Башка у него была длинная и наполовину стриженая. Слева волосы торчали в разные стороны и выглядели опаленными.
Мне стало интересно, кто разрешил ему так ходить и как он вообще до такого догадался, но в открытую задавать вопросы мне было неловко.
Пока я мялся, Милош поднял с пола пыльное полотенце, повесил его мне на плечо и подтолкнул к двери в умывальную.
- Иди, - подмигнул мне он и добавил зачем-то: - Молодец ты, Та-де-уш.
Захлопали двери, и по коридору потянулись заспанные ребята. Нас они опасливо обходили по дуге.
- Ну всё, теперь он от нас не отвянет. Вот жили же спокойно, а? И зачем ты к нему полез?
Я старательно держал голову под краном целых десять минут, а потом ещё столько же тёр лицо о полотенце, но скрыть следы драки всё равно
получилось так себе. Робер сказал бы – на троечку, если бы не был занят тем, что ходил вокруг меня своей припадающей походкой и причитал.
Я на него по возможности не смотрел – перед глазами у меня и так расплывалось.
Шимка сидел на кровати и ничего не понимал.
- Я тебе сколько раз повторял: не трогай его, не трогай, а ты? У нас замок сломан, ты не знал? Они же теперь тут всё разнесут!
- Кто – они? – спросил я. Шимка из своего угла странно хихикнул.
- Война и другие придурки, - хрипло ответил он. – Думаешь, чего он такой борзый. У него тут каждый второй – банда. Он накрутчик тот ещё.
- Кто-кто?
- Накрутчик, кто. Скажет, что мы ему под дверью нагадили – и тут будет пол- интерната, даже если у него доказательств пшик. Тёмную устроят.
- Заводила он, – вздохнул Робер, – и врун. И лицемер ещё.
Я зачем-то вспомнил про Милоша. Вот уж кого я бы назвал настоящим лицемером. Только не в том смысле, в каком было принято считать, а в
буквальном. Лица на нём долго не держались и он правда их как бы мерил – то одно примерит, то другое. В основном, конечно, я видел только два, но был уверен, что на самом деле их гораздо больше. Просто он показывал их другим людям. Может, даже у него было для каждого – своё.
- Я его не боюсь, - сказал я, мысленно имея в виду и Войну, и Милоша. От этой суеты мне сделалось противно и неуютно.
- Я за тебя рад.
Робер рассерженно фыркнул и уселся на мою кровать. Вид у него был растрёпанный и обеспокоенный, как у воробья возле столовки.
- Я за тебя рад, - повторил он, - но если ты так любишь драться, тебе лучше попросить, чтобы тебя от нас перевели.
Шимка из своего угла завопил, что куда это ещё меня собрались переводить. Меня от этого злость взяла. Я-то считал, что с Робером мы поладили сразу. И вообще что мы вроде как друзья.
- Боишься, что тебя побьют?
Я постарался сделать голос как можно более равнодушным, но такие вещи у меня плохо получались.
Робер этого не заметил. Или притворился, что не заметил.
- А ты бы не боялся на моём месте?
Теперь возле моей кровати столпились мы втроём. Почуяв, что дело пахнет жареным, Шимка сунул ноги в тапки, пришлёпал к нам и молча встал у меня за спиной.
- Я и есть на твоём месте, если ты не заметил, - сказал я. – Только этажом повыше.
Робер сразу весь поник, и мне мысленно захотелось забрать свои слова обратно. Правда, разве что с одной стороны.
Другая кричала мне, что я прав.
Я не любил эту, другую, потому что она часто оправдывала такие вещи, о которых бабушка говорила, что они плохие. Однажды даже назвала меня
эгоистом – за то, что съел конфеты, оставленные для меня маминой сестрой, моей тёткой. Конфет, мол, было как раз три, и я запросто мог поделиться.
Я и мог. В интернате мог и в школе – там все постоянно чем-то делились и что-то подкладывали к общей куче, много у них было или нет. Дома же мама с бабушкой не особо в чём-то себе отказывали, а вот меня звали далеко не всегда. Вот я и привык. Дурной это был пример или нет, но он оказался заразительным.
После этого я узнал, что быть эгоистом – большой грех, и с тех пор очень переживал по этому поводу. Вырасти плохим человеком я точно не хотел.
- Это так, - тихо-тихо прошелестел Робер.
Без своих очков, без ботинка, добавляющего длины его больной ноге, непричёсанный и сгорбившийся, он совсем не выглядел командиром. Им выглядел я, и почему-то это меня испугало.
- Забыли, - громко, чтоб разогнать нависшее напряжение, сказал я и отошёл от кровати. Мне показалось, что все мы сейчас дружно поднимем головы к потолку и разревёмся, и это будет глупо.
Шимка меня поддержал:
- Никто нас не побьёт, пусть только попробуют, гады. Я им нос откушу.
- Носы, – поправил Робер.
И в комнате перестало быть так неуютно.
Шумное утро, застывшее на долгих несколько минут, побежало своим чередом.
На тихом часе все ждали набега.
Шимка лежал, вытянув ноги, сосредоточенно ковырял краску на кроватной спинке и совал в рот. У него это было нервное - погрызёт и выплюнет. Я-то думал, что он её ест и поначалу за него волновался.
- Что ты там делаешь? - переспросил на всякий случай.
- Тут что-то написано, - выдержав паузу, буркнул он. Голова его почти скрылась под подушкой; он едва удерживал в своих тощих руках край матраса.
Написано там оказалось такое, что мы не могли перестать смеяться ещё полчаса, а потом полезли смотреть и мою кровать тоже.
Там было: «Смелым оставайся».
И ещё, уже не так отчётливо, потому что это кто-то выцарапал прямо на железе: «Кто обронил пуговицу?»
- Ерунда какая-то, - вздохнул Шимка. – У меня веселее.
- Вы бы легли, что ли, - посоветовал Робер. Он сидел на горе из подушек, и, щурясь, обматывал дужку очков новым слоем изоленты. – Сейчас явится
Катрина, и будет худо.
Катрина была самой нелюбимой воспитательницей в интернате. Грузная и угловатая, с короткими волосами, которые стирали ей шею и делали её похожей на чёрный прямоугольник, за год своей работы она успела
прославиться на оба корпуса тем, что придумывала самые жестокие наказания. Например, могла оставить без ужина или закрыть на чердаке. И ещё неизвестно, что было хуже, потому что на чердаке водились летучие мыши, а к вечеру мы обычно нагуливали себе такой аппетит, что только держись.
Ну и ругала за любые провинности она по-особенному неприятно. Не так, как Лянка Пулемётчица или кто-нибудь ещё из постоянно сменяющихся, а действительно зло и мстительно.
За что она нам мстила, некрасивая квадратная женщина в чёрном костюме? Ей единственной разрешали не носить форму и почему-то закрывали глаза на все её ужасные, бесчеловечные выходки.
В основном она работала в ночные смены, но сегодня заступила в дневную.
Это нас обнадёжило. Может, - думали мы, - у Войны хватит ума не нападать в такой день.
Как бы я ни храбрился, а нос болел. К тому же, если с одним Войной я бы ещё как-нибудь разделался, то со всей его «бандой» – очень навряд ли.
Ожидание тяготило. От волнения мы принялись курсировать по комнате неровными кругами. Я то и дело натыкался на тумбочку, сдвинутую в проход, ругался и продолжал свой маршрут.
- Сядьте вы уже, - наконец прикрикнул на нас Робер. – Два шила в заднице. Хоть бы книгу взяли, что ли.
Как ни странно, Шимка эту идею поддержал, а я присоединился за компанию. Впрочем, одновременно читать и вслушиваться в оглохший коридор я не слишком-то умел, а книга попалась такая, что уже на пятой минуте я начал зевать. Кажется, это был сборник рассказов Эдгара По.
Ситуацию спас Шимка.
- Робер, - спустя полчаса тихонько спросил он, - Робер, а как это - сморкалось?
Тот поглядел на него поверх очков.
- Что сморкалось?
- Ну, во дворе. Тут так и написано: "во дворе начало сморкаться".
Мы покатились со смеху. Робер нахмурился.
- Что ты олух царя небесного, - фыркнул он, но мы-то видели, что он просто делает серьёзную физиономию, - то и значит.
В тот день на нас так никто и не напал.
- Ты гордись, что не вклиниваешься, - сказал мне Милош.
Я пришёл к нему за советом. Непонятно, правда, почему.
За день до этого Война вымазал нам всю дверь синей краской, а ещё раньше - положил под дверь тухлое яйцо, которое я же и раздавил с утра. Что с этим делать, я понятия не имел, а втягивать в это ребят хотелось меньше всего.
Вот я и выждал момент, когда Милош выйдет на крыльцо своего корпуса и даже решился на первое слово.
Кроме этого всего меня так и тянуло с ним поговорить. Слишком уж он был интересный.
- Гордись, мелкий, - Милош уставился на меня своими раскосыми глазами.
Видимо, для меня он уже подобрал себе лицо - снисходительно-жалостливое, - потому что оно у него больше не менялось.
- В чём твоя проблема?
Я только фыркнул, глядя на него снизу вверх. Если он издевался, это было ни капельки не смешно и ничем не отличало его от Войны.
Вот уж сомнительный повод для гордости, ничего не скажешь. Ощипанные воронята, бей - не хочу. Постоянно на слуху – хроменький, тощенький и новенький, постоянно на виду и постоянно в стороне, куда бы ни
направлялась огромная младшая группа.
И правда - во время шумных походов в столовую, редких вылазок, кукования в очереди к душевым - где бы мы ни находились, наша скромная компания всегда держалась как бы особняком.
Оно и неудивительно - тем, что нас объединяло, не хвастаются, и то, что нам не место в интернате, полном здоровых детей, сразу бросалось в глаза. Это никогда не обсуждалось, но хорошо просматривалось во взглядах и в том,
как с нами обходились во время игр. Оставляли сидеть на скамейке или пасовали мячом в другую сторону.
Да на нас и смотреть-то было жалко - я со своими болтающимися рукавами, Робер на костылях и Шимка, который запросто мог спрятаться за столбиком ограды. Смех, да и только.
Милош был любопытен ещё и тем, что на этот счёт у него были совершенно другие мысли.
- Ты хотя бы неформат, чувак, - усевшись на перила, вздохнул он, и по тому, как он это произнёс, я понял, что неформатом он никогда не был. Может, потому и стригся так по-дурацки, и придумал корчить всему миру рожи.
Таким, как он, по неписанным законам не полагалось выделяться. Его не спасала ни размалёванная фломастерными пятнами футболка, ни умение коротко говорить, ни серьга в левом ухе. С виду это был обыкновенный парень, смуглый и носатый, с неприятным, как и у большинства, тяжёлым взглядом.
Единственное, что возвышало его над остальными, во внешности не прослеживалось. Оно пряталось глубоко, появлялось неожиданно и неплохо пугало.
Какая-то в нём иногда возникала диковатая, неправильная рассеянность. Тогда руки у него сами собой сжимались в кулаки, и речь становилась несвязной. Я старался не обращать на это внимания.
- Я же не трус, - я попытался было тоже взобраться на шаткие перила, но чуть не свалился. Милош со смешком придержал меня за воротник. - Я не боюсь его, дерусь с ним. А ему до лампочки.
- Ну а ты не дерись. Или деритесь вместе.
Вот ещё! Заставишь тут Робера хотя бы с места сдвинуться.
- У хроменького вон какие костыли - такими в самый раз отбиваться.
- Он их сломать боится.
Милош расхохотался - громко и от души, запрокинув голову.
- Сломать о голову Войнича? - всплеснул руками он. - А мелкие-то у нас вон кто – маньяки!
Что Робер боялся - это была правда, но, подумав об этом, я засмеялся тоже.
- Ты вот что, - утирая выступившие слёзы, серьёзно сказал Милош, - раз уж так, в следующий раз, когда он выкатит на тебя бочку, скажи, что я его подвешу за ноздри на воротах. Идёт?
- А ты подвесишь? Вдруг он не поверит.
- Я своё слово держу. Только он не дурак, чтоб проверять.
Я улыбнулся, посмотрел через плечо на наш корпус и почувствовал себя воином, пришедшим просить защиты у раскрашенного божка. Видимо, угадав мои мысли, Милош хмыкнул и неуклюже взъерошил мне волосы.
Робер и коридоры
Робер был хромой.
В смысле безнадёжно. Не так, как бывают хромыми люди, сломавшие палец или порезавшие стеклом пятку. Одна нога у него была короче другой, и он носил специальную обувь, которая очень мешала ему при ходьбе. По дороге в столовую мы с Шимкой всегда замедляли шаг и даже немного отставали, чтоб ему казалось, что он быстрее нас, но это мало помогало. Он всё прекрасно видел, это было заметно по тому, какими грустными сразу становились его глаза.
Сидящий на кровати рядом с завёрнутым в простыню привидением он выглядел уверенным и гордым, но когда ковылял по интернату, еле поспевая за остальными, когда опаздывал на обед или оказывался оттиснутым толпой к стене, вся эта уверенность вместе с гордостью разом улетучивалась, превращая его в маленькую испуганную букашку.
Он боялся коридоров. Боялся выпрямить спину, чтоб его нечаянно не толкнули. Боялся, что на него будут таращиться. Боялся, что прочтёт на чьём-нибудь лице отвращение или жалость - всё это было написано у него на лбу. Тоненькими складками и невидимыми чернилами.
Из-за всего этого он часто злился и плакал. А услышав прозвище, которое дали ему ребята из седьмой комнаты, и вовсе впал в уныние.
Они назвали его Табуреткой.
- Почему Табуретка-то? - удивился я, выловив однажды на переменке какого- то хиляка из тех, что вечно крутились рядом с Войной.
Война очень любил окружать себя теми, кто был слабее него. Так я думал.
Зажатый в угол хиляк стушевался, прищурился, замотал круглой башкой, и, поняв, что выхода у него нет, сдался.
- Потому что колченогий, - нехотя ответил он.
Я не стал его за это лупить. Не потому, что мне не хотелось - хотелось, да ещё как, - а потому, что понятия не имел, что значит колченогий. Единственной ассоциацией, пришедшей на ум, было слово "колчан", но говорить "колчаногий", наверно, не стал бы и такой болван, как Война.
Остаток того дня я посвятил мыслям о том, что если бы меня назвали прозвищем вроде Табуретки, я бы не сильно и обиделся. Скорее навалял бы обидчикам по первое число, вот и всё.
- Я не понимаю, зачем Робер всё время такой мрачный, - осторожно поделился я с Шимкой за ужином. Тот успевал орудовать сразу двумя вилками - своей и моей, и, кажется, полностью сосредоточился на этом занятии, потому что вопрос мне пришлось повторить трижды.
- Ну, - протянул он, спокойно глядя прямо мне в глаза, - видишь, мы же бегаем. А он нет.
По мне, это не слишком тянуло на серьёзную проблему, если посмотреть со стороны человека, которого приходится каждый день кормить с ложечки и водить в туалет.
- И что? - фыркнул я. - Вы вон хватаете всё подряд. И мыться сами ходите. Я же не плачу.
На самом деле плакал, да ещё как. Всю первую неделю только этим и занимался.
- Это ты, - тихо ответил Шимка и уткнулся в свою тарелку. Больше мне из него вытянуть не удалось.
Лично я против Робера ничего не имел. Просто как новичку мне почему-то казалось, что все вокруг уделяют ему слишком много внимания, вот он и
придумывает себе всякое. Воспитательницы и нянечки души в нём не чаяли и постоянно подчёркивали его недостаток, называя дурацким словом
«хроменький». Меня они гоняли мочёным веслом от всего, к чему я приближался, и не было им совершенно никакого дела, что я тоже хроменький, но в другую сторону, и даже не могу встать на четвереньки. Как любила повторять бабушка - все проблемы из головы.
Тем же вечером Шимка решил разоткровенничаться в душевой.
Не то чтобы мне неинтересно было его слушать, скорее дело было в том, что я очень смущался в таких ситуациях. Быть для кого-то обузой - вот чего я боялся больше всего, а он и без того помогал мне с самой первой секунды, несмотря на то, что я назвал его Сновидца придуманным другом.
Мне вообще было не по себе от разговоров о Сновидце. Шимка упоминал его так часто, что я стал воспринимать его, как ещё одного жителя нашей
комнаты. По рассказам у него было четыре руки и глаза, в которых он носил сны. Ничего глупее я никогда не слышал, потому злился.
Про Робера мне было интересно, но из-за шума воды я мало что разобрал, хоть шимкин голос и нельзя было назвать тихим даже с натяжкой.
- Он по папке скучает! – намыливая мне шею, орал он. – Вот и строит из себя! Надеется, что домой заберут!
Неплохой метод, – подумал я, - действенный.
- А ты знаешь, кто папка у него? Пи-са-те-ель!
Роберовой фамилии я пока не знал, а если бы и знал, она бы мне навряд ли о чём-нибудь сказала. Пришлось поверить на слово.
- Он кажется умным, пушто читает много. Так-то – дурак дураком. Они приедут, навалятся в коридор, а он прямо бегом – папка, папка. А папке…
- Шимка, - струя воды ударила меня в плечо, и я отошёл, чуть не поскользнувшись на мокром кафеле, - сколько ты уже здесь?
Он повернулся ко мне спиной. Веснушки покрывали её сплошным ковром, как сыпь от загадочной тропической лихорадки.
- Четвёртый год, - коротко ответил он.
Я принялся считать. Всем нам, кроме Робера, было почти девять. Шимка не выглядел ни старше, ни младше, разве что казался чуть меньше из-за своего роста. В толпе такого коротышку запросто спутаешь с первоклассником, а вот при ближайшем рассмотрении ему с одинаковым успехом можно было дать и семь, и все двенадцать. Читать он умел, писать, вроде, тоже, и на второгодника не тянул, да и Робер бы обязательно упомянул об этом. Значит, скорее всего, он попал сюда совсем малышом.
- А что?
Теперь мы снова стояли нос к носу. Шимка задрал голову и глядел на меня с удивлённым вызовом, как будто я спросил что-то из ряда вон.
Костлявый, ушастый, со слипшимися волосами и косящим глазом, который не был заметен оттого, что его хозяин редко сидел на месте. Загадочная тропическая лихорадка расползлась по его лбу и щекам, а кожа под ней была белая-белая. Просто раньше он носил на себе слой грязи и я этого не замечал.
Я представил его пятилетним. Как он ходил в эту страшную умывальную и пробирался сквозь толпу после звонка на обед. Меня передёрнуло.
- История Робера слишком тебя зацепила? – фыркнул он и отвернулся, сдёргивая с крючка полотенце.
Я сказал:
- Нет.
Потому что правда расслышал только ту часть, что была про писателя. Меня зацепило то, что люди попадают в такие места, когда они ещё даже не совсем люди. Так, болванки. А потом дерутся в умывальных, потому что больше ничего не остаётся – по-другому не умеют.
И я не умел. Разве что немножечко.
- Ты на него не злись, - натягивая на меня спальную майку, вздохнул Шимка. - Он хороший. Просто зелёненький. Год всего, как пришёл.
Я кивнул, думая о другом.
Короткое лето поманило нас ладошкой и покатилось к горизонту. Тени стали глубже и прохладнее, потянулись от площадки во двор; медленно спала жара, и наши игры снова переместились на воздух.
В укромном уголке третьего этажа мы соорудили себе из старых полотенец и тряпок шалаш. Там быстро скопились книги, вязанки желудей, тетрадки Робера и даже чей-то ободранный альбом с наклейками. Это называлось
«халабуда».
В ней разрабатывались самые хитрые стратегии, велись споры, рассказывались истории на любой вкус. У неё менялись хозяева, её периодически завоёвывали и выкупали. Там играли мы и все, у кого хватало смелости подойти близко.
С нами был белобрысый кудрявый мальчик Йозеф, был семилетний Митко с лошадиным лицом, и чёрный, как цыган, голосистый Палик, и боевая
девочка Муся по кличке Мышка.
Мышку мы, в отличие от остальных, приняли в команду сразу, без всяких испытаний. Всё потому, что она была меткой. Таких называют «глаз –
алмаз», а у неё этих алмазов, кажется, было не меньше десятка, настолько точно, почти не целясь, палила она из рогатки по движущимся мишеням. Я даже любовался немного.
Муся училась с нами в одном классе – так сказал мне Робер, - но на уроках её видели редко, потому что она постоянно болела. Она носила за ухом перо и называла себя почему-то индейкой.
- Птица? – уточнял у неё Палик. – Вот такая?
И с воплем тряс головой, подпрыгивая на месте.
- Парящий Орёл если только, - гордо отвечала Мышка, но глаза у неё при этом улыбались.
Она была тонкой и бледной, болезненной на вид. Бывало, во время игры вдруг махала нам прозрачной лапкой и отходила к лавке. Там, сбросив свои неизменные зелёные тапочки, она садилась в тени и подолгу сидела, не шевелясь.
Мы были слишком малы и слишком увлечены летом, чтоб задумываться о серьёзных вещах вроде чьих-то болезней, да и самой Мышке это скорее
мешало. Но кое-что мы ощущали интуитивно, потому и не трогали её в эти минуты, и приносили ей с полдников сахар. А иногда – и конфеты.
Дни заканчивались всегда внезапно, и нам приходилось бросать игры незаконченными. Война – не книжка, закладку не сделаешь, с утра приходилось начинать всё сначала. Часто мы даже забывали, во что
играли, и тогда обычные догонялки превращались в любимое «шпионское кино» с подражаниями известным песням и театральными кривляньями «на камеру». Или же, забыв о том, что вчера остановились на индейцах, принимались копаться в земле в поисках драгоценных камней.
Эти камни на наших подоконниках не переводились, мы делали для них подставки из спичечных коробков и мнили себя великими архологами.
Как только на улице темнело, мы возвращались в пропахший пылью, нагревшийся за день интернат.
Тишину, пустившую там корни за время нашего отсутствия, мы смело брали на абордаж, ленивых – выгоняли криками из спален. Грязные ноги пачкали чистые простыни. Руки хватали. Зубы кусали. Фломастерный грим на лицах и завязанные узлом майки служили надёжными щитами от скуки и тоски по дому. Она была заметна даже без глаза-алмаза: те, кто приехал недавно, вливались во всеобщее веселье неохотно и медлительно.
До самого сентября нам разрешали мыться раз в два дня, и мы пользовались этим вовсю: так можно было потратить оставшееся вечернее время на что- нибудь покруче толкотни под душем. Например, на чтение, или на
придумывание боевых кличей, или на эксперименты с новым гримом.
Мне было некогда скучать – я обозвал Шимку Капитан Деревянный Глаз, он меня – Зубоскал Джо, и мы сутками напролёт занимались тем, что рисовали план пиратского корабля. Робер – Одноногий Пират – бороздил бумажные просторы с зачитанным библиотечным Жюлем Верном.
На самом деле рисовал почти всегда один Шимка. Да и назвал он меня никаким не зубоскалом, а Ножкой-Ладошкой.
Интернат был для нас филиалом улицы, территорией отдыха и укрытием от дождя. Тогда мы ещё не замечали ни убогой мебели, ни сбившейся
штукатурки, ни дырок на простынях. Нам бы где поспать и где поесть, остальное - двор, лаз под сеткой, собачий лай да местечко за нашим корпусом, где иногда прятались мы от воспитателей, - было основой нашего мира. Оно было идеальным по умолчанию.
Разгорячённые и вспотевшие после бега, через день мы наперегонки неслись в подвал, к душевым, и никто ни разу не обратил внимания, что дверь там - распухшая от влаги, скользкая, с проглядывающим через краску голым
деревом. Она могла слететь с петель, если бы мы захотели.
Но мы открывали её осторожно и бережно – менять её никто бы не стал, а мы, всё-таки, были стеснительным народцем.
Точнее, некоторые-то были раскрепощёнными хоть куда, а вот люди вроде Шимки всегда ждали до последнего. Приходилось и мне тоже, и этот лишний час, что я проводил на мокрой скамье, я использовал для того, чтобы завести полезные знакомства.
(Кое-где они мне даже пригождались).
До сентября оставалось каких-то несчастных три дня, когда дожди вспомнили о том, что давненько их не было, и хлынули с новой силой. На верхних этажах под ударами капель дребезжали стёкла.
Пользуясь тем, что воспитательница Агнешка развесила за домом бельё и забыла о нём, мы с гиканьем и хохотом выскочили в сумеречный двор.
Стояло душное двадцать восьмое августа, и на клумбах, вырезанных из старых шин, грозой побило только распустившиеся агнешкины цветы. Она берегла их на первое число и, наверное, ужасно расстроилась бы, увидев это безобразие.
Я сказал Йозефу: как здорово, что сегодня она уснёт со спокойной душой.
- Да, классно, - ответил Йозеф. На нём были обычные дворовые штаны и рубашка с пальмами, которой я ужасно завидовал. Он откопал её в завалах тряпья, и на спине у неё кто-то уже вырезал недурственную дырку.
Палик и толстяк Ронко из соседней комнаты, галдя, принялись срывать с верёвок прозрачные от воды простыни и наволочки, а я уставился за ограду. Там, где она переходила в сетку, за покосившимся столбиком, мошкарой вились вокруг фонаря капли.
Как ни крути, всем нам хотелось куда большего, чем остаться во дворе до темноты. Свобода представлялась нам за воротами, за фонарями, за
пустынной подземкой. Там, где начинались первые городские огни.
Ребята вроде Робера к улице были равнодушны. Это были несчастные люди, всю жизнь мыкавшиеся по больницам или попавшие сюда прямиком из
своих домов - это называлось "домашнее обучение". Привыкшие к своим комнатам, они тихо читали или находили себе другие спокойные игры; мы же упивались городским летом, солнечным или таким, каким оно было в тот вечер.
Я настолько быстро привык к сумасшедшей жизни в триста втором интернате, что весь этот остаток августа пролетел для меня как один день. Каждый встретившийся на пути был мне приятелем, с каждым можно было погонять мяч или поболтать под крыльцом. Детьми мы ещё не были
способны разбиваться на чёткие коллективы, потому игры наши были шумными и многолюдными.
Но вместе со всем этим – мысль мне навеял процокавший мимо женский силуэт, издалека болезненно похожий на мою маму, – вместе с дружбой и мечтами о пиратских кораблях я отчаянно надеялся, что сентябрь не
наступит.
Но он наступил.
ЗА ОГРАДОЙ
Стук-стук тяжёлыми подошвами, цок-цок звонкими каблучками, ш-шурх колёсами по мостовой. Моторы урчат, как большие довольные кошки, под землёй живёт своей жизнью метро, а совсем недалеко - в десяти минутах ходьбы - за хлипкой сеткой раскинулся настоящий лес.
Они иногда уходили - по одному или группами, утром или в послеобеденные часы, когда ослабевал надзор и за кем-нибудь из преподавателей забывали закрыть ворота. Уходили побродить по городу до сумерек, посидеть в парке или встретиться с кем-нибудь из знакомых, и со временем на это перестали обращать внимание. Денег на походы давно не выделяли, к тому же, они всегда возвращались. Беглецы в доме триста два были большой редкостью.
Тадеуш уходил искать маму, которую не видел уже несколько месяцев.
Шимка уходил собирать разноцветные стёклышки.
Якуб уходил просто так, чтоб побыть в одиночестве и подумать. Война уходил играть в стрелялки с мальчишками из соседнего района.
Робер уходил помечтать.
Иногда он подбирался к самой кромке леса, усаживался у ограды и смотрел вверх. Думал: как здорово было бы иметь две здоровых ноги и никогда не заботиться о том, что тебя могут нечаянно толкнуть или затоптать,
если вдруг упадешь. О том, как добежать до укромного уголка, играя в прятки. О том, как на тебя смотрят другие ребята и не смеются ли они над тобой, а если смеются - не злобно ли, как те, из Войниной банды.
"Был бы я здоровым", - вытирая слёзы, говорил себе он, - "неужели меня волновали бы чьи-то слова".