Писатель и критик Уолд Френк пришел к учению Гурджиева, прочитав произведение Успенского "Tertium Organum". Франк был женат на Маргарет Наумберг, основательнице нью‑йоркской школы, использовавшей методы психоанализа и педагогические учения Штейнера и американского философа Джона Дьюи. Уолд Франк был визионером, он изучал мистику и восточные религии; как и его друг Горхам Мансон, он познакомился с работой Успенского по совету поэта Харта Крейна, некоторое время увлекавшегося Работой. Франк, Мансон и Крейн занимались мистической интерпретацией истории Америки, считая, что Новый Свет занимает особое место в истории человечества и именно Америке предстоит осуществить духовное обновление старого мира; они размышляли над тем, не может ли Гурджиев стать посредником такого обновления. На творчестве таких писателей, как Зона Гейл, Кеннет Берк, Шайлер Джексон, Карл Цигроссер и Мьюриел Дрейпер (в студии которой проходило большинство встреч), тоже сказалось влияние Гурджиева, хотя они и стояли несколько в стороне. Герберт Кроули, редактор "Нью репаблик", также некоторое время был последователем Работы, но он по старинке искал сферу соединения религии и науки, а в этом Гурджиев мало чем мог помочь. Герберт Кроули вообще был человеком довольно консервативным, занятым общественной деятельностью и озабоченным идеей социального обновления.
На другом полюсе культурной и политической жизни находились Джейн Хип и ее компаньонка Маргарет Андерсон. Они были редакторами влиятельного журнала "Литл ревью". Этот радикальный журнал, основанный Андерсон в 1914 г. – в золотой век литературных журналов, – поначалу анализировал политику и литературу с чрезвычайно левых позиций. Но после того, как Андерсон в 1916 г. познакомилась с Хип, в нем появились статьи о религии и морали. Под влиянием Гурджиева дела общественные уступили место проблемам личного развития. Хип была женщиной с сильным характером, она поддерживала Маргарет в трудные времена и помогла сохранить журнал во время Первой мировой войны. Связи с Приере еще более упрочились, когда там после развода родителей поселились племянники Андерсон – Том и Фриц Петерсы. Интерес Хип к Работе еще больше усилился после знакомства с бывшей любовницей Метерлинка, Жоржеттой Леблан, ставшей верной ученицей Гурджиева, и все три стали лидерами лесбийского отделения Работы, функционировавшего в основном в Париже 1930‑1940‑х годах[278].
Самым полезным человеком из круга американских писателей и интеллектуалов стал Джин Тумер, не совсем удачливый писатель, единственный опубликованный роман которого "Трость" (Сапе) (1923) произвел определенный резонанс в обществе. Б течение нескольких лет он оставался преданным последователем Гурджиева, предоставляя ему деньги и находя новых учеников. Другим источником средств была уже упоминавшаяся Мейбл Лухан. Она увлекалась каждым новым предприятием и с энтузиазмом включалась в деятельность, являя собой странный контраст со своим мужем – невозмутимым индейцем Тони. Хотя ее попытка сблизить Д. Г. Лоуренса с Гурджиевым и закончилась неудачей, она отнюдь не убавила в ней интереса к Гурджиеву, возможно, потому что была очарована Тумером.
Через Тумера щедрая Мейбл даже предложила свое ранчо в Таосе для размещения института Гурджиева и 15 000 долларов на расходы. Гурджиев, что для него характерно, отказался от ранчо, но деньги принял – он собирался истратить их на публикацию своих будущих сочинений. Некоторое время спустя он решил приобрести и ранчо, но было уже поздно: один из последователей Успенского организовал институт в Мексике. Впрочем, представить Гурджиева среди кактусов почти невозможно.
Большинство контактов осуществлялось через Орейджа, который после отъезда Гурджиева в Париж сам стал своего рода Учителем. Он проповедовал идеи Гурджиева, но по‑своему. По характеру, с одной стороны, Орейдж походил на Успенского интеллектуал‑самоучка, со страстью к порядку и организованности. Наподобие того, как Успенский переработал идеи Гурджиева в логическую Систему со строгой иерархией понятий, Орейдж выстроил идеи Учителя в ясную схему, которую он излагал ученикам в своей группе[279]. С другой стороны, Орейдж походил на Гурджиева гипнотическими способностями и желанием доминировать над окружающими, посредством очарования или воли, хотя ему и недоставало устойчивости Гурджиева. Именно Орейдж и Успенский в 1920‑х годах познакомили мир с Гурджиевым.
Орейджу пришлось сыграть критическую роль после того, как дни краткой славы Приере подошли к концу. В июле 1924 г., вскоре после возвращения из Америки, с Гурджиевым приключилось странное происшествие по дороге из Парижа в Фонтенбло. Гурджиев водил машину тем же манером, как жил[280]. Когда бы он ни решал совершить поездку, он обязательно собирал компанию спутников, грузил автомобиль доверху багажом, и все отправлялись в Виши, Ниццу или в горы, где легко могли стать жертвой несчастного случая, поскольку за рулем сидел сам Гурджиев. Он отказывался останавливаться у перекрестков или следить за расходом бензина. Если бензин все‑таки заканчивался и машина останавливалась, один из спутников шел в ближайшую мастерскую и приводил механика, потому что водитель настаивал на том, что случилось механическое повреждение. Если лопалась шина, то ставили запасное колесо, но нового запасного не брали, и следующее проколотое колесо приходилось чинить или заменять прямо на дороге. Иногда они теряли направление либо поворачивали не туда, куда следовало. Автомобиль останавливался, и пассажиры долго препирались между собой, а Гурджиев сидел и молча смотрел на них. Прибыв в пункт назначения после закрытия всех гостиниц, путешественники стучались в двери лучшего отеля, и Гурджиев настолько очаровывал заведующего, что тот заказывал им обильный ужин, на котором произносились многочисленные тосты и раздавались чаевые официантам. Через несколько дней вся компания грузила вещи и отправлялась в обратный путь со всеми неизбежными приключениями.
Но на этот раз Гурджиев был в машине один. До сих пор неизвестно (и наверняка никогда не станет известно), что случилось на самом деле, но этот таинственный эпизод играет важную роль в мифологии Гурджиева. Посреди недели Учитель часто посещал Париж, где он снимал квартиру, оставляя Приере на попечение своей преданной последовательницы мисс Этель Мерстон, англичанки португальско‑еврейского происхождения, которая позже стала ученицей Шри Рамана Махариши[281]. Часто в эти поездки Гурджиев брал с собой Ольгу Гартманн в качестве секретаря‑компаньона, но 5 июля 1924 г. он купил мадам Гартманн билет на поезд и велел ей возвращаться в Приере в душном вагоне, а сам поехал в автомобиле. Он ничего не объяснял – его приверженцы привыкли повиноваться ему беспрекословно. Он также не объяснил, почему приказал механику проверить машину с особой тщательностью и почему в тот день наделил Ольгу полномочиями своего поверенного[282].
Ночью его нашли лежащим под одеялом рядом со своей разбитой машиной, с серьезными ранами и сотрясением мозга. Так никто и не узнал, почему он оказался не в машине или не вылетел из нее. Некоторые предполагали вмешательство какого– то постороннего человека, который вытащил его, накрыл одеялом, а сам отправился за помощью. Другие предполагали, что в машине был и шофер, сбежавший с места происшествия, но предварительно позаботившийся о Гурджиеве насколько возможно. Но были и такие, в том числе и полицейский, расследовавший происшествие, которые верили, будто Учитель, проявив сверхчеловеческую силу воли, сам выбрался из разбитой машины и накрылся одеялом прежде, чем потерять сознание. Сам же Гурджиев позже только и сказал по этому поводу, что его "физическое тело вместе с автомобилем, идущим со скоростью девяносто километров в час, столкнулось с очень толстым деревом"[283].
Учителя привезли домой едва живого. Оставленные без руководства многие обитатели Приере пришли в уныние и не знали что делать. Другие продолжали выполнять ежедневные обязанности, как Фриц Петере, который принял несчастный случай с Гурджиевым очень глубоко к сердцу и не останавливался перед любой работой, сколь трудной бы она ни была. В свои одиннадцать лет Фриц был одиноким и трудным ребенком, который сразу же привязался к владельцу Приере и воспринимал все происходящее с исключительной ответственностью. Ему было поручено косить лужайки перед замком и делать это как можно быстрее. Когда Гурджиева привезли домой, Фриц стал косить лужайки с удвоенной энергией. Гурджиеву предписали полное спокойствие, и Ольга Гартманн попросила мальчика оставить свою работу. Он отказался: ему было приказано это делать, и поэтому он делает все, что в его силах. Мадам Гартманн предупредила его о возможных последствиях для пациента, жизнь которого висела на волоске и на которого шум мог бы оказать очень плачевное воздействие, но она так и не убедила Фрица прекратить работу. Свою задачу он выполнил – ему, все‑таки удалось научиться скашивать всю траву за три дня. Однако потом выздоравливающий Гурджиев сказал ему, что теперь он должен сократить время до одного дня. Мальчик справился и с этим. Такова была сила воздействия Гурджиева на тех, кто искренне любил его[284].
Но некоторые подозревали, что несчастный случай мог быть всего лишь хитростью[285]. Может быть, Гурджиев намеренно инсценировал аварию и преувеличил серьезность своих ран? Но для чего ему это понадобилось? Ответ мог заключаться в последующих событиях. Обычно шумный и бурлящий Приере притих; ученики размышляли, что же станет с ними, если Учитель умрет. Однако он выздоравливал с удивительной скоростью – не такое уж и большое чудо, принимая во внимание его физическое здоровье и духовные силы.
Но вскоре после выздоровления, ученикам, все еще не оправившимся от осознания уязвимости своего считавшегося неуязвимым Учителя, предстояло заново пережить свои страхи о будущем при довольно неожиданных обстоятельствах. В сентябре 1927 г. Гурджиев объявил о "ликвидации" института и стал выгонять многих его членов, в том числе и русских. В общих чертах, те, кто мог позаботиться о себе и оплачивать содержание – в основном это касалось американцев с их долларами в переживающей инфляцию Европе, – оставались, остальным пришлось уйти. Это была не первая чистка: за год до этого Гурджиев уволил ряд сотрудников. И она не была последней.
Хотя институт в Приере еще функционировал несколько лет, дни его расцвета миновали. Характерно, что упоминания о нем как‑то сразу исчезли со страниц газет и журналов – так же внезапно, как и появились. Постепенно принципы коммуны восстанавливались по мере того, как возвращались ученики, изгнанные в 1924 г. Но что бы институт ни значил для учеников, для самого Гурджиева он представлял уже второстепенный интерес – это было место, где люди слонялись в надежде ухватить какие‑то крошки с эзотерического стола. Основное внимание он теперь уделял писательству.
Финансовый кризис середины 1920‑х годов сыграл свою роль в этой перемене, так же как, вероятно, и смерть матери Гурджиева в 1925 г., и смерть г‑жи Островской в 1926 г. Вполне возможно, что именно после этого он решил перенести свою активность из общественной в частную жизнь. Все в Приере видели, насколько потрясла его мучительная смерть от рака г– жи Островской, хотя это и не помешало ему тогда же завести ребенка от другой женщины.
На него повлияла и Америка. Писательство и Америка неразрывно связаны в жизни Гурджиева во второй половине 1920– х годов. Именно американские писатели поддерживали его идеи и финансировали издания его произведений; многие из них посещали Приере. Вполне закономерно, что Гурджиев, всегда готовый поучиться чему‑либо на практике, решил сам заняться сочинительством. Переход от обучения к сочинению произведений – или скорее от практического преподавания к преподаванию при помощи печати знаменовало серьезный сдвиг, если принимать во внимание, что раньше он особо подчеркивал необходимость индивидуального обучения, а в печати возможно излагать лишь общие принципы. Это также шло вразрез с его обвинениями Успенского и других – будто они посредством печати фальсифицируют его учение. Возможно, себе он доверял больше и предполагал сочинять литературу иного рода.
Его произведения в виде рукописей послужили основой для американских курсов под руководством Орейджа, где сам Орейдж читал их вслух и комментировал в свете своей версии Учения Гурджиева. С 1924 по 1931 г. Гурджиев и Орейдж большую часть времени проводили в Америке или постоянно ориентировались на нее. Американские ученики в свою очередь пересекали Атлантику и посещали своего Учителя в Париже. Приере постепенно тоже оживился, но теперь он представлял собой не духовный центр, а нечто вроде убежища для остатков прежней свиты Гурджиева и дорогого дома отдыха для американцев, которые платили 100 долларов в неделю[286]. Режим работ, праздников, купаний и бесед продолжал действовать в более мягкой форме, в то время как Учитель, поглощенный сочинительством и финансовыми заботами, проводил дни в "Кафе де ла Пэ" или кафе Фонтенбло, попивая кофе с арманьяком, заполняя блокноты заметками или диктуя свои мысли секретарям.
К 1929 г. он опять оказался без денег, да и общественный интерес к Работе угас, хотя до сих пор попадались преданные новички. Орейдж и Тумер собрали до 20 000 долларов, другие тоже делали вклады по мере сил, но этого было недостаточно. С января по апрель 1929 года – года знаменитого краха на Уоллстрит и начала Великой Депрессии – Гурджиев снова находился в Америке в поисках средств.
В течение последующих лет он возвращался туда несколько раз с теми же целями, но с каждым разом задача становилась все труднее и труднее. Во‑первых, даже самые богатые представители среднего класса испытывали недостаток средств. Во‑вторых, к середине 30‑х годов Гурджиев отдалил от себя большинство своих старых учеников, за исключением мадам Зальцман. Тумер утратил веру, Успенский давно покинул его, Франк ушел, потрясая кулаком и советуя Гурджиеву убираться в ад, где ему и место[287]. Лаже Гартманнов выгнали из их рая – за "дерзость", согласно самому Гурджиеву[288]. Томас Гартманн сохранял преданность своему Учителю на расстоянии и всю жизнь пытался объяснить разрыв с Гурджиевым, не подвергая того критике. Его жена продолжала время от времени наведываться в Приере, несмотря на то, что каждый раз ее встречали криками. Окончательный разрыв произошел, когда она отказалась оставить больного мужа, чтобы выполнить какое‑то мелкое задание Гурджиева[289].
Наконец и верный Орейдж вынужден был отойти от своего наставника. Преданность его подверглась чересчур серьезным испытаниям – Гурджиев бесконечно требовал денег, грубо обращался с американскими учениками, которых так долго подбирали и воспитывали, и всячески унижал Орейджа наедине и на публике. Фриц Петерс вспоминает, как однажды в Приере его вызвали в комнату Учителя, и он увидел, что Гурджиев, словно одержимый, яростно кричит на побледневшего и дрожащего Орейджа[290]. Остановившись на минутку, чтобы поблагодарить Фрица за принесенный кофе, Гурджиев продолжил кричать. Этот эпизод заставил мальчика задуматься об актерских талантах Гурджиева – то же самое приходило в голову и Успенскому десятилетием раньше. Без сомнения, Орейдж усвоил урок. Несмотря на усталость, он регулярно высылал Гурджиеву чеки, но к 1929 г. он больше не мог выносить постоянные вымогательства и издевательства над собой.
Джейсси Дуайт, ставшая женой Орейджа, придерживалась такого же мнения. Она не любила Гурджиева, доверяя только себе, и способствовала этому разрыву. Гурджиев не терпел, если между ним и его учеником стоял кто‑то еще. Более того, он никогда не доводил дело до того, чтобы его последователь сам порвал с ним, предпочитая действовать первым, чтобы не утратить авторитета. Приехав в Америку зимой 1930 г., он собрал учеников Орейджа и потребовал, чтобы они подписали документ об отречении от своего учителя и его доктрины. Он заявил, что Орейдж повторил ошибку Успенского и что его теория не имеет ничего общего с идеями Гурджиева. Она слишком сложна, слишком интеллектуальна и умна. Но даже и этот драматический шаг не ускорил разрыва. Пока ученики находились в нерешительности, Орейдж срочно прибыл в Нью‑Йорк из Англии, где он тогда отдыхал, и, воспользовавшись подвернувшейся возможностью, сам подписал бумагу, отрекаясь от себя самого.
Это был театральный и абсурдный жест, не приведший ровным счетом ни к чему. Он всего лишь сигнализировал о том, что конфликт подходит к своей развязке. 13 марта 1931 года Орейдж и Гурджиев встретились в последний раз. Орейдж снова занялся теософией и журналистикой, но, хотя в следующем году он основал новый литературный журнал "Нью Инглиш Уикли", заинтересовался теорией Социального Доверия[291], которой увлекался и Эзра Паунд, и печатался в оккультных журналах, прежний пыл из него вышел. Умер он в 1934 г. Однако его семья долгое время не могла избавиться от влияния Учителя. Когда после Второй мировой войны Джесси Дуайт посетила Гурджиева в Париже, возможно надеясь узнать, чем он руководствовался в отношениях с ее мужем, Гурджиев рассказал ей трагическую историю о выдающемся человеке, который был слишком умен, чтобы понять простые истины, и заставил ее расплакаться[292].
Глава 14 КОНЕЦ ПУТИ
Тысяча девятьсот тридцать первый год оказался решающим и для Кришнамурти. Он стал переломным на пути из прошлого в будущее и положил пропасть между ними. Кришнамурти обнаружил, что не может вспомнить большую часть своего детства и юности – особенно инициацию в Теософском Обществе. Близкие друзья, которым он доверился, постарались припомнить те моменты из его жизни, которые он якобы забыл. Но была ли его забывчивость подлинной или он просто инсценировал ее, ясно одно: Кришнамурти перешел от лояльности по отношению к теософии к неповиновению. Процесс этот был болезненным и не только для его старых друзей. Характер Кришнамурти формировался под руководством лидеров Общества, и его самосознание было неразрывно связано с ним. В результате кризис внешний неизбежно означал и кризис внутренний.
Один из способов разделаться с проблемами – забыть о прошлом. Другой способ – уехать от них подальше. Начиная с первого посещения Калифорнии в 1923 г., Кришнамурти все больше привыкал считать Охай своим домом, если, конечно, у постоянно переезжающего человека может быть дом. Начиная с 1931 г. Охай стал его постоянной резиденцией, и он провел там около тридцати лет. Отныне Атлантический и Тихий океаны отделяли его от бывших покровителей. Ледбитер находился в Австралии, Анни Безант в Адьяре или Лондоне, и Учитель Мира начал новую жизнь в Америке.
Лучшего места придумать было нельзя. Достаточно мягкий климат прекрасно подходил для Нитьи, больного туберкулезом, а ландшафт напоминал Индию. Культурный вакуум Калифорнии давал прекрасную возможность заниматься чем угодно или не заниматься ничем. Кришнамурти мог просто отдыхать от размышлений. Пустынная местность служила превосходным убежищем после суеты европейской теософии.
Напряженность между Кришнамурти и его учителями росла давно. Недовольство появилось еще вскоре после Первой мировой войны, во время скандалов с Ледбитером с его абсурдной Либеральной Католической Церковью, но, несмотря на то что они задевали его чувства, это было всего лишь часть проблемы. Хотя Кришнамурти и был склонен отрицать теософскую практику и доктрину, он привык видеть себя в роли Учителя, хотя и не обязательно Учителя Мира. Но такое призвание определили ему Ледбитер и Анни Безант, руководствовавшиеся теософскими представлениями: по их мнению, Учитель Мира должен распространять теософское учение по всей Вселенной. Отказываясь от такой роли, Кришнамурти должен был найти другую – отойти от теософии и при этом не лишиться того, что было его призванием.
На первом этапе его отхода от прошлого появилось отрицание пышных церемоний Общества. На протяжении всего десятилетия он выказывал неодобрение ритуалов Либеральной Католической Церкви, Масонского филиала и других дочерних теософских организаций, но серьезно он выступил против этого только в 1925 г., после нелепого спора с Джорджем Арундейлом. Будучи человеком сильного характера, Арундейл вполне мог бы стать президентом Общества; он уже приобрел достаточно высокое место в иерархии, несмотря на неофициальное правило, согласно которому лидеры теософии не должны вступать в брак[293]. Он нарушил это правило – тем более что женой его стала индийская девушка Рукмини Шастри. Это одновременно противоречило теософским условностям, индуистским законам о кастах и английским расовым предрассудкам. Тем не менее Арундейл стал уже епископом в Либеральной Католической Церкви и постоянно проживал в Адьяре. Для укрепления своего авторитета он учился использовать свои физические и духовные силы, получая указания от Учителей при каждой возможности.
Во время посещения Уитцена в июле 1925 г. Арундейл принял довольно объемный пакет посланий от Учителей, начиная от провозглашений Двенадцати Апостолов, которых выбрал Господь для выполнения поручений особого назначения, до распоряжения священникам Либеральной Католической Церкви носить шелковое нижнее белье. (Последняя директива так и не была выполнена, потому что миссис Додж отказалась ее финансировать.) Арундейл также вступил в переписку с Магистром Графом из Венгрии и узнал, что его новый союзник Уэджвуд – а не Джинараджадаса, как предсказывал Ледбитер, должен стать очередным Махакоганом, или Повелителем Пяти Лучей. Именно в связи с этим Кришнамурти и другие должны были пройти четвертую инициацию и приготовиться к последнему этапу. Что же касается Анни Безант, Уэджвуда и самого Арундейла, то им было запрещено есть яйца[294].
В свои семьдесят восемь лет, и прежде легко убеждаемая Анни Безант, оказалась под властью Арундейла, и, когда в августе 1925 г. открылся лагерь в Оммене, она не только объявила имена семи новых апостолов, избранных конечно же среди членов теософской элиты, но и провозгласила основание Всемирной Религии с Новыми Мистериями и Всемирного Университета, описанного Арундейлом как реинкарнация Александрийского университета[295]. Ничего не было сказано ни о месторасположении, ни о финансировании, ни о преподавательском составе университета. Без сомнения, Учителя должны были бы позаботиться об этих практических деталях и о том, чтобы для дипломов было приготовлено достаточно голубых лент. Однако президент туманно упомянула о Повелителях Темного Лика, которые намерены взяться за старое, чтобы помешать осуществлению этих прекрасных планов даже в присутствии Учителя Мира.
Затем миссис Безант отправилась в Венгрию с целью посетить замок Магистра Графа, опять же по совету Арундейла, в сопровождении самого Арундейла, Рукмини, Уэджвуда и его знакомого поляка. Магистр Граф объяснил Арундейлу, как найти его замок – взять расписание железных дорог и открыть его наугад. Итак, цель была выбрана, и группа отправилась в путь. Леди Эмили и старой подруге Анни мисс Брайт было велено ждать приглашения и тогда присоединиться к ним. Неделю спустя путешественники вернулись, не доехав дальше Инсбрука. Анни объяснила леди Эмили, которая никогда не видела свою подругу столь возбужденной, что им помешали Темные Силы, но другому другу, который отказался ехать с ними, Анна призналась, что тот оказался единственным среди всех здравомыслящим человеком.
Ледбитера, естественно, раздражали эти беспокойные священники и их действия, большинство которых он запретил в серии строгих телеграмм из Австралии, но Уэджвуд и Арундейл уже вышли из‑под контроля. И не только один Ледбитер испытывал раздражение. Ко времени провозглашения апостолов и распоряжения о четвертой инициации Кришнамурти уже был готов восстать против того, что казалось ему крайним цинизмом и эгоизмом. Когда его попросили заверить инициацию из Охайя, где он проживал, Кришнамурти отказался заполнять бланк. Здоровье Нитьи ухудшалось, и он не желал тратить время на пустяки[296].
Трудность заключалась в том, как рассказать об этом Анни Безант, которую он продолжал любить. Ему очень не хотелось расстраивать ее. Возможно, он понимал, что старая женщина идет на поводу у своих новых советников. Желая достичь власти, Арундейл убеждал ее в том, что сам Учитель хочет, чтобы она сложила с себя полномочия и передала их ему, а Уэджвуд намекал, что даже Учитель Мира может не устоять перед тлетворным влиянием Темных Сил.
Кришнамурти мало заботила кампания, направленная против него, хотя, приехав в Лондон в октябре 1925 г. с Раджой и Розалиндой Уильяме, он увидел, что леди Эмили расстроена. Но ее расстраивал также и его отказ принять апостолов и повысить их в звании, потому что она верила в них; ей казалось, что ему не следует появляться перед миссис Безант с плохими новостями. Несмотря на все свое негодование, даже Кришнамурти боялся заявить о своих взглядах в лицо Анни. По некоторым сведениям, он попросил сообщить ей о его позиции некоего служащего из недавно открытого Всемирного Университета, а сам в это время оставался в машине возле ее дома. Этот факт дал будущим критикам повод обвинить Кришнамурти в нечестности, слабости и нерешительности. Услышав об отказе Кришнамурти принимать апостолов и проводить инициацию, Анни, возможно, решила, что ее протеже отрицает также и Братство Учителей, их послания и всю теософскую иерархию – вкупе со структурой верований, которым она посвятила всю жизнь. Это было для нее слишком, и позже леди Эмили предположила, что миссис Безант так и не поняла до конца, что же произошло. Но другие отметили, что после этого Анни заболела и стала быстро угасать.
Поговорить с Уэджвудом и Арундейлом оказалось не настолько трудным. Они намекнули в ответ, что он испортил собственную карьеру в Обществе такое предположение еще более возмутило его и усилило его сомнения. С Анни он стал вести себя более осторожно и при встрече сказал, что Арундейл руководствовался благими пожеланиями, но допустил ошибки. Когда она начала настаивать на том, чтобы он упоминал об апостолах в своих речах, он решился более серьезно объяснить ей положение дел, но, как кажется, она не понимала его. Эмили Летьенс даже заподозрила, что это Арундейл ее загипнотизировал.
Вообще‑то к такому объяснению чаще всего прибегали теософы во время различных недоразумений и споров, но кажется более естественным принять во внимание возраст Анни. Несмотря на то что она продолжала совершать поездки и присутствовать на собраниях, ее силы иссякали, и ее руководство постепенно ослаблялось. К концу 1925 г. откололся весь Чешский филиал, устав следить за бесконечными склоками руководителей, абсурдной Либеральной Католической Церковью и за систематическими обвинениями известных теософов в развратных действиях. При таких же обстоятельствах двенадцать лет назад от Общества откололся весь Германский филиал. Возникли серьезные трудности в управлении – Австралия не подчинялась, американцы отстранились, и в Обществе постоянно вспыхивало недовольство по поводу поведения Ледбитера, Уэджвуда и Арундейла; Анни уже не могла разрешать конфликты или, по крайней мере, скрывать их от посторонних глаз.
Но, как ни странно, количество членов Общества продолжало расти. Скандалы, конечно, привлекали к нему какое‑то внимание, но более всего действовала популярность молодежного движения, ОЗВ (его члены необязательно были теософами) и растущее влияние самого Кришнамурти. В ранний период своего существования (как и сейчас), Общество привлекало в основном старшее поколение. Но в течение десятилетия с 1919 по 1928 г. оно процветало как какое‑то подобие Лиги Наций. Молодежь привлекали не столько теософские церемонии или оккультные тайны, сколько идеи гуманизма, пацифизма и интернационализма, обсуждаемые в летних лагерях и воплощенные в привлекательном облике Кришнамурти. Его тихие, импровизированные беседы на темы мира и преодоления эгоизма представляли разительный контраст с шумной риторикой политиков и религиозных лидеров. Кришнамурти призывал к свободе, счастью, взаимопониманию и самоусовершенствованию.
Однако именно это десятилетие было самым трудным в его жизни. Невозможно представить себе более худшего года, чем 1925‑й, когда он вынужден был вступить в противоборство с людьми, которые и привели его к славе, а также испытать серьезное личное горе. 8 ноября 1925 г. он отплыл из Европы в Адьяр с обычными спутниками – Анни Безант, Эмили Летьенс, Арундейлами, Уэджвудом и Раджагопалой. С ними не было только Нитьи. Его здоровье сочли слишком слабым, чтобы он мог куда– то уехать из Охайя. Арундейл цинично заявил, что если Кришнамурти согласится признать инициацию в Уицене, то жизнь его брата будет в безопасности. Несмотря на телеграмму из Охайя, в которой говорилось, что у Нитьи грипп и что он просит всех молиться за него, и несмотря на зловещее предзнаменование в виде шторма в Суэцком канале, никто не испытывал особой тревоги; но 4 ноября, вскоре после того как Джордж Арундейл передал Кришнамурти заверение относительно брата от самого Учителя, прибыло известие о смерти Нитьи.
Кришнамурти был потрясен. Брат не только связывал его с воспоминаниями о детстве, он был также единственным человеком, которому он мог довериться и с которым он мог говорить совершенно откровенно обо всем. Хотя Кришнамурти постоянно окружали поклонники и в особенности обожающие его женщины, он был совершенно одинок. Смерть Нитьи сделала его одиночество абсолютным. У него впоследствии были верные помощники, и он сам говорил, что Нитья и его прошлое предстают перед ним, окутанные туманом, но все же настолько близко он не сходился ни с кем.
И все же, несмотря на потрясение, этот удар он перенес довольно спокойно, как заметили его друзья. Кроме того, это горестное событие не затмило важности предназначения самого Кришнамурти. Тот факт, что Братство Учителей не защитило Нитью, как обещал Арундейл, только усилило его недоверие к Арундейлу и подозрение, что Учителя не совсем то, что утверждают теософы; но веры в реальность духовных сил он не утратил. Напротив, смерть Нитьи только укрепила его представление о своей избранности – отныне он был отрезан от дотеософского прошлого, и это дало ему силы порвать с самой теософией. Через несколько недель, 28 ноября, он произносил речь на конгрессе в Адьяре, и тогда у него произошло прозрение об истинном своем предназначении. Говоря о Господе Майтрейе, он вдруг перешел от третьего лица к первому – от "Он" к "я". Все присутствовавшие почувствовали, что произошло нечто серьезное – что перед ними говорил не Кришнамурти, а воплотившийся в нем Майтрейя[297].