В погибшем мире[1211]веровать привыкли,
Что излученья буйной страсти льет —
Киприда, движась в третьем эпицикле;[1212]
И воздавал не только ей почет
Обетов, жертв и песенного звона
В былом неведенье былой народ,
Но чтились вместе с ней, как мать — Диона,
И Купидон — как сын; и басня шла,
Что на руки его брала Дидона.[1213]
Той, кем я начал, названа была
Звезда, которая взирает страстно
На солнце то вдогонку, то с чела.[1214]
Как мы туда взлетели, мне неясно;
Но что мы — в ней, уверило меня
Лицо вожатой, став вдвойне прекрасно.
Как различимы искры средь огня
Иль голос в голосе, когда в движенье
Придет второй, а первый ждет, звеня,
Так в этом свете видел я круженье
Других светил, и разный бег их мчал,
Как, верно, разно вечное их зренье.[1215]
От мерзлой тучи ветер не слетал
Настолько быстрый, зримый иль незримый,
Чтоб он не показался тих и вял
В сравненье с тем, как были к нам стремимы
Святые светы, покидая пляс,
Возникший там, где реют серафимы.[1216]
Из глуби тех, кто был вблизи от нас,
«Осанна» так звучала, что томился
По этим звукам я с тех пор не раз.
Потом один от прочих отделился
И начал так: «Мы все служить тебе
Спешим, чтоб ты о нас возвеселился.
В одном кругу, круженье и алчбе
Наш сонм с чредой Начал[1217]небесных мчится,
Которым ты сказал, в земной судьбе:
«Вы, чьей заботой третья твердь кружится»;[1218]
Мы так полны любви, что для тебя
Нам будет сладко и остановиться».
Мои глаза доверили себя
Глазам владычицы и, их ответом
Сомнение и робость истребя,
Вновь утолились этим щедрым светом,
И я: «Скажи мне, кто вы», — произнес,
Замкнув большое чувство в слове этом.
Как в мощи и в объеме он возрос
От радости, — чья сила умножала
Былую радость, — слыша мой вопрос!
И, став таким, он мне сказал: «Я мало
Жил в дельном мире;[1219]будь мой век продлен,
То многих бы грядущих зол не стало.
Я от тебя весельем утаен,
В лучах его сиянья незаметный,
Как червячок средь шелковых пелен.
Меня любил ты, с нежностью не тщетной:
Будь я в том мире, ты бы увидал
Не только лишь листву любви ответной.
Тот левый берег, где свой быстрый вал
Проносит, смешанная с Соргой, Рона,
Господства моего в грядущем ждал;[1220]
Ждал рог авзонский, где стоят Катона,
Гаэта, Бари, замкнуты в предел
От Верде к Тронто до морского лона.[1221]
И на челе моем уже блестел
Венец земли, где льется ток Дуная,[1222]
Когда в немецких долах отшумел;
Прекрасная Тринакрия, — вдоль края,
Где от Пахина уперся в Пелор
Залив, под Эвром стонущий, мгляная
Не от Тифея, а от серных гор,[1223]—
Ждала бы государей, мной рожденных
От Карла и Рудольфа, до сих пор,
Когда бы произвол, для угнетенных
Мучительный, Палермо не увлек
Вскричать: «Бей, бей!» — восстав на беззаконных.[1224]
И если бы мой брат предвидеть мог,
Он с каталонской жадной нищетою
Расстался бы, чтоб избежать тревог;[1225]
Ему пора бы, к своему покою,
Иль хоть другим, его груженый струг
Не загружать поклажею двойною:
Раз он, сын щедрого, на щедрость туг,
Ему хоть слуг иметь бы надлежало,
Которые не жадны класть в сундук».
«То ликованье, что во мне взыграло
От слов твоих, о господин мой, там,
Где всяких благ скончанье и начало,
Ты видишь, верю, как я вижу сам;
Оно мне тем милей; и тем дороже,
Что зримо вникшим в божество глазам.
Ты дал мне радость, дай мне ясность тоже;
Я тем смущен, услышав отзыв твой,
Что сладкое зерно столь горьким всхоже».[1226]
Так я; и он: «Вняв истине одной,
К тому, чем вызвано твое сомненье,
Ты станешь грудью, как стоишь спиной.
Тот, кто приводит в счастье и вращенье
Мир, где ты всходишь, в недрах этих тел
Преображает в силу провиденье.
Не только бытие предусмотрел
Для всех природ всесовершенный Разум,
Но вместе с ним и лучший их удел.
И этот лук,[1227]стреляя раз за разом,
Бьет точно, как предвидено стрельцом,
И как бы направляем метким глазом.
Будь иначе, твердь на пути твоем
Такие действия произвела бы,
Что был бы вместо творчества — разгром;
А это означало бы, что слабы
Умы, вращающие сонм светил,
И тот, чья мудрость их питать должна бы.
Ты хочешь, чтоб я ближе разъяснил?»
И я: «Не надо. Мыслить безрассудно,
Что б нужный труд природу утомил».
И он опять: «Скажи, мир жил бы скудно,
Не будь согражданином человек?»
«Да, — молвил я, — что доказать нетрудно».
«А им он был бы, если б не прибег
Для разных дел к многоразличью званий?
Нет, если правду ваш мудрец[1228]изрек».
И, в выводах дойдя до этой грани,
Он заключил: «Отсюда — испокон
Различны корни ваших содеяний:[1229]
В одном родится Ксеркс, в другом — Солон,
В ином — Мельхиседек, в ином — родитель
Того, кто пал, на крыльях вознесен.[1230]
Круговорот природы, впечатлитель
Мирского воска, свой блюдет устав,
Но он не поглядит, где чья обитель.[1231]
Вот почему еще в зерне Исав
Несходен с Яковом,[1232]отец Квирина
Так низок, что у Марса больше прав.[1233]
Рожденная природа заедино
С рождающими шла бы их путем,
Когда б не сила божьего почина.[1234]
Теперь ты к истине стоишь лицом.
Но чтоб ты знал, как мне с тобой отрадно,
Хочу, чтоб вывод был тебе плащом.[1235]
Природа, если к ней судьба нещадна,
Всегда, как и любой другой посев
На чуждой почве, смотрит неприглядно;
И если б мир, основы обозрев,
Внедренные природой, шел за нею,
Он стал бы лучше, в людях преуспев.
Вы тащите к церковному елею
Такого, кто родился меч нести,[1236]
А царство отдаете казнодею[1237];
И так ваш след сбивается с пути».
Песнь девятая
Третье небо — Венера (окончание)
Когда твой Карл, прекрасная Клеменца[1238],
Мне пролил свет, он, вскрыв мне, как вражда
Обманет некогда его младенца,[1239]
Сказал: «Молчи, и пусть кружат года!»
И я могу сказать лишь, что рыданья
Ждут тех, кто пожелает вам вреда.
И жизнь святого этого сиянья
Опять вернулась к Солнцу,[1240]им полна,
Как, в мере, им доступной, все созданья.
Вы, чья душа греховна и темна,
Как от него вас сердце отвратило,
И голова к тщете обращена?
И вот ко мне еще одно светило[1241]
Приблизилось и, озарясь вовне,
Являло волю сделать, что мне мило.
Взор Беатриче, устремлен ко мне,
В том, что она с просимым согласилась,
Меня, как прежде, убедил вполне.
«Дай, чтобы то, чего хочу, свершилось,
Блаженный дух, — сказал я, — мне явив,
Что мысль моя в тебе отобразилась».
Свет, новый для меня, на мой призыв,
Из недр своих, пред тем звучавших славой,
Сказал, как тот, кто щедрым быть счастлив:
«В Италии, растленной и лукавой,
Есть область от Риальто до вершин,
Нистекших Брентой и нистекших Пьявой;[1242]
И там есть невысокий холм[1243]один,
Откуда факел снизошел, грозою
Кругом бушуя по лицу равнин.[1244]
Единого он корня был со мною;
Куниццой я звалась и здесь горю
Как этой побежденная звездою.
Но, в радости, себя я не корю
Такой моей судьбой, хоть речи эти
Я не для вашей черни говорю.
Об этом драгоценном самоцвете,[1245]
Всех ближе к нам, везде молва идет;
И прежде чем умолкнуть ей на свете,
Упятерится этот сотый год:[1246]
Тех, чьи дела величьем пресловуты,
Вторая жизнь[1247]вослед за первой ждет.
В наш век о ней не думает замкнутый
Меж Адиче и Тальяменто[1248]люд
И, хоть избит, не тужит ни минуты.
Но падуанцы вскорости нальют
Другой воды в Виченцское болото,
Затем что долг народы не блюдут.[1249]
А там, где в Силе впал Каньян, есть кто-то,
Владычащий с подъятой головой,
Кому уже готовятся тенета.[1250]
И Фельтро оросит еще слезой
Грех мерзостного пастыря, столь черный,
Что в Мальту[1251]не вступали за такой.
Под кровь феррарцев нужен чан просторный,
И взвешивая, сколько унций в ней,
Устал бы, верно, весовщик упорный,
Когда свой дар любезный иерей
Преподнесет как честный враг крамолы;
Но этим там не удивишь людей.[1252]
Вверху есть зеркала (для вас — Престолы),
Откуда блещет нам судящий бог;
И эти наши истины глаголы».[1253]
Она умолкла; и я видеть мог,
Что мысль она к другому обратила,
Затем что прежний круг ее увлек.
Другая радость,[1254]чье величье было
Мне ведомо, всплыла, озарена,
Как лал, в который солнце луч вонзило.
Вверху весельем яркость рождена,
Как здесь — улыбка; а внизу мрачнеет
Тем больше тень, чем больше мысль грустна.[1255]
«Бог видит все, твое в нем зренье реет, —
Я молвил, — дух блаженный, и ничья
Мысль у тебя себя украсть не смеет.
Так что ж твой голос, небо напоя
Среди святых огней,[1256]чей хор кружится,
В шести крылах обличия тая,
Не даст моим желаньям утолиться?
Я упредить вопрос твой был бы рад,
Когда б, как ты в меня, в тебя мог влиться».
«Крупнейший дол, где волны бег свой мчат, —
Так отвечал он, — устремясь широко
Из моря, землю взявшего в обхват,
Меж розных берегов настоль глубоко
Уходит к солнцу, что, где прежде был
Край неба, там круг полдня видит око.[1257]
Я на прибрежье между Эбро жил
И Магрою, чей ток, уже у ската,
От Генуи Тоскану отделил.[1258]
Близки часы восхода и заката
В Буджее и в отечестве моем,[1259]
Согревшем кровью свой залив когда-то.[1260]
Среди людей, кому я был знаком,
Я звался Фолько; и как мной владело
Вот это небо, так я властен в нем;
Затем что не страстней была дочь Бела,
Сихея и Креусу оскорбив,[1261]
Чем я, пока пора не отлетела,
Ни родопеянка, с которой лжив
Был Демофонт,[1262]ни сам неодолимый
Алкид[1263], Иолу в сердце заключив.
Но здесь не скорбь, а радость обрели мы
Не о грехе, который позабыт,
А об Уме, чьей мыслью мы хранимы.
Здесь видят то искусство, что творит
С такой любовью, и глядят в Начало,
Чья благость к высям дольный мир стремит.
Но чтоб на все, что мысль твоя желала
Знать в этой сфере, ты унес ответ,
Последовать и дальше мне пристало.
Ты хочешь знать, кто в этот блеск одет,
Которого близ нас сверкает слава,
Как солнечный в прозрачных водах свет.
Так знай, что в нем покоится Раава[1264]
И, с нашим сонмом соединена,
Его увенчивает величаво.
И в это небо, где заострена
Тень мира вашего,[1265]из душ всех ране
В Христовой славе принята она.
Достойно, чтоб она среди сияний
Одной из твердей знаменьем была
Победы, добытой поднятьем дланей,[1266]
Затем что Иисусу[1267]помогла
Прославиться в Земле Обетованной,
Мысль о которой папе не мила.[1268]
Твоя отчизна, стебель окаянный
Того, кто первый богом пренебрег[1269]
И завистью наполнил мир пространный,
Растит и множит проклятый цветок,[1270]
Чьей прелестью с дороги овцы сбиты,
А пастырь волком стал в короткий срок.
С ним слово божье и отцы забыты,
И отдан Декреталиям весь пыл,[1271]
Заметный в том, чем их поля покрыты.[1272]
Он папе мил и кардиналам мил;
Их ум не озабочен Назаретом,
Куда раскинул крылья Гавриил.[1273]
Но Ватикан и чтимые всем светом
Святыни Рима, где кладбище тех,
Кто пал, Петровым следуя заветам,
Избудут вскоре любодейный грех».[1274]
Песнь десятая
Четвертое небо — Солнце — Мудрецы. — Первый хоровод
Взирая на божественного Сына,
Дыша Любовью вечной, как и тот,
Невыразимая Первопричина
Все, что в пространстве и в уме течет,
Так стройно создала, что наслажденье
Невольно каждый, созерцая, пьет.
Так устреми со мной, читатель, зренье
К высоким дугам до узла того,
Где то и это встретилось движенье;[1275]
И полюбуйся там на мастерство
Художника, который, им плененный,
Очей не отрывает от него.
Взгляни, как там отходит круг наклонный,[1276]
Где движутся планеты и струят
Свой дар земле на зов ее исконный:
Когда бы не был этот путь покат,
Погибло бы небесных сил немало
И чуть не все, чем дельный мир богат;[1277]
А если б их стезя положе стала
Иль круче, то премногого опять
Внизу бы и вверху недоставало.
Итак, читатель, не спеши вставать,
Продумай то, чего я здесь касался,
И восхитишься, не успев устать.
Тебе я подал, чтоб ты сам питался,
Затем что полностью владеет мной
Предмет, который описать я взялся.
Первослуга природы,[1278]мир земной
Запечатлевший силою небесной
И мерящий лучами час дневной, —
С узлом вышепомянутым совместный,
По тем извоям совершал свой ход,
Где он все раньше льет нам свет чудесный.[1279]
И я был с ним,[1280]но самый этот взлет
Заметил лишь, как всякий замечает,
Что мысль пришла, когда она придет.
Так быстро Беатриче восхищает
От блага к лучшему, что ей вослед
Стремленье времени не поспевает.
Каким сияньем каждый был одет
Там, в недрах солнца, посещенных нами,
Раз отличает их не цвет, а свет!
Умом, искусством, нужными словами
Я беден, чтоб наглядный дать рассказ.
Пусть верят мне и жаждут видеть сами.
А что воображенье низко в нас
Для тех высот, дивиться вряд ли надо,
Затем что солнце есть предел для глаз.[1281]
Таков был блеск четвертого отряда
Семьи Отца, являющего ей
То, как он дышит и рождает чадо.[1282]
И Беатриче мне: «Благоговей
Пред Солнцем ангелов,[1283]до недр плотского
Тебя вознесшим милостью своей!»
Ничья душа не ведала такого
Святого рвенья и отдать свой пыл
Создателю так не была готова,
Как я, внимая, это ощутил;
И так моя любовь им поглощалась,
Что я о Беатриче позабыл.
Она, без гнева, только, улыбалась,
Но так сверкала радость глаз святых,
Что целостная мысль моя распалась.[1284]
Я был средь блесков мощных и живых,[1285]
Обвивших нас венцом, и песнь их слаще
Еще была, чем светел облик их;
Так дочь Латоны[1286]иногда блестящий
Наденет пояс, и, огнем сквозя,
Он светится во мгле, его держащей.
В дворце небес, где шла моя стезя,
Есть много столь прекрасных самоцветов,
Что их из царства унести нельзя;
Таким вот было пенье этих светов;
И кто туда подняться не крылат,
Тот от немого должен ждать ответов.
Когда певучих солнц горящий ряд,
Нас, неподвижных, обогнув трикраты,
Как звезды, к остьям близкие, кружат,
Остановился, как среди баллаты[1287],
Умолкнув, станет женщин череда
И ждет, чтоб отзвучал запев начатый,
В одном из них послышалось[1288]: «Когда
Луч милости, который возжигает
Неложную любовь, чтоб ей всегда
Расти с ним вместе, так в тебе сверкает,
Что вверх тебя ведет по ступеням,
С которых сшедший — вновь на них — ступает,
Тот, кто твоим бы отказал устам
В своем вине, не больше бы свободен
Был, чем поток, не льющийся к морям.
Ты хочешь знать, какими благороден
Цветами наш венок, сплетенный тут
Вкруг той, кем ты введен в чертог господень.
Я был одним из агнцев, что идут
За Домиником на пути богатом,[1289]
Где все, кто не собьется, тук найдут.[1290]
Тот, справа, был мне пестуном и братом;
Альбертом из Колоньи[1291]он звался,
А я звался Фомою Аквинатом.
Чтоб наша вязь тебе предстала вся,
Внимай, венец блаженный озирая
И взор вослед моим словам неся.
Вот этот пламень льет, не угасая,
Улыбка Грациана, кем стоят
И тот, и этот суд, к отраде Рая.[1292]
Другой, чьи рядом с ним лучи горят,
Был тем Петром, который, как однажды
Вдовица, храму подарил свой клад.[1293]
Тот, пятый блеск, прекраснее, чем каждый
Из нас, любовью вдохновлен такой,
Что мир о нем услышать полон жажды.
В нем — мощный ум, столь дивный глубиной,
Что, если истина — не заблужденье,
Такой мудрец не восставал второй.[1294]
За ним ты видишь светоча горенье,
Который, во плоти, провидеть мог
Природу ангелов и их служенье.[1295]
Соседний с ним счастливый огонек —
Заступник христианских лет, который
И Августину некогда помог.[1296]
Теперь, вращая мысленные взоры
От света к свету вслед моим хвалам,
Ты, чтоб узнать восьмого, ждешь опоры.
Узрев все благо, радуется там
Безгрешный дух, который лживость мира
Являет внявшему его словам.
Плоть, из которой он был изгнан, сиро
Лежит в Чельдоро[1297]; сам же он из мук
И заточенья принят в царство мира.[1298]
За ним пылают, продолжая круг,
Исидор, Беда и Рикард с ним рядом,
Нечеловек в превысшей из наук.[1299]
Тот, вслед за кем ко мне вернешься взглядом,
Был ясный дух, который смерти ждал,
Отравленный раздумий горьким ядом:
То вечный свет Сигера, что читал
В Соломенном проулке в оны лета
И неугодным правдам поучал».[1300]
И как часы[1301]зовут нас в час рассвета,
Когда невеста божья,[1302]встав, поет
Песнь утра жениху и ждет привета,
И зубчик гонит зубчик и ведет,
И нежный звон «тинь-тинь» — такой блаженный,
Что дух наш полн любви, как спелый плод, —
Так предо мною хоровод священный
Вновь двинулся, и каждый голос в лад
Звучал другим, такой неизреченный,
Как может быть лишь в вечности услад.
Песнь одиннадцатая
Четвертое небо — Солнце (продолжение) — Первый хоровод
О смертных безрассудные усилья!
Как скудоумен всякий силлогизм,
Который пригнетает ваши крылья.[1303]
Кто разбирал закон, кто — афоризм,[1304]
Кто к степеням священства шел ревниво,
Кто к власти чрез насилье иль софизм,
Кого манил разбой, кого — нажива,
Кто, в наслажденья тела погружен,
Изнемогал, а кто дремал лениво,
В то время как, от смуты отрешен,
Я с Беатриче в небесах далече
Такой великой славой был почтен.
Как только каждый прокружил до встречи
С той точкой круга, где он прежде был,
Все утвердились, как в светильнях свечи.
И светоч, что со мною говорил,[1305]
Вновь подал голос из своей средины
И, улыбаясь, ярче засветил:
«Как мне сияет луч его единый,
Так, вечным Светом очи напоя,
Твоих раздумий вижу я причины.
Ты ждешь, недоуменный, чтобы я
Тебе раскрыл пространней, чем вначале,
Дабы могла постичь их мысль твоя,
Мои слова, что «Тук найдут»,[1306]и дале,
Где я сказал: «Не восставал второй»:[1307]
Здесь надо, чтоб мы строго различали.
Небесный промысл, правящий землей
С премудростью, в которой всякий бренный
Мутится взор, сраженный глубиной,
Дабы на зов любимого священный
Невеста жениха, который с ней
В стенаньях кровью обручен блаженной,
Уверенней спешила и верней,
Как в этом, так и в том руководима,
Определил ей в помощь двух вождей.[1308]
Один пылал пыланьем серафима;
В другом казалась мудрость так светла,
Что он блистал сияньем херувима.[1309]
Лишь одного прославлю я дела,[1310]
Но чтит двоих речь об одном ведущий,
Затем что цель их общею была.
Промеж Тупино и водой, текущей
С Убальдом облюбованных высот,
Горы высокой сходит склон цветущий
И на Перуджу зной и холод шлет
В Ворота Солнца; а за ним, стеная,
Ночера с Гвальдо терпят тяжкий гнет.[1311]
На этом склоне, там, где он, ломая,
Смягчает кручу, солнце в мир взошло,[1312]
Как всходит это, в Ганге возникая;
Чтоб это место имя обрело,
«Ашези»[1313]— слишком мало бы сказало;
Скажи «Восток», чтоб точно подошло.