В окружающем нас мире есть, вероятно, нечто настолько притягательное и захватывающее, что по силе воздействия на отдельную личность ни одна из существующих социальных сред не может похвалиться подобными результатами, ибо уже тысячи европейцев ведут образ жизни индейцев, а мы не знаем ни одного примера, когда хотя бы один абориген по собственной воле избрал для себя судьбу европейца.
Гектор Сент‑Джон Кревекер. «Письма американского фермера»
Когда обряд на скалах подошел к концу и свежевыбитые цифры «2» и «1» застыли на гладкой поверхности камня, потянулись люди обратно к своим домам. А дети, в радостном предвкушении вечернего костра, которым уже традиционно отмечалось наступление каждого Нового года, веселой гурьбой бросились вниз по склону и перекликались звонко и счастливо. А Иш тяжело ступал рядом с Эм, но шли они молча. Иш думал. Всякий раз, когда он брал в руки молоток и выбивал на камне новые цифры, казалось ему, что в этот день глубокие мысли приходят к нему – мудрые и глубокие мысли, совсем не такие, как в любой другой день. Вот и сейчас думал Иш, что принесет, что может принести всем им наступивший Новый год. Крики детей отвлекли его, и услышал Иш:
– Бежим к старому рухнувшему дому, там много сухого дерева… А я знаю, где можно найти туалетную бумагу, она здорово горит… Кажется, я где‑то видел канистру с бензином. Взрослые – и это тоже стало традицией – собирались в доме Иша и Эм, рассаживались в гостиной – немного потолковать. А так как был сегодня праздник, Иш открыл бутылку портвейна, и все они произносили тосты, пили за будущее, и даже обычно не пьющий Джордж произносил тосты и пил за счастье вместе со всеми. И, как недавно у скал, все снова согласились, что Год двадцать первый был хорошим годом и, скорее всего, таким же хорошим годом станет наступивший. Все было хорошо и покойно, но только, слушая хор взаимных поздравлений, не радость, а возрастающее беспокойство и легкую досаду стал ощущать Иш. «Почему, – думал он, и, казалось, слова эти невысказанными бьются в сознании, так, словно громко спорит он с кем‑то невидимым. – Почему все время, и сейчас тоже, должен я и только я задумываться, что нас всех ждет впереди? Почему именно я должен думать или пытаться думать, что произойдет с нами со всеми через пять лет, или через десять лет, или через двадцать лет? Да ведь меня может и не быть тогда! Людям, пришедшим после меня, – вот кому решать их проблемы». Но когда снова подумал над последними словами, понял, что не совсем он тут прав. Люди каждого нового поколения многое делают для того, чтобы создать или решить проблемы поколения, идущего им на смену. Но что бы он ни думал, не мог Иш избавиться от мыслей, что ждет Племя в годах, еще ждущих своего часа. И потому росла тревога в сердце его. Раньше считал Иш: если переживут люди Великую Драму, то скоро смогут восстановить что‑то из разрушенного и понемногу, шаг за шагом, возрождать будут погибшую цивилизацию. В мечтах своих он видел, как настанет день и снова вспыхнут огни электрических ламп. Но ничего не сбылось, о чем он мечтал, и собранные вместе люди продолжали, не создавая ничего нового и не восстанавливая старого, кормиться остатками прошлого… И тогда он поднял голову и посмотрел, как часто делал, на людей, его окружавших. Если имеет право на жизнь такое сравнение: все они – разбросанные в беспорядке кирпичики, из которых предстоит строить новую цивилизацию. Вот, например, Эзра. И стоило лишь взглянуть на тонкое, обветренное до красноты лицо и добрую улыбку – даже если улыбка дурные зубы показывала, – как теплая волна радости и благодарности судьбе, что подарила в товарищи Эзру, переполняла сердце Иша. У Эзры был талант, и талант его заключался в способностях мирно и покойно жить с людьми, но не было у старого друга творческого стремления к созданию новой цивилизации. Нет, не Эзра. А рядом с Эзрой сидел Джордж – старина Джордж, большой и неуклюжий, но сохранивший еще силу, пускай совсем седыми сделались его волосы. В своем роде тоже замечательным человеком был Джордж. Первоклассным плотником и еще маляром и штукатуром. Это он помог их домам выстоять в землетрясение. Полезным и незаменимым для всех стал, но знал Иш, что недалеким человеком был его товарищ и, хотя владел многими ремеслами, наверное, и одной книги не прочел за всю свою жизнь. Нет, не Джордж. А рядом с Джорджем Иви сидела полоумная дурочка Иви. Молли хорошо следила за Иви, и если не обращать внимания на бессмысленную пустоту глаз, то тонкая и гибкая блондинка Иви могла красавицей показаться. Сидела Иви рядом с Джорджем и, стоило кому заговорить, переводила на говорящего свои большие глаза, будто слушала. Но Иш знал, что это только вид такой, а на самом деле понимает Иви мало, а скорее всего, ничего не понимает из сказанного. Нет, не могла она стать фундаментом, на Котором начнут возводить здание будущего. Из всех, кто был рядом, – точно не Иви. А вот и Молли – старшая жена Эзры. Совсем не глупой была эта Молли, но необразованной и вряд ли могла мыслить самостоятельно. А кроме того – как и у всякой другой женщины – энергия ее тратилась на вынашивание и воспитание детей, и сейчас пятеро их продолжало жить. Достойный вклад, и нельзя требовать от нее большего. Нет, не Молли. А рядом с Молли сидела его Эм. И когда взглянул Иш на Эм, столько чувств разом нахлынуло на него, и потому знал: как бы ни судил он об Эм, что бы ни думал – все это не стоит истинной ее цены. Она первой приняла решение родить ребенка. Она одна хранила мужество и веру в Страшный Год. Именно к ней шли люди, когда приходило время беды. Необъяснимая сила и способность к утверждению, а не к отрицанию жила в ней. Кем бы они стали, если бы не Эм? Но сила ее была как пружина, подталкивающая действие в какой‑то одной определенной ситуации, и, хотя она могла вселить мужество и вернуть веру слабым, сама редко служила источником новых идей и мыслей. Иш знал, что найдет в ней опору, когда наступят тяжелые времена, что она сильнее его, но никогда – никогда не ждал помощи во всем, что касалось их будущего. Нет – и хотя может это показаться предательством – нет, даже не Эм! А за Эм развалились лениво на полу Ральф, и Джек, и Роджер – трое, которых продолжали звать мальчиками, хотя мальчики сами были женаты и имели своих детей. Ральф – сын Молли, который взял в жены дочь Иша – Мэри. Джек и Роджер – сыновья Иша. Но когда глядел на них Иш, то чувствовал: далек он от них, хотя был привязан к семье в самом сильном понимании этого слова. И если всего на двадцать лет старше был, казалось, что века их разделяли. Мальчики не знали Старых Времен и потому не могли заглянуть вперед и решить, каким оно должно быть – их будущее. Нет, скорее всего, и не мальчики. И снова двинулся по кругу взгляд Иша и застыл на Джин – младшей жене Эзры. Десять детей принесла она, и семеро из них живы. Своим умом жила эта женщина, и отказ участвовать в общих молитвах – тому подтверждение. И все равно, не была она личностью, способной рождать новые идеи. Нет, не Джин. А что касается Морин, то не пришла она в дом Иша, а отправилась в свой дом, где, наверное, уже нашла дело – мести полы, или вытирать пыль, или какие‑нибудь другие любимые дела хорошей хозяйки и жены. Из всех, что рядом, только не Морин. И еще троих взрослых не было здесь. Мэри, Марты и молоденькой Джини – тех, что за мальчиков вышли замуж. Из всех детей Иша Мэри самой основательной ему казалась, а сейчас, когда один за другим пошли у нее свои дети, ничего больше не волновало ее, никаких других мыслей, кроме как о детях, не возникало. Марта и Джини тоже матерями стали, и материнство полностью поглотило их. Нет, никто из них. Присутствующих и отсутствующих – всего двенадцать взрослых Племя насчитывало. И наверное, просто не понимал Иш, что еще слишком мало их – представителей человечества, – чтобы достойного выбрать. Еще полдюжины детишек сидели между взрослыми или бесцельно слонялись за их спинами вне круга. Вместо того чтобы идти с остальными костер готовить, эти скучали здесь, но, видно, решили: раз уж все взрослые собрались, значит, что‑то важное обсуждать начнут, и поэтому скучали, но не уходили. И тогда внимание Иша переключилось на них, словно здесь он мог найти достойного. Иногда ребятишки слушали, что говорят взрослые, а иногда просто локтями друг друга подталкивали или возню затевали. Но именно в них, беззаботных на первый взгляд, покоилась его надежда. Люди его поколения никогда не привыкнут к этой новой жизни, а лишь скользить по ней будут, доживая и затрачивая минимум усилий, чтобы сделать ее сносной. Юные – вот кто врастет в нее, но живет ли хоть в одном искра, от которой вспыхнет пламя нового? И когда внимание его полностью на детей переключилось, увидел Иш, что был среди них один, кто не затевал возни, но внимательно слушал, о чем говорят взрослые, и в глазах его больших интерес был, и светились они огнем мысли. Это был Джои. И стоило лишь на мгновение взгляду Иша остановиться, замереть на лице сына, как взметнулись ресницы, и увидел Джои, кто удостоил его вниманием. А когда узнал отца, смутился и обрадовался одновременно, и через мгновение широченная улыбка – такая только у девятилетнего может быть – расплылась на его лице. И во власти мыслей своих слегка подмигнул Иш самому младшему сыну. Кажется, уже не может быть улыбка шире, но у Джои она именно такой получилась. А когда поймал Иш ответное подрагивание ресниц, то, чтобы не смущать больше Джои, отвел взгляд. А тем временем вялый спор начался между Джорджем, Эзрой и мальчиками. Иш все это еще раньше слышал и теперь не только участвовать, но и слушать не хотел.
– Одна из этих штук вряд ли больше четырех сотен фунтов потянет, – говорил Джордж.
– Может быть, – возражал Джек. – Но все равно далеко тащить придется.
– Да ну, совсем не далеко! – сказал Ральф – мощный парень, любивший покрасоваться силой. И думал Иш, что вот так без конца будут и будут спорить они, и повторять одно и то же, и все о том, можно ли где‑нибудь разыскать газовый рефрижератор и притащить его сюда, а потом подключить к баллонам со сжатым газом, и тогда у всех в Сан‑Лупо будет летом лед. И останутся слова словами, а добрые намерения добрыми намерениями, и не потому, что проект бессмысленным был или очень трудным в исполнении, а просто потому, что все свыклись с этой жизнью, успокоились, а в местах, где лето не такое жаркое, зачем, спрашивается, этот лед… Странно, но сейчас старый спор расстроил Иша немного.
И тогда он снова посмотрел на Джои. Маленьким Джои был, даже для своих лет маленьким. Но радовался Иш, когда смотрел на лицо мальчика. Нравилось ему смотреть, как быстро скользит по лицам говоривших взгляд Джои, что ни на мгновение не теряет смысла речей взрослых. Более того, Иш видел, что мальчик успевает раньше схватить и понять смысл фразы, еще до того, как говоривший доберется до ее конца, особенно если таким же неторопливым в словах, как старина Джордж, был. И подумал Иш, что, наверное, сегодня великий день для Джои. Ведь целый год вроде как его именем назван – Год, Когда Читал Джои. Ни один ребенок не удостаивался раньше такой чести. Кто знает, может быть, и недоброй станет такая слава. Но ведь решение это в ребячьих умах стихийно возникло, как дань выдающемуся интеллекту. А унылый спор все продолжался, и теперь опять Джордж говорил:
– Нет, трубы соединить – это дело плевое.
– Но ты пойми, Джордж, – а это уже быстрый говорок Эзры с неистребимым, хотя и прошло столько лет, йоркширским акцентом, – за все эти годы разве могло сохраниться нормальное давление в баллонах? На мой взгляд, пожалуй, столько лет… И тут оборвалась речь Эзры, потому что совсем уже неприлично шумной возня получилась между двенадцатилетним сыном Эзры – Вестоном и его сестренкой наполовину – Бетти.
– Прекрати, Вестон! – рявкнул Эзра. – Прекрати, я тебе говорю! Смотри, выпорю. Угрозы в словах Эзры дело пустое, ибо, сколько знал его Иш, ни разу добродушный Эзра не привел угрозу в исполнение. Но родительский гнев есть родительский гнев, и возня быстро пошла на убыль и закончилась жалобным и в таких случаях традиционным: «Бетти первая начала…» – Хорошо, но скажи, для чего нам нужен лед, Джордж? – Это уже Ральф заговорил. Выходит, они добрались наконец до сути разногласий. Мальчики, не знавшие, для чего нужен лед, не видели смысла в трате сил и энергии ради мифических целей. И сейчас думал Иш, что бедняге Джорджу не один раз вопрос такой задавали. И ответ у него уже заранее должен быть готов, но Джордж не из тех, кто быстро думает и торопиться любит. Вместо этого старина языком тяжело заворочал, словно собирал слова в кучу, чтобы потом их всех разом, без запинки выпалить. И пока длилось молчание, Иш снова посмотрел на Джои. А взгляд Джои перебегал с лица нерешительного Джорджа к Джону и Эзре, словно хотел увидеть мальчик, как они затянувшуюся паузу воспринимают и что при этом думают. А потом снова взгляд отца стал ловить. И когда встретились их взгляды, понял Иш, что ребенок хотел ему сказать: «И папа, и я сразу бы ответ нашли, не то что этот тугодум Джордж!» И тогда словно взорвалось что‑то в мозгу Иша, и потому не слышал он слов, какие наконец начал произносить Джордж. «Джои! – думал Иш, и казалось, имя это во всех уголках сознания задрожало и отозвалось. – Джои! Вот он – единственный!»
«Как ты не знаешь и того, как образуются кости во чреве беременной», – писал в мудрости своей Кохелет. И хотя века прошли с тех пор, как взглянул Кохелет на природу и нашел ее переменчивой, как пути ветра, до сей поры мало знаем мы, что происходит, когда новый человек приходит, и почему ничем не примечательным, таким, как многие, становится, и почему так редко среди многих появляется избранный – Дитя милостью Божьей, – кто видит не только что есть, но и чего нет и, узрев то, чего нет, представляет, каким оно должно быть. И без таких малых числом – все остальные словно животные. Но сначала должны соединиться в темных глубинах две малые частицы, непохожие друг на друга, но несущие в себе половину будущего гения. Но и это не все! Потому что должен прийти ребенок в этот мир в нужное время и в нужном месте, чтобы исполнить чаяния и нужды его. Но даже это еще не все. Потому что должен жить ребенок там, где каждый день смерть рядом ходит. Когда каждый год миллионы на свет приходят, только тогда бесконечно малая вероятность свершится и явится миру чудо величия и прозрения. Но как будет такое, если порваны нити, и разбросал злой рок людей, и так мало детей вокруг!
И, не сознавая, какая сила подняла его с места, понял Иш только, что стоит посередине круга и говорит. Не просто говорит, а речь держит.
– Задумайтесь, – говорил он, – задумайтесь и оглянитесь вокруг, потому что обязаны мы приступить к трудам. Слишком долго мы выжидали. И когда стоял он и говорил так, то был всего лишь в своей тесной гостиной, и горстка людей его окружала, но казалось, что не в маленькой комнате и не перед малой горсткой стоит, а на арене огромного амфитеатра к целой нации или даже ко всему миру взволнованно обращается.
– Нужно положить этому конец! – восклицал он. – Мы не должны, мы не имеем права – даже если жизнь наша и дальше такой же тихой и счастливой будет – продолжать рыться в отбросах и потреблять то, что досталось нам от Старых Времен, не создавая и не производя ничего нового. Все это изобилие рано или поздно закончится – и если не в наши годы, то в годы детей наших или внуков. Что будет ждать их тогда? Что будут делать они, если не будут знать, как производить эти вещи? И если не будет грозить им голод, потому что останется скот и будут бегать по полям кролики, то что заменит им более сложные вещи, которыми пользуемся и наслаждаемся мы сейчас? Как разведут они огонь, если вдруг иссякнут или негодными станут самые обыкновенные спички? Он замолчал и окинул взглядом людей. И показалось Ишу, что слушают его с интересом и соглашаются с ним. И лицо Джои от возбуждения совсем не детским стало.
– И этот холодильник, – продолжал Иш. – Этот холодильник, о котором вам всем не надоело еще говорить, тому пример. Мы только говорим и ничего не делаем. Мы все словно из старой сказки. Мы все – как тот принц из старой сказки – очарованный принц, перед глазами которого проходит жизнь, а он только смотрит и не может пошевелиться, чтобы тоже стать частицей этой жизни. Я всегда думал, мы – жертвы, мы потрясены, мы не можем до конца пережить и смириться с тем, чего лишила нас Великая Драма. Наверное, так и было в самые первые дни. Нельзя от тех, у кого на глазах разваливался мир, ожидать немедленного начала новой жизни. Но уже двадцать один год минул с той поры, и многие из нас родились после трагедии. Громадные дела ждут нас. Мы должны начать разводить домашних животных, чтобы не только собаки бегали вокруг. Мы должны своим трудом добывать хлеб, а не совершать набеги в ближайшие бакалейные лавки, когда почувствуем голод. Мы должны серьезно заняться обучением наших детей – учить их читать и писать. Даже в такой малости никто из вас не утруждался сильно в помощи мне. Мы не можем жить, роясь, как убогие нищие, на помойках цивилизации, мы должны идти вперед. Он снова замолчал, чтобы найти нужные слова и довести до сознания слушающих старую, возможно, избитую истину, что если не продвигаться вперед, застыть на одном месте, то неминуемо начнешь отступать назад, но неожиданно, словно наконец дождались окончания речи, все громко и дружно зааплодировали. И Иш подумал сначала, что он покорил их и увлек неожиданным порывом красноречия, но пригляделся внимательнее и понял, что аплодисменты скорее добродушной иронией вызваны, чем восторгом.
– Папочка наш опять взялся за мудрые старые речи, – отметил Роджер. И гневом сверкнули глаза Иша, потому что двадцать один год был он вождем Племени и не любил, когда выставляли его никчемным болтуном со смешными идеями. Но вот Эзра рассмеялся добродушно, и, когда все дружно его поддержали, стал таять гнев.
– Ну хорошо, так что же мы будем делать? – спросил Иш, обводя всех взглядом. – Допускаю, что я уже произносил эту старую речь, но, если и так, все равно это правда, и другой правды не будет. И он замолчал, выжидая. И тогда зашевелился Джек – старший сын Иша и поднялся с пола, где пролежал все это время в ленивой позе. Джек был теперь выше отца и гораздо шире в плечах и сам был отцом.
– Извини, папа, – сказал он. – Но мне пора идти.
– А в чем дело? Что случилось? – И наверное, услышали все нотки раздражения в голосе Иша.
– Ничего особенного, просто нужно сделать одну вещь сегодня.
– А подождать она не может? Джек уже направлялся к дверям.
– Думаю, что может, – сказал он, – но я все же пойду. И наступила тишина, оборванная лишь звуками открываемой и закрываемой за Джеком двери; и Иш ощутил приступ злобы, и лицо его запылало от обиды.
– Продолжай, Иш, – услышал он и понял сквозь злобный туман, что это Эзра говорит. – Мы все хотим послушать, что нам делать, а у тебя всегда полно всяких мудрых идей. – Да, это был голос Эзры, и только Эзра мог так быстро найти, что сказать, и словами своими снять напряжение, и люди всегда чувствовали себя лучше после его слов. Сейчас он даже немножко льстил Ишу. И Иш скинул сковывающий его гнев и расслабился немного. Почему нужно обижаться на Джека, которому захотелось побыть самостоятельным? Наоборот, радоваться нужно. Джек уже взрослый мужчина, а не маленький мальчик, его сын. Краска гнева сошла с лица Иша, но чувство надвигающейся опасности не покидало, и он понял, что обязан продолжать говорить. Если случай с Джеком не может иметь последствий, то по крайней мере даст новую тему для продолжения разговора.
– Поступок Джека, вот о чем я хочу поговорить с вами. Все эти годы мы просто плыли по течению, не делая ничего для производства собственной пищи и возрождения цивилизации, в простой знак благодарности за пользование ее благами. Это одна из проблем – важная, но не единственная. Цивилизация – это не просто какие‑то технические приспособления, которыми умело пользоваться для своих нужд человечество. Это еще и социальная организация – набор законов и правил, по которым жил человек и социальные группы людей. Семья – вот единственное, что осталось нам от некогда существовавшей организации! И это, как я понимаю, вполне закономерно. Но когда все больше и больше становится людей, одной семьи явно недостаточно. Когда маленький ребенок ведет себя так, как нам не нравится, отец или мать – вот кто направляет его и приводит все в должный порядок. Но когда один из детей вырастает, заведенному порядку приходит конец. У нас нет законов. Мы не демократия, не монархия, не диктатура – мы ничто. Если кто‑нибудь – Джек, например, – захочет покинуть важное собрание, никто не сможет остановить его. Если мы даже решим проголосовать и голосованием принять какое‑то решение, даже тогда у нас не будет силы заставить выполнять его – так, легкое общественное мнение и больше ничего. Конец речи Ишу явно не удался, и вместо того, чтобы выдвинуть какой‑то определяющий тезис, он охватывал неохватное. Возможно, потому, что говорил больше под эмоциональным впечатлением, вызванным поведением Джека, а скорее, ввиду отсутствия практики, был не сильно искусным оратором. Но когда поднял глаза на свою аудиторию, понял, что речь произвела неизгладимое впечатление. Первым нарушил молчание Эзра.
– Еще бы, – сказал Эзра. – Кто не помнит того замечательного времени, тех добрых старых денечков. Боже, чего бы я только не отдал, чтобы снова оказаться у своего большого радио, повернуть ручку и снова услышать старину Чарли Маккарти! Помните, как он смешно передразнивал имя второго парня и смеялся все время, а потом оказалось, что имена у них одинаковые.
– И Эзра вытащил свой амулет – старый английский пенни, служивший ему верой и правдой все эти годы. Вытащил и нервно стал перебрасывать из одной руки в другую, – видно, здорово разволновался он от мысли снова услышать Чарли Маккарти. – И еще вы, конечно, помните, – продолжил он, – как можно было подойти к кинотеатру, заплатить свои денежки и войти прямо внутрь! А там фильм и музыка, а если совсем повезет, то Боб Хоуп или Дотти Ламур в главной роли. Да, это были денечки что надо! А что, ты правда думаешь, если мы соберемся все вместе и поработаем, то найдем какой‑нибудь старый фильм, почистим, подмажем где надо и покажем детишкам? Я даже сейчас слышу их смех. Может быть, с Чарли Чаплином фильм найдем… Эзра достал сигарету, чиркнул спичкой, и вспыхнула она коротким, сильным пламенем. Спички, если хранить их в сухом месте, никогда не портились. Но никто из них не умел делать спички, и с каждой новой вспышкой короткого маленького пламени становилось их ровно на одну меньше. И странным показался Ишу в тот момент Эзра, для которого кинематограф стал символом цивилизации – и одновременно чиркающий спичкой. А следующим взял слово Джордж:
– Вот если бы мне кто‑нибудь помог, скажем, мальчик или два мальчика, то я бы собрал рефрижератор, и, пожалуй, дня через два‑три он бы заработал. Джордж замолчал, и Иш, зная старину Джорджа как не сильно большого говоруна, решил, что речь закончена, и удивился, когда продолжил Джордж:
– А вот об этих законах, о которых ты тут говорил. Я не знаю. Я вот, пожалуй, даже рад, что живем мы тут, где нету у нас никаких законов. Что хочется тебе делать, то ты и делай. Захочешь куда поехать, езжай себе на здоровье и машину где хочешь, там и поставишь. Прямо у пожарного крана можно, и никто тебе штрафа не вручит – вот так‑то, ставь машину у пожарного крана, если у тебя есть машина, которая еще ходит. Пожалуй, это отдаленно напоминало шутку, и, кажется, Иш впервые услышал от Джорджа шутку. А чтобы никто не ошибся и понял, что это веселая шутка, Джордж первый тихонько рассмеялся. Остальные поддержали. И Иш лишний раз убедился, что стандарты юмора в Племени застыли не на должной высоте. Иш было решился продолжать, но его опередил Эзра.
– А теперь я хочу предложить тост, – сказал Эзра. – За закон и порядок!
– Пожилые посмеялись слегка, вновь услышав знакомую фразу, но для молодых была она ничего не значащим, пустым звуком. А когда все подняли стаканы за «закон и порядок» и выпили портвейн, все потекло по мирному руслу небольшой посиделки в тесном, почти домашнем кругу. «Наверное, это и должна быть мирная, семейная посиделка, – думал Иш, – где дело не должно вторгаться и портить покойный отдых». Может быть, семена, посеянные его пылкой и страстной речью, и дадут в будущем какие‑нибудь всходы… Но, пожалуй, в этом было гораздо больше причин для сомнений, чем для веры. Сколько этих шуток было про мужика и гром и про крышу, которую после дождя чинят. Люди не изменились, если хуже не стали. И будут сидеть в бездействии до тех пор, пока что‑нибудь не случится, а ведь большей частью плохое случается. А сейчас Иш выпил портвейн вместе со всеми и рассеянно слушал разговоры, – слушал, а другой частью сознания продолжал думать о своем. Да, что бы ни случилось, сегодня хороший день. Он выбил число «21» на гладкой поверхности камня, и начался Год двадцать второй. И в этот день – может, и потому, что год был назван так, как он назван, – Иш задумался серьезно о возможностях младшего сына. Иш взглянул в сторону Джои и поймал ответный, полный обожания быстрый взгляд умненьких глаз. Да, по крайней мере, здесь есть один, кто понимает его до конца.
В огромной и сложной системе из дамб, туннелей, акведуков и резервуаров, благодаря которой вода с гор попадала в города, в одной из секций стальных труб акведука изначально крошечная трещина оказалась, совсем крошечная, но приведшая к роковым последствиям. К несчастью, в конце рабочего дня трубу эту проверяли, когда устал контроллер, и притупилось его внимание. В общем, как будто ничего плохого и не случилось. Установили монтажники трубу на свое место, и стала она служить своему назначению – не очень исправно, но все‑таки служила. Незадолго до Великой Драмы объездной техник заметил течь в секции. Ничего страшного, обварить трубу – и будет она как новенькая, и даже еще лучше. А потом много лет прошло, и ни один человек не заглянул в те края. И крошечная струйка воды становилась постепенно все больше. Даже в засушливое лето зеленый квадратик земли указывал, где подтекает труба; а птицы и маленькие зверушки пили здесь воду. Ржавчина разрушала трубу снаружи, и внутри, под действием стремительного потока воды, тоже ржавела труба, и появлялись на теле толстой стали, как булавочные уколы, маленькие, едва заметные язвочки, и стремились те язвочки поскорее соединиться с ржавчиной, что снаружи трубу разъедала. Пять лет, а за ними еще пять лет прошло, и уже дюжина тоненьких струек змеилась по толстому боку трубы. Теперь из натекшей лужи уже скот пил. А через пять лет маленький ручей под трубой протекал – единственный ручей, в котором жизнь играла, когда все остальные в этом засушливом месте у подножия гор пересыхали. И теперь уже не крошечные язвочки, а целые каверны покрывали тело трубы, и от этого ослабла до предела вся структура металла. А внизу под трубой земля давно уже мягкой, размытой грязью стала, и приходящий на водопой скот своими копытами настоящий овражек вытоптал. В конце эрозия таких размеров достигла, что поплыла земля в основании бетонной опоры, на которой труба со своим тяжелым грузом воды покоилась. И когда дрогнула и просела опора, вся тяжесть воды еще сильнее начала на ослабленную трубу давить. И от давления лопнула труба, и из образовавшейся щели вырвался на свободу ручей побольше и потек вниз по дну оврага. И когда ручей этот еще больше воды вымыл из‑под опоры, снова качнулась она. А когда качнулась во второй раз опора, в новом месте лопнула труба, и ручей уже в маленькую речку превратился.
Стоило лишь в конце долгого дня откинуть одеяло и поудобней устроиться на мягкой подушке, как оглушительно резкий в тишине ночи винтовочный выстрел заставил его сесть в постели и застыть, напряженно вслушиваясь. Еще один выстрел, а за ним грохот оглушительной перестрелки покатился по ночной Сан‑Лупо. И только тогда он почувствовал, как подрагивает кровать, – это Эм тряслась в беззвучном смехе. И тогда безвольно опустились его плечи.
– Старая, глупая шутка, – сказал он.
– Но сегодня ты попался!
– Просто слишком много думал о том, что нас ждет. Да, слишком много думал о нашем будущем, вот почему и нервный такой стал. Перестрелка продолжалась с неослабевающей силой, словно началась новая Гражданская Война, а он лежал в мягкой постели и пытался сбросить напряжение тяжелого дня. Теперь‑то он знал, что произошло. Когда костер догорел и все разошлись по домам, один из мальчиков вернулся к пепелищу незамеченным и бросил в горячие угли несколько коробок с патронами. А когда коробки прогорели, начали один за другим взрываться патроны. Как и большинство грубых шуток, эта тоже могла привести к нехорошим последствиям, но трава, на их счастье, еще зеленела и за пожар можно было не опасаться. Да и людей, наверное, предупредили о готовящейся забаве, чтобы держались подальше от горячих углей. Иш еще немного поразмышлял и пришел к выводу, что, скорее всего, лично для него предназначалась веселая шутка, а всех остальных заранее предупредили. Ну и отлично! Если это так, то шутка удалась и он купился на все сто процентов. И снова почувствовал Иш раздражение, но не от того, что оказался одураченным, а, как казалось, по более серьезным соображениям.
– Понимаешь, – повернулся он к Эм, – все как всегда, и еще несколько коробок с патронами взрываются без пользы, а ни одна живая душа в этом мире ведь не знает, как делаются патроны! А мы живем среди пум и диких быков. А патроны – единственное средство держать их на почтительном расстоянии. И еще нужно добывать пищу, а как ее добывать, не стреляя в скот, кроликов, перепелок, мы тоже не знаем. Эм, или не зная, что ответить, или не желая отвечать, молчала, и тогда он с нарастающим раздражением стал вспоминать вечерний костер. Огромный костер, основой которого служили принесенные с ближайшей лесопилки аккуратно нарезанные доски. А если обложить эти доски со всех сторон рулонами туалетной бумаги, благодаря дыркам внутри восхитительно горевшим, добавить ящики со спичками, производившими короткие ослепительные вспышки, бутылки со спиртом и всякими горючими химикатами, то эффект получится впечатляющим. Если все это покупать за деньги, то результат получился бы не менее впечатляющим, ибо в Старые Времена такой костер мог стоить никак не меньше десяти тысяч. Ну а сейчас, сгоревшие материалы становились просто бесценными, ибо, исчезнув бесследно, не могли быть воспроизведены снова.