Во время войны Жак‑Далькроз переехал с институтом в Женеву и в 1919 г. решил оставаться там и дальше. Бывшие помещения института в Хеллерау заняли представители многих других "прогрессивных" движений, в том числе независимые "далькрозианцы" и школа под управлением А. С. Нейла[213]. После приезда Гурджиева последовал один из типичных для его жизни фарсов: он убедил хозяев помещений пересмотреть договоры аренды и переписать их на его имя. Нейл и его коллеги стали угрожать судом; владельцы передумали и сказали, что Гурджиев их загипнотизировал; последовало судебное разбирательство, проигранное Гурджиевым. Его постоянно обвиняли в использовании гипноза, и для него в этом не было ничего особенного; он действительно обладал поразительным даром убеждения – какова бы ни была его природа – и это опять подтвердилось в Хеллерау, когда некоторые далькрозианцы покинули прежнего учителя и навсегда стали учениками Гурджиева.
Не совсем ясно, почему Гурджиев не пытался осесть в Германии. Возможно, в этом решении сыграла роль неспокойная политическая ситуация хотя Гурджиеву было не привыкать к нестабильности: как мы видели, он мог обратить ее себе на пользу. В феврале 1922 г. он пересек Ла‑Манш и приступил к изучению Лондона, где уже проживал Успенский – вне сомнений радуясь тому факту, что заблаговременно определил дистанцию между собой и своим беспокойным Учителем. Но англичане не подходили Учителю, что пришлось кстати, потому что, несмотря на все усилия леди Ротермер и поддержку некоторых граждан, министр внутренних дел не разрешил группе Гурджиева обосноваться в Лондоне, хотя сам он и мог при желании остаться. Доклады разведки, переданные через константинопольский офис Беннетта, дошли до Лондона, и не помогло даже личное участие Беннетта, в июне вернувшегося из Турции.
Успенский, наверное, вздохнул с облегчением; он уже собрался переехать в Америку, в случае если бы Гурджиев остался в Англии. Ибо, хотя Успенский и принял свою обычную роль подчиненного, подготавливая собрания в Теософском Холле Уорвик‑Гарден и приводя на них своих учеников, пока Ольга Гартманн и Пайндер переводили его работы, Гурджиев постоянно нападал на него. Он обвинял его в том, что тот неправильно понял и извратил его идеи. Успенский не имел права выступать в роли Учителя или придумывать собственные теории, а потому ему лучше было бы во всем подчиниться Учителю. Что касается аудитории, то она, по мнению Гурджиева, должна была выбрать между ложным и истинным пророками.
Внешнее проявление этой конфронтации было настолько классическим и проработанным, что многие присутствовавшие при их спорах недоумевали – не было ли здесь тайного сговора? Но Гурджиев, насколько известно, никогда ни с кем тайно не договаривался. Многим ученикам еще предстояло пережить громогласные угрозы, красноречие и магнетизм Учителя; подобное поведение стало со временем привычным и никого не удивляло. Успенский тоже мало верил его угрозам, правда, все это наносило урон его репутации. Как часто случалось и до этого, Гурджиев держался исключительно силой своего характера, и публика постепенно поддавалась его напору.
За исключением леди Ротермер, двух‑трех аристократов и миллионера Ральфа Филипсона, собрание состояло в основном из журналистов, психиатров и докторов с супругами. Большинство было либо на стороне Гурджиева, либо симпатизировало ему. С первого же появления его окружило множество преданных учеников. По мнению самого Гурджиева, хотя он, правда, тогда еще не знал об этом, самым значительным из всей аудитории был А. Р. Орейдж, который позже сказал: "После первого визита Гурджиева в группу Успенского я сразу понял, что Гурджиев – настоящий Учитель"[214]. Настолько велика была его сила убеждения.
Орейджа можно назвать типичным обращенным. Он родился в 1873 г. и вырос в деревне поблизости от Кембриджа. Семья его жила в бедности, и талантливый мальчик получал образование за счет местного землевладельца. Орейдж был своего рода надеждой этого бездетного человека, но позже, когда тот женился и у него родился сын, Орейджу пришлось распрощаться с мечтой об университете, поступить в колледж и стать учителем в Лидсе в 1893 г. Разочарование наложило свой отпечаток на его внешность и способствовало меланхолии. Впоследствии для него стали характерны чередования эйфории и приступов самоунижения. Это был романтик, который, по его собственным словам, хотел "жить в мире чудес и самим быть чудом"[215].
В Лидсе Орейдж участвовал в деятельности Независимой Лейбористской партии, читал лекции по философии Ницше и Платона, был членом Общества психических исследований и Фабианского Общества; в 1901 г. он основал Художественный клуб Лидса вместе со своим другом Холброком Джексоном (1874– 1948), историком литературы и критиком[216]. Он был увлечен теософией. В то же время он начал создавать собственную философию. Как считал Джексон, Орейдж намеревался "смешать Платона и Блаватскую, Фабианское Общество и индуизм, Шоу и Уэллса, приправив все это ницшеанством"[217]. Хотя имена в этом списке менялись, в течение многих лет Орейдж не оставлял своих попыток, и постепенно у него родилось нечто похожее на теорию творческой эволюции Б.Шоу, в которой Человек является земным средством развития космического сознания. Когда появится Сверхчеловек – а он обязательно появится – он вовсе не будет походить на Наполеона или Бисмарка, но станет существом, в котором все мыслительные способности достигнут невообразимо высокого уровня[218].
В 1905 г. Орейдж с женой переехали в Лондон, имея в качестве багажа всего лишь трехтомник Ницше. Начиная с середины 1890‑х годов он стал столпом теософии в Англии, бичуя извращения Анни Безант и Ледбитера. В Лондоне он стал членом комитета секции, хотя все больше разочаровывался в ее руководителях. Вскоре он попал под влияние Беатрисы Гастингс[219], с которой познакомился на теософском собрании в 1906 г. Эта уроженка Южной Африки, актриса, бывшая одно время замужем за боксером, была буквально одержима литературой. Ее приверженность к теософии Блаватской доминировала над Орейджем и "Нью Эйдж" ("New Age"), влиятельным журналом, основанным им и Хоброком Джексоном в 1907 г. частично на деньги, выделеннные Джорджем Бернардом Шоу.
В следующее десятилетие литературная журналистика отодвинула на второй план более возвышенные духовные искания Орейджа и Беатрисы Гастингс. "Нью Эйдж" стал самым престижным литературным журналом того времени, и возле Орейджа образовался круг лиц, в который входили Т. С. Элиот и Э.Л.Паунд. К началу войны его отношения с Беатрисой начали портиться, и он снова вернулся к эзотерике; войну он провел в Париже, тогда как Беатрис оставалась в Лондоне. Но его интерес к теософии успел остыть. Как всегда неспокойный и пытливый, он искал метафизическое решение основных вопросов жизни. Великий синтез должен выйти за рамки теософии, но если так, то какие идеи следует принять и к чему он приведет?
Сначала он был увлечен идеями Дмитрия Митриновича, сербского мистика с горящими глазами и бритой, как у Гурджиева, головой[220]. Во время войны Митринович прислал в "Нью Эйдж" несколько статей по поводу духовного аспекта европейской политики, но большинство читателей, в том числе и главный редактор, нашли их запутанными и непонятными. Орейдж возлагал надежды также на одного из активных приверженцев журнала, Льюиса Уоллеса, написавшего статьи о так называемой "психоегиптологии" и книгу "Космическая анатомия", но Уоллес удовлетворил его искания не больше, чем Митринович. Затем он заинтересовался вариантом психоанализа, разработанным одним из друзей Юнга, который впоследствии стал последователем Гурджиева. Тогда как практика Фрейда была посвящена анализу психического в псевдомедицинских терминах, более оптимистическая теория Юнга "психосинтез", как утверждали ее сторонники, должна была привести к духовному возрождению пациента. Это направление мысли хотя и казалось более многообещающим, чем труды Митриновича или Уоллеса, не слишком интересовало Орейджа. Каждая неудача лишь подстрекала его духовные поиски. В начале 1920‑х годов он был, иносказательно выражаясь, душой, жаждущей спасения, и Гурджиев прибыл в Лондон как раз вовремя, чтобы спасти его.
Орейдж не был единственным англичанином, обращенным Гурджиевым в свою веру, но именно он сыграл самую важную роль. За ним последовали другие интеллектуалы. Множество душ нуждалось в помощи. Война оставила после себя ужасающую духовную пустыню, и люди искали того, за кем можно было бы пойти, избавившись от сомнений. Те же причины привели к утверждению фашизма и коммунизма. Среди теософов также находилось немало расстроенных бесконечными дрязгами, не прекращающимися в течение целого десятилетия. И хотя теософия продолжала привлекать к себе большое число новых сторонников, старые члены разочаровывались в ней. Многих перетянул к себе Штейнер с его антропософией; теперь кризис усугубляли Успенский и Гурджиев.
Одним из последствий их растущего влияния был сдвиг ориентиров среди западных духовных наставников. Теософия делала основной упор на индуизм и буддизм как из‑за авторитета Блаватской, так из‑за политических пристрастий Безант и деятельности Олькотта на Цейлоне и в Японии. Несмотря на многочисленное исламское население Индии, Среднего и Ближнего Востока и на попытки отдельных исследователей, таких, как Лоуренс Олифант, ислам до сих пор не входил в число альтернативных духовных движений, в основном благодаря его монотеизму, сближавшему его с христианством и иудаизмом. Но теперь мистические формы ислама, обнаруженные в суфизме и в общинах дервишей, начинали играть значительную роль в формировании традиций "западных гуру". В очередной раз произошла смена географического центра. Как некогда Блаватская перенесла его из Египта в Гималаи, так теперь его переместили в Среднюю Азию и на Ближний Восток.
Гурджиев, показав свою силу Успенскому и его ученикам, удалился на континент. Убедившись, что Англия и Германия не устраивают его, он решил испробовать Францию и 14 июля 1922 г. приехал в Париж. Через три месяца начался прославленный эксперимент.
Глава 11 ЛИЧНЫЕ ДЕЛА
Кришнамурти пережил войну, находясь в Англии в полной безопасности. Будучи индийцем среди европейцев, темнокожим среди белых, теософом среди христиан, представителем колонии среди колониалистов, он неизбежно оказывался посторонним и, следовательно, одиноким. Люди, не получившие христианского воспитания и претендующие на ведущую роль в духовной жизни, в Англии, естественно, не приветствовались. И хотя находились англичане, готовые признать в нем махатму, большинство относилось к нему как к "темнокожему претенденту на роль Иисуса", частенько добавляя более грубые комментарии. Невозможно было изменить это отношение – многим Кришнамурти казался нелепым чудаком.
Внешнее давление сделало его эгоистичным, жалеющим себя и неспособным проявить чувство юмора. Даже в детстве он относился к навязанной ему роли серьезно и в окружении взрослых, постоянно твердивших ему о великом предназначении, оставался серьезным. Дочь леди Эмили, Элизабет, восставшая против поклонения мальчику‑богу, не желала относиться к нему как к Учителю. В этой роли она предпочла бы видеть Нитью, находя его брата "надменным и высокомерным"[221]. Младшие дети Летьенсов относились к Кришнамурти иначе и разглядели в нем другие черты. Они считали, что он не потерял способности воспринимать шутки. Элизабет держалась в стороне, но Мэри искренне полюбила новых друзей. Приходя каждый вечер из школы, она надеялась найти на своем столе подарки – знак того, что они посетили дом. Позже она особенно полюбила Нитью, которого находила не таким красивым, как его брат, но более милым[222].
В экзотической гостиной леди Эмили с черными стенами и расписанным под руководством сэра Эдвина полом братья отдыхали. Эмили отдавала им всю теплоту, которую, как ей иногда казалось, она не смогла проявить к собственным детям. В присутствии сэра Эдвина атмосфера несколько оживлялась. Несмотря на уважение к идеям жены, он говорил, что у него нет времени на "воскресные чувства", которые она проповедует[223]. Но при всем своем отвращении к теософии он хорошо относился к юным индийцам. Сэр Эдвин любил общество и при всяком удобном случае приглашал к себе друзей. Человек основательный и с чувством юмора, он недолюбливал бокалы на длинных ножках, ножи для рыбы, подстриженные кусты, шелковые абажуры, обилие ковров, морские побережья, статистику, крашеные ногти, мебель, расставленную в изысканном беспорядке – и конечно же религиозный энтузиазм[224].
Непочтительное отношение Эдвина к теософии сказывалось и в детской: шалуны нередко приветствовали Кришнамурти стишками вроде таких:
Трусливый, трусливый пирог,
Лицо черно, как сапог,
И волосы тоже черны,
Трусливый, трусливый пирог[225].
Кришнамурти не обижался. Летьенсы стали его приемной семьей, и в разные периоды он сближался то с Барбарой, то с Робертом и Мэри, хотя только со своим братом он чувствовал себя непринужденно. Нитья был единственным связующим звеном с прошлым, с покойной матерью, которую он звал во время болезни.
Семья Летьенсов оставалась его единственной опорой, поскольку Ледбитер был в Австралии, а Анни в Индии, и Кришнамурти больше не мог полагаться на их помощь. В каком‑то смысле это было к лучшему. Вряд ли он когда‑нибудь особенно любил старика, а обстоятельства все больше отдаляли их друг от друга. Хотя на людях он всегда признавал авторитет Ледбитера в вопросах теософии, его раздражало самовластное поведение Учителя. Анни также оказывала далеко не лучшее влияние, отчасти из‑за того, что сама легко поддавалась чужим влияниям – особенно Ледбитера – и с готовностью принимала советы по воспитанию Кришнамурти; отчасти из‑за того, что была занята собственными проблемами и не уделяла особого внимания конкретным людям. Б последние годы ее жизни Кришнамурти называл ее "амма" ("мать") и был лично предан ей, хотя у них существовали идейные разногласия.
Основная трудность для него состояла в общении с другими людьми, особенно с девушками его возраста. Несмотря на общепризнанный факт, что он должен соблюдать обет безбрачия, некоторые девицы стремились привлечь его внимание, и он, может быть, и хотел бы ответить им взаимностью. Теософы иронически называли этих девушек "гопи" – по названию пастушек, которые прислуживали богу Кришне в индуистской мифологии. Одна из них даже заявляла, что является реинкарнацией ЕПБ, очевидно желая придать своему увлечению законный характер.
Его разочарования, сомнения и огорчения усугублялись стремлением Ледбитера покровительствовать новым любимцам. Основным претендентом на его благосклонность был Десикачарья Раджагопалачарья[226]. Раджа, как он предпочитал, чтобы его называли, был сыном индийского теософа, принадлежащего к высокой касте. Родившийся в 1990 г., умный и красивый мальчик принадлежал к элите Общества и посещал теософскую школу в Бенаресе вместе с Ягной Шастри, сестра которого впоследствии вышла замуж за Джорджа Арундейла. Хотя после знакомства с Раджей в 1913 г. Ледбитер уехал в Австралию, он продолжал интересоваться этим мальчиком, который казался ему более подходящим кандидатом на пост мессии, чем Кришнамурти. В 1920 г. Раджа переехал в Лондон, где поселился у мисс Додж, своей покровительницы. Она финансировала его обучение в Кембридже и позже передала ему часть своего состояния[227].
Хорошая академическая успеваемость Раджи особо подчеркивала неудачи Кришнамурти, которому теперь приходилось делить с соперником всеобщее внимание.
Наверное, он чувствовал себя как наследник, которому угрожают пересмотреть завещание в пользу другого. Перед лицом такой угрозы Кришнамурти и Нитье пришлось опуститься до уровня обыкновенных английских школьников и обзывать новичка всякими словами. Возможно, теперь они на собственном опыте поняли, что испытывал Хуберт ван Хук, когда Ледбитер запретил ему прикасаться к вещам Кришнамурти, чтобы не запятнать их своими дурными вибрациями.
Однако Раджа ущемил своим появлением не только братьев. Как только Ледбитер познакомился с ним, то тут же решил, что, побывав святым Бернардом Клервоским в предыдущем воплощении, в будущем существовании ему предстоит последовать за Кришной в качестве реинкарнации Будды на планету Меркурий – и это очень расстроило Джорджа Арундейла, которому ранее было обещано это воплощение. То, что подобная причина могла глубоко огорчить Джорджа Арундейла, крепкого, мужественного молодого человека, ставшего во время войны офицером, явственно показывает ту атмосферу, которую создал вокруг себя непредсказуемый Ледбитер, избирая то одного, то другого любимца, устраивая столкновения по ничтожнейшим поводам и используя целую систему поощрений путем назначения заинтересованных лиц на определенное место грандиозной иерархии управителей Космосом и миром.
Эти причудливые прихоти затрагивали и главных лиц Общества, причем ни Анни Безант, ни Кришнамурти не были исключением. Однажды в 1914 г. теософы переехали в Таормину на духовные праздники – некое более удобное и более изысканное подобие Ессентуков Гурджиева с игрой в теннис и шарадами вместо работы по дому и духовных упражнений; группа состояла из Кришнамурти, Нитьи, Джорджа Арундейла, его тетки Франчески, доктора Марии Роке и леди Эмили. Как это часто случалось, они находились в состоянии легкого истерического возбуждения, ожидая событий, которые должны были последовать 11 января – в годовщину инициации Кришнамурти.
Вечером 10‑го Кришнамурти провозгласил, что он ожидает какого‑то события предстоящей ночью. Все удалились спать в надежде повстречать Учителей и пройти несколько шагов по Пути, но утром никто ничего припомнить не мог, поэтому они послали телеграмму епископу Ледбитеру с просьбой прояснить обстановку. Однако Кришнамурти незадолго до этого написал епископу, что хотел бы иметь больше независимости, и Ледбитер сердился на него. Видимо, это и объясняет, почему Ледбитер ответил, что в Таормине той ночью ровным счетом ничего не произошло, хотя в ту же ночь различные индийские ученики Ледбитера получили соответствующее повышение[228]. Английская группа перешла от эйфории к депрессии.
Подобная атмосфера сохранялась в большей или меньшей степени на протяжении всей войны, пока Кришнамурти разъезжал по Англии, окруженный каким‑то подобием не то "царской" охраны, не то участников пикника, не то труппы странствующего цирка. Друзья, преподаватели, поклонники и просто прихлебатели окружали группу из Таормины плюс детей леди Эмили, Мьюриел Де Ла Барр, мисс Додж и случайных лиц. Мисс Додж обычно оставалась в Уимблдоне из‑за своего артрита, и Кришнамурти с братом часто навещали ее там под неусыпным надзором леди Де Ла Барр. В конце войны основными руководителями этой группы стали Джордж Арундейл и Эмили Летьенс, причем между ними разгорелась борьба за первенство, осложняемая тем, что Арундейл безуспешно сватался к дочери леди Эмили Барбаре. Своего пика борьба достигла в 1915 г., когда Арундейл запретил Эмили посещать Кришнамурти, проживавшего в то время в Бьюде (Корнуолл), в очередной раз готовящегося к поступлению в высшее учебное заведение. Осуждая сентиментальность леди Эмили, Арундейл писал сопернице: "...вы использовали Кришну скорее для собственного удовольствия, чем ради какой‑то другой цели... вы мешали работе Учителя, уделяя внимание более низменным частям натуры Кришны..."[229], и он упрекал ее в эгоцентризме, породившем "водоворот" чувств, которые только мешали оккультному прогрессу мальчика.
Расстроенная подобными обвинениями, леди Эмили тем не менее признала их правоту, хотя и нашла несколько преувеличенными и на некоторое время оставила своего любимца. Но фактически борьбу с Арундейлом выиграла она; раздосадованный отказом Барбары и отстранением с должности Будды Меркурия, а также занятый своей новой работой в качестве генерального секретаря Британского филиала Общества, Арундейл начал постепенно терять интерес к Кришнамурти. Вскоре он начал сомневаться, действительно ли новый мессия привязан к своему предназначению. В конце концов и самому Арундейлу предстояло сыграть немаловажную роль в будущем Космоса – роль, которая не требовала присутствия повсюду сующих свой нос немолодых дам или наивных мессий. В какой‑то момент леди Эмили поняла, что потеряла Кришнамурти; с течением времени становилось все яснее, что никто не может претендовать на особую руководящую роль в жизни этого отстраненного, загадочного человека. Многим казалось, что они являются его близкими друзьями, но всем приходилось вскоре признать, что это не совсем так.
К счастью, леди Эмили тогда интересовало учреждение самоуправления Индии – в этом она пошла по стопам своего кумира, Анни Безант. Присутствие Анни в Индии к началу войны оказалось как нельзя кстати; всегда неспособная сопротивляться соблазнам публичной деятельности, она активно включилась в индийскую национальную политику. Как обычно, свои действия она объясняла божественным руководством. В 1913 г., во время судебного разбирательства по иску Нарьяньяхи, Владыка Мира повелел ей способствовать самоуправлению Индии и она с готовностью согласилась. Она выиграла в конце концов процесс и теперь могла целиком посвятить себя политическим делам. Миссия ее была ясна и занимала большую часть ее времени все следующее десятилетие.
С энтузиазмом поддерживая свою руководительницу, леди Эмили довольно бестактно проводила в своем доме собрания в поддержку индийского самоуправления, пока сэр Эдвин находился в Дели и составлял план строительства новой имперской столицы. В очередной раз ей был дан отпор. Мало того что "Тайме" поносила ее собрания, она совсем пала духом, когда миссис Безант, раздосадованная нападками прессы и не желавшая соперничества, посоветовала ей держаться подальше от политики – не ради Анни, конечно, а чтобы не ставить в неловкое положение сэра Эдвина.
Кришнамурти также должен был прийти к какому‑то соглашению с миссис Безант. Несмотря на всю любовь и чувство восхищения, которые она вызывала, даже близкие знакомые побаивались ее стремления действовать по‑своему. Продолжая поклоняться Кришнамурти как Великому Духу и склоняясь перед его духовным авторитетом, на практике она продолжала относиться к нему покровительственно. Сочетание покровительства и преклонения всегда проявлялось в действиях его наставников – Ледбитера, Арундейла, леди Де Ла Барр – и многие из них к тому же испытывали инстинктивное чувство превосходства перед мальчиком, стоявшим ниже их по социальным критериям и расовой принадлежности. В результате Кришнамурти испытывал болезненное ощущение нереальности происходящего, что только способствовало его желанию освободиться.
После войны ситуация не улучшилась. Временами Анни относилась к уже взрослому Кришнамурти как к Богу, а временами как к личному помощнику. Подобное отношение началось с момента ее возвращения в Европу в июне 1919 г., когда она открыла серию многочисленных столь любимых ею собраний и встреч. Она повсюду таскала за собой Учителя Мира, уговаривая его принимать участие в публичных собраниях и учить французский язык, чтобы обращаться к толпам в Париже. Для застенчивого молодого человека все эти собрания были сущей пыткой, но они же задали образец всей его дальнейшей жизни, в которой было очень много поездок и встреч. Но были также и приятные моменты. В свободные дни они совершали поездки в Швейцарию и Италию, сопровождаемые Нитьей и другими теософами. Но даже эти дни были омрачены. Обычно они принимали форму чтений и медитаций, во время которых Кришнамурти должен был интенсивно общаться со всей компанией, что перемежалось теннисом и гольфом. Компаньоны беспрестанно надоедали ему просьбами о публичных разговорах и личных консультациях по поводу их духовных состояний; все, казалось, пребывали в состоянии лихорадочного возбуждения.
Это возбуждение поддерживалось близостью Кришнамурти и тем, что все, в том числе и он сам, считали, что очень быстро продвигаются по пути духовного усовершенствования. В ранние годы теософии ЕПБ особо подчеркивала, что путь ученичества долог и нелегок – хотя иногда и делала некоторые исключения для фаворитов. Она утверждала, что испытательный период – первая стадия инициации – занимал семь лет, а срок последующих стадий зависел от духовных усилий ищущего. Ледбитер заметно сократил эти сроки, особенно с момента появления Кришнамурти. В 1920‑х годах теософское сообщество было охвачено милленаристскими настроениями, и его предводители постоянно искали возможности обрести духовные заслуги. Духовная жажда охватила и тех, кто горевал по погибшим сыновьям, мужьям и братьям, надеясь обрести доказательства продолжения их существования, пусть и в какой– либо иной форме. Спиритизм вновь стал популярен, что способствовало росту влияния Теософского Общества и увеличению числа его последователей. Казалось, великие планы ЕПБ скоро должны воплотиться в жизнь.
Теософия не была единственным в своем роде явлением. В период между двумя мировыми войнами особенно усилились массовые движения, и всяческие вожди от Гитлера и Муссолини до Франка Бухмана и Эми Семпла Макферсона убеждали всех идти за собой и тем самым обрести спасение[230]. В это же десятилетие широко развернулись и молодежные движения – подобно тому, как девятнадцатый век открыл для себя понятие "ребенок", так и век двадцатый открыл понятие "молодежь". Религиозные и политические лидеры особое внимание начали уделять молодым; к тому же довольно большая часть предыдущего поколения была уничтожена в войне. Таким образом, молодежное движение отражало как символическое строительство нового мира, так и реальную действительность. Возникли многочисленные общества различных направлений. Такие организации, как "бойскауты", "гиды", "детские бригады", "Христианский союз молодых людей" и т.д., были призваны воспитывать характер и закалять физически. Особое внимание уделялось воспитанию силы духа, товарищества, нравственности, а также выработке некоторых практических навыков. А главное, они воспитывали подрастающее поколение в духе патриотизма и преданности социальным реформам. Хотя большинство детей, объединенных такими организациями, принадлежало к среднему классу, их членами могли стать и выходцы из более низких слоев общества. Лети и молодые люди посещали собрания, выезжали в летние лагеря, где многие городские дети впервые могли глотнуть свежего воздуха. Такие же организации, как "Гитлер Югенд", "Коммунистический союз молодежи" и всевозможные подобные им общества, аналогичными средствами осуществляли политическое воспитание. В течение очень недолгого времени казалось, что Теософское Общество даже лидирует среди подобных направлений, но вскоре оказалось, что это всего лишь иллюзия. Хотя в Теософское Общество и вступило большое число молодых членов, по большей части их привлекала непосредственно личность Кришнамурти или общегуманистические идеалы. Лидеры теософии все больше отдалялись от рядовых членов. Они старели. К концу войны Анни Безант было семьдесят два года, а Ледбитеру шестьдесят семь. Они руководили Обществом на протяжении почти двадцати лет.
Некоторые считали, что Анни ослабляет свою "хватку" по мере того, как усиливается ее давнее пристрастие к затейливым униформам и оккультным церемониям. Но несмотря ни на что, ей удавалось оставаться на гребне волны популярности, и она инстинктивно понимала, что Кришнамурти был ее наиболее ценным приобретением. Тогда он еще не был искусным оратором, но его застенчивость в сочетании с молодостью, вежливостью и приятной внешностью производили неплохой эффект. Он не был ни демагогом, ни высокопарным миссионером – скорее духовным наставником, говорящим слова внутренней истины. Вдобавок он походил на новое явление времени – на звезду кинематографа, не будучи при этом вульгарным.
В 1921 г. Кришнамурти представилась прекрасная возможность показать свои таланты перед всемирной аудиторией, когда барон Филипп ван Палландт, голландский аристократ, передал в дар Обществу свое поместье в Оммене. Нидерланды становились важным теософским центром, и замок Ээрде, изысканное поместье семнадцатого века, окруженное рвом и пятью тысячами акров земли, как нельзя больше подходил для штаб‑квартиры теософской элиты; в его зале можно было проводить массовые собрания Ордена Звезды Востока. На протяжении десятилетия Общество устраивало международные собрания в Оммене – известном как центр Ордена. Часто здесь одновременно собирались тысячи людей, располагаясь на ночь в палатках, тогда как руководители могли пользоваться роскошными спальнями с гобеленами или особыми помещениями, расположенными на первом этаже и во дворе.
В лагере царила атмосфера религиозного возбуждения, политического идеализма и молодежных представлений о самоусовершенствовании и простом образе жизни, родившихся после войны. Тут проводились лекции, дискуссии и прочие виды теософской деятельности, но самым волнующим событием конечно же считались разговоры с самим Кришнамурти под звездным небом у пылавшего костра. Эти беседы положили начало его практике общественного наставника и научили его обращению с массами. Люди рассаживались вокруг него, он некоторое время ждал в тишине прихода вдохновения и готовности аудитории слушать, чтобы начать говорить. Его современник Гитлер использовал ту же технику, преследуя совершенно иные цели во время Нюрнбергского съезда, когда молча ожидал нарастания психологического напряжения толпы.
В отличие от Гитлера, Кришнамурти никогда не повышал голоса и не приводил толпу в яростное безумие, а, наоборот, давал каждому возможность испытать личный духовный подъем. В начале каждой речи он обычно запинался и лишь через некоторое время приходил к нужной теме и словам. Он не репетировал и не составлял план, хотя иногда и развивал тему, объявленную заранее, все время возвращаясь к одним и тем же проблемам: состраданию ко всему живому, искренности, честному самопознанию и необходимости каждому найти свой путь просвещения. Его речи действовали так убедительно еще и потому, что он сам казался воплощением своих идей. По контрасту с достаточно театральными Анни Безант и Ледбитером, хрупкий, непритязательный, скромно одетый молодой человек с тихим голосом не играл заученную роль, а искренне и свободно импровизировал.