Ко мне под полог забрался мокрый Загря. Никогда этого с ним не было. Даже зимою в лютые сибирские морозы он не искал убежища в палатке. У него теплая шуба, с густым, как войлок, подшерстком. Обычно в непогоду он зароется в снег, соберется в комок, спрячет нос в лапы, в шерсть. Даже вой пурги до него не доходит.
–Зачем ты пришел? – спрашиваю собаку.
Она пристально смотрит на меня тёплым взглядом, вот‑вот заговорит. Я подтаскиваю её ближе к себе. Каким дорогим кажется мне этот серый мокрый комок после ночи в западне, да и Загря, как видно, почувствовал ко мне ещё большую привязанность! Это и привело его под полог. Он тряхнул шубой, обдав меня водяной пылью, и улегся рядом.
Я уже засыпал, когда подо мною вздрогнула земля и тяжкий, долго не прекращавшийся грохот потряс уснувшую равнину.
Кажется, будто рушатся горы, падают вершины, и мы слышим, как со зловещим рокотом скатываются по крутым откосам глыбы скал;, как трясется в испуге земля и воют ущелья, цирки, воздух!
– Камнепад в ущелье! – кричит Павел.– Считай, совсем завалит Елизара!
Видимо, и Павел не спал, терзаемый теми же мыслями, что и я.
На дне ущелья ещё долго ворчал обвал, и ещё долго слышно было, как скатывались камни.
Наконец‑то мы оба с Павлом засыпаем под шум дождя и шелест падающих листьев...
В тишину сочится шёпот, все смелее, громче. Как чист и полон этот звук! То дрозд возвещает утро, тот самый дрозд, что вчера, провожая день, пел на закате.
На минуту мною овладевает какая‑то детская лень. Лежу, прислушиваюсь к пробуждающейся природе; и кажется, ни разу я не ощущал с такой силой её близость и её влияние. Она наполняет меня и бунтарством и глубоким спокойствием. И как приятны птичьи голоса, шум реки и шелест осыпающихся листьев!
В мою полудремоту врывается голос Павла:
–Подъём!
И тут я замечаю сквозь матерчатую стенку полога, что наступил рассвет.
Загря потянулся, громко зевнул; неохота и ему покинуть теплое место.
Небо ясное. Ни одной тучи. День обещает быть солнечным.
–Ух, как морозит! Осень вступает в права! – восклицает Павел, разминаясь у огня.
В голубеющей вышине неба – распластанные крылья, медленно парит черный коршун. «Не очень‑то радостное предзнаменование»,– подумалось мне.
–С чего день будем начинать? – спрашивает Павел за завтраком.
–Надо осмотреть ущелье, заодно и камнепад.
–Вместе пойдем?
–Пойду один. Ты оставайся на таборе, свяжись со штабом, собери оленей и разожги дымокур. Иначе мы растеряем животных. Что скажет тогда нам Долбачи, да и не на чем будет ыбраться из этого проклятого места. Потом к часу дня выйдешь на Ямбуй. Я постараюсь быть там.
–А дальше что?
–Дальше... Обследуем вчерашнюю тропку, где нашли котелок. Больше ничего не успеем сделать.
–Вы идите налегке, продукты я принесу.
–Нет уж, избавь от опёки – возьму сам. Знаешь эвенкийскую поговорку: мясо в котомке не тяжесть. Налей‑ка ещё чайку, да покрепче, и я буду собираться.
По марям, редея, ползет серый туман, сглаживая волнистую поверхность нагорья, и стелется, нависая над шумливой Рекандой. Склоны Ямбуя угрюмо чернеют в робких лучах только что поднявшегося солнца.
Настроение у Загри хорошее – он рвется вперед. Это подбадривает и меня.
Пересекаем с ним замшелое болото. Чуть заметная звериная стежка, обходя топь, уводит нас в чащу и пропадает у высокой морены. Взбираемся на нее. Дальше глубокий каньон урезает Ямбуй с юга. Скалы нависают над ним почти отвесно. Шагаем по его каменистому дну.
Сюда не проникают живительные лучи солнца. До скал не доходят тёплые ветерки, не обжигают их и снежные бураны. На крутых стенах гранита и в расщелинах лежат вечные тени и затхлая, никогда не продуваемая сырость. Но меня не это поражает. Нет! Я вижу на выступах древних скал прилепившиеся пучки зелени, в трещинах и между обломков крошечные ивки, папоротники, осочки; вся эта живая растительность – поэма борьбы, торжества жизни.
За второй мореной неожиданно оказываемся у входа в огромный цирк, выпаханный ледником, некогда покрывавшим Становой. Устоявшуюся тишину изредка нарушает дробный стук скатывающихся по стенам мелких камней да крик вспугнутого нашим появлением ворона.
Дно цирка прорезает только что увидевший свет ручеек. Выбегая из‑под вечного снежника, он скачет по камням, как мальчишка, догоняющий свою ватагу. Буйствует на крутизне, обдавая береговую зелень белой пеной. Ниже в него вливаются струйки боковых истоков, клокочущие и холодные, родившиеся в пластах скал. Так начинаются все реки, берущие начало в горах.
Я придирчиво осматриваю скалы, спадающие в цирк почти от вершины Ямбуя. На крутых скатах они отполированы зимними обвалами и постоянным камнепадом. «Если Илья убил Елизара тут, на вершине гольца, и каюр знал о существовании камнепада, то труп он сбросил в пропасть»,– вспоминаю слова Павла.
В лиловую глубину цирка, к подножью северных скал падает утренний луч солнца. От его прикосновения дрогнул лежащий на уступах туман. Посветлело.
Я вдруг почти физически почувствовал на себе чей‑то взгляд сзади. Оглянулся – никого. Не ветерок ли подшутил надо мною! Перешагиваю ручей. Подбираюсь к левым развалинам, а сам нет‑нет, да и оглянусь: мне все ещё кажется, что кто‑то пристально следит за мною.
Шаги, стук камней, шелест кустарника необыкновенно певуче отдаются в тишине, будто звуки эти рождает баян и скалы долго повторяют их. Из зарослей рододендронов доносится человеческий стон, да так ясно, что я тотчас же крикнул:
–Елизар!.. Елизар!..
Вот сейчас из зарослей встанет фигура Быкова, позовет меня... Что за чертовщина! Не мерещится ли всё это мне? Стою, прислушиваюсь – никого! В зарослях – никаких следов. Кричу, прошу отозваться. Цирк наполняется разноголосым гулом, затем наступает мертвая тишина.
Ловлю на себе спокойный взгляд Загри, и сам успокаиваюсь. Конечно же, меня подводят нервы. Но будь на моем месте Карарбах, попробуй убедить его, что это не злой дух Харги идет следом!
Выходим на последнюю морену. Цирк как на ладони. У крошечного озерка ледникового происхождения гурт белых куропаток. Увидев нас, они скучились, прижавшись к ягельной подстилке.
Вдруг Загря всполошился, потянул поводок, но смотрит не на куропаток, а левее, в глубь цирка.
Налетевший снизу ветерок ласково качнул податливые ветки стланика, пронесся дальше, и тотчас же за озерцом прогремели камни. Перед нами, точно из‑под земли, возник табунчик снежных баранов. Звонко хлопая крыльями, с криком поднялись куропатки. И будто по сигналу, бараны все разом заскакали по дну цирка с камня на камень, по снежнику и у подножья скалы, на первых выступах задержались. Это самки с ягнятами. Я свистнул, и этот резкий звук, точно ветер, бросил баранов на скалу.
Бесстрашными прыжками над отвесными стенами они преодолевали уступ за уступом, набирали высоту...
Все дно цирка завалено камнями. Дальше слева начинается осыпь. Всюду следы ночного камнепада.
Я слежу за поведением Загри. Если труп Елизара тут, кобель почует его даже под метровой толщей щебенки. Проходим с ним в одном направлении по осыпи, потом обратно – никаких признаков! Или Елизар погребён слишком глубоко, или его здесь нет.
Перехожу на другую сторону цирка, чтобы наметить подъем на вершину Ямбуя. Правее от меня непрерывные, уходящие к вершине гряды скал. Они недоступны. Между ними неширокие полосы обнажённого гранита, по которым, как по лоткам, стекают потоки камней,– место, неподходящее для подъема. Надо бы вернуться и выйти на голец по своему вчерашнему следу. Но от этой мысли я сразу отказался. Попробую подняться именно тут, авось одолею крутизну, и, может быть, там, среди обломков, мне удастся обнаружить следы преступления.
Прежде всего надо взобраться на верх цирка. Понимаю: толкает меня дьявол на риск, да ещё какой! Связываю на груди лямки от рюкзака и перекладываю на спину карабин. Отпускаю Загрю, с ним не подняться, да и руки надо освободить. Для них найдется работа.
Вначале все идет хорошо. Небольшие, частые выступы помогают шаг за шагом набирать высоту. Где ногами упрешься, где схватишься рукою и перешагнешь щель. Но выше круче, труднее, напряженнее.
Надо мною сырые стены, внизу пропасть. Я на крутизне вступаю в поединок с враждебными скалами. Они стерегут каждый мой шаг. Шаткие камни от чуть заметного прикосновения срываются, летят вниз, наполняя воздух гулом.
Дно цирка уже далеко позади. Из‑за туч появляется солнце. Оно обнаруживает меня в тот момент, когда я ползу на четвереньках по карнизу. Горячие лучи приятно обжигают потный затылок. Свет и тени искажают неровности, изменяют очертания обломков и скал, затрудняют передвижение. С минуту передыхаю, пока глаза привыкают к контрасту, и лезу дальше, до первого гребня, спадающего с вершины Ямбуя.
Из‑под ног срывается камень. Я успеваю схватиться руками за выступ. Гул уходит в глубину ущелья и там, дробясь, замирает вместе с эхом. Подтягиваюсь, восстанавливаю равновесие, приседаю на прилавок. Дальше не очень‑то радостная перспектива, но отступать уже поздно. От частых снежных лавин и камнепадов гребень здесь сильно расшатан. Ни до чего нельзя дотронуться, все предательски ненадежно. Сижу как на подпаленном динамите.
Думаю об одном – только не сорвись! Ничто не удержит тебя на этой сумасшедшей крутизне. Стараюсь не смотреть вниз в пугающую глубину.
Делаю шаг – и вдруг обломки, на которые ступила нога, сдвинулись, и я, чтобы удержаться, падаю на них, нахожу ногами точку опоры, тяжестью своего тела пытаюсь задержать камни. При малейшем движении они сорвутся, и меня поглотит пропасть. Лежу не шевелясь. Начинаю терять веру в себя – самое пагубное в таком положении. Кажется, вот‑вот рухнет скала, и не останется ни опасности, ни крутизны...
Из‑под правой ноги срывается обломок, с грохотом летит вниз. Я теряю опору, меня тянет глубина. Сильнее прижимаюсь к откосу, но не удержаться, и начинаю сползать вместе с камнями в пустоту. Уже ощущаю её край...
И тут, в момент смертельной опасности, какая‑то сила, не подчиненная разуму, кидает меня с камней влево, на гладкий, почти отвесный откос гранита. Падаю, лечу вниз, но тут же вскакиваю. Меня настигают обломки, тянут за собой. Ноги чудом доносят меня до противоположного гребешка, бросают с силой океанского прибоя на карниз: хватаюсь скрюченными пальцами за угловатый камень, повисаю.
До боли напрягаю мышцы, подтягиваюсь на руках, с трудом раскачиваюсь и перебрасываю тело на карниз.
И тут же прихожу в себя. С ужасом смотрю вниз, прислушиваюсь к гулу скатывающихся на дно цирка камней. Ради чего этот безрассудный риск! Сколько раз я давал обет не ходить напрямик по незнакомым местам!
Через несколько минут снова карабкаюсь по гребню. Сверху спускается ко мне Загря. Мы рады встрече, будто давно не виделись.
Дальше крутизна ломается. Идти легче. Я осматриваю осыпи, гребешки скал, уступы, заглядываю в расщелины, прислушиваюсь – никаких признаков Елизара.
На вершине нас встречает мошка. Солнце жжёт по‑летнему. Становой дремлет в полуденном мареве. Вторично обследую вершину Ямбуя, каждый камень, каждую щелочку, осматриваю ноги пирамиды, нет ли на них ещё каких надписей.
У людей моей профессии, кому пришлось большую часть жизни проводить среди дикой природы и подолгу оставаться наедине с собою, есть тайный советчик. Бывает состояние, когда я ощущаю в самом себе присутствие второго «я», как будто находящегося в постоянных противоречиях с первым, способного спорить, отрицать и утверждать. Но это второе «я», как бы двойник, не подчинено мне. Появляется внезапно, чаще, когда, кажется, уже найдено решение и нет повода для спора. Он начинает внушать новые мысли, сомнения, доказывать противоположное. Эти внутренние силы в минуты больших затруднений помогают найти правильное решение, разобраться в сложной обстановке.
К сожалению, пока этот советчик остается безучастным свидетелем моих размышлений.
Из‑за последнего прилавка появляется Павел. Дышит как паровоз. Чуб и лицо мокрые.
–Спешил, еле выбрался. Ну и круто!.. Что в ущелье? – спросил он, немного передохнув.
–Никаких следов... Всё это нам с тобою померещилось.
–Да?!! – Павел как‑то сник. Ещё одна надежда пропала.
–А у тебя что нового?
–Плоткин запрашивает согласие высадить нам в помощь группу парашютистов‑солдат. Договоренность с воинской частью уже есть.
Я обрадовался.
–Ты бы Плоткину подсказал – не ждать моего согласия, а перебрасывать солдат. Завтра погода может измениться, и мы упустим такой случай.
–И верно, надо было! Не догадался.– Павел виновато опустил голову.– Вечером сообщим.
–Так вот, слушай: завтра мы разобьем северный склон Ямбуя на квадраты и, как только прибудут наблюдатели, начнем тщательно их обследовать. Людей хватит. А сегодня займемся загадкой котелка.
Мы подходим к пирамиде. Ещё раз читаем описание тропки, ведущей к ручью. Задерживаемся у края площадки.
Далеко впереди парят два старых беркута. В их полете – спокойствие владык, в размерах крыльев – могущество. Они кружатся над краем восточного отрога. Что привлекает внимание хищников? Может, беркуты ждут, когда с озер поднимутся пролетные гуси, или наблюдают, как колонок съедает чибиса? А может быть, под ними у большой добычи пируют старшие собратья, земные хищники, не терпящие их присутствия, и беркуты выжидают, когда нажрутся те и настанет их черед.
Не этих ли беркутов я видел позавчера? Поднимаю голову – где же птицы?.. Небо чистое, пустое. А ведь только что были! Куда они девались? Вот уж непростительно, прозевал!
Спускаемся с вершины, повторяем вчерашний путь. Спала жара, прохладой повеяло с равнины.
Какое‑то предчувствие тревожит меня. Не могу понять, что это: предупреждение о приближающейся опасности или, наоборот, тайные сигналы того, что мы на правильном пути. А скорее всего шалят нервы: не часто им выпадает такая нагрузка.
Подходим к границе кустарника. На тропке и по ягелю только наши следы.
Табунчик белых куропаток срывается с земли и с криком, с хлопаньем крыльев проносится мимо.
Останавливаемся у срубленной лиственницы, где вчера нашли котелок. Никаких новых открытий. Или наши глаза притупились, ничего не замечают, или следы стерты временем.
Спускаемся по тропке до ручья, куда ходили геодезисты за водою.
Вчера отсюда мы свернули влево, на крик беркутов. Тропка же тянется вниз к ручью. Идем по ней. Густые стланики неохотно пропускают нас.
Появляются рыжие комары, на длинных ногах, горбатые, напоминающие крошечных верблюдов. Где‑то близко болото.
Дальше тропка становится менее заметной. И вдруг неожиданность... отпечаток сапог на ягеле! Не очень старый. Но точно угадать трудно, ведь на лишайниках след держится годами.
Кому принадлежит этот след, Петрику или Евтушенко?
Спичкой измеряю длину следа – двадцать девять сантиметров, это соответствует 43‑му или 44‑му размеру. Я не знаю, кто из погибших носил такие большие сапоги.
День жаркий, в густохвойном настое, в запахе отогретых россыпей и влажных распадков. Мы иногда на минуту задерживаемся на краю прогалины, чтобы осмотреться. Павел разводит руками, что‑то шепчет про себя. Потом вдруг кричит:
–Елиза‑а‑р!..
Никто не отвечает.
Стороной, молча, словно тайком, летят на юг птицы. В просини лесов теряются дали. Во всем пейзаже скорбь по ушедшему лету, которое отжило свой век и теперь уходит в глухие туманы, в неуютную зимнюю стужу.
Тропка ведет нас вниз по гребню и, не дойдя до края метров двести, сворачивает на запад.
Загря неожиданно натянул поводок, глотнул влажными ноздрями воздух, остановился. Уши встали торчмя, вывернулись вправо. Что‑то взбудоражило кобеля.
–Близко зверь! – шепнул Павел.
Загря продолжал сосредоточенно обнюхивать воздух. Слабое дыхание ветерка доносило до него какие‑то еле уловимые запахи или шорохи из стланика. С минуту мы стояли не шевелясь, наблюдая за собакой.
Обычно, если близко зверь, Загря мгновенно это чувствовал и проявлял нетерпение. Но сейчас он медлил. Не спеша, осторожно, как балерина, шагнул вперед... Пошел по тропке, обнюхивая пни, разглядывая какие‑то невидимые нашему глазу следы на земле. Остановился, стал прислушиваться... И зашагал дальше, тихонько, ни разу не натянув поводка.
Склон стал более пологим. Беркутов не видно. Не зря они эти дни кружатся тут над гребнем. Я хотел свернуть, но собака заупрямилась, повела нас немного вправо от тропы – теперь более энергично, готовая броситься вперед. Вижу, вздрогнула, уши сошлись острыми концами... Кто‑то близко. Кобель остановился. Я не слышу ничего, кроме собственного дыхания да бьющегося сердца. Стоим секунду... две... пять...
Загря срывается с места, делает огромный прыжок, тащит меня дальше. Я сбрасываю с плеча карабин. Слышу впереди шумное хлопанье крыльев. В воздух поднимается молча стая воронов. Они быстро скрываются за вершинами низкого леса. За ними беспорядочной стаей взлетают кукши.
Разгоряченный Загря рвется вперед. Ошейник до хрипоты сжимает ему горло. Ноги гнутся от натуги, впиваясь когтями в податливую почву. Я не могу сдержать кобеля, бегу за ним.
Чаща редеет. Появляются широкие просветы. Ещё сотня метров – и мы выбегаем на поляну, замкнутую со всех сторон невысоким стлаником.
Все, что тут росло: мелкий кустарник, голубика, густо‑зелёный мох, ерник – все сломано, вырвано с корнями или затоптано. На разбросанных камнях красные, как кровь, пятна раздавленной брусники. Всюду на взбитой земле следы лис, колонков, медведей и помет осторожных беркутов.
На поляне пировали хищники, и, кажется, долго...
Не может быть! Под ногами чёрный ватный лоскут от телогрейки, остаток рукава рубашки, медная буссоль – спутник геодезистов.
Достаточно беглого взгляда, чтобы представить весь ужас разыгравшейся на поляне трагедии. Её следы всюду. Вот металлическая пряжка от пояса с огрызком ремня, клочок светлых волос, вдавленный чьей‑то тяжелой лапой в ягель, куски разорванных штанов, патроны от дробового ружья. И всюду обглоданные кости...
–Кого же растерзали? – произносит растерянно Павел.
–Только не Петрика, у него были рыжие волосы. Это Евтушенко.
Мы стоим подавленные. Не могу понять, что привело Евтушенко на эту поляну, так далеко от вершины гольца и от стоянки, в стороне от тропы, ведущей к ручью?
Дня остается совсем мало. Уже с глубоких ложбин Ямбуя веет прохладой, и с болот доносится грустная перекличка утиных стай, готовящихся в ночь покинуть родные места.
Отходим от поляны метров на двадцать; надо найти входной след Евтушенко. Я иду по кустарнику вправо, Павел – влево. Ниже мне попадаются остатки сапога – обгрызенная резиновая подошва с задником и каблуком. Измеряю длину – двадцать девять сантиметров, как и тот след, который я заметил на тропе. Значит, там проходил Евтушенко.
Тропка, по которой мы спустились с гольца, ведёт к ключу. Очевидно, Евтушенко спускался за водою и должен был вернуться на голец. Что же привело его на поляну?
Нигде на ягеле не вижу следа сапог – тут Евтушенко не проходил. Не злой же дух Харги сюда его принес! И вдруг замечаю волок – кого‑то тащили по земле к поляне. Мох на ней сдернут, валежник разворочен, стланик примят в одном направлении.
Идем вместе с Павлом по волоку. Попались внушительные следы медведя на мягкой почве. Судя по отпечатку лап, зверь шел с поляны как бы против волока, и поэтому мы не придали им значения.
–Шапка! – кричит Павел, показывая рукой вперед.
Она лежит под колодой, зацепившись за сук.
Да, это шапка Евтушенко. Сам он её шил из черного каракуля, на кожаной подкладке.
Дальше мы находим ружье с перерванным ремнем, лосевую рукавицу. Я случайно заметил, что медведь наступал на землю, сильно вдавливая пятки задних ног. И тут нам всё сразу раскрылось: медведь, пятясь задом, тащил на поляну мертвого человека.
Откуда он его взял?
Метров через полтораста выходим на тропку геодезистов. Тут тоже всё взбито, протоптано, разворочено – следы борьбы. На стволе лиственницы находим мазки запекшейся крови и клок светлых волос.
–Евтушенко убили здесь, на тропке,– сказал Павел.– Но с какой целью? Отнять документы? Ограбить? Какие могли быть при нем ценности? И неужели из‑за этого надо было лишать парня жизни? Подлецы!..– негодует он.
–Не торопись с выводами. Пока что мы видим лишь звериные следы. Не ранил ли Евтушенко медведя? Ружье у него одноствольное, одним выстрелом не свалил, а перезарядить не успел, как тот напал на него,– вот что скорее всего.
И я проверяю ружье. Оно заряжено, но ствол чистый, выстрела не было.
–Нет, не медведь! – возражает мой спутник.– Будь один случай с Евтушенко – другое дело. Не иначе тут банда живет.
–Тогда почему они не взяли ружье?
–Оно не нужно им. Они боятся, что люди, попадающие сюда, к Ямбую, могут обнаружить их и донести кому следует, вот и убивают свидетелей. Мне кажется, и мы ведём себя слишком беспечно. Надо поостеречься, иначе сами пойдем на корм медведю. Не подкарауливает ли и нас тут предательская пуля?..
Его слова не на шутку встревожили меня. Точно я пробудился от долгого сна. Теперь малейший звук заставляет настораживаться. Окружающий нас кустарник наполняется подозрительными шорохами.
Мне хочется взглянуть на поляну глазами, для которых многое на ней уже не составляет тайны.
Оттащив труп человека от тропы, медведь поступил с ним так же, как и с любой добычей, будь то заяц, кабарга или сохатый. Он содрал на поляне мох, брусничник, повырывал кусты, натаскал валежника и всем этим прикрыл свою жертву. Этот хищник предпочитает мясо с душком, вот и квасит его под лесным хламом, пока оно не «созреет».
Мы собрали все, что осталось от Евтушенко, сложили вместе и накрыли стланиковыми ветками.
Возвращаемся на тропу. Ружье Евтушенко оставляем, а шапку» рукавицы берем с собою. Направляемся к подножью.
–Стойте! – Павел хватает меня за руку.– Не там ли, где нашли котелок, погиб и Петрик?
– Всё может быть. Давай вернемся, осмотрим близкие поляны.
Не могу освободиться от ощущения опасности. Не она страшна, а её предательская внезапность.
Совсем завечерело. Пробираемся сторожко, как воры. Но напряжённость не может продолжаться долго. Проходит несколько минут, и мы как будто свыкаемся с обстановкой, шагаем смелее.
Идущий позади Загря неожиданно прорывается вперед, поднимает морду и начинает носом деловито втягивать воздух. Его пушистый хвост, накинутый кольцом на спину, медленно расправляется. Что это означает?
Где‑то недалеко, там, куда была обращена морда собаки, послышались подозрительный шелест стланика и шорох камней, как будто кто‑то поспешно удалялся.
У Загри дрогнули стоячие уши. Переступая с ноги на ногу, он легонько натянул поводок и снова замер, весь обращенный в сторону стихшего шороха.
Павел схватил меня за руку.
–Слышали? Ей‑богу, это человек! – прошептал он встревоженно, и я почувствовал, как неприятный холодок расползся по моей спине.
Загря, не поворачивая морды, скосил на меня глаза, точно и он понимал, кто ходит возле нас.
Конечно, это не зверь, собака вела бы себя иначе.
Павел не в силах сдержать себя и, чтобы разрядить напряженность, поднял ружье и выстрелил. Звук всколыхнул стланик и, растекаясь по склону, долго тревожил тишину глухих ложков. За озёрами смолкло эхо, а напряженность осталась и в воздухе и в кустах.
Выстрел снял страх. Снова тихо в вечереющих зарослях. В ближнем перелеске, ссорясь, громко кричали вороны.
–Как вы думаете, ушёл или затаился? – спросил Павел, все ещё прислушиваясь.
Я неопределенно пожал плечами.
–Давай‑ка подобру‑поздорову возвращаться на табор. Ночью тут нечего делать. Завтра разберемся,– предложил я, поворачивая назад.
Загря стоит, что‑то по‑своему соображает и, натягивая поводок, вышагивает вперед, направляясь в сторону, где заглох подозрительный шорох. Иногда он деловито нюхает воздух. Мы держим ружья наготове и все время наблюдаем за стланиками. Даже шорох под ногами точно током пронизывает меня.
Кобель то на ходу тычет влажный нос в старый звериный след, то вдруг приподнимает морду и, вывернув уши, прислушивается. Всё это он делает без задора, как бы ради забавы.
Вдруг знакомое бормотанье беркутов. Вот они где!
Птицы, звонко хлопая крыльями, отрываются от земли и, не показавшись на глаза, удалились. Мы выходим на поляну. Видим ту же картину, всюду следы расправы, только здесь на лоскутах от одежды, на кирзе от голенища, на взбитом ягеле и сломанном кустарнике лежат следы более длительного времени.
Все было понятно без слов – мы нашли останки Петрика.
–Негодяи, каких парней убили!..– не может сдержаться Павел.– А вы говорите, медведь!
Я окончательно теряюсь! Не могли же Евтушенко и Петрик ранить медведя с одним и тем же исходом. Неужели на гольце живет банда? Но ведь на всем склоне нет следов пребывания тут людей, кроме нас!
–Идите сюда! – Павел раздвинул стланиковые кусты.
Я заглядываю через его плечо – и столбенею: на камне лежит человеческий череп, оскалом к нам, облитый ярким светом солнца. В пустых глазницах затаились тени. На лбу и на черепной коробке заметны борозды – следы зубов. Немного поодаль, под соседним камнем в трещине мы увидели порванный бумажник. Внутри были истлевшие бумажки, несколько монет и обманки для ловли хариусов. И там же у пня – пучок рыжих волос.
Я хорошо знаю Сергея Петрика. Мы много с ним бродили по тундре нашего севера, по тайге. Он был верным товарищем в трудных походах, в беде и весельчак в жизни. Кто мог подумать, что парень так нелепо закончит свою жизнь...
Мы опустили череп в щель между камнями, выложили над ним из обломков временный тур.
–А что делали тут беркуты? – спросил Павел.– Съестного ничего же здесь нет.
–Да, это странно.
Решили найти их следы. Я спустился к нижнему краю поляны. Заметил свежие клочья шерсти. Вот оно что!.. На камнях лежали остатки недоеденного ягненка снежного барана. Беркуты принесли его с гольца и здесь растерзали. Присматриваясь, я увидел разбросанные повсюду давнишние заячьи и лисьи кости; видимо, эта поляна служила многим хищникам местом их пиршеств. Но почему здесь оказались и останки Петрика?
Мы уходим вниз по тропке к ручью. Уходим, ещё больше озабоченные таинственной гибелью товарищей.
Тишина в кустарниках давит тяжестью, а шаги кажутся слишком шумными. Павел то и дело оглядывается. Да и у меня ощущение, будто кто‑то предательски целится в меня сзади...
Скорее бы выбраться на марь!
Ниже того места, где был убит Евтушенко, мы нашли котелок. Это подтвердило, что и Петрик и Евтушенко, спускаясь с гольца за водою, нарывались на засаду.
Но каким образом котелок Петрика попал на лиственницу, пока что остается загадкой.
В мареве вечерней дымки растворялись болота, и на зеркальную гладь озер ложился тусклый свинцовый мрак надвигающейся ночи.
Неужели Павел прав, что где‑то здесь, в глубоких складках Ямбуя, кто‑то прячется, тщательно скрывая следы своего пребывания и ценою жизни других обеспечивает себе безопасность?! Ясно, что Елизар и эвенки тоже убиты.
Как назло, стало быстро темнеть. Во мраке тонут зыбуны, равнина. Звёзды стали ниже, ярче и теплее. Идем долго, с трудом переставляем уставшие ноги.
Наконец‑то минуем последний перелесок. Проходим знакомую марь. И вдруг сквозь мрак ночи гостеприимно моргнул огонек – кто‑то живой на стоянке.
Отпускаю Загрю. Он несётся через кочковатую марь, исчезает из глаз. До нас доносится незнакомый звон боталов. Мы приближаемся к нему. Боталы звенят дружнее. Вот и стадо пасущихся оленей. Увидев нас, животные перестают кормиться, настораживаются. В черноте с какой‑то внезапностью возникает человеческая фигура. Мы останавливаемся, захваченные врасплох. Фигура молча надвигается на нас Что‑то угрожающее в медлительных движениях, в небольшой сгорбленности, в крадущихся, бесшумных шагах.
Позади в тучах блеснула молния. В мелькнувшем свете я увидел... Илью, готового разрядить бердану. Я мгновенно отбросил предохранитель затвора, шагнул к нему. Наступила та самая страшная минута, когда ты не владеешь собой и достаточен малейший повод, чтобы палец потянул за гашетку.
–Не надо стрелять,– произнес Илья и с облегчением опустил бердану.
Я отвел в сторону ствол карабина. Снова затяжно моргнула молния, осветив на миг усталое лицо каюра. Вешаю на плечо ружье, и мы продолжаем стоять друг против друга в темноте.
Закапал крупный холодный дождь; и кажется, от него стало легче на душе. Павел закурил, предложил Илье папиросу. Он не взял, достал из‑за пазухи трубку, пригубил, зажег спичку.
–Все люди сюда пришел.– Илья кивнул в сторону лагеря, откуда доносился лай чужой собачонки.– Моя с ними назад вернулся.– Он произнес это как‑то просто, без злобы и длинно затянулся.
–Ты лучше скажи, где искать Елизара? – спросил я.
–Ямбуя ходи, назад нету! – ответил он и, чуточку подавшись ко мне, с жалобой в голосе добавил: – Моя худо ему не делай. Не делай худо, понимаешь! – И это было сказано так искренне, что нельзя было не поверить.
– Мы вчера нашли на гольце твою гильзу от берданы и свежие окурки. Кто был на этих днях на вершине? – спросил я как можно ласковее.