–Может, дукту[14]ходит близко,– сказал Долбачи после короткой паузы.
Из тёмной глубины леса донесся унылый волчий вой, и стало жутко. Вой разросся в целую гамму бессильного отчаяния и замер на высокой ноте.
Проводник с беспокойством взглянул на стадо, и ужас отразился в его глазах.
–Однако, один орон[15]кончал! – крикнул он, и с Павлом, похватав ружья, они скрылись во мраке ночи.
Вой повторился. Долина захлебнулась отвратительным звуком, и все живое оцепенело не в силах превозмочь страх. Волки, кажется, справляли тризну.
Загря, как на иголках, не может успокоиться. Его тревожили какие‑то звуки, недоступные моему слуху.
Разгорелся костёр. Олени стали кормиться. До конца ночи я не отходил от животных.
Над Рекандой победно встают призрачные облачка тумана. Они колышутся и, послушные ветерку, уплывают одно за другим навстречу утру. Оно уже начинается во тьме за отрогами. Ещё до того, как исчезнуть последней звезде, над перекатом хлестко ударил таймень, в лесу проверещала какая‑то пичуга, над стоянкой просвистела пара гоголей. Рождался новый день...
События ночи не на шутку обеспокоили нас. С потерей оленя ещё можно было смириться, но нас путало другое: волки, так легко овладев добычей, теперь не отстанут от каравана. Сотни километров они способны скрытно идти его следом, терпеливо выжидать момента, чтобы ещё поживиться. Заклятый враг оленьих стад, волк из всех хищников самый ловкий, хитрый и осторожный. Тут, в глуши лесов, он чувствует себя неплохо и в поединке с человеком не собирается отступать.
Теперь нас ожидали тревожные ночи.
По‑осеннему долго томилось утро. По реке задула низовка. Быстро расправляемся с завтраком. Вьючим оленей и, пока утренний уровень воды в Реканде низкий, спешим перебрести на противоположный берег реки. Долбачи хочется скорее покинуть «худое» место, спрятать следы каравана в бурлящем потоке Реканды и этим обмануть волков.
Мы уже готовы были тронуться в путь, когда Павел, заливая огонь, случайно взглянул на реку и зашептал, задыхаясь:
–Смотрите, зверь!
Опалённый его шепотом, я сбросил с плеча карабин. – Где?..
На противоположной стороне сквозь редколесье по откосу ломился во всю прыть чёрный, в белесоватых чулках крупный сохатый. Из‑под ног летела клочьями земля, трещал сушняк, точно тысяча чертей гналась за зверем. Не различая, что впереди, не замечая ни крутого спуска, ни чащи, ни колодника, сохатый опрометью выскочил на каменный берег. Огромный и в то же время поджарый, как скаковая лошадь, он гигантскими прыжками бросился в реку, вздыбил гору пенистых волн.
Плыл торопливо. Была видна лишь его длинная голова и рога, похожие на корни засохшего дерева. Течение уносило его вниз. И через минуту зверь пропал в кривуне за наносником...
–Долбачи, кто мог так напугать его?
–Медведь или человек. Волк днём на большого сохатого не нападет. Реканду перейдём – узнаем.
Прошла минута, другая... Никто не появился на следу.
Долго ждать не захотели. Спустились к реке.
Вырвавшись из гранитной щели к равнине, Реканда всё ещё не может успокоиться от бешеной крутизны, от порогов и скал, преграждающих путь. Ревёт, бросается по сторонам, как разъяренный зверь, скачет по шиверам, живая, трепетная, ненасытная.
–Ты думаешь, перейдем? – неуверенно спрашивает проводник, кивая в сторону брода. – Я утром ходил по реке, в других местах ещё хуже.
–Тогда будем тут переходить,– и он, осмотрев вьюки на спинах оленей, вскочил на учага. Но не сразу тронул караван, ещё поглядел на беснующийся перед ним поток, выбирая проход между крупных обломков.
–Мод!.. Мод!.. Мод!.. – кричит каюр на оленей. Солнце высоко. Оно, сверкая, отражается в бурном перекате, в ряби воды, обнажает дно Реканды, усеянное разноцветными валунами. Поток под караваном кипит серебром, брызги бесследно тают в синеве воздуха. Вода бешеными валами налетает, готовая опрокинуть и поглотить караван.
Долбачи торопит животных. Мы угрожающе кричим на них с берега. Учаг под проводником не достает дна, неожиданно всплывает. Вода перехлестывает через вьюки остальных животных. Один олень, заспотыкавшись, наступает на поводной ремень, падает, начинает биться в воде. Идущие следом за ним олени мешаются, совсем запутываются. Караван задерживается на самой быстрине. Долбачи что‑то отчаянно кричит нам.
Я бросаюсь в поток. Ноги на скользких камнях теряют устойчивость. Кажется, река, собрав всю силу, накидывается на меня. Она сбивает с направления, сносит ниже к гудящему перекату. Но мне после невероятного напряжения удается задержаться и встать на ноги у самого края слива. Павел подбирается к оленям, перерезает ножом поводные ремни, и животные выходят следом за Долбачи на берег. Только один не поднялся, его подхватила вода, бросила ниже, ко второму перекату.
Примерно через километр мы должны были стать табором, поэтому здесь не задержались. Выжали воду из одежды, просмотре ли вьюки и тронулись. Погибшего оленя оставили в реке на корм тайменям, а вьюк с него положили на учага.
Только мы выбрались на береговую возвышенность, как увидели караван оленей, спускающийся навстречу. Вот, оказывается, кого испугался сохатый.
Впереди на большом олене ехал эвенк. Больше никого с ним не было.
–Илья омахтинский, с Учура,– сказал Долбачи, узнав каюра. Подъехав ближе, тот легко соскочил с оленя, бросил повод, и мы поздоровались, пожав друг другу руки.
–Моя люди потерял,– прошептал он обветренными губами. – Как потерял?
–Совсем. Эта новость меня ошеломила.
–Кто был с тобою? – спросил я.
–Елизар, фамилию моя не знает.
–Елизар Быков? – подсказал Павел.
–Быков, Быков.
–Где же ты его потерял? – Он на Ямбуй ходи, не вернулся.
–Сколько дней, как он пропал? – Два,– виновато ответил каюр.
–Ты искал его? Глаза Ильи вдруг раскрылись и бессмысленно застыли.
–Искал ты его? – повторил я в гневе. Илья не ответил, и я почувствовал, как кровь ударила мне в виски.
–Где твой табор, откуда ушел Елизар?
– Тут, за марью,– сказал он, кивнув головою в сторону Ямбуя.
–Пошли туда и там решим, что делать,– предложил я, обращаясь к своим спутникам.
–Туда ходи я не могу,– запротестовал Илья каким‑то неестественным голосом и отвернулся.
–То есть как это «не могу»? – спросил строго Павел, и его лицо густо покраснело.– Может, Елизар заболел или заблудился, а ты бросил его и не хочешь искать?! Нет, пойдешь! В глазах Ильи блеснула ярость. Губы задергались, приоткрылись, и он лизнул их кончиком языка.
–Бери олень, вьюк, бери все. Илья близко Ямбуй один шаг не ходи! – закричал он.
–Почему же ты не хочешь идти? – спросил я как можно спокойнее.
–Не ходи моя туда...
–Может быть, ты знаешь, что случилось с Елизаром? Каюр стоял перед нами ощетинившись, как пойманный в ловушку зверь, и молчал. Его взгляд был диким и острым.
Я вижу Илью впервые. Нет, это не добродушный, доверчивый эвенк, дитя природы. Он озлоблен, горит ненавистью. Понять не могу, что с ним.
–Клянусь, если что и случилось с Елизаром, то не без его участия,– выпалил Павел.
–Ну знаешь, это слишком!..
–Да поймите же: Елизар вырос в тайге с ружьем, лучший соболятник во всей округе, разве мог он заблудиться? Не иначе Илья что‑то с ним сделал.
–Долбачи,– обратился я к проводнику,– может, тебе он скажет, что случилось с Елизаром? Тот пожал плечами и, подумав, сказал:
–Тут близко его табор, надо ходить туда, потом говорить будем, как и что.
–Пошли. Илья решительно подошел к вьючному оленю, отстегнул бердану, отошел на два шага.
–Бери! – яростно крикнул он, кивнув на оленей, и стал, как мне показалось, так, чтобы легко и быстро можно приложить ложу ружья к плечу.
У меня с плеча сполз ремень карабина и леденящий холодок прошел от пяток до волос.
–Ты смотри!.. Шутить с тобою никто не собирается.– Павел шагнул к Илье.
Стало жутко в наступившем молчании. Казалось, пошевели ногою или открой рот, и произойдет страшное, непоправимое. Я ещё не видел Павла, этого добрейшего человека, не способного муху обидеть, таким гневным. И, глядя на Илью, подумал: «Этому человеку ничего не стоит сейчас разрядить бердану в упор». Но тут подошел к Илье Загря. Он бесцеремонно обнюхал каюра и, усаживаясь рядом, скосил на меня умные глаза – дескать, ничего же плохого нет в этом человеке, уж я‑то людей знаю!
Илья вдруг опустил отяжелевшую бердану, унял прерывистое дыхание. Но на сжатых губах так и осталась накипь злобы.
–Трогай! – крикнул Павел Долбачи и, подняв с земли конец повода, повёл за ним связку оленей Ильи.
Я шёл следом за караваном. Метров через пятьдесят оглянулся. Каюр стоял на том же месте, не отрывая от нас взгляда. И хотя мы готовы были тут, под Ямбуем, встретиться с любой неожиданностью, исчезновение Быкова показалось очень странным при таком подозрительном поведении проводника.
«Илья... Илья из Омахты...» – мучительно думал я, всматриваясь в его смуглое лицо. «Он, кажется, работал в партии Самсонова... Какая‑то история была с ним в прошлом году... Но какая? Нет, не вспомнить. А Быков не заблудился. В этом можно поклясться. Что же с ним приключилось?..»
–Павел! – окликаю я его.– Ты не знаешь этого каюра?
– Помните историю на Гунаме? Это проделка его, Ильи из Омахты!
...В прошлом году, в октябре, после окончания работ, не вышло с Алданского нагорья подразделение наблюдателей. Прошли все сроки. Легла зима, стужа сковала землю, начались снежные бураны. Вблизи района работ не было ни стойбища, ни поселений. Из‑за непогоды нельзя было послать на поиски авиацию. Никто не знал, что могло случиться с людьми. К концу работы у них уже не оставалось продуктов и не было зимнего обмундирования. Их было четверо! А время шло. Только когда к концу месяца установилась лётная погода, одному из летчиков удалось разыскать людей на реке Гунам, километрах в семидесяти ниже устья реки Ытымжи, где работало подразделение. Сбросили продукты, тёплую одежду, печку. И через три недели всех их здоровыми вывезли на оленьих нартах в поселок Нагорный.
Что же произошло в отряде?
Наблюдатели, закончив работу, спустились на оленях к Гунаму. Каюрами были Илья из Омахты и ещё какой‑то паренёк из этого же стойбища. Выпал снег. Надо было торопиться. Илья отпросился с пареньком съездить за мясом убитого им сокжоя. Они уехали и пропали, явно обрекая людей на гибель. Позже Илья оправдывался тем, что заблудился в пургу, заболел и не мог вернуться, но никто этому не поверил.
Не бросил ли он и тут в какой‑то беде Елизара? Но зачем это ему?
За редколесьем открылась бугристая марь, затянутая ржавым мхом и ягелем. Мы долго искали сухое место и отаборились на берегу маленького ручейка, по которому стекала с мари ледяная вода необычайной прозрачности.
Илья не приходил.
Прямо против лагеря высоко поднимается скалистый Ямбуй, заслонивший полнеба. Голец весь открыт глазу, он изрезан расщелинами и опоясан скалами. Человек может заблудиться лишь на равнине, и то разве в туман, когда она особенно коварна своими однообразными перелесками и озерами. Но в ясные дни над равниной, как маяк, господствует Ямбуй. Даже самый неопытный таежник не смог бы сбиться с направления при таком ориентире. А все эти дни была хорошая погода.
Но тут я ловлю себя на мысли: ведь и Петрик исчез в ясную погоду и Евтушенко. Нет, тысячу раз нет! Они не заблудились, и тут не случайное стечение обстоятельств. А два погибших эвенка? На Ямбуе творится что‑то неладное, и нам надо быть очень осторожными.
–Павел,– обращаюсь я к радисту,– сейчас же натягивай антенну, выходи в эфир. Нужно связаться со штабом.
–Я и сам об этом подумал... Вот ведь какая чертовщина получается! Неужели Илья убил Елизара? Ну тогда пусть не просит пощады! – И он, взяв топор, отправился вырубать мачты, размахивая руками во всю ширь, точно с кем‑то расправляясь.
Мы с Долбачи стащили в одну кучу груз, натянули над ним тент, поставили капитально палатку. Тут придется надолго задержаться. Я бегло просмотрел все вьюки Ильи, но ничего подозрительного не обнаружил. Проверил потки с вещами Елизара. Ремешки на них были завязаны бантиком, так ни один эвенк узлы не вяжет. Значит, каюр не интересовался их содержимым. Странно, всё это очень странно...
Илья вернулся на табор, когда мы заканчивали устройство лагеря. Он даже не подошел к своим оленям, чтобы отпустить их на корм. За него это сделал Долбачи. Илья развёл себе отдельно костёр, повесил чайник, затем перетащил туда свою постель, потки с продуктами и, повернувшись к нам спиной, сидел один, чужой, подавленный, злой.
Я составил радиограмму Плоткину:
«Позавчера на Ямбуе исчез Елизар Быков, прибывший к гольцу с каюром Ильёй из Омахты. Срочно соберите все характеристики об этом каюре. Радируйте мне. Завтра при наличии погоды направьте к нам самолет обследовать прилегающую к Ямбую низину. Предупредите экипаж: над равниной надо продержаться с полчаса, чтобы Быков смог успеть развести костёр, дать о себе знать. Наша стоянка против Ямбуя с западной стороны. Результаты поисков сообщить нам с борта самолета. Завтра посылаю своего каюра за наблюдателем Цыбиным. Его люди примут участие в поисках пропавших».
Павел стучит ключом, посылая в эфир позывные, слушает и снова стучит, стучит, стучит... Но эфир не отвечает.
–Любой ценой, Павел, свяжись!..
В поисках заблудившегося человека в тайге наиболее надёжное средство самолет. С небольшой высоты земля просматривается хорошо, и если затерявшийся услышит гул моторов – должен разжечь костёр, дым сразу выдаст его присутствие. Поиски Елизара Быкова с воздуха могут быть неудачными только в том случае, если он мёртв.
Сейчас одиннадцать часов. Медлить нельзя. Надо идти на поиски. Но с кем идти? И куда? Павел должен во что бы то ни стало связаться со штабом. Долбачи рано утром отправился на своем быстроногом учаге за наблюдателем Цыбиным. Он работает на одной из сопок за Удюмом, километрах в двадцати пяти от нас. Тот должен привести сюда все свое подразделение с оленями, палатками и недельным запасом продовольствия. Остаемся мы с Ильей. Может, удастся заставить его идти со мною. Но я тотчас же отказался от этой мысли. Сам чёрт не знает, что у него на уме.
–Ни наших, ни соседей нет в эфире,– сообщает Павел.
–Радиограмма должна быть в штабе сегодня, а как это сделать – тебе виднее. Пойду на поиски Елизара. Ты следи за Ильёй, чтобы он тут чего не нашкодил.
– Куда же вы пойдете один? Беды бы какой не нажить. Место‑то какое проклятущее: кто ни сунется на голец – с концом... Завтра вместе пойдем.
–Если Илья не врёт, что Елизар ушел на вершину Ямбуя, то прежде всего надо обследовать подножье гольца, не спустился ли он на равнину. Тогда я перехвачу его след, и мы будем знать, где его искать.
–Ну разве так. Но и к подножью не следует одному идти, как бы...
–Пойду с Загрей,– перебил я его и стал собираться.
И тут представилась мне вся эта местность, огромная, с коварными болотами, с быстро бегущими речками, стланиковыми крепями, непостижимая, пугающая. Не так‑то просто разыскать в ней затерявшегося человека, тем более когда он не может дать знать о себе.
Нет, не походы, не пурга, не горные пики, не голодовка, не тяжелые котомки страшны в экспедиционных работах. Самое страшное – гибель людей. Вот тогда мы вдруг начинаем отчетливо понимать, как опасно терять мужество в нашей работе, как непростительна беспечность. Даже самое испытанное в трудностях подразделение при потере человека надолго выходит из строя. А здесь на Ямбуе происходит уж совсем что‑то невероятное.
Ещё раз пытаюсь разобраться в событиях. Быков работал десятником на этом участке, всё ему тут знакомо. Тайгу он исходил вдоль и поперёк, не раз преодолевал опасности. Энергии в нем хоть отбавляй! Что же могло с ним случиться? Может, захворал? Это тоже сомнительно. Мы, привычные к походной жизни, в тайге редко болеем. Не знаю, вырабатывает ли организм таежника какие‑то могучие средства, убивающие в зародыше всякую хворобу, или так получается оттого, что в тайге нет злокачественных инфекций и условий для их распространения. Конечно, имеет большое значение и то, что мы живем в постоянных походах. Наши мышцы хорошо натренированы, кровообращение благодаря постоянной физической нагрузке у нас могучее, нервы редко сдают – такому организму не то что с насморком, а и с холерой нетрудно справиться!
«Но чем чёрт не шутит, пока поп спит»,– как говорит Павел,– может, Елизар сломал ногу или из трясины не в силах выбраться. И наконец, самое ужасное, если к его исчезновению причастен каюр. Что таит этот человек в своем злобном молчании?
–Долбачи,– говорю проводнику,– прошу тебя, очень прошу, завтра пораньше поезжай за наблюдателями. – Сам вижу, надо скорее люди сюда тащить, искать Елизара. Подхожу к Илье, сажусь напротив на валежину. Он пьёт чай. Хочу ещё раз попытаться выжать из него какие‑нибудь подробности исчезновения Елизара. Проводник делает вид, будто не замечает меня, невозмутимо отхлебывает чай, но выдают глаза, в них непотухающий злобный блеск.
–Когда ушел Елизар с табора, утром или вечером? – спросил я насколько мог спокойно, доброжелательным тоном.
Илья, не торопясь, дожевал лепешку, хлебнул из кружки горячего чаю, долил свежего. Будто не слышал моих слов. Я терпеливо ждал. Но он молча продолжал жевать мясо, изредка с пренебрежением поглядывая на меня. Не знаю, что стоило мне сдержать себя.
–Утром или вечером ушел Елизар? – повторил я, призвав на помощь все терпение, всю волю. Теперь нет сомнения, он что‑то скрывает и издевается надо мной.
Кусая губу, я глушу в себе бешенство, сижу, жду, когда каюр допьет чай, уберет в потку посуду, сахар, остатки лепешки.
–Может, ты скажешь, что случилось с Елизаром? – Ямбуй ходи, вернулся нету,– твердит он.
–Это я уже слышал. Где он поднимался? Молчание.
–Что он взял с собой?
–...
–Ружьё с ним? – настойчиво спрашиваю я, а про себя твержу: «Спокойно, спокойно».
Илья отвернулся, набивает трубку, прикуривает и затем чуточку придвигается ко мне. Трубка каждый раз после двух‑трёх затяжек затухает. Он снова прикуривает от уголька и, как глухонемой, молчит.
–Не собирался ли Елизар после Ямбуя спускаться к озеру на охоту? Может, слышал выстрелы или крик?.. Да отвечай же, черт бы тебя побрал, или я тебя...– И я едва удержался, чтобы не стукнуть Илью.
Он продолжал невозмутимо молчать.
Следователь из меня оказался никудышный. Я встаю, беру карабин, бросаю в рюкзак чайник, кусок вяленой оленины, банку сгущенного молока, лепёшку, кружку. Проверяю, есть ли с собою спички. Привязываю к поясу Загрю.
Заглядываю к Павлу в палатку.
–Никто не отзывается,– говорит он.
–Карауль, времени ещё много.
–А вы не запаздывайте; может, к ночи действительно злые духи тут собираются, как бы того...
–Никакого «того», Павел, не будет. Жди, к вечеру вернусь. Передай Плоткину, чтобы самолёт был здесь пораньше утром. Всего хорошего!
–Ни пуха ни пера!
Долбачи, провожая меня, предупреждает:
–Смотри, напрасно Ямбуй не ходи, одному нельзя, место худое, видишь, как люди тут пропадают.
–Не беспокойся, Долбачи, я это знаю. А ты завтра поторопись.
Появившееся у горизонта утром мятежное облачко исчезло. Небо густо‑синее. Если дни будут солнечными, мы скоро выясним, что происходит на этом Ямбуйском гольце, и тогда повернем назад, к своим. Скорее бы!..
В ЗАПАДНЕ
Шагаю звериной тропой. Слева в скалистых берегах ворчит Реканда. Справа спокойная, ласковая с виду марь. За нею Ямбуй, К подножью его подступает болото.
День тёплый, мягкий. Взлетела пара кряковых уток, всплеснула воду и унесла на крыльях в тишину предупреждающий крик. Иду по кромкам болот. На поводке неохотно плетётся Загря. Не пропускаю ни одного следа, но попадаются только звериные, старые и свежие. Человеческих следов не видно.
Глаза быстро устают от напряжения, утомляет однообразие. В ушах комариный гул. Горцам – а я родился на Кавказе – на открытом пространстве со скудным пейзажем обычно становится не по себе.
Радует только осень – в тайге это самое красивое время года. На темно‑зелёном фоне лесов, на бледно‑желтом ягельном поле пылают осинники ярко‑красным багряным огнем. Они сливаются, охватывают пожарами огромные пространства и очаровывают удивительным сочетанием красок. Ни одному художнику, наверное, не удалось передать эти тончайшие тона переходов из одного цвета в другой. Их можно только видеть. А сколько хорошей, светлой грусти приносит с собою осень!
С этими мыслями я незаметно всё ближе и ближе подхожу к подножью Ямбуя. Под ногами зелёный ковер вековых мхов. Местами забредаю в корявые дебри перелесков. Шагаю через сгнивший, трухлявый валежник порушенных временем деревьев. Шлёпаю по травянистым болотам. Пересекаю края замшелых отрогов и шумливые ручейки, сбегающие с гольца. Кругом только мхи да разноцветные лишайники – желтые, зелёные, красные, серебристые. Здесь нет и клочка земли, лишенного растительности, даже камни, скатывающиеся с гор, за несколько лет обрастают мхом – всё же это обиженная природой страна.
Чем ближе, тем грознее кажется Ямбуй. Исполинские зубчатые скалы опоясывают его разрозненными рядами. Высокие, чёрные, они, как древние крепости, защищают Ямбуй от холодных северных ветров и сами рушатся под гнётом неумолимого времени.
Продвигаюсь вдоль подножья. Всё тут слишком однообразно: скалы, узкие ложбины и волнистые гребни начинаются почти у самой вершины гольца и внизу неожиданно обрываются тёмными утесами. На них сторожевыми маяками торчат одинокие, голые от старости, сучковатые лиственницы.
Иногда я взбираюсь на утесы. С них видно все как на ладони. За марью, укрывшись среди мерзлотных бугров, бирюзовые озера. В вечерней дрёме перелесков темнеют болота, а дальше тайга, изуродованная, жалкая, на муки поселившаяся тут, на зыбкой глинистой почве. Необозримые дали лежат в мёртвом молчании, в вековом забытьи. Здесь все нетронуто с первобытных времен.
Солнце клонится к щербатому горизонту. Дня остается мало, пора возвращаться. Но впереди показался мысок. С него, кажется, будет видно не только равнину, а и северный склон Ямбуя. Это соблазняет меня.
Из‑за Ямбуя на равнину угрожающе надвигаются мрачные тучи. Я даже не заметил, когда они появились. Над головою толчется мошкара – непременно к дождю. Скорее бы добраться до мыска, и на этом придётся закончить день.
Иду по широкому просвету перелеска, пробираюсь по ернику. По пути открываются голубые чаши озер, ровные, спокойные, окаймленные вечнозелёным троелистом. На зеркальной глади воды – чудесные кувшинки, раскрывающие навстречу теплу свои бледно‑жёлтые восковые лепестки. Эти цветы кажутся неизвестно как попавшими сюда пришельцами из сказочного мира.
Передо мною гладкое поле, прикрытое тёмно‑зелёными мхами. Ни деревца, ни кочки. На нем никаких следов. Звери, видно, обходят его стороною. Легко и мягко ступаю по влажному мху, как по пружинному матрасу, и вдруг спохватываюсь – да ведь это же зыбун! Бросаюсь назад, но зыбкий моховой покров неожиданно рвется под ногами. Меня начинает засасывать тяжёлая глинистая жижа. Делаю рывок, другой – ещё глубже вязну, погружаясь в холодную, липкую пучину. Падаю грудью на мох, разбрасываю руки, стараюсь создать большую площадь сопротивления. Начинаю постепенно без резких движений высвобождать ноги из сапог. Потом кое‑как, с большими предосторожностями, достаю из зыбуна сапоги, вместе с пудовой тяжестью прилипшей к ним глины. Проделываю все это лежа, и на четвереньках, вместе с Загрей, добираемся до края темно‑зелёных предательских мхов.
Не могу простить себе эту оплошность! Пройди я ещё немного дальше, где растительный покров, прикрывающий жижу, тоньше, пожалуй, и не выбрался бы. Какую хитрую западню устроила природа для ротозеев!
Вот и разгадка Ямбуя. Сомнений не остается, тут, в зыбунах, бесследно погибли эвенки и наши товарищи. Можно поворачивать назад, снимать лагерь и возвращаться к аэродрому. Но мысль о том, что Елизар, возможно, ещё борется где‑то с зыбуном, ждёт помощи, удерживает меня от такого решения.
Выхожу на чуть заметную звериную тропку, снова иду вперед.
В вышине, на фоне не прикрытого тучами неба, замечаю двух каких‑то хищников. Почти не шевеля крыльями, они описывают круги над склонами Ямбуя, оглядывая с высоты местность.
«Они‑то наверняка знают, где Елизар»,– подумал я, наблюдая за ними. И точно в подтверждение, сверху донесся гортанный крик: «Кек‑кек!.. Кек!..» – напоминающий отдаленный лай.
Я остановился. Одна из птиц стремительно пошла на спуск. Отбросив назад сильно согнутые крылья, она зловеще прочертила небосклон, исчезла за лиственницами. Беркут!
Вскоре оттуда, где исчезла птица, послышалось какое‑то странное бормотание. Я впервые слышу этот звук и не знаю, что означает он на языке хищников? Не упал ли беркут на мёртвого Елизара? Но беркут питается только свежей, живой дичью!
Тучи захватили полнеба. В их молчании таится что‑то грозное. Вот и ветер пронесся ураганом над тайгой. Сумрак спустился над равниной. На далеком озере кричат чайки.
На глаза попадаются только следы сохатых и северных оленей, места их кормёжек, помёт. Видимо, с весны, после постройки геодезического знака на Ямбуе, сюда не заходили люди. Точно какой‑то магнит тянет меня вперед. И всё кажется: вот сейчас, за очередным мыском, наткнусь на след Елизара или увижу дымок его костра.
Нет‑нет да и гляну на Загрю. Собака спокойна – значит, поблизости нет ни человека, ни зверя, иначе она не оставалась бы безучастной.
Небо все больше затягивалось чернотою мятежных туч, и по нему торопливо проплывала разрозненная стая кроншнепов. На озерах, предчувствуя непогоду, стихали птичьи распри и крики. В березовом перелеске жалобно посвистывал рябчик. Чёрные цапли месили длинными ногами илистые берега...
На мыске, у крайнего болота я остановился. Дальше идти не было смысла, и вот‑вот накроет дождь. Пора перекусить и возвращаться на табор. Ещё раз внимательно осматриваю мрачные склоны Ямбуя, строя догадки. Допустим, Елизар с вершины гольца спустился к озёрам подстрелить на ужин уток. Но тогда непременно остались бы его следы. Я всё время шел по кромке мхов, по отмелям болот, по влажной почве, где следы хорошо видны.
Нет, он не спустился с гольца на равнину.
Из глубины гор налетел ветер, запели дупляные лиственницы, лес зашумел, и далеко по равнине пронёсся гул.
За мыском виден северо‑восточный склон Ямбуя, врезающийся в густую высокоствольную тайгу. Туда Елизар тем более не пойдет, нечего ему там делать!
Развожу костерок из стланикового сушняка.
Дрова горят жарко. Надеваю на толстый ерниковый прут кусок копчёнки, пристраиваю его к огню. Поджаренная на вертеле оленина – настоящий деликатес. А голубика со сгущенным молоком! Названия не придумаешь этой изумительной по вкусу кисло‑сладкой смеси!
За вершиной Ямбуя ярко сверкнула молния. Земля вздрогнула. Костёр, распавшись на угли, затухал. Надо торопиться в обратный путь. Я разрезал лепешку, заложил в середину горячее, пахнущее дымком мясо, и только поднес его ко рту, как какой‑то еле уловимый звук долетел до моего слуха со стороны болота, и передо, мной возникло чудовище... Я так и замер с открытым ртом. Ловлю всполошившегося Загрю, прижимаю к земле, а сам прирос спиною к лиственнице. Готов поверить, что это страшилище из преисподней, разбуженное грохотом неба.
Не шевелюсь, жду, что будет дальше. Вот оно качнулось в одну, в другую сторону, приподнялось, вытащило из тины поочередно ноги, шагнуло и снова утонуло в податливом болоте. С его несоразмерно больших рогов свисали длинные лоскуты.
И тут, присмотревшись внимательно, я по мягкому овалу спины узнал сокжоя – дикого оленя, обитателя заболоченных равнин. Его огромные, до уродства вздыбленные рога были увешаны шмотками только что отставшей кожи. Она свисала ему на глаза, на морду, и с первого взгляда ни за что было не узнать, что это за зверь. Не дай бог повстречаться с ним на болоте, да ещё в грозовую ночь! Тут уж или поверишь в злого духа, или с тобою случится что‑нибудь похуже!
Я стал затаённо наблюдать с пригорка за сокжоем.
Зверь брёл по болоту, то и дело утопая по брюхо. Шагал он бесшумно, как по перине, и до того же медленно и равнодушно, будто спал на ходу.
Что затуманило звериную голову, откуда у него такая беспечность? Не остановится, чтобы осмотреться, не прислушается, головы не поднимет, идет как будто бесцельно, куда несут его ноги.
Он жирен, и осенняя шуба на нем так и лоснится. «Ах, если бы ты, зверюга, знал, какой ты роскошный экземпляр для музея! Как опасно забывать об осторожности! Что стоит мне сейчас убить тебя?!»
Представляю его на постаменте, с откинутыми назад рожищами, вытянутой вперед и немного приподнятой кверху мордой, ревущим. Схватить карабин, приложить к плечу – дело секундное. Но сейчас не до охоты. Убьешь, да пока освежуешь, да вытащишь из болота – пройдет ночь, устанешь и завтра никуда не сможешь пойти. «Нет уж, живи да считай, что тебе повезло!»
Над головою снова загрохотало небо. Молния, ломаясь и падая, больно жалила землю. Равнина содрогнулась от долго не прекращающихся разрядов. Над озером взметнулись птицы. На склоне горы кудахтал перепуганный куропат. Только сокжой оставался равнодушным к разгневанному небу. Спокойным шагом он мерил кромку болот и вскоре скрылся в разлохмаченной ветром тайге.