Анатолий Марков
Родные гнёзда
Портрет писателя работы художника К.К. Кузнецова
Предисловие
Печальная судьба русских зарубежных писателей. Немногие из них имеют возможность найти издателя своим произведениям или настолько собираются с материальными средствами, что сами могут выпустить книгу. Скромен наш книжный рынок, и не так уж часто мы читаем о новых библиографических ласточках. Фактически во всём российском зарубежье нет ни одного большого издательства (с концом существования Чеховского), и поэтому, а также и по многим другим причинам, книги наших писателей и поэтов печатаются только, если сами авторы прилагают к этому огромные усилия. Многие произведения появляются в свет только уже после кончины автора, когда именно то, что он уже ушёл, что он больше ничем новым нас не порадует, заставляет нас интересоваться тем, чтобы сохранить оставленное им нам наследство.
Одним из таких авторов, писателей-журналистов, является недавно ушедший в лучший мир Анатолий Марков, имя которого мы часто видели на страницах зарубежных газет и журналов, человек, написавший множество рассказов-воспоминаний, в которых запечатлелось ушедшее от нас невозвратное прошлое.
Анатолий Марков, курянин по рождению, помещичий сын, внук и правнук, кадет по воспитанию, окончивший Николаевское кавалерийское училище, запечатлел в нашей зарубежной печати и давнюю русскую быль, и помещичий быт, и крестьянскую среду, и уклад российских кадетских корпусов, и традиции Николаевского училища, и период Добровольческой армии, и, наконец, свою долгую жизнь в стране фараонов и современных политических чудес – Египте.
Не так давно, но, увы, уже после его смерти, стараниями его однокашников кадет выпущена книга – сборник воспоминаний Анатолия Маркова, охватывающих «длинные вёрсты прошлого»: «Кадеты и юнкера» (дома и на войне). Книга написана талантливо, ярко, так, как может писать одарённый очевидец всего в ней описанного. Теперь дочери покойного писателя, потерявшие в короткий срок и отца и мать, своими усилиями, исполняя мечту ушедшего, выпускают эту книгу, сборник его рассказов: «Родные гнёзда».
В книге три части: «Отцы и деды», «Родные гнёзда» и «Охота и природа». Большая часть из собранных в ней рассказов в то или иное время была помещена на страницах «Русской мысли», «Русской жизни», «Нового русского слова» или в периодических зарубежных изданиях; очерки эти перепечатывались, не теряя своей свежести, своего самобытного аромата, своей красочности.
Возьмём семейные воспоминания, собранные в первой части. Насколько выпуклы типы посла Москвы, боярина-разбойника, пращура автора Андрея Фёдоровича, девушки‑вдовы, старого декабриста и его гнезда, людей с большой дороги на Руси. Читая, невольно переносишься туда, в те времена. Перед глазами, как живые, встают люди, вырастают поместья, старинные дома, их обстановка, уклад жизни. Ярко вырисовывается бабушка Марья Андреевна со всеми её достоинствами и недостатками. В воспринимании читаемого участвуют все наши чувства, до осязания и обоняния. Кажется, что слышишь звон хрустальных люстр, скрип старинных дубовых полов, шелест тяжёлых платьев; ноздри вдыхают запахи пачули и муската, дорогого трубочного табаку и всех тех яств, тех ароматов, которыми отличалась российская кулинария. Было много жестокого и печального, но и много доброго и радостного в те времена, так правдиво описанные Анатолием Марковым.
Картины второй части сборника, образы родных гнёзд не менее выпуклы и живы. Колоритны описания жизни в деревне, церковных праздников, ярмарки в Коренной Пустыни, народные празднества и приметы. Крупными штрихами, смелыми мазками нарисован старый Воронеж.
Анатолий Марков был страстным охотником и рыболовом, и это отразилось в третьей части книги. Однако страсть охотника не убила в нём любви к «нашим младшим братьям». Он любил и понимал животных, и диких, и домашних; любил пернатых. Чудесно описана охота с борзыми, но ещё лучше запоминаются его медвежата Кшись и Марыня и ласковый бродяга пёсик Джерри.
Анатолий Марков имел непочатый угол воспоминаний. Жизнь его была богата встречами и впечатлениями. Это отражалось во всех его статьях. Богатое литературное наследство не может быть уложено в одной-двух книгах. Интересны и живы не только его рассказы, которые он подписывал своим именем, но также и те, которые, по известным политическим причинам в дни жизни в Египте, он подписывал псевдонимом «Шарки». Там, с берегов Нила, он видел многое, многому был свидетелем, пережил переворот Нассера и, наконец, уехал оттуда в США, поселившись в Сан-Франциско, где ему было суждено найти вечный покой.
Вся жизнь Анатолия Маркова, как и его предков и семьи, была посвящена служению России. Первая мировая война, Добровольческая армия, наконец, жизнь эмигранта шли этим путём. Анатолий Марков никогда не опускал оружия борьбы с большевиками; против них он активно боролся в Египте – и словом, и делом, и пером. Против них он боролся до последнего дня своей жизни.
Мне лично привелось с ним познакомиться сначала через письма, как редактору газеты «Русская жизнь», постоянным сотрудником которой он был, а затем и лично, по приезде Марковых в Сан-Франциско. Уже залёг в его груди тяжёлый недуг, устало неспокойно бившееся сердце, может быть, сдали и нервы, но дух не сдавался, ясен был ум, и неизгладимы воспоминания, которыми он так хотел поделиться с нами.
Всё меньше становится людей, которые были очевидцами многого и о многом слышали из первоисточников или знакомились по семейным архивам. Придёт время, когда молодому поколению захочется спросить о чём-то, а спросить будет некого. Вот потому и нужны в наших библиотеках такие книги, как воспоминания Анатолия Маркова «Родные гнёзда».
А. Делианич, Сан-Франциско, 1962 год
Отцы и дети
Посол Москвы. Боярин‑разбойник. Мой пращур – гвардии поручик. Девушка‑вдова. Дерзкий дипломат. Старый декабрист и его гнездо. Большая дорога на Руси.
Посол Москвы
Когда мне исполнилось десять лет, дед позвал меня в свой большой полутёмный кабинет, сверху донизу заставленный книгами и, указывая на какую-то большую папку, лежавшую на столе, сказал:
— Смотри сюда, Анатолий, ты уже не ребёнок и однажды станешь старшим в семье, а потому должен интересоваться тем, кто были твои предки и что они сделали для своей родины, а не быть Иваном, не помнящим родства, которых теперь много…
При этих словах он вынул из папки и разложил передо мною огромный, истлевший на складках, пожелтевший лист, на котором был изображён бородатый человек в боярском платье, из живота которого росло развесистое дерево.
— Это, — продолжал дед, — наш родоначальник Марко Росс, жизнь которого была очень интересна, о нём говорится даже в истории Карамзина, а дерево, которое из него растёт, — это его потомство, и в том числе и ты сам.
Я скоро забыл то, что говорил мне дед, умерший в тот же год, и другие документы, которые он мне показывал, но бородатый человек, из живота которого росло дерево, надолго завладел моим детским вниманием, так как я никогда ранее не видел подобной комбинации. Впечатления юности и учебные годы постепенно изгладили его из моей памяти. Уже в зрелых годах мне попалась на глаза старая книга на итальянском языке «Il Viaggio del magnifico» знаменитого итальянского дипломата XV века Амброзио Контарини, который в ней описал своё путешествие в далёкую Московию и ещё дальше в Персию, причём он сообщил очень интересные вещи о Марко Россе, человеке, о котором в детстве рассказывал мне дед.
Венецианский патриций Контарини был послан в 1472 году правительством республики Св. Марка с важной дипломатической миссией к шаху Узун-Гассану, дабы обещать ему союз и денежную помощь Венеции в войне против турок, которые, взяв Константинополь и покончив с Византией, в то время вплотную начали угрожать Республике.
В эту эпоху такое далёкое путешествие было тяжёлым испытанием, и было преисполнено столькими опасностями, что Контарини готовился к нему, как почти к верной смерти. Он не только исповедался и причастился, но и как умирающий навсегда попрощался со всеми родными и близкими.
Через Германию, Польшу, Дикое поле он добрался до Каффы, теперешней Феодосии, где погрузился на корабль, шедший в Мингрелию. Отсюда через Кавказ и Армению он прибыл в Тавриз. Окончив свою миссию, Контарини отправился в обратную дорогу, в сопровождении посла великого князя Московского и Белой Руси (del Duca di Moscovia, signor della Rossia Bianca) Марко Росса, с которым он познакомился и сошёлся в Тавризе. Это был посол Ивана III — Марк, по прозванию Толмач, которого Контарини, ввиду его русского происхождения, именует «Марко Росс».
Они вместе выехали из Персии через Тифлис и Кутаис в г. Фазис (теперешнее Поти) для того, чтобы погрузиться затем на корабль в Каффу. Перенеся по дороге всякого рода притеснения и грабежи, в Фазисе они узнали роковую для обоих весть, что страшные для всех турки-оттоманы овладели генуэзской колонией Каффой, через которую каждый из них надеялся безопасно вернуться на родину.
Приходилось выбирать другой путь, и Марко Толмач, по-видимому, более знакомый с местностью и условиями, повернул назад, чтобы через владения Григория — государя Халцихана и Бати, городов, пограничных с турками, ехать через Шемаху к берегам Каспийского моря на Дербент и Астрахань.
Что касается Контарини, то он по неопытности предпочёл остаться в Фазисе, хотя и дорожил спутничеством русского посла.
Оставшись со своими четырьмя спутниками без всяких средств и помощи среди дикого и враждебного ему населения, страдая жестокой кавказской лихорадкой, Контарини вскоре бросился догонять Марка. 17 сентября 1475 года он догнал его в Шемахе, принадлежавшей тогда государю Медии и вассалу персидского шаха. Обрадованный встречей, венецианец упросил русского посла взять его с собой, и Марк согласился тайно провезти его в своей свите в Московию.
6 ноября того же года они выехали в Дербент, лежавший тогда, по словам Контарини, «на границе Татарии». По совету опытных людей в это время года невозможно было пускаться в такое далёкое путешествие, через степи татар, равно как и по бурному Каспийскому, или, как его называет Контарини, Бакинскому морю. Поэтому Марк решил зазимовать в Дербенте, с тем, чтобы в апреле переправиться на судах через море в «Питрахань» (то есть Астрахань).
Хотя Контарини и хвалит добродушие мусульман, жителей Дербента, но из того же его рассказа видно, что ему приходилось скрывать от них и своё настоящее звание, и национальность. Описывая свои странствования за провизией по рынкам Дербента, Контарини сообщает: «Иногда прохожие, глядя на меня, останавливались и говорили друг другу — тот человек не рождён для того, чтобы самому таскать тяжести». В изорванном овчинном тулупе и бараньей шапке, то есть подлинно русской одежде, вероятно, данной ему русским послом, чтобы придать Контарини вид одного из своих слуг, Марк скрывал его от местных властей, которые безусловно лишили бы его жизни, если бы звали правду. Эго показывает на тогдашние взаимоотношения государств Западной Европы и Азии, так как русский посол мог открыто зимовать в владениях азиатского царька со своей свитой, пользуясь при этом полной безопасностью и авторитетом, в то время, как посол Венеции должен был скрываться и трепетать за свою жизнь и судьбу.
Из книги Контарини явствует, что русский посол свободно владел татарским, персидским и итальянским языками, если объяснялся как с ним самим, так и понимал разговор жителей Дербента. Очевидно, что Контарини не только ценил знание языков и уважение к Марку в этих полудиких странах, его практическую опытность, необходимые в столь опасных и трудных путешествиях. Он вообще смотрел на русского коллегу, как на своего защитника и покровителя. В своей книге Контарини наивно признаётся, что однажды, когда Марк выехал по делам на три дня из города, «мы, бедные итальянцы, оставшись без него, натерпелись много страха».
6 апреля Марк нанял судно для переезда в Астрахань, и они благополучно вышли в море. На борту оказалось 25 душ вместе с двумя посольствами и персидскими купцами, отправлявшимися в Астрахань за товарами. Все туземцы продолжали с подозрением относиться к Контарини и его свите, и их успокоили только уверения Марка, что Контарини будто бы сын придворного врача московской великой княгини Софии Фоминичны, и что он едет в Москву искать счастья при тамошнем дворе.
Только на двадцать четвёртый день бурного плавания по Каспию, где судно едва не погибло, а пассажиры его голодали, они добрались до Астрахани. День праздника Пасхи им пришлось провести в глухих камышах, где они разговелись десятью утиными яйцами, разысканными людьми Марка, и которыми русский посол великодушно поделился с итальянцами.
В Астрахани Контарини и его трёх людей татары отказались выпустить на берег, и только по ходатайству Марка перед местным ханом их выпустили и доставили в дом, где уже находился русский посол со своей свитой. Марк Толмач таким образом, по словам Контарини, повсюду являлся его ангелом-хранителем. Влияние Марка в пограничных с Россией владениях указывало также и на то обстоятельство, что он далеко не впервые ездил по этим местам, так как имел связи даже в далёкой Астрахани.
«На другой день после нашего приезда в Астрахань, — повествует Контарини далее, — пришли к нам трое татар с лицами узкими и плоскими, как доски, и потребовали меня к хану, объявив одновременно, что Марку опасаться нечего, ибо он друг их государю, но что я, как франк, их враг и должен стать его рабом. Марк взялся отвечать за меня, советуя мне молчать и предаться совершенно его покровительству».
Опасность для итальянцев, несмотря на защиту русской миссии, всё время увеличивалась, и им объявили, что они будут проданы на рынке. Контарини пришлось заплатить за себя, чтобы не быть проданным в рабство, хану 2000 талеров, не считая всевозможных подарков. Как деньги, так и подарки ему пришлось занять у Марка и у татарских купцов под его же поручительство. Хан был удовлетворён, но на том дело не кончилось, так как татарские чиновники, пользуясь каждый раз выходом из дома русского посла, требовали с Контарини «страшным голосом и грозясь посадить его на кол», выдачи им всех драгоценностей.
Всё это, несомненно, показывает, что Марко Росс был весьма влиятельным и значительным лицом в Астрахани, если за его одним поручительством чужие люди доверили большие суммы неизвестному иностранцу и в его присутствии варвары-татары не смели тревожить его спутников.
Из Астрахани Марк с Контарини выехали 10 августа 1476 года с тем, чтобы сесть, когда едва стемнеет, на барку, стоящую на берегу Волги. «Вдруг Марк, — говорит Контарини, — окликнул меня таким голосом, что я подумал, что настал мой последний час, и велел мне сесть на коня и скакать в сопровождении одного татарина с самой отвратительной рожей». Итальянец, не противореча и ничего не спрашивая, ехал вслед за татарином двое суток. На вопрос посла татарин объяснил, что хан приказал осматривать все отходящие по Волге лодки и «если бы я был там найден, то был бы наверное задушен». Татарин скрыл Контарини на острове, куда через три дня Марк прислал за ним своего человека.
В дальнейшем путешественники двинулись вдоль берега Волги. Посол Марк начальствовал над караваном, который состоял из 300 человек русских и татар, имевших при себе 500 лошадей, как заводных, так и для прокормления в пути.
Через 15 дней пути караван переправился на другой берег и, связав плоты по 40 брёвен в каждом, привязал их к хвостам коней, которыми правили татары, и эти лошади тащили паромы.
Проехав неохватные пространства степи без дорог и жилья, послы добрались, наконец, до рубежей Рязанской области, откуда через Коломну прибыли в Москву.
Марк поместил Контарини в своём собственном доме, снабдил его всем необходимым и «именем государя своего убеждал быть спокойным и почитать себя как бы в собственном доме». Поблагодарив его за спасение жизни, Контарини просил представить его великому князю. «В скором времени я получил приказание явиться во дворец, где, после обычных приветствий, отблагодарил великого князя за внимание, оказанное мне его послом Марком, который поистине неоднократно спасал меня от великих опасностей».
Хотя венецианскому послу и объявлено было от Иоанна III, что в его воле ехать из Москвы или оставаться в ней, но необходимость расплатиться с русскими и татарскими купцами за деньги, взятые у них под поручительство Марка, вынудили Контарини послать одного из своих спутников за деньгами на родину, а самому остаться на несколько месяцев в Москве.
Впоследствии великий князь захотел оказать особенное внимание Светлейшей Республике и приказал уплатить долг её посла из своей великокняжеской казны, так что Контарини мог уехать, не дожидаясь возвращения своего посланца.
Вот всё, что сохранил нам в своей книге итальянский путешественник относительно малоизвестного у нас старого московского дипломата Марка Толмача, личность которого из этого источника обрисовывается симпатичными и чисто русскими чертами: великодушного, смелого и сметливого человека. Путешествие Контарини и личность Марка небезызвестны и русским историкам. В 7 томе своей истории Карамзин говорит о посольстве Марка к шаху и возвращении его через Татарию вместе с венецианским послом, именно на основании книги Контарини, как видно из примечания к главе 2.
За свои труды по выполнению посольства в Персию Марк был награждён землями в Коломенском уезде, которые перешли от него его детям и внукам, и из которых один — Кильдеяр Иванович, боярский сын, записанный в «тысячной книге» 1550 года, стал знаменитым разбойником Кудеяром, о котором речь будет в следующем очерке моей «Семейной хроники».
Боярин-разбойник
Указом Грозного царя от 2 октября 1560 года тысяча детей боярских, названных «лучшими слугами», были внесены в списки так называемой «тысячной книги» и поселены вблизи столицы. В их числе были «боярские дети 3‑ей статьи Суздальского уезда», три внука Марка Толмача — Давыд, Пётр и Кильдеяр, получившие наделы в Коломне.
Младший из них Кильдеяр Иванович оставил о себе в истории и народной памяти заметный след. Приближённый Грозного и бывший одно время его любимцем, Кильдеяр, как и многие другие его современники, неожиданно для себя вызвал к себе злобу подозрительного царя, который, однако, до поры до времени искусно скрывал своё подозрение. Опасаясь решительного и храброго слуги, Иоанн послал его с фиктивным поручением в Литву. В запечатанном конверте, адресованном литовским властям, заключалась просьба посадить подателя в тюрьму и назад не выпускать.
Оказавшийся так неожиданно и незаслуженно в заключении, Кильдеяр счёл это за вероломство литовцев. Подкупив охранников, сломав решётку подземной тюрьмы, выбрался он на свободу и, явившись в Москву, снова стал на царскую службу. На другой же день Малюта Скуратов по приказу царя, показывая Кильдеяру только что пойманного медведя на цепи, как бы нечаянно запер его со зверем в погребе. Кильдеяр голыми руками задушил медведя и явился к Грозному с жалобой на Малюту Скуратова, обвиняя этого последнего в покушении на его жизнь. Царь отделался какой-то шуткой, но через некоторое время приказал умертвить молодую и любимую жену Кильдеяра. Предание говорит даже, что Грозный велел приготовить похлёбку из её пальцев, которой угостил мужа…
Этого преступления Кильдеяр Иванович царю простить не мог и не хотел, и, бежав в леса, стал легендарным разбойником Кудеяром, воспетым народной поэзией и поэмой Некрасова «Два грешника», впоследствии переложенной в популярную русскую песню «Жило двенадцать разбойников, жил Кудеяр атаман»…
В памяти народной и в исторических монографиях имя Кудеяра живёт не как простого разбойника с большой дороги, но как борца с неправдой, мстителя и защитника слабых и угнетённых, противника сильных и власть имущих.
Шайки Кудеяра оперировали на обширных лесных пространствах Московской области и теперешней центрально-чернозёмной полосы, в те времена сплошь покрытой густыми лесами, и обнимавшей губернии Тульскую, Орловскую, Калужскую и Курскую. Кудеяр держал заставы и караулы на всех больших дорогах и шляхах этих мест и грабил только бояр и купцов, одновременно с тем являясь благодетелем крестьян и холопов, которых он защищал от неправды воевод и властей. В этом его отношении к простому народу крылся секрет того, что Кудеяр, разбойничая десятки лет, до самой смерти своего врага Грозного, был неуловим для царских войск и губных старост, неоднократно посылаемых Москвой для поимки знаменитого разбойника.
Мстя лично царю за жену, Кудеяр особенно преследовал опричников и любимцев Ивана Васильевича, ездивших в Москву или из столицы с дарами или казной. Согласно историческим данным, операции этого рода удавались Кудеяру главным образом потому, что, бежав из Москвы в леса, он не терял связи с московскими друзьями и боярской, враждебной царю партией, почему всегда и вовремя имел из Москвы интересующие его вести.
До самой революции 1917 года в Чернском уезде Тульской губернии, в Покровско-Корсаковской волости существовала деревня Кудеяровка, где было главное становище разбойника и где сохранились ещё подземные ходы. В нескольких верстах от Кудеяровки были так называемые Поганые озёра и деревня Протухлое, где, по народной молве, шайки Кудеяра топили и хоронили свои жертвы. В других местах того же района, как, например, в Калужской губернии, в лесах сохранились подземелья и остатки его становищ, что нисколько не противоречит исторической правде, так как его шайки имели свои разветвления в нескольких губерниях.
В нашем семейном архиве хранилась полуистлевшая на пергаменте запись, несомненно очень древнего происхождения, на которой, по преданию, рукой Кудеяра, для памяти его детей и потомства сообщалось о зарытой в земле бочке с жемчугом, находящейся «в пятидесяти шагах от дуба», в урочище имя рек, на реке Реуте. Река Реут и поныне существует недалеко от моих родных мест в Орловской губернии. Записка эта тайны зарытого жемчуга никогда не открыла, так как по берегам Реута три сотни лет уже колосятся крестьянские нивы, а приметный дуб давно исчез.
Согласно семейному преданию, подтверждённому и поэмой Некрасова, Кудеяр прекратил свою разбойничью деятельность в год смерти Грозного царя, вместе с которым умерла и его месть. Он окончил свою жизнь в Соловецком монастыре 80‑ти лет от роду, где постригся под именем Питирима. Помимо поэмы Некрасова, его воспел в своей балладе А.П. Саломон, последний инспектор классов императорского Александровского лицея в Санкт-Петербурге.
Крайней границей деятельности Кудеяра являлась северная граница степей, известных под именем Дикого поля в XVI и XVII веках, а именно пределы Орловской и Курской губерний. Эти места служили три века подряд сосредоточением для буйных голов и беглых крестьян со всей Московской Руси, или, по старому выражению, «воров». Здесь-то на заре XVI‑го века и сложились исторические народные пословицы о населении орловского края, согласно которым «Орёл и Кромы были первые воры, а Елец был всем ворам отец», в то время, как Ливны, крайний к Дикому полю город, были «всем ворам дивны».
В этих-то местах на юг от Ливен на самом севере Курской губернии, бывшей Белгородской провинции, осталось от Кудеяра старое родовое гнездо — сельцо Теребуж, сохранившее тёмную тень его деяний, положивших проклятие на это поместье.
Огромный старинный дом в сорок комнат, воспоминание о котором сохранилось в русской исторической литературе, сгорел в начале прошлого века. На месте его сохранились лишь остатки фундамента и завалившиеся огромные подвалы, заросшие густой чащей. Это мрачное барское жильё старого времени среди обитателей Теребужа носило имя «старого дома» и пользовалось среди окружного населения дурной славой. Как в «старом доме», так и в построенном возле него «новом», относящемся к началу прошлого века, как говорилось, было «нечисто». Теребужские владельцы старого времени и в особенности первый владелец усадьбы — страшный Кудеяр — навсегда оставили висеть тень своих грешных дел над родовым гнездом.
Немало человеческой крови пролилось и после Кудеяра, в жестокие времена шестнадцатого и семнадцатого веков, в этом глухом пограничном углу, далёком от всех законов, и народная память этого не забыла, связав со старым барским гнездом много жутких легенд.
Тётушка моя Наталья Валериановна, хранительница и любительница старины, бывшая последней хозяйкой Теребужа, знала много из хроники старого дома и сама была не раз свидетельницей многих необъяснимых явлений, в нём происходящих. Вот что она мне рассказывала по этому поводу.
В кабинете много лет подряд стоял громоздкий диван, древнее изделие крепостного столяра. Диван этот издавна пользовался мрачной, не вполне им заслуженной славой: на нём почему-то неизбежно умирали владельцы усадьбы, хотя всячески избегали им пользоваться.
Характерный случай произошёл в этой области с прадедом моим, который, опасно заболев в 1868 году и зная репутацию дивана, распорядился устроить свою спальню в самой дальней от него комнате. Умирал он тяжело и долго, и лежал, будучи не в состоянии пошевелиться, совершенно беспомощный. Перед смертью он вызвал, как вдовец, в Теребуж свою невестку, которая стала за ним ухаживать. Отлучившись за чем-то из комнаты больного, она услышала крик и нашла прадеда лежащим на роковом диване, на котором он через несколько минут и скончался.
Незадолго перед этой смертью с ним случилось странное происшествие, которое он сам и все домашние сочли за предсказание его близкой смерти.
Всю жизнь прадед терпеть не мог, чтобы с ним говорили через порог. И вот однажды, за несколько времени до его смерти, дверь к нему в кабинет бесшумно отворилась, и на пороге комнаты появился старик-староста, который молча поклонился и протянул барину какую-то бумагу. Барин, вопреки своему обычаю, взял её через порог, но, взглянув, увидел, что это отпускная, которую дают в руки покойникам. В тот же момент прадед вспомнил, что этот староста давно умер, и понял, что покойный явился к нему предупредить своего барина о близкой смерти.
Каждый раз перед смертью владельцев Теребужа в доме появлялся и тревожил живущих в нём призрак лохматого, чрезвычайно широкоплечего человека, которого неизменно видели как господа, так и дворовые. В Теребуже считали, что призрак этот не кто другой, как сам Кудеяр. Незадолго до смерти прадеда его племянник, а мой дед приехавший навестить больного, увидел этот призрак, и после этого никогда больше не останавливался в теребужском доме, предпочитая во время своих посещений Теребужа останавливаться во флигеле у управляющего.
Дед встретился с «семейным призраком» при следующих обстоятельствах, о которых сам мне рассказывал. Заночевав в кабинете, он не придал никакого значения разговорам о привидениях, считая это бабьими сказками. Во избежание шуток над собой он уложил на полу у двери старого лакея Африкана, крепостного человека покойной жены прадеда, урождённой Любови Михайловны Лутовиновой, родной тётки Тургенева.
После полуночи оба они услышали странный шум, похожий на то, что кто-то тяжёлый, как лошадь, но мягко ступающий, ходит по дому. Половицы буквально гнулись под его тяжестью; судя по звукам, чудище обходило все комнаты. Холодный пот облил деда, когда отворилась дверь и что-то огромное вошло в комнату, перешагнув через тело неподвижного Африкана. Не в состоянии взять в руку лежавший рядом пистолет, дед только смог зажмурить в ужасе глаза. Открыв их, он увидел при свете луны у окна странную фигуру с богатырскими плечами, точно сотканную из серых ниток.
На следующее утро, когда Африкан подавал деду умываться, он сумрачно спросил:
— Видали? Опять стал ходить…
Один из последних владельцев родовой усадьбы, член Государственной думы, человек никогда и ни в какую мистику не веривший, тем не менее, бывая в Теребуже, никогда не спал в доме, а ложился в каменном флигеле, им самим построенном.
В кабинете на страшном диване последняя его хозяйка никого и никогда из семьи не укладывала. Помещик Баневич, ночевавший в доме, однажды слышал ночью, как в зале двигались стулья, звенели стаканы и дикие голоса кричали: «Пей!.. Наливай!» Покойный генерал Богданович и его невеста, свитская фрейлина Бутовская, гостившие однажды летом в Теребуже, часто слышали по ночам возню в гостиной, а Бутовская, проходя по залу вечером, видела, как портреты прадедов висели все с закрытыми глазами.
Приблизительно в то же время в Теребуже гостила княгиня Голицына, жена расстрелянного во время революции премьера. Ночуя в кабинете, она однажды стала ночью звать на помощь, так как в комнате кто-то стонал, а её кровать ездила по комнате. Об этом княгиня вспоминала уже в эмиграции, живя в Париже.
Мой пращур — гвардии поручик
В 1762 году после государственного переворота в Теребуж приехал высланный из столицы за верность императору Петру III мой пращур, гвардии поручик Андрей Фёдорович.
Попав так неожиданно и несправедливо из шумного и весёлого Петербурга в далёкий медвежий угол, каким было тогда Белгородское воеводство, отставной гвардеец, обладавший бешеным и необузданным характером, в обстановке богатства и власти над жизнью и смертью трёх тысяч своих крепостных развернулся вовсю и прочудил, не зная над собой никакой узды, до самой смерти. Высшую власть в губернии, которую только что создала Екатерина, губернатора, Андрей Фёдорович ставил «ни во что» и почитал за «старшего приказного». Однажды у себя на обеде, устроенном в день именин, Андрей Фёдорович за какое-то неудачное слово выкинул губернатора за окно в присутствии всего дворянства. Дело было замято, так как все свидетели и сам пострадавший были напоены до беспамятства, и происшествие это было сочтено, по старой формуле, «не бывшим».
Будучи в своём пограничном тогда углу озлобленным на царицу Великую Екатерину, Андрей Фёдорович вместе со своим соседом-приятелем и однополчанином Гермогеном Сербиновым, одновременно с ним и за то же самое высланным из столицы, её за «законную императрицу» не признавали. Это дало Сербинову, жившему рядом с Теребужем, дикую мысль составить нелюбимой им императрице «конкуренцию», заключавшуюся в том, что Сербинов стал фабриковать у себя в усадьбе фальшивые деньги из олова.
На этой почве у Гермогена Сербинова произошла ссора с Андреем Фёдоровичем, так как, расплачиваясь за свой карточный проигрыш, Сербинов попытался однажды всучить приятелю несколько «топорных рублей». Пращур вспылил и при свидетелях заявил, что таких денег у себя «не держит, да и никому другому не советует этого делать». Произошла бурная сцена, после которой бывшие друзья расстались врагами и затем всю жизнь совершали набеги друг на друга, сжигая стоги хлеба и беря в плен один у другого крестьян и дворовых.
Фабрика фальшивой монеты в имении Сербинова, в так называемом «сербиновском Теребуже», помещалась в обширных сводчатых подвалах барского дома с «выходами» и «оконцами» в фундаменте. В этих подземельях, как было известно немногим, проживало двенадцать польских евреев фальшивомонетчиков. О доме Сербинова в окрестностях ходили ужасные слухи. Вместо обоев стены главного зала были выкрашены чёрной краской, по которой страшно скалили зубы написанные белилами скелеты. Сделано это было для того, чтобы прислуга не ходила по ночам в те комнаты, где совершалось то, что посторонним людям видеть было не надо.
Слухи о таинственных работах в Теребуже наконец достигли ушей властей, которые и нагрянули к Сербинову. Однако исправник и временное отделение суда ничего не нашли подозрительного. Оказалось, что под дом не было ни входа, ни выхода, не было и окошек.
Но в то же время дворовые люди Сербинова в пьяном виде рассказывали следующее: «Это правда, что наш барин держал под домом беглых людей из польских жидов. Они и делали рубли из олова, только монета их давала глухой звук. Да ему недолго пришлось заниматься этими деньгами. Прошёл слух, что суд вот‑вот наедет для обыска. Услышав это, наш барин как-то вечером взял с собой в подвал четырёх своих подлокотников и перепоил жидов водкой. Когда ж они заснули, барин со своими людьми перевязал их по рукам и ногам, забил рты тряпками, и так и бросил их в подвале. Опосля, в ту же ночь, приказал заложить кирпичом все двери и окна в подвале и заново оштукатурить весь дом снаружи. Так те двенадцать душ и остались заживо замурованные, вместе со своим струментом. А осмотр исправник делал только для отвода глаз, чтобы оправдаться перед начальством. Обелить себя и своего приятеля, нашего барина. Ходил вокруг дома, да спрашивал понятых: "Ну где тут дверь? Где окна? Одна брехня и ничего больше!" За это Сербинов дал ему тройку лошадей, санки со сбруей и кучером и проиграл в карты немало денег. Досталось и членам суда, все остались довольны…»
Следы нарисованных на стенах сербиновского дома скелетов сохранились под позднейшими штукатурками до моего времени, и страшное воспоминание о замурованных в подвале людях твёрдо держалось в народной памяти наших мест. Летом 1914 года потомок Гермогена Сербинова праздновал юбилей своей земской и общественной деятельности. На этот юбилей всеми уважаемого человека собрался не только весь уезд, поприехало много гостей и из Курска, во главе с губернатором Муратовым.
После обеда хозяевами предполагалось сделать раскопки погреба под домом, чтобы убедиться в достоверности старой бывальщины, в которой, впрочем, никто из местных людей не сомневался. В середине обеда губернатору была доставлена телеграмма. Она была исторической, извещавшей за подписью трёх министров о начале всеобщей мобилизации русской армии. Это имело место 19 июля 1914 года.
Немедленно губернатор и большая часть гостей, из коих многие служили, как мой отец, присутствовавший на обеде в качестве предводителя дворянства, разъехались, и открытие замурованного больше ста лет тому назад погреба так и не состоялось. Наступили грозные события, похоронившие не только старые дедовские предания и были, но и всю старую Россию…
Андрей Фёдорович, не признававший «законной» императрицу Екатерину, был так же строг и несправедлив и в отношении своей собственной семьи. Из-за этого странная судьба постигла его единственную дочь Марию Андреевну, в замужестве Прокудину‑Горскую, жизнь которой сложилась мрачно и не без элемента загадочности. Она умерла девушкой-вдовой, и ее история довольно любопытна.
Девушка‑вдова
(Из старых помещичьих былей)
Бабушка Марья Андреевна, исчерна-смуглая дама огромного роста и величественной осанки, была необыкновенно властная барыня, которые водились лишь в давно прошедшие времена крепостного права. Молодость её сложилась мрачно и не без элемента загадочности: она была девушкой‑вдовой и замужество её было весьма романтично.
В ранней молодости она полюбила молодого и богатого тамбовского помещика Прокудина‑Горского. Отец Марьи Андреевны категорически воспротивился её браку, уверяя почему-то, что Прокудины‑Горские назывались ранее Паскудиновыми, что он почитал неприличным для его дочери.
Дочь подчинилась воле отца, но одновременно с тем твёрдо ему заявила, что ни за кого другого замуж не пойдёт. Прошло несколько лет, и отец Марьи Андреевны скончался. После его смерти молодые люди просили согласия на их брак у матери-вдовы, которая, уважая волю покойного мужа, отказала им в своём благословении. Марья Андреевна во второй раз подчинилась родительскому запрещению и снова стала ждать. Когда, наконец, умерла и её мать, девушка, оставшись единственной распорядительницей своей судьбы, решила венчаться со своим избранником, который терпеливо дожидался её руки. Свадьба сос