— Эти слова из родной Москвы, — Ефим Ильич приподнимает листок, словно глядит на него, — мы разнесем по всем деревням. Мы расскажем всюду, где есть наши советские люди. А наши люди есть везде. Мы расскажем, как защищается Москва. Какие собираются силы, чтобы разгромить фашистских захватчиков, вышвырнуть их с нашей земли. Мы расскажем, что весь народ поднялся на защиту столицы. Ведь это недалеко от нас, там… — Протянув руку, он указывает в сторону Москвы.
«Недалеко, — думает Саша, не сводя глаз с Ефима Ильича. — Если бы взобраться на курган за Окой, на самое высокое дерево, можно, как говорили в деревне старые люди, увидеть Москву».
Партизаны расходятся по землянкам. Саша знает, что предстоит операция где-то на шоссе у Белена. И тем обиднее ему, что он заболел, в такое горячее время выбыл из строя.
У землянки остались только Ефим Ильич и Саша. Сыплется легкий снежок, откуда-то взялся холодный северный ветер. Облака низко нависли над лесом.
— Давайте, Ефим Ильич, я вас провожу в землянку, — предлагает Саша.
— Садись посиди! — Костров рукой показывает возле себя, и Саша садится, кутаясь в пальто, — Надоело мне в землянке, так хорошо здесь, на свежем воздухе, на ветерке.
— Да, хорошо, — соглашается Саша. И, не выдержав, спрашивает о том, что давно уже хотелось узнать. — Ефим Ильич! А что, когда вы пошли взрывать, страшно было? А потом, когда фашисты схватили, страшно?
Немного помолчав, Ефим Ильич говорит:
— Нет, Сашок, не страшно. Страшно, когда чувствуешь себя одиноким. Когда дело, за которое борешься, остальным непонятное, чужое. Вот тогда страшно. А потом… Разве я не знал, что выручат меня? Ты один и то выручил бы. Правда ведь, выручил бы?
— Выручил бы, — шепчет Саша. Ефим Ильич кладет свою тяжелую забинтованную руку на плечо Саше, поворачивает к нему незрячее лицо.
— У великого русского полководца Суворова была любимая поговорка: «Сам умирай, но товарища выручай», а мы, большевики, говорим: «Товарища выручай, но и сам не плошай».
Осенний день короток. Быстро начинает темнеть. Шумят, качая вершинами, деревья. По-прежнему сыплются острые, холодные снежинки.
— Не пора ли тебе, Ефим Ильич, в землянку, полежал бы? — заботливо говорит подошедший Тимофей.
— Погоди, постой. — Костров отстраняет его руку. — Дай мне палку. Надо приучаться самому ходить. Ты мне вот что скажи: хорошо сегодня политбеседа прошла? Слушали меня?
— Хорошо. Замечательно прошла, — отвечает Тимофеев.
Саша подает Ефиму Тимофеевтчу крепкую суковатую палку, которую специально для Кострова вырезал Mатюшкин.
Уходит в землянку и Саша, чувствуя, как горит всё тело и кружится голова.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Вечером у Саши поднялась температура. Он лежал на парах, безучастно глядя на окружающих.
— Всерьез заболел Шурик, — тихо говорила Люба партизанам, с тревогой поглядывая на Сашу. Она задумчиво перебирала весьма скудный запас своих лекарств в походной аптечке, не зная, на чем остановиться. — Разве здесь поправишься? — Она оглядела черный бревенчатый настил потолка, земляные стены. — Холодно, сыро. Да еще днем на сквозняке сидел.
Матюшкин предложил напоить Сашу малинкой, да на горячую печку.
— А где же у нас печка? — сердито спросила Люба. — Надо соображать, прежде чем говорить…
— В деревню пойти надо… Ясное дело, не здесь, — Матюшкин стоял на своем.
Насчет малинки и горячей печки соглашались с Петровичем и другие партизаны, был согласен и Павел Николаевич. Но он опасался отправлять сына в деревню, тем более в Песковатское. Село на большой дороге, почти каждый день на ночлег останавливаются немцы. Не хотелось отправлять Сашу и к учительнице в Мышбор, хотя Дубов и другие партизаны говорили, что она свой человек. Против Мышбора возражали и девушки. Лучше уж в Песковатское, к родным, говорили они.
Саша молча соглашался с ними, ему тоже не хотелось идти к незнакомой учительнице.
— Может быть, тебе картошечки поджарить? — заботливо спрашивал Петрович, любивший хозяйничать на кухне.
— Спасибо, дядя Коля, не хочу… — Саша неохотно смотрел на окружающих, отворачивался, не принимая участия в разговоре. Не нравилось ему, что нянчились с ним, как с малым ребенком. Как ему надоели эти заботливые тревожные взгляды!
И, словно понимая настроение Саши, откликался со своего места Ефим Ильич:
— А вы дайте парню уснуть… Проспится, завтра и не узнаете.
Ночью Саша просыпался, чувствуя, как ему жарко, и снова засыпал.
А на другой день в лагере стало известно, что немцы схватили в городе Митю. Сообщил об этом Березкин.
Как только Саша узнал о случившемся, он оделся.
— Ты куда? — насторожилась Таня. — Опять с температурой ходить будешь?
— Куда, куда! — сердито отозвался Саша. — Разве можно теперь лежать?!
Саша пошел разыскивать Тимофеева. «Отпрошусь в город… — думал он. — Надо Митяя выручать…» Тимофеев не разрешил Саше идти в город.
— Я бы все узнал, — просил Саша. — Вы поймите! Дмитрий Павлович, мы с Митей обещали выручать друг друга, если что случится… Не такой уж я беспомощный, — как вы думаете. — Он выжидательно смотрел на командира, не отходил от него.
— Нужно проверить, — строго сказал ему Тимофеев. — Не всякому слуху можем верить. Понял?
— Понять-то я понял… А Митяй не вернулся… — Саша продолжал стоять возле командира.
Успокаивая Сашу, Тимофеев пообещал:
— За Митяя не беспокойся… Если нужно будет, тебя первого пошлю в город. Только поправляйся быстрее.
Никакой тревоги в словах командира не чувствовалось, и Саша отошел, успокоившись. Ведь Дубов и Алеша уже пошли в разведку — узнать, что же произошло в Лихвине с Митей Клевцовым. Саша вернулся обратно в землянку.
— Ты скоро меня вылечишь? — говорил он Любе. — Пошел бы тогда я в город, про Митяя узнал… А то вот лежу здесь.
Люба ничего не ответила. Она тоже была встревожена не меньше Саши. Девушки-партизанки, собравшись вместе, сидели расстроенные, пригорюнившись. Клевцова успели полюбить за веселый простецкий характер.
— Ничего м Митяем не произошло… — пытался Саша их успокоить. — Мне сам командир говорил. Я тоже в свое время пропадал, да вернулся… Так и Митяй…
Но все же Саша не мог отогнать от себя тревожной мысли. Думал, что если бы он теперь побывал в городе, то через ребят и Наташу все бы точно узнал. «Можно всем отрядом проникнуть в город и, если что, отбить Митяя…» — думал он.
Поздно вечером вернулись в лагерь Дубов и Алеша. Саша уже спал. И никто, кроме Тимофеева, не узнал, что дела в городе обстояли значительно хуже, чем предполагали. Под угрозой находилась вся подпольная организация.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Только один человек в городе знал, что Гриша Штыков находится на подпольной работе, — это старшин полицай Ковалев. И, в свою очередь, только один человек в городе знал, что полицай Ковалев работает на партизан, — это Гриша Штыков.
Они как будто случайно встречались на улицах города, как будто случайно останавливались, разговаривали и быстро расходились, передав друг другу то, что нужно. Так налаживалась связь. Казалось, все было предусмотрено. Но случилось одно за другим то, что с первых же дней чуть не порвало эту связь.
Неожиданное возвращение Наташи Ковалевой в город спутало все надежды Прохора Сидоровича, что он, поступив по заданию Тимофеева в полицию, может спокойно работать на партизан. Присутствие в доме племянницы-комсомолки явно опорочивало его в глазах других полицейских и, главное, в комендатуре. Но еще более выбило Ковалева из колеи, когда он узнал, что у него в доме, вернее в амбаре возле дома, на его усадьбе поселилась семья чекиста Тимофеева. Напрасно Наташа с матерью думали, что он ничего не подозревает. Об опасных жильцах Ковалев узнал на другое же утро. Никогда еще в жизни он не чувствовал себя таким подавленным, разбитым, как в эти дни, пытаясь что-то предпринять. Правила конспирации запрещали даже в своей семье говорить, что он находится в полиции для связи с партизанами. Сказать одной племяннице? Но она сразу не поверит и может погубить не только его, но и себя.
Смертельная опасность нависла над домом Ковалевых. Прохор Сидорович не сомневался: если в гестапо узнают, расстреляют всех, и в первую очередь его и Наташу.
Оставался единственный выход — как можно скорее заставить племянницу со своими спутниками покинуть дом. Но как?
«Запугать ее, — думал он, — пригрозить. Пускай уходит и уводит своих гостей». Но Наташа оказалась не из пугливых. Тогда возникло другое решение.
Нужно как можно быстрее дать знать партизанам. И тут Ковалев вспомнил про Гришу Штыкова. Вот кто мог помочь ему. Не беда, если он встретится с Гришей теперь же, а не через неделю, как условился он с Тимофеевым, когда тот уходил из города.
Но разговор с Гришей Штыковым вначале не только ничего не дал, но и испугал того и другого. Ковалев, вернулся домой, ничего не понимая, что же происходит. Или Штыков струсил и отказался помогать партизанам. Или он сам чего-то недопонял, как Тимофеев его инструктировал. Семья чекиста продолжала жить у него в амбаре, а Ковалев метался из дома в комендатуру и; обратно, каждый час ожидая катастрофы. Через неделю, при следующей встрече с Гришей Штыковым на улице, Ковалев снова повторил свой пароль. На этот раз разговор состоялся. А на следующий день опасные жильцы ушли из его дома. Ковалев так и не понял: помогли партизаны или семья Тимофеева нашла другое пристанище.
Тревожные дни пережил и Гриша Штыков после первой встречи с полицаем Ковалевым. Но тут, в городе, он встретился с Митей Клевцовым, и тот от имени Тимофеева предупредил его о предстоящем разговоре с неизвестным. Кто этот неизвестный — для Мити осталось тайной. Когда Ковалев снова подошел на улице к Грише Штыкову и заговорил с ним, Гриша понял свою первоначальную ошибку и полностью доверился сухощавому, плохо выбритому старику с белой повязкой полицейского на рукаве. Так с помощью Мити Клевцова начала действовать связь подпольщиков с партизанским отрядом, о которой были в курсе только Тимофеев, Костров и Дубов. На этот раз, получив задание от командира, Митя Клевцов пошел один в Лихвин. Он должен был до сумерек прийти в город и медленно, не спеша пройти по Советской улице. Тут ему предстояло повстречаться с Гришей Штыковым, который дважды в неделю, по вторникам и пятницам, перед сумерками появлялся на этой улице. Если на улице безлюдно, они оба должны были остановиться для разговора; если обстановка неподходящая — разойтись, чтобы затем встретиться в кустах у реки. Митя уже встречался с Гришей раньше, и все сходило благополучно.
На этот раз его постигла серьезная неудача.
Спускаясь с глинистого обрыва оврага, Митя запнулся о корень, упал, больно ушиб ногу и сорвал вместе с подметкой каблук у сапога. Дальше пришлось идти медленно, часто останавливаясь и прилаживая каблук.
Осенний день короток. Митя запаздывал, явно не рассчитав время. Уже начинало темнеть, когда Митя подошел к Лихвнну и остановился в кустах у разветвления дороги. Вниз она вела к реке, к мосту, а вверх — к городу. От нее, как ветви от высохшего дерева, разбегались в разные стороны узкие тропинки. По одной из них, меж огородов и разных пристроек, молено было выйти на Советскую улицу, по другой — к дому, где жили Клевцовы.
Поразмыслив немного, Митя понял, что уже поздно идти на явку на Советскую улицу. Сумерки быстро сгущались. Моросил дождь со снегом. Идти прямо в дом, где жил Гриша Штыков, тоже рискованно. Вечером на улице мог задержать патруль. Ноги сами собой направили Митю на боковую тропку, где ему знаком был каждый кустик и бугорок, — домой.
Никто не видел, как он прошел к себе. Никто не слышал, как тихо стукнула калитка. Сердитый осенний ветер сразу заглушил радостный возглас матери Мити — Варвары Христофоровны, обхватившей сына. Утром в одиннадцатом часу Митя, вымывшись, сменив белье, вволю выспавшись и досыта наговорившись с родными, оделся получше — серые чесанки с калошами, ватный черный пиджак — и отправился к Грише Штыкову на Пролетарскую улицу, надеясь еще по пути его встретить.
Заложив в карманы руки, с небрежным, скучающим видом Митя прошел через площадь в центре города, мимо комендатуры на Советскую улицу. Затем Митя вернулся обратно и завернул за угол на Пролетарскую, направляясь к дому, где жил Гриша Штыков.
У дома стоял коренастый, широкоплечий полицейский и закуривал от зажигалки. «Что делать?» — подумал Митя, невольно замедляя шаги. Уже кончалась улица. Дальше были канава, обрыв и едва приметная тропка сбегала вниз. Нужно было или повернуть назад, но тогда полицейский мог заподозрить его, или, не останавливаясь, идти вперед.
Но Митя, поколебавшись, принял другое решение: подошел к полицейскому, и, сдвинув кепку набекрень, попросил прикурить. Полицейский, пытливо взглянув на него, снова чиркнул зажигалкой и, повернувшись, медленно пошел по тротуару. Митя вошел во двор, выждал некоторое время, не следят ли за ним, и, разыскав низкий, вросший в землю подъезд у забора, решительно постучал в квартиру № 3. Дверь открыл Гриша.
— Гриша! — прошептал Митя, стискивая сухую горячую руку подпольщика. — На полицая нарвался… Будь осторожен…
Когда они передали друг другу что нужно и Митя собирался уходить. Штыков осторожно выглянул в окно. Улица была пуста. С неба не переставая падали крупные хлопья мокрого снега.
— Ну, мы пошли, — сказал Митя. И, чтобы ободрить себя и Гришу, пошутил: — Я еще раз прикурю у него…
Гриша смотрел из окна. Он видел, как Митя вышел на улицу, не оглядываясь, быстро пошел по дощатому тротуару.
«Кажется, никого нет», — облегченно вздохнул Гриша и тут же заметил в закоулке приземистого, дюжего человека с белой повязкой на рукаве старой шинели. Тот стоял у забора.
Полицейский оглянулся по сторонам, словно удостоверяясь, есть ли еще кто на улице, и пошел вслед за Клевцовым.
«Плохо дело», — сразу насторожившись, подумал Гриша. Полицай мог схватить Клевцова каждую минуту.
«Надо бежать… — решил Штыков. — Бежать, пока сюда не пришли». Заторопившись, не зная, за что браться, он вдруг снова остановился, и новая мысль перебила прежнюю. Никаких улик у полицая против Мити нет. И что из того, что Митя заходил к нему? А если он убежит, то у полицая будут основания подозревать Митю. В угловом доме по Пролетарской улице никто, кроме Штыкова, теперь не жил.
«Нет, бежать нельзя, — мысленно приказал себе Гриша, — Нельзя бежать… Нельзя подводить товарища». И Гриша остался дома, решив пока не показываться на улице.
…Выйдя от Штыкова, Клевцов решительно направился обратно домой. Казалось, опасность миновала. Но тут он заметил, скорее почувствовал чей-то взгляд на своей спине. Кто-то шел следом. На минуту остановившись, поправляя калошу на валенке, Митя увидел шагавшего позади полицейского. Сомнения не было: полицейский все время следил за ним.
«Бежать, — так же, как и Гриша Штыков минуту назад, подумал Митя. — Бежать. Пока не схватили. Задание выполнено…. Бежать!» Рядом, за ветхой изгородью, он увидел кусты, нежилые строения. За ними, Митя знал хорошо, тропинка к реке. Стоило только резко свернуть в сторону за эти покосившиеся сараи. Если бежать что есть духу к реке, то никакой полицейский не догонит его.
«Бежать, бежать», — билось в голове Мити. Но тут же он подумал то, что думал в эти минуты и Гриша Штыков: «Бежать нельзя… Никаких улик у полицая против меня нет. Если я побегу, то полицейскому станет ясно, с какой целью я ходил к Штыкову… И Штыков сегодня же будет схвачен. Нет… товарища подводить нельзя. Бежать нельзя…»
С трудом сохраняя спокойствие, Митя, ускорив шаг, пошел своей дорогой. Так он прошел площадь, миновал комендатуру с фашистским флагом на фронтоне здания. Полицейский отстал.
Казалось, опасность миновала. Успокоившись, Митя шел по родной Нагорной улице. Вот он уже дома. Течет мирная беседа с матерью, с младшим братом. И вдруг с улицы в калитку резко застучали.
— Полиция… — сразу догадался Митя.
На пороге стоял тот самый коренастый полицейский, у которого Митя закуривал, н с ним еще двое.
— Собирайся!.. — кратко приказал первый. — Пойдешь с нами…
Варвара Христофоровна видела, как повели сына. Видела сестра Катя. Видел младший брат Виктор. Видел и Ковалев. Он как раз шел в комендатуру,
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
В партизанском лагере жизнь шла своим чередом. Уходили на боевые операции и возвращались обратно партизаны. Только строже и замкнутее стал командир отряда, когда узнал, что произошло в городе. Никто не хотел верить, что Митя не вернется. Особенно грустили девушки-партизанки. Беспокоило партизан и здоровье Саши. По-прежнему он чувствовал себя неважно.
— А что делать? — угрюмо спрашивал Тимофеев.
— Тепло ему нужно. На деревенской печке полежать… — советовала Люба. — А тут он ходит и еще хуже простуживается.
Перед вечером, когда Саша дремал в землянке, укутавшись на нарах в пальто, Тимофеев, Дубов и Павел Николаевич, выйдя из землянки, стали совещаться.
— Я думаю, следует отправить Сашу в деревню, в Песковатское, к родным… — предложил Дубов, закуривая.
— Опасно отправлять его в деревню, — нерешительно сказал Тимофеев.
— А здесь лучше?.. Совсем изведется парень, — возразил Дубов.
Павел Николаевич мысленно соглашался и с тем и с другим.
«Опасно! — думал он. — Но здесь дело на поправку не идет, а дома, может, отлежится на горячей печке».
— Да идти-то не захочет, упрямый, — добавил он вслух.
— Пойдет, — усмехнулся Дубов, — если особое задание дать. Парень он исполнительный.
— Может быть, денек-другой подождем, — продолжал колебаться Тимофеев. Ему очень не хотелось отпускать Сашу одного.
Когда поужинали, Тимофеев снова подошел к Саше.
— Ну, как себя чувствуешь? — спросил он, нахмурившись при виде лихорадочных глаз Саши.
— Ничего, товарищ командир… поправляюсь… — вытянулся Саша. Стоял он, закутавшись в пальто. Видно, трясла его лихорадка.
— Поправляешься — это хорошо. Хочу дать тебе задание…
Саша встрепенулся. «В город пошлет. Выручать Митю», — быстро сообразил он.
— Пойдешь в Песковатское, — пояснил Дмитрий Павлович. — Нужен нам свой человек в Песковатском… Был твой отец там, а теперь никого нет. Вот и решили послать тебя. Ты нам поможешь. — Тимофеев говорил не совсем твердо, в душе все еще продолжая колебаться. — Остановишься у своих родных… Будешь осторожно в окно следить за большаком, какие воинские части пройдут, машины, танки. Понял? Заодно отдохнешь и поправишься там…
Саша разочарованно хмурился, но отказаться не посмел. И все же просительно взглянул на командира:
— А вы разрешите мне сходить в город? Там ребята… узнать про Митю…
— Если поправишься — сходишь, — уклончиво ответил Тимофеев, не желая расстраивать Сашу отказом. — Завтра Люба проводит тебя, а на днях, может, я и сам зайду в Песковатское…
— Я провожу, — быстро откликается Люба, довольная, что Саша так быстро согласился. Ей кажется, что стоит только Саше день-другой побыть в домашней обстановке, и он поправится.
…Поздний вечер. Саша лежит под одеялом на нарах. Партизаны собираются в очередной поход: кто набивает сумку патронами, кто обувается, пробует затвор винтовки. Закопченная пятилинейная лампа висит у входа на балке стропил, тускло освещая землянку. У стены стоят винтовки, висят сумки с патронами. Звонко потрескивают горящие дрова в маленькой чугунной печке. Пахнет хвоей, овчиной и дымом. На потолке висят капельки воды.
В землянку спускается Тимофеев. Он тщательно очищает веником снег с сапог, аккуратно встряхнув, вешает шапку-ушанку на колышек. Больше всего Саше нравятся у Дмитрия Павловича его аккуратность в каждом деле, спокойствие, неторопливость. Почти никогда он не повысит голоса, со всеми одинаково вежлив, обходителен.
— Ветер. Снег метет, — вполголоса сообщает он, поглаживая рукой темные, зачесанные назад волосы.
— Хорошо! Занесет наш адрес, — отзывается неугомонный Петрович, исследуя свой опустевший кисет. Он тяжело вздыхает, высыпая на ладонь последние табачные крошки. — Крах наступает, — бурчит он про себя. — Табаку нема…
С нар медленно приподнимается Ефим Ильич. Видно, надоело ему лежать. Голова и лицо у него по-прежнему забинтованы, и по-прежнему никто не знает, вернется ли к нему зрение.
— Спели бы, братцы, что-нибудь! — грустно просит он.
Петряев запевает. У него мягкий, ласкающий слух голос, и поет он так легко, задушевно, что все начинают подпевать.
Партизаны поют песню, родившуюся в первые дни войны:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…
— Тебе не холодно? — отец заботливо прикрывает Сашу своим полушубком. Неспокойно на сердце у Павла Николаевича.
Близко над собой Саша видит озабоченное, заросшее, черной бородой лицо отца; в глазах у него, наверно от дыма, мерцают слезинки.
Бодро, мужественно звучит песня партизан, призывая к борьбе:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война…
Слышно, как наверху, над крышей, сердито завывает ветер, скрипят деревья…
«Может быть, Мите удалось бежать и он теперь на пути в лагерь», — с надеждой думает Саша.
Не знает Саша, что Митя в это время стоит на допросе перед офицером комендатуры. Думает Саша, что теперь делают его друзья в городе. Не знает, что его дружки, притаившись у забора, выводят мелом на мерзлых досках: «Долой фашистов! Да здравствует Москва!»
А Наташа? Наверно, ждет: он обещал снова встретиться с Ней. Не знает Саша, что в это время Наташа настойчиво выпытывает у своего дяди полицая Ковалева про арестованного Клевцова.
Саша засыпает, но спит тревожно, беспокойно.
Темно в землянке, только под потолком еще заметно чадит желтоватый огонек лампочки. Саша, проснувшись, выглядывает с нар. У печки, помешивая кочергой дрова, сидит Люба. На плечах у нее накинут черный платок, густые рассыпанные волосы отсвечивают золотом.
Она тихо, вполголоса напевает про себя, чтобы не уснуть:
Уходили, расставаясь,
Покидая тихий край…
Саша замечает, что слезы текут у нее по щекам. Люба их не вытирает.
«Это она о Мите…» — с тоской думает Саша.
Услышав, что Саша зашевелился, Люба, не поворачивая головы, спрашивает:
— Проснулся?
— Люба, наши ушли?
— Ушли.
— Как я проспал! — удивляется Саша. — Ты о чем плачешь-то? Думаешь, Митяй не вернется?
— Ничего я не думаю… — Люба незаметно вытерла слезы, подошла к Саше, присела рядом. Они долго молчат, думая каждый о своем.
Люба снова тихо затянула:
Ты мне что-нибудь, родная,
На прощанье пожелай…
— Не понимаю, — удивляется Саша, — то плачешь, то песни поешь. Неужели тебе весело?
— Я всегда такая. Весело мне — я пою, грустно — тоже пою…
Она приложила руку к Сашиному лбу.
— Опять весь горишь… — Люба горестно покачала головой. — Ой, Шурик, Шурик! Партизан ты мой удалой… Сердце мое изболелось глядеть на тебя.
— Тоже… сердце у ней изболелось… — сердится Саша. — А ты не гляди.
— Как же не глядеть-то?.. Позеленел, как кактусный лист. Хочешь покушать картошечки? Хочешь, чайку вскипячу?
— Ничего я не хочу. Вот холодного выпил бы… — Саша приподнимается на нарах, пьет из кружки и морщится: — Вода-то какая невкусная — теплая.
Люба наклонилась над печкой, подбросила дров огонь и снова подошла к Саше, видя, как он потянулся с нар, взял винтовку, подержал ее и снова поставил на место.
— Чистить опять, что ли, хочешь?
Саша смущенно улыбнулся.
— Приснилось, что фашисты окружили, а винтовки нет. Я туда-сюда — нет винтовки. И проснулся. А тебе, Люба, что-нибудь снится?
— Всякая чепуха в голову лезет, — пренебрежительно махнула рукой Люба. — Особенно если задумаешься, помечтаешь о чем-нибудь.
— А ты любишь мечтать?
— Конечно, люблю.
— Я тоже раньше мечтал, — оживляется Саша. — Хотел путешествовать. Уехать на север, в глухую-преглухую тайгу, и там охотой, заняться. Или у Северного полюса на льдине дрейфовать… Помню, у дедушки старые часы починил, бой у них наладил — прозвали тогда дома меня инженером… Потом захотелось мне знаменитым человеком в районе стать. Вырастить картошку или овес такой, чтоб равного в округе не было… — Саша приподнялся на нарах. — А когда с отцом на охоту или на рыбалку пойду, все на свете позабуду. Знаешь, как хорошо, когда утром солнышко всходит! Трава вся росой покрыта, как серебром… А рыба в реке играет…
Но Люба, очевидно, думает о чем-то своем, не слушает. Она снова подошла к печке, сняла чугунок с картошкой.
— Ну и картошечка, разварная — как мак! Не хочешь?
Видя, что Саша молчит, погруженный в свои воспоминания. Люба спрашивает:
— Шурик, что ты больше всего на свете любишь?
— Я все люблю, — уклончиво отвечает Саша.
Люба задорно улыбается, ей хочется развеселить Сашу.
— И девушек любишь? — лукаво спрашивает она, прищурив глаза. — Ну, чего отворачиваешься?
— Ничего я не отворачиваюсь, — хмурится он. — Ты все выдумываешь…
Люба встала, потянулась, машинально заглянула в тусклый осколок зеркала, воткнутого между еловыми сучками стропил на потолке. Отблески пламени осветили ее раскрасневшееся лицо, большие серые глаза, чуть вздернутый нос с черной родинкой, пухлые, яркие губы.
«Сказать ей разве про разговор с Митяем? — подумал Саша. — Как он тогда допытывался!» — кольнуло Воспоминание о друге. Саша только тяжело вздохнул.
— Дай мне картошечки, — просит Саша, соблазненный запахом горячей картошки.
Люба, обжигая руки, кладет Саше на блюдечко Несколько картофелин.
— Много наложила — не одолеть, — Саша с сомнением качает головой.
Едва притронувшись, он отодвигает блюдечко, морщится.
— С добрым утром, Шурик! — приветствовала его Таня. Она взглянула ему в глаза и добавила: — Смотри… Усы уже у тебя пробиваются.
— Пока воюем, у него и борода отрастет… — пошутила Клава.
Было заметно, что девушки хотят развеселить хмурого Сашу.
— Когда уходите? — спросил он Таню.
— Завтра.
Саша знает, что Тане и Клаве предстоит серьезное дело. Вдвоем они вызвались пойти в село Батюшково в пятнадцати километрах от лагеря, и там застрелить старосту, выдавшего оккупантам сестру одного из партизан. Про старосту у партизан был уже давно разговор. Теперь Тимофеев очень опасался за свою семью, поселившуюся в Батюшкове.
Он сам хотел вместе с Алешей идти в Батюшково, но Дубов категорически запретил ему это делать.
— Тебя, так же как и меня, Кирька Барин знает в лицо… — предупредил Дубов. — Себя угробишь и свою семью под удар поставишь.
Тимофеев неохотно подчинился.
Согласившись после долгих колебаний отпустить девушек, Тимофеев и Дубов долго их инструктировали, как вести себя в селе.
— Завтра, — машинально повторяет Саша. Ему не по душе, что Тане и Клаве поручили такое ответственное и опасное дело.
— Вот бы нам с тобой пойти, — говорит он Алеше, вздыхая. — Подождали бы, пока я поправлюсь.
Готовилась уйти на задание и Машенька. Саша видел, как разговаривал с ней Тимофеев.
«Все при деле. Один только я мешаю всем», — уныло думал он. Саша и не подозревал, о чем шел разговор у Тимофеева с Машей. Он доверил ей восстановить нарушенную связь в Лихвине с Ковалевым, передать ему очередное и, может быть, самое главное задание, ради которого он и был оставлен в городе в полиции.
После обеда Саша и Люба стали собираться в путь.
Саша, вздохнув, сунул в карманы пару гранат, потуже затянул ремень на пальто.
Люба, закутанная в шаль, с узелком и палкой в руках, выглядела со стороны довольно пожилой женщиной. Провожать Сашу из землянки вышли все партизаны, даже Ефим Ильич.
— Ну, пока… — говорил Саша, каждому поочередно пожимая руку.
Тимофеев обнял и поцеловал Сашу.
— Будь осторожен, — еще раз напомнил он. — Увидишь: опасно оставаться — немедленно возвращайся обратно.
— Ладно, — пообещал Саша.
— Поправляйся, Шурик! — звонко кричали вслед девушки.
Саша, оборачиваясь, махал им рукой, пока лагерь не скрылся за деревьями.
Под ногами мягко хрустел снег, все кругом было нарядное, белое. Еловый смоляной запах приятно щекотал ноздри. Саша чувствовал себя гораздо лучше, хотя от слабости кружилась голова.
Он задумчиво шагал за Любой, удивляясь, почему Люба так быстро идет, хотя на самом деле она шла медленно.
— Хочешь, я к тебе дня через два зайду? — предложила Люба.
Но Саша отказался.
— А зачем? — спросил он.
Люба подумала, что действительно лишний раз заходить в село опасно, — можно навести врага на след Саши.
Быстро темнело. По полю они шли в сумерках. Дул влажный ветер. Рыхлый снег слегка чавкал под ногами, идти становилось все тяжелее.
— Я провожу тебя до дому, — предложила Люба, когда они остановились в кустах у прогона.
— Нет, ты дальше не ходи, — попросил Саша.
В селе, казалось, все было тихо, спокойно. Но Люба смотрела на Сашу с внезапно возникшей тревогой, ей не хотелось оставлять его одного. Так они в нерешительности прошли еще немного и остановились, испытывая гнетущее чувство тоски, словно расставались надолго.
— А ты как пойдешь? — спросил он, тоже начиная беспокоиться за Любу, видя, как быстро сгущаются сумерки. И тихо попросил ее: — Ты одна ночью в лагерь не возвращайся. Знаешь, местность кругом лесистая… Слышала, сколько волков появилось? Хочешь, я тебе дам гранату?