокая ямка – отпечаток Иванова тела – была наполнена вонючей коричневой водой, в которой весело, ярко сверкающими кругляшами, дробился солнечный луч, простреливший еще не тронутую сентябрем, густую, темную ольховую листву. Шаловливые зайчики играли на белых пуговках расклеившейся, потерявшей свою форму гармошки… Лесник поднял ее, попытался раздвинуть мехи, – но отвалилась планка с пуговками, послышалось какое‑то змеиное шипение или, еще лучше сказать, тяжелый, прерывистый вздох – и только.
– Отматанилась… – с сожалением сказал Жорка, кидая гармонь наземь. – Уже и не починишь…
Евстратов молча подобрал то, что осталось от Аликовой гармошки, и положил на сухое место – рядом с бутылкой и обрывком газеты.
Поиск на болоте ничего больше не дал. Жалкие вещи, собранные возле жилья преступника, не говорили ни о чем. Вот если б нашлись деньги! Но деньги не находились. Вдруг Евстратов, шаривший вслепую в глубокой промоине под ольхой, на которую опирался шалаш, издал радостное восклицание. Его рука нащупала какой‑то клеенчатый сверток, что‑то похожее на то, что они искали. Но, вытащив его на свет, он разочарованно плюнул: это была порожняя, изрядно потрепанная базарная сумка.
Максим Петрович сидел на ворохе сухого камыша, молча, рассеянно наблюдая за поисками. Вначале он и сам принимал в них участие, но потом почувствовал болезненную усталость, занемела левая нога, лоб покрылся холодным, липким потом. И снова где‑то глубоко внутри, внизу живота, как тогда, утром, колыхнулась не го что боль, а, скорее, тревожная весть о наступающей боли…
– Отдохнуть вам надо, – сказал Костя, заметив состояние Максима Петровича, его разом осунувшееся лицо, глубоко запавшие глаза.
– Да вот… – улыбнувшись через силу, начал было Максим Петрович и не кончил, запнулся: уже не предчувствие, не весть, а сама боль резко шевельнулась, прошла волной, перехватила на миг дыхание. Но тут же и отпустила, как бы раздумала, ушла в глубину тела: еще походи, мол, старичок, мне не к спеху…
Глава сорок шестая
Она пришла и стала властвовать позднее, ближе к ночи.
Вернувшись с болота, обыскивали бабкину избу. Снова спускались в сырое, обросшее склизкими серыми грибками подполье, лазили на чердак. Разобрали боров кирпич за кирпичом и нашли фальшивую кладку – узкий, длинный каземат, в котором двадцать четыре года, заживо погребенный, пролежал Иван Голубятников. Кроме рваного, полуистлевшего тряпья, служившего, видимо, узнику подстилкой, в каземате ничего не оказалось. Обшарили стрехи, ветхие стропила, крышу. Все было гниль, труха, прах, все неизвестно каким чудом еще держалось, стояло, не превращалось в пыльные развалины.
Костя приумолк, помрачнел. Ему впервые в жизни приходилось видеть такую потрясающую нищету, такое безнадежное запустение.
– Господи, да как же они тут жили! – совсем как‑то по‑детски, наивно, не скрывая своего ужаса, воскликнул он.
Уставшие после бесцельных поисков, присели к столу, такому же убогому и ветхому, как и все вокруг. Евстратов вынул из своей полевой сумки ломоть черного хлеба, пахучий малосольный огурец и несколько завернутых в бумагу вареных картофелин.
– Рубанем? – пригласил он товарищей.
Теперь они были втроем – Максим Петрович, Евстратов и Костя. Лесник с болота ушел‑таки в Лохмоты к своей крале.
Участковый и Костя, проголодавшись, с аппетитом, жадно уминали картошку. Максим Петрович отказался, ходил по избе, сосредоточенно думая, склонив голову набок, словно прислушиваясь к болезни, второй раз за эти дни настойчиво предупреждавшей о себе. Он остановился перед фотографиями, еще раз поглядел на бравого бойца в буденовке, на круглолицего курносого паренька с гармошкой, неестественно, испуганно пялившего глаза на объектив аппарата… Отец и сын! Какие разные судьбы! Какая бездонная, непреодолимая пропасть лежит между тем и другим…
Вспомнив, что божница еще осталась неосмотренной, Максим Петрович подошел к грязному, засиженному мухами угольнику и, одну за другой, снял с него черные, покрытые густым слоем пыли, иконы. Там было все то же: паутина, прах, засохшие трупы мух. Знакомый, пожелтевший квадратик аккуратно сложенной казенной бумаги: «Гражданке Голубятниковой Агафье Степановне. Настоящим предлагается внести причитающийся с вас налог в сумме…».
Максим Петрович бережно поставил иконы на место.
Итак?
Клочок брезентового плаща с изваловскими инициалами. Зеркальце. Заношенные в лохмотья солдатские штаны. Порожняя бутылка. Обрывок газеты «Труд». Жалкие останки гармошки. Клеенчатая базарная сумка. Аликов (или не Аликов?) топоришко. Всё.
Отпечатки пальцев Голубятникова на ящике комода? Чепуха. Об этом всерьез и говорить‑то совестно. А вот деньги…
Где деньги?
– Пийжи́м пийже́… – тяжело вздохнув, сказал Максим Петрович.
– Вы что, Максим Петрович? – хрустя огурцом, не расслышав, отозвался Костя.
– Да вот, говорю: пийжи́м – пийже́, уныкажи́м – уныкаже́, кагузажи́м – кагузаже́, шупши́т – шупшилы́т – агы́т керт!
– Что, что‑о?
– Колдуете, товарищ капитан? – усмехнулся Евстратов.
– Да нет, какое колдовство… В Марийской республике бывал? – спросил Максим Петрович Костю.
– Не случалось.
– Эх, ты! А еще путешественник… Занятная, брат, республика. Столица у них – Йошкар‑Ола, раньше Царево‑кокшайском называлась. Речка Кокша́га посреди города течет. А леса!.. Страшенные леса. Наши против тех лесов – так, дрянь, кустарник, мелкота…
– Да, но при чем же тут Марийская республика? – удивленно, выслушав Максима Петровича, спросил Костя.
– Как – при чем? Это ж я по‑марийски говорю. Сказочка такая:
Пийжи́м – пийже́.
Уныкажи́м – уныкаже́,
Кагузажи́м – кагузаже́,
Шупши́т – шупшилы́т –
Агы́т керт!
Дедка за репку, – по‑нашему если, – бабка за дедку, внучка за бабку, тянут‑потянут – вытянуть не могут. Понял? Вот, брат, и мы так‑то: шупшит‑шупшилыт, агыт керт! Поймали привидение, а что толку? Денег‑то изваловских так и не нашли. Где они?
– Послушайте, Максим Петрович, – вставая из‑за стола и подходя к Щетинину, сказал Костя, таинственно понижая голос. – Не там мы с вами ищем деньги…
– Как так – не там? – озадаченно поглядел Максим Петрович на Костю. – А где же?
– Деньги в доме! – дрожа от предвкушения победы и чуточку сам пугаясь своей категоричности, сказал Костя. – Деньги, Максим Петрович, в доме, и никто их не крал и красть не собирался!
Глава сорок седьмая
Долгим, изучающим взглядом Максим Петрович поглядел на Костю.
– Это ты в каком же таком журнале вычитал? – наконец серьезно спросил он. – В «Знание – сила», что ли?
– Что там – «Знание – сила»! – вспыхнув, за серьезностью старика угадывая злейшую иронию, отмахнулся Костя. – В «Знание – сила», если хотите знать, про китов: сто два кита выбросились на берег и покончили жизнь самоубийством. Вот как.
– Ну, киты – ладно. А причем деньги?
– А притом, милейший Максим Петрович, что привез я с собой один документик, – Костя похлопал по нагрудному карману пиджака, – на основании которого совершенно серьезно вам докладываю: деньги никто не брал, они – в доме.
Максим Петрович покосился на Костю, помолчал.
– А ты это… Не тово? – наконец с некоторым даже сочувствием, приставив указательный палец к виску и как бы ввинчивая его туда, спросил он.
Костя рассмеялся.
– Документик! – повторил он, уже явно торжествуя и больше не находя в себе силы скрывать это чувство.
– Хм… – задумался Максим Петрович, против своего желания покоряясь Костиной убежденности. – Деньги в доме… Ишь ты!
Он еще раз смерил Костю изучающим взглядом.
– Какая же тогда, по‑твоему, цель убийства?
– По‑ли‑ти‑чес‑ка‑я, – оглянувшись на Евстратова, чуть слышно, еле прошевелил губами Костя. – Э, да что ж нам с вами в жмурки играть! – Он достал из кармана бланк телефонограммы. – Вот, нате, почитайте сами… убедитесь. Ясно?
Глава сорок восьмая
Ворота изваловской усадьбы были распахнуты настежь, во дворе стоял, видимо, только что приехавший райпотребсоюзовский грузовик, возле которого не спеша прохаживался шофер и, пиная сапогом скаты, проверял – надежны ли? Из открытых дверей дома доносились чьи‑то вперебой говорящие голоса.
– Что тут такое происходит? – спросил Максим Петрович, здороваясь с шофером.
– Да что, за вещами приехали, – ответил шофер, с грохотом откидывая задний борт. – Сейчас грузиться будем. К сестре, стало быть, перебирается хозяйка, в райцентр… Вон какое дело…
– Нет, как же так? Это нельзя! – встревожился Костя. – Это приостановить надо!
– Не волнуйся, – сказал Максим Петрович, подымаясь на крыльцо и сталкиваясь в дверях с Изваловой, за которой двое здоровенных молодцов, кряхтя и тяжело топая сапогами, волокли громоздкий, старинной работы, трехэтажный чудовищный буфет.
– Осторожней, осторожней! Резьбу не поломайте! – пятясь задом, командовала Извалова. – Ах, господи, да разве ж так можно… Яша! Яша! – пронзительно закричала она кому‑то в дом. – Скажи им, чтоб поаккуратней! Вещь дорогая, а они…
– Здравствуйте, Евгения Васильевна, – подал голос Максим Петрович. – Ликвидируете хозяйство?
– Ах, это вы! – вздрогнула Извалова, оборачиваясь к Максиму Петровичу. – Да вот, видите… Яша! Яша! – снова закричала она.
Грузчики в нерешительности опустили буфет.
– Небось, не стеклянный, – проворчал один, – не расколется…
– Не стеклянный, не стеклянный! – раздраженно передразнил его внезапно возникший возле Малахин. – Говорят тебе, балда, полегше ворочай! А, товарищ Щетинин!
На грубоватом кирпичном лице Малахина появилась любезная и даже восхищенная улыбка.
– Ну, поздравляю, поздравляю… Каюсь: сомневался в успехе, уверен был, что не найдете негодяя… Да и многие, знаете ли, не очень‑то верили, зато, как узнали, – можете себе представить? – весь райцентр всполошился! Мне докладывают: товарищ Муратов привез преступника! Да ну, бросьте, говорю, не разыгрывайте, не может быть… Что вы думаете? Сам бегал в больницу смотреть, – его товарищ Муратов в больницу определил, – ну и горилл! Форменный горилл! Хотя, простите, не совсем понимаю – к чему такая гуманность? Сукинова сына повесить мало, а его – в больницу!
Малахин трещал, слова из него сыпались, сыпались, он весь лучился; раза два принимался трясти Максим Петровичеву руку:
– За проявленную, так сказать, настойчивость… в деле розыска…
– Жалко вот только, что деньги не нашлись, – огорченно вздохнула Извалова.
– Да, деньги, деньги! – Малахин покрутил головой. – Что они только делают! Горилл, горилл, а ведь вот, подите – польстился… Ну, давай, давай, чего стали! – повернулся он к грузчикам. – Этак мы и до ночи не управимся…
– Извините, Евгения Васильевна, – подчеркнуто вежливо, обращаясь именно к ней, к хозяйке, а не к Малахину, сказал Максим Петрович, – но с погрузкой ваших вещей придется повременить.
– Почему? – спросила Извалова.
– Нам необходимо произвести тщательный обыск в доме, – объяснил Максим Петрович. – Это, между прочим, в ваших же интересах. Дело в том, Евгения Васильевна, что у нас появились довольно веские основания предполагать, что деньги находятся именно в доме.
– Раз‑два – взяли! Еще раз – взяли!
Грузчики, помогая себе зычными возгласами, снова навалились на неподъемный буфет, да, видно, усердие их было не совсем ловким: в деревянной махине что‑то тут же жалобно заскрипело, а скрип этот завершился оглушительным треском.
– Яша! – простонала Извалова. Она рванулась было к грузчикам, однако удержалась – то, о чем сказал Щетинин, было куда важнее всяких буфетов.
– Ну, пожалуйста, пожалуйста, – живо сказала Извалова. – Дай бог, чтоб нашлись, но только как же так – я не понимаю, ведь я сама прятала… Неужели…
– Да вот, представьте себе. Итак… – Максим Петрович оглянулся, отыскивая взглядом Евстратова, который сразу, войдя во двор, отстал, куда‑то исчез, а сейчас бродил по малиннику, к чему‑то внимательно приглядываясь, словно что‑то ища…
– Товарищ Поперечный! – позвал Максим Петрович Костю. – Будьте добры, пригласите сюда участкового уполномоченного…
Подошел Евстратов, держа в руке длинный гаечный ключ.
– В малиннике нашел, – пояснил он. – Вещь полезная, а валяется, ишь, заржавел как! Виноват, товарищ капитан, – добродушно улыбнулся Евстратов, встретив строгий, вопрошающий взгляд Щетинина. – Увлекся… Сентябрь месяц, понимаете, а глядите – ягода! Последушки…
На его широкой ладони краснели собранные им в малиннике ягоды. Максим Петрович укоризненно покачал головой. «Ведь вот, – подумал он, – и не мальчик как будто, а тоже – вроде Кости… Ягодками увлекся!».
Максим Петрович взял ключ, повертел его в руках. Тяжелый, черт! Грубо высеченные зубилом, на нем четко виднелись кривоватые буквы: «С. Л.». Какое‑то неприятное воспоминание было связано с тяжелым железным ключом… Какое? А! Тогда ночью, когда ловили «привидение», в малиннике, за конурою убитого Пирата, больно ушиб ногу об этот самый ключ…
– Ваше хозяйство? – Максим Петрович протянул Изваловой ключ.
– Не знаю… Валерьяна Александрыча, может быть, – пожала плечами Извалова. – Я в этих железяках не разбираюсь…
– Ну, ладно, – сказал Максим Петрович, кладя ключ на подоконник. – Давайте приступать.
Начали с дальней комнаты – той самой спальни, где стоял комод, из которого, по утверждению Изваловой, были похищены деньги. Искали тщательно, проверяя, прощупывая, перетряхивая каждую вещь, пробуя половицы, обстукивая стены, шаря в отдушниках, в топках двух печей. С детским любопытством, вытянув шеи, ходили понятые. Ими были те двое грузчиков, с которыми пререкался Малахин. Сам он ни минуты не оставался бездеятельным: стараясь всячески помочь работникам милиции, передвигал мебель, прощупывал матрацы, присматривался к половицам, пробовал приподнять иные из них, казавшиеся подозрительными, подавал советы. Его маленькие вострые глазки зорко поглядывали из‑под набрякших, склеротических, чуть подрагивающих век, внимательно следя за тем, как перетряхивались, прощупывались одеяла, одежда, как перебиралось содержимое ящиков, шкафов, сундуков, каких‑то затрапезных, кисловато и остро пахнущих прадедовских укладок.
Всякий раз, как обшаривались печные отдушники, у Кости замирало сердце: вот сейчас… вот сейчас… Их было три в доме – с медными блестящими закрышечками на цепочках, – и все три оказались пустыми. Наконец он не выдержал:
– Позвольте мне… У меня руки длинные, тут нужно поглубже залезать, – просительно сказал Костя, и, засучив рукав рубахи до самого плеча, проверил каждый из отдушников, весь перемазавшись той самой черной, жирной сажею, которую так живо представлял себе еще в вагоне, думая о поисках спрятанных денег, но так ничего и не нашел.
Возбуждение его упало, он весь потух, сомнение закрадывалось в душу, просачивалось по капельке. Некоторое время он совершенно механически продолжал обыск, помогая Максиму Петровичу и Евстратову выдвигать и задвигать ящики, подымать диванный матрац, обстукивать стены, перебирать, перелистывать бумаги и книги покойного Извалова.