– Рассыльный! Сторож! – вдруг взвизгивает Маслобойников неистовым голосом. – Вон их отсюда!
Прихожая пустеет.
Через полчаса доктор и Маслобойников вновь сидят в кабинете. Маслобойников сосёт папиросу и с прежней торжественностью продолжает прерванный разговор.
– Совокупными усильями всех просвещённых людей: начальников, учителей и родителей, ведущих всех к познанию блага, родные пажити или нивы... то есть веси... совокупными усильями...
Но лицо доктора мрачно и серо, точно из него выпили всю кровь. Угрюмо он косится на крюк, к которому подвешена громоздкая лампа и угрюмо размышляет: может ли этот крюк выдержать тяжесть человеческого тела или нет?
БЕДНЫЙ ПАЖ
I.
– Володя Гофман! Ау! – Зоя Ипатьевна перегнулась с балкона, зажмурилась от ослепительного солнца и, сделав у губ из ладоней рупор, опять звонко выкрикнула:
– Ну, Володя же Гофман! Вам же говорят, чёрт вас побери! С каких это пор вы перестали меня слушаться? И разве не вы обещали мне в прошлом году быть моим верным пажем? Володька Гофман! Ну же! – ещё раз и уже с раздражением выкрикнула она, припадая грудью к старым, рассохшимся и потому качавшимся перилам.
Юноша, ехавший верхом на буром иноходце по дороге в село Сильвачёво, повернул лошадь мордой к балкону и трижды махнул студенческой фуражкой с ярко голубым околышем, радушно раскланиваясь. С дороги ему хорошо было видно всё лицо молодой женщины и её прекрасные лучистые серые глаза. И, приветливо махая фуражкой, он сладко думал, жмурясь, как от солнца, от той радости, которая просыпалась в нём: «Как она хороша!»
– Фи, противная Гофманка, – кричала между тем женщина, капризно выпячивая губы.
– Мне некогда, Зоя Ипатьевна, – из седла крикнул студент, – я спешу в Сильвачёво. Отец послал...
– За полольщицами? – спросила Зоя Ипатьевна, и снова с раздражением выкрикнула:
– Это мой вам ультиматум: если вы сейчас к нам не заедете, то никогда уж больше не заезжайте! Слышали?
– Право же мне очень, очень некогда, – крикнул Гофман и прижал руку к сердцу. – Как же быть? – проговорил он затем в задумчивости, шевельнув белокурыми бровями. – Как же быть?
Ещё дед Володи быль простым колонистом-немцем, но впоследствии разжился и арендовал все огромные имения купцов Анисимовых. И эта простая, здоровая кровь немецкого мужика сказывалась в Володе очень ярко в его спокойных голубых глазах, в белокурых по-ребячьи волосах, в румяных щеках, в его, пожалуй, излишней полноте. Он казался моложе своих двадцати лет, и на его губах и подбородке не было заметно даже юношеского пуха.
Сейчас он всё раздумывал в нерешительности, и розовая краска заливала его щёки.
– Ну, Володька же! – властно долетело до него из-за низких кустов шиповника, кое-где уже распускавшего золотисто-жёлтые и нежно-розовые цветы.
Володя тронул поводья, повёртывая иноходца на извилистую тропку, поднимавшуюся к полуразрушенной усадьбе, мимо плетнёвых овчарен со снятыми крышами, мимо подпёртых слегами амбарчиков, кривобоких, готовых развалиться.
«У-у, как бедно они живут, – думал Володя. – С каждым годом все хуже...»
Старая седомордая собака хрипло тявкнула на него с завалинки. Зевласто закричал петух. Свинья шла из сада через поваленный плетень.
«А конюшни и каретный сарай Протурьев на слом продал», – подумал Володя и привязал иноходца к ветле.
Балкон был так дряхл, что по нему было страшно ступать, и Володя нерешительно придерживался за перила, взбираясь по кривым ступеням. Зоя Ипатьевна, смеясь прекрасными серыми глазами, говорила ему сверху:
– Я имела дерзость тешить себя нарядной мечтою, что вы влюблены в меня. Да, да, вы, вы, Гофманка! А вы, кажется, охотно готовы променять меня на каких-то скверных полольщиц!
Володя вспыхнул. Даже его брови стали розовыми. Боком и неловко он протянул руку молодой женщине.
– Ну, не краснейте же так ужасно, Гофманские капли, – закричала на него Зоя Ипатьевна, – право же, я не собираюсь целовать вас насильно.
Стуча высокими полевыми сапогами, на балкон поднялся из сада муж Зои Ипатьевны, Протурьев, высокий и грузный, но, несмотря на свою грузность, порывистый в движениях. Его мягкая рубаха с огромным отложным воротником а lа Шекспир была завязана артистическим бантом, а лицо выбрито как у актёра.
– Он всё так же, как и прежде, краснеет? – спросил он жену, кивая на Володю.
– Всё так же, – воскликнула та, сверкнув великолепными зубами.
Протурьев улыбнулся бритыми губами, поздоровался с Володей и запел на мотив из «Кармен», дирижируя хлыстом: «Тор-реадор, дор, дор, дор. Ешь помидор, ешь помидор!»
– А вы за полольщицами ехали? В Сильвачёво? – спросил он затем, бросив пение.
– Я собственно... – замялся Володя.
– Проса плохи? Везде они, батенька, плохи, – сказал Протурьев. И опять зазевал звонким баритоном, махая в такт хлыстом: «Ешь помидор, ешь помидор!»
– Не гуди, Котик, – крикнула ему Зоя Ипатьевна. И, повернувшись к Володе и ласкою сияя глазами, она добавила: – Съездить в Сильвачёво и нанять там полольщиц сможет и наш рабочий Григорий, а потому Гофманские капли пусть остаются у нас обедать и вообще проведут у нас весь день. Так?..
– Видите, собственно, – сказал Володя, – но я еду не за полольщицами. Отец, собственно, посылает со мною Сильвачёву за хлеб тысячу рублей...
Брови Володи опять стали розовыми.
– Ого, как вы богаты, – воскликнула Зоя Ипатьевна. – Но, во всяком случае, вы можете посидеть у нас до вечера. Ведь так?
– Я, собственно... – смешался Володя.
– Он может! – Зоя Ипатевна захлопала в ладоши.
– Ваш батюшка всё богатеет, а мы всё беднеем, – вздохнув, сказал Протурьев.
– За эту зиму мы проели молотильный сарай, молотилку, две веялки, все скоропашки, каретник и конюшни... – грустно добавила Зоя Ипатьевна.
– А как же вы будете обрабатывать поля? – спросил Володя смущённо.
– Сдаём землю в аренду крестьянам, – вздохнул Протурьев, – подесятинно...
– Крышка скоро Протурьевым, Володечка, – вздохнула и Зоя Ипатьевна. – Вот место мужу обещали в Пронском уезде, страховым агентом, да что уж! – отмахнулась она рукою.
– Голос-злодей меня предал, – воскликнул Протурьев, – я, ведь, смолоду в оперу готовился! А пришлось хозяйничать! Ну, какой чёрт я хозяин! «На-а-а во-о-здушном а-а-ке-ане», – опять запел Протурьев, размахивая хлыстом.
Зоя Ипатьевна в упор глядела на Володю опечалившимися глазами. Тот молча сидел, боясь пошевелиться, ощущая на себе её взор, как неведомую ласку, от которой всё-таки делалось страшно.
Солнце вышло из-за вершин тополей и радостно заливало весь балкон. Мягкими волнами вливался сладковатый запах шиповника. От яркого освещения глаза Зои Ипатьевны казались совсем прозрачными и такими ясными, точно им было понятно все, все земные и небесные тайны. Слегка побледнев, Володя глядел на неё боковым взором, замирая и мучаясь. Такими нежными казались её губы, и вся она так походила на прекрасную богиню, на неведомое властное божество.
– Володя, – вдруг шепнула она, в то время как Протурьев всё ещё что-то гудел себе под нос. – Мой бедный паж...
Володя, весь вспыхнув, замер и ждал, что скажет она сейчас. Но она глядела на него уже молча. А потом отвернула голову и задумалась, будто совершенно забыв о небрежно брошенной ласке.
– Вот она думает, – вдруг заговорил Протурьев, пожевав мятыми, бритыми губами и кивая на жену, – она думает, что я гожусь на какую-нибудь службу. А я не могу нацарапать простой записки в пять строк без того, чтобы у меня не заломило от мигрени в висках. Какой уж я тут служака! Если мне даже и дадут какое-нибудь местишко, то всё равно через полгода протурят! Где же будут держать такую калечь? Вам хорошо, молодой человек, – повернулся Протурьев лицом к Володе, – ваши предки были простые и здоровые немецкие мужики, и они не надрывали своих мозгов в непосильной работе, вот почему ваша голова свежа, как только что налившееся яблочко. Н-да. Эхе-хе-хе, молодой человек, а каково вот мне! Мои предки износили все свои мозги и оставили мне в наследство одни мозоли, из которых не выцарапаешь ни одной идейки! Вот, если бы мне не изменил голос! «Ешь помидор! Ешь помидор!» – вдруг заорал Протурьев во всё горло. На его одутловатых, бритых щеках ещё отчетливей обозначились малиновые жилы. Он вдруг приложил руку к глазам и всхлипнул.
– Зоя, бедная Зоя! Что только тебя ожидает! Бедность, почти нужда! – выговорил он.
Он опять всхлипнул, закрывая ладонью оба глаза, засопел носом, и на его губы неряшливо потекли слёзы и слюни.
«Пьян он немного», – подумал о нём Володя.
– Зачем только ты замуж за меня вышла! – совсем слезливо промычал между тем Протурьев и стал искать платок по карманам пиджака, а потом отмахнулся рукой и пошёл с балкона в дом, стуча сапогами, хлюпая носом и закрывая ладонью глаза.
– И в комоде ни одного носового платка нет, – послышался бабий голос, – я весь комод перерыла!
– Мы скоро даже сморкаться будем в старую газету! – горестно воскликнул голос Протурьев.
Зоя Ипатьевна развела руками и вздохнула.
-- Вот видите, Володечка, какая у меня приятная жизнь, – оказала она с печальной гримасой.
И опять вздохнула. Иволга закричала в саду. В вершине тополя зашумел ветер.
Зоя Ипатьевна встала со своего места, будто в задумчивости прошлась по балкону и остановилась рядом с Володей.
– Бедный паж мой, видите какая моя жизнь? – опять спросила она и, вскинув руки, вдруг крепко обняла Володю за шею.
Её губы нежно коснулись щеки Володи. Он сразу же задохнулся, и в его глазах всё потемнело, точно заволакиваясь угарными туманами. Он слабо простонал. Но тут же мягкое и тёплое объятие расторгаюсь. Володя сразу увидел и небо, и солнце, и зелёные вершины тополей. Протурьев стоял в дверях и, неистово размахивая хлыстом, зевал: «Вы-ы мне писс-а-а-ли! Не а-а-тпирайтесь!..»
Розовые туманы всё ещё ходили в глазах Володи.
Зоя Ипатьевна стояла близко и задумчиво смотрела в сад. Володя остро ощущал теплоту её ласкового тела, казавшегося таким податливым, мягким и благодатным. Были грустны её глаза.
«Не а-а-тпирайтесь», – неистово орал Протурьев, дикими взмахами хлыста пытаясь изобразить весь оркестр.
«Идиот», – думал о нём Володя, краснея.
II.
Деревенская девочка, топоча босыми ногами и придерживаясь руками за перила, вошла на балкон.
– Барыня дома? – спросила она. – Или, бишь, вон она! Мамка сказала, – перевела она глаза на Зою Ипатьевну, – иди, скажи барыне, Петруньку, мол, лошадь убила!
– Моего крестника? Петрушеньку? – горестно воскликнула Зоя Ипатьевна.
Так и вспыхнули её красивые глаза.
– У неё полдеревни крестников, – пояснил для Володи Протурьев.
– Да, – кивнула девочка хорошенькой мордочкой, – твово крестника, Петрушеньку, лошадь убила... сивый мерин...
– До смерти? – опять горестно воскликнула Зоя Ипатьевна.
– Нет, помирает он вот четвёртый день, – сказала девочка. – Лежит на печке и помирает... Плачет...
– Ты знаешь их манеру выражаться, – повернулся Протурьев к жене. – Не убила, а ушибла Петруньку лошадь... только и всего...
– Постой, я сейчас, – сказала Зоя Ипатьевна девочке и исчезла с балкона.
Девочка закусила губами указательный палец и стояла, потупив глаза.
Протурьев, раздувая щёки, напевал что-то себе под нос. Володя глядел в небо, точно недоумевая о чём-то. Иволга всё ещё кричала в саду.
– Ваш Сильвачёв не умрёт, если он получит свою тысячу рублей на несколько часов позднее, – сказала Зоя Ипатьевна, вновь появляясь на балконе и ласково кивая Володе. – Ведь так? А поэтому вы должны проводить меня и вот эту девочку в деревню Березайку.
– Конечно, вы должны проводить, – прогудел и Протурьев, – конечно!
– Я с охотой, – пожал плечами Володя.
Пепельные пышные волосы Зои Ипатьевны были накрыты сейчас ситцевым белым платком, и она казалась теперь ещё миловиднее и моложавее. Совсем походила она теперь на чистую девушку.
– Я с большой охотой, – опять повторил Володя, чуть краснея.
Зоя Ипатьевна передала ему небольшой дорожный сак.
– Здесь всё необходимое для перевязки, – оказала она. – Я, ведь, – опытный хирург!
– А когда же обедать? – жалобно простонал Протурьев.
– Вот когда мы вернёмся с операции. Не умрёшь, – прикрикнула на него Зоя Ипатьевна.
И, тронув локоть Володи, добавила:
– Ну, идём же. Ведь до Березайки и версты нет.
Когда шли тенистым садом, между старыми липами, где так сладко и отрадно пахло молодыми побегами, девочка заговорила с серьёзными глазами и с жестами взрослых:
– Петрунька-то, конечно, волосы драл из хвоста у сивого мерина Лагуновского, на удочки ему волос понадобился, а мерин-то его и приспичил прямо под правую скулу. Кабы в висок, помер бы Петрунька.
Через узкую весёлую речку с низкими радушными берегами прошли по зыбкому переходу в две тесины. Володя хохотал и дурачился, раскачивая ногою тесины и пугая Зою Ипатьевну. Та отбивалась рукою и кричала:
– Слышите, Гофманка! Я и вас с собою в речку втащу, когда падать буду!
Хохотала и девочка, хотя глаза её были по-прежнему строги и серьёзны.
За речкой прошли мимо муравьиных куч, а потом – мимо огородов, от которых свежо и вкусно пахло огуречной кожицей. И тут же увидели Березайку, крошечную, тихую деревеньку, приткнувшуюся у подножия плоского холма, поросшего чахлым кустарником. Босоногие, с ковыльными волосами, ребятишки увидели и закричали, хлопая в ладоши:
– Барыня, барыня! Барыня нам конфет принесла! – и окружили приближающихся шумной, болтливой ватагой.
Грозя им рукою, Петрунькина сестрёнка сурово брюзжала на них:
– Никаких вам конфеток не будет, пра, стрешные, чтоб вас! Барыня нашего Петруньку идёт лечить! Ванюшка, – неистово затопала она ногами на кудлатого, бесштанного мальчонку, – куда под ноги лезешь! Запорю тебя хворостиной!
– Конфеты в воскресенье, – смеясь, сказала Зоя Ипатьевна, – а сейчас только ещё четверг! Очень вы уж рано проголодались! Вот сюда, Володенька, – указала она Володе на избу в два оконца. – Вот сюда, голубь мой, – добавила она, сверкнув зубами.
«Как она хороша, – жарко думал Володя, – как хороша!»
Тёплое приветливое плечо её озорковато толкнуло его в узких дверях избёнки.
– Ну, поворачивайтесь живее, мешок! -– прикрикнула она на него с притворной грубостью.
Баба, худая и костлявая, встала навстречу Зои Ипатьевны и восхищённо забормотала:
– Пришла, добрая наша, красавица наша, сердце золотое! Глазоньки твои чистые!
Баба всплеснула руками, хлипнула носом и стала вытирать фартуком глаза.
– Не надо этого, Аксинья, не надо, не надо, не надо! – закричала на неё Зоя Ипатьевна. – Покажи лучше, где Петрушка!
– Петруня, – крикнула девочка с серьёзными глазами, – Петруня! Ишь барыня тебя кличет!
– Гофманка, а вы живее распакуйте мой сак. Вот здесь на столе. Достаньте спринцовку; вот эту, так, – быстро расположилась Зоя Ипатьевна, помогая распаковывать сак и доставая оттуда самые разнообразные предметы: ножницы, нитки, пакетик с борной кислотой, аптекарский бинт. – Вот так, Гофманка! Учитесь, быть ласковым и быть там, где вы нужны. Петрунь, ложись вот сюда! Вот так, милый, хороший! Будь терпелив и умница, дорогой мой, я побалую тебя конфеточкой и пряником. Э-э, да у него кость, слава Богу, целехонька! Володечка, прыскайте вот сюда водою! Вот так! Ещё и ещё! Миленький, работайте проворнее! Э-э! Аксинья, Аксинья, у него уже прикинулись черви! Как можно запустить язву до такой нечистоты! – восклицала Зоя Ипатьевна, проворно работая возле больного. – Как не стыдно!
Петрушка лежал на лавке под светом окна, чуть морщился от боли и спокойными, ласковыми глазами глядел в глаза Зои Ипатьевны, а та тонким пинцетом выбирала червей из его глубокой раны, черневшей под правой скулою.
– Спасибо тебе, родимая наша, – бормотала Аксинья, подперев щёку рукою. – Спасибо, ангельская душа, спасибо, спасибо, спасибо!
Тараканы бегали по бревенчатым закоптелым стенам, гудели мухи у огромной печи, и неприятно пахло кислым тестом и овчиной. Володя глядел то на стены избёнки, то на Зою Ипатевну, возившуюся в свете солнца возле мальчонки с опухшей скулою. В её прозрачных глазах светилось столько ласки и нежности и с такой бережностью и любовью прикасались к ушибленному месту её осторожные и нежные руки, что Володя охотно согласился бы немного пострадать, чтобы очутиться в положении этого раненого мальчика.
– Ну, вот и готово, Володечка, – услышал он, наконец, голос Зои Ипатьевны. – А ты, Аксинья, не рюмь, чего воешь. Через неделю Петрушенька оправится и будет играть со мною в горелки, а я зайду на этих днях раза два, чтобы перемыть ему язву, пока она не станет подсыхать. Слышишь? Однако, понюхайте, чем пахнут мои руки, – протянула она Володе обе свои ладони почти к его губам. – Слышите, как отвратителен запах ксероформа? Но ничего! Не морщитесь, сейчас я надушу их персидской сиренью, и вы ещё с охотой будете целовать эти самые руки! О, да, да! Не краснейте, как мак! Ещё будете целовать!
– Ангел наш райский, золотые рученьки, Божье сердце! Красота неописанная! – бормотала Аксинья, точно молилась и вытирала глаза грязным фартуком.
Володя поспешно прошёл в дверь вслед за Зоей Ипатевной, торопясь быть ближе к ней, упиваясь ею, как счастьем.
– Вы как будто очарованы мною? – спросила она его, когда они шли узким переходом в две тесины. – Ой, Володечка, не очаровывайтесь через верх! Я не хочу незаслуженных симпатий! И, вообще, Володечка, будьте осторожнее с людьми! Их души по большей части половинчаты и двухстворчаты, как раковины улиток, и за одною из этих створок живёт порою голубоглазый ангел, а за другой – чертяка с паскудным, облезлым хвостом. О, да, да! Так-то, мой милый немецкий булочник, так-то, мой прекраснодушный вас ис дас!
Вся залитая солнцем речонка точно смеялась, и, смеясь, звенели стрижи, прорезывая зигзагом золото радостного и горячего блеска. Показались, мохнатые важные липы со своею тёмной прохладной сенью, где монотонно гудели шмели. Здесь сразу же опахнуло благодатной, мягкой свежестью. Зоя Ипатьевна, раскрасневшись от быстрого хода, опустилась на пенёк.
– Ф-фу, – в изнеможении протянула она, отпячивая нижнюю губку, – у-у, как здесь хорошо. Чуточку передохнём, Володечка, и идёмте обедать. Ведь вы не жалеете, что остались у нас?
– Нисколько не жалею, – искренно вырвалось у Володи.
– Поспеете ещё к Сильвачёву...
– Поспею...
– Поспеете... да...
Глаза Зои Ипатьевны глядели совсем утомлённо и расслабленно, и розовыми стали её щёки.
– Зоя Ипатьевна, – позвал её вдруг Володя, чуть побледнев.
– Что такое? – вскинула та глаза, точно просыпаясь.
Володя, запинаясь, выговорил:
– Я только сейчас узнал, как прекрасна ваша душа, Зоя Ипатьевна, как вы добры, и какие чистейшие помыслы... – Володя не договорил и испуганно запнулся. – Вообще, я только сейчас узнал...
Зоя Ипатьевна закрыла глаза руками, жадно глотала воздух и тяжко расплакалась.
Володя глядел на неё, ничего не понимая, и хлопал глазами. Гудели шмели, и старые, престарые липы скорбно шумели о чём-то, навевая прохладу.
Отнимая от глаз руки, Зоя Ипатьевна сказала:
– Порою мне кажется, Володечка, что я живу на свете пятьсот лет, вот как эта липа, и что во мне горят нечестиво все грехи всех моих многогрешных предков! И когда я думаю об этом, Володечка, мне хочется повеситься вот на этом сучке! Вам жалко меня, о, моя аккуратная, чистенькая немчура? О, мой немец-перец-колбаса! Жалко?
Зоя Ипатьевна рассмеялась, хотя её глаза были ещё влажны.
Володя молчал. Она спросила ещё раз:
– Вам жалко меня?
И вдруг резко скомандовала:
– Подойдите сюда! Ближе! Ну! Я говорю вам!
Володя подошёл вплотную, совсем побелев.
– Целуйте эту руку! И потом эту вот сюда! – приказала Зоя Ипатьевна.
Володя прильнул к её руке, задохнувшись.
«Не а-а-атпирайтесь! Вы мне писали, – исступленно задудел голос Протурьева. – Не а-а-атпирайтесь!»
Володя поднял глаза и увидел Протурьева. Тот стоял у акаций в десяти шагах и, размахивая красным платком, орал как оглашённый, кривляясь, как паяц, моргая бровями и всею щекой.
– Ну, идёмте обедать, – проговорила Зоя Ипатьевна строго и холодно.
И глаза её стали строгими и холодными.
«А он, должно быть, совсем пьян! Назюзюкался-таки! – думал Володя о Протурьеве. – Ишь!»
III.
Обед был неряшливый и невкусный. Толстыми, несуразными кусками нарезанный чёрный хлеб валялся ворохом прямо на неопрятной скатерти в жёлтых, бурых и зелёных пятнах. Протурьев брал из этого вороха кусок за куском и неряшливо, торопясь и давясь, ел, плохо прожевывая, брызжа и капая зелёными щами из щавеля. Дети его от первой жены – тринадцатилетняя Мара или Манефа, и десятилетний Авва, или Аввакум, – сидели рядом с отцом и подражали ему в торопливости и неряшливости. Отец то и дело окликал их, упрекая в обжорливости и того, и другого.
– Авва! Мара! – то и дело повторял он. – А после обеда вам чего прикажете давать: касторового масла или каломеля? Наш весь род, – пояснил он для Володи, – отличался обжорливостью. Так, например, мой дед умер, объевшись на первый день Пасхи. Верите ли, он съел пол окорока ветчины и двенадцать крутых яиц. А мой отец однажды на пари съел сорок два блина! Ого, что это были за титаны! Моя первая жена, впрочем, была очень болезненна, питалась почти одними просфорами и всё время разъезжала по монастырям. У неё не хватало немножко тут, – постучал себя Протурьев по лбу, – и она любила давать имена своим детям или в честь архиереев, или в честь игумений. У нас ещё умерли: Иов, Келестин, Дорофей и девочка, которую звали в роде, как Балюстрада, – так мудрено, что я вот даже совсем забыл! Марочка! Авва! А после обеда по ложечке касторового масла? Да?
Длинноногая Марочка скосила левый глаз и обидчиво ответила:
– Неправда! Я всего только третий блинчик... Хочешь – побожусь?
– Не тринадцатый? – расхохотался Авва, надувая малиновые щёки. – Ты начинаешь считать прямо после десятка?
– Неправда, я всего третий, – опять повторила Марочка и густо покраснела, кося глаз.
– Извините, обед весь, – проговорила Зоя Ипатьевна и встала из-за стола, встряхивая салфеткой.
Протурьев повернулся к образу и громко запел молитву после обеда.
– Мотив моего собственного сочинения, – сказала он затем Володе, отирая бритые, обвисшие губы. – Правда, мотив очень недурён?
В саду под липами Зоя Ипатьевна сказала Володе:
– Пока муж спит, поедёмте в лес порвать земляники? К Сильвачёву вы ещё поспеете. Поедете в восемь, вернётесь домой в десять. У вас ведь в десять ужинают?
– В десять, – кивнул Володя круглым подбородком.
Что-то тянуло теперь его к женщине властно, так бы и не ушёл от неё, так бы всё и глядел в её глаза. И взманивала эта поездка в лес какими-то розовыми посулами, от которых бросало в трепет.
– Что же, поедемте в лес, – выговорил он твёрдо. – К Сильвачёву я ещё поспею. Даже если поеду туда в девять!
– Отлично, отлично, – захлопала в ладоши Зоя Ипатьевна. – Прекрасно, мой верный паж!
Марочка, которая тут же прыгала через верёвочку, неловко огибая голенастые прямые ноги, закричала:
– И я в лес, и я в лес!
– И я! И я! – заорал и Авва, покойно полулежавший под липой и с сонными глазами переваривавший пищу.
– Ну, конечно, и вы, – согласилась с ними Зоя Ипатьевна и мягко заглянула в глаза Володи.
– В лес! – опять заорал Авва.
– В лес! – запищала Марочка, жеманно кося глазом.
Единственный рабочий Протурьевых Григорий, однако, не скоро заложил лошадь, разбитого на ноги пегого мерина. То не находилось вожжей, то узды, то колесной мази, то седелки. И он уныло расхаживал по двору, переругиваясь сам с собою и разыскивая то одно, то другое, то третье. Но всё-таки, в конце концов, пегий мерин всё же был запряжён в облупленную тележку, с рассохшимися колёсами и извёрнутыми крыльями. С хохотом все стали размещаться. Авва сел на козлах, рядом с Григорием, Зоя Ипатьевна и Марочка в сиденье, а Володя убрякался со смехом со стороны Зои Ипатьевны в кузов тележки, перевесив ноги к подножке и ощущая у своего плеча приветливые колени Зои Ипатьевны. Пока ехали две версты до лесу, Зоя Ипатьевна говорила:
– Я вот смеюсь, а всё-таки у меня на сердце скребут самые чёрные кошки! Ох, до чего плохи наши денежные дела, Володечка, ах, до чего плохи! Быть может, мы доживаем здесь свой последний год! А там, я и сама не знаю, что нас там ожидает! Вероятно, нищета и почти голод! Разве я не понимаю, что мой муж не способен ни для какой службы! Ах, Володечка! Ох, Володечка! Или лучше ни о чём не думать? Завить горе веревочкой? – болтала Зоя Ипатьевна, мягко толкая коленами в плечо Володи.
А Марочка и Авва спорили, можно ли съесть фунт ярмарочных рожков и два фунта черносливу?
Марочка кричала:
– Ты сможешь сесть! Ты обжора! Папа говорит, что у тебя резиновый живот! Ты сможешь!
А Авва дразнил Марочку языком и умышленно пискляво кричал:
– А ты, раз, помнишь, съела два сита щавеля! Помнишь? Тебя ещё тогда стошнило! Помнишь? Как корову! Помнишь?
Григорий привязал лошадь у деревянной часовенки, где все напились прекрасной студёной воды. Дети тотчас же разбежались по лесу в поисках ягод, а Григорий завалился спать тут же, у часовенки, закрывшись от горячего солнца шапкой. Зоя Ипатьевна и Володя остались, таким образом, одни. Володя сказал:
– Ну, что же? Идёмте и мы за ягодами? Чем же мы хуже других?
Но Зоя Ипатьевна схватилась рукою за грудь и побледнела как полотно.
– Что с вами? – испуганно бросился к ней Володя.
Но она долго молчала, придерживая руку у сердца, строго глядя прямо перед собою округлившимися глазами, точно рассматривая что-то без меры страшное. Володя схватил её за руку.
– Что с вами? – опять спросил он испуганно.
– Вот уже прошло, – проговорила она, наконец. – Страшно мне стало вдруг, и я испугалась моего будущего. Вы знаете, что меня ждёт?
– Что? – спросил Володя, тоже начиная пугаться чего-то.
Были ещё белы щёки Зои Ипатьевны.
– Мне предначертано в жизни испытать всё, – проговорила Зоя Ипатьевна замкнуто и глухо. И, повернув к Володе голову, она спросила: – Когда я буду на самом дне пропасти, вы пожалеете меня? Хоть вот столечко?
И, сделав шаг, она вошла в приветливую тень леса. Нарядные хохлатые дятлы перемётывали с ветки на ветку, по частому осиннику, а вокруг вкусно пахло душистыми травами.
– Ого-го-го-го! – донеслись голоса Марочки и Аввы.
– Не откликайтесь им, а то они нам надоедят как горькая редька, – лениво и грустно отозвалась Зоя Ипатьевна.
– Ого-го-го! – опять прилетело из лесной чащи. – Ого-го!
Зоя Ипатьевна нагнулась, сорвала землянику и поднесла её к губам Володи. Тот укусил ягоду и благодарно чуть прикоснулся к пальцам молодой женщины. Прозрачные глаза Зои Ипатьевны затуманились.
– Ишь, вы какой... тихоня, – сказала она, цедя сквозь зубы.
Щёки Володи вспыхнули и брови стали розовыми. Зоя Ипатьевна погрозила ему пальцем и тихо спросила:
– Вы меня любите? Или просто хотите подурачиться?
Володя не ответил ни звука и только ниже опустил голову. По лесу прошёл ветер, гудя в вершинах, шелестя в траве.
– Не хотите отвечать, – вздохнула Зоя Ипатьевна. – Что же, Бог вам судья, если так!
Володя всё молчал, бледный, закусив губу, опустив веки.
– Ну, присядемте вот здесь, – почти с раздражением проговорила Зоя Ипатьевна. – Я за нынешний день ноги себе отходила. Садитесь же! – прикрикнула она.
Володя опустился под матовой зеленью дуба. Зоя Ипатьевна поместилась рядом и, сорвав ветку, стала обмахивать розовеющие щёки.
– А тех денег, что вы Сильвачёву везёте, вы ещё, кой грех, не потеряли? – вдруг спросила Володю Зоя Ипатьевна, глухо и каким-то надломленным голосом.
Трудно было догадаться, шутит ли она, или говорит серьёзно. Ещё розовели её щёки, но губы кривились как бы в скрытой борьбе.
– Деньги со мной, вот! Зачем я их потеряю, – ответил Володя, принимая её вопрос как шутку и натянуто улыбаясь. – Вот, – опять повторил он, прикасаясь рукой к боковому карману.
– Покажите-ка, – вдруг попросила Зоя Ипатьевна.
– Деньги показать? – недоумевал Володя.
Зоя Ипатьевна придвинулась к нему и вдруг звонко, во весь голос, расхохоталась. Чёрными стали её глаза от расширившихся зрачков.
– Ну, да, хочу посмотреть деньги. Что же тут удивительного? Разве это так неестественно?
Володя пожал плечом, расстегнув лёгкую летнюю куртку, достал из внутреннего бокового кармана две кредитки, свернутые вчетверо.
– Вот, – сказал он просто, чуть улыбаясь, как пупке.
– Даже без бумажника, вот как настоящие богачи возят деньги, – усмехнулась Зоя Ипатьевна. – И как мало на вид! Какая тоненькая пачечка! А тысяча рублей!
- Две ассигнации по пятисот рублей, только и всего, – ответил Володя.
И сделал движение, чтобы снова спрятать деньги во внутренний карман, но в то же мгновение Зоя Ипатьевна одним порывом придвинулась к нему, как-то простонала и сильно схватила Володю обеими руками у кисти правой руки, в которой он держал деньги, точно силясь отнять у него.
Её лицо вдруг стало белым, а глаза матово загорелись.