Училась я в Пушкине после девятилетки, в агрономическом техникуме. В 1940 году я кончала курсы медсестер. Это уже, по всей вероятности была подготовка Советского Союза к событиям, о которых никто из нас не знал и не думал. Курсы эти были добровольные, в местном РОКК (Районном отделе Красного Креста). Поскольку я мыслила быть медиком, пошла на эти курсы. Закончила в мае месяце сорок первого года, и училась. Май месяц, сдаем экзамены. Двадцать второго июня была подготовка к еще какому-то экзамену, и мальчишки кричат: "пойдем в Парк Победы (Александровский парк) готовиться!" Мы, девчонки, все собрались и пошли туда. Как готовились? Купались, играли в мяч, никакой подготовки не было. Я забралась в озеро, купаюсь, вдруг кричит мне эстонец, Эдвард. Кричит: "Татьяна, выходи, война!" Я подумала, что он шутит. Говорю ему: "что ты болтаешь тут?" - "Иди, сейчас буду выступать про радио". Я не поверила, но из воды вылезла. Одеваюсь, и мы побежали из парка. Все бегут как сумасшедшие из этого парка, каждый по домам. Мы - в техникум. Учителя в фойе стоят, друг другу что-то шепчут. Директор объявил: на нас напали немцы, идет война, и нас всех распускают по домам. Кто жалеет остаться здесь - тот может оставаться. Я подумала: "нет, я пойду в райком комсомола". Директор говорит: "если кто хочет, может идти в райвоенкомат, в райком комсомола, в РОКК". Таким образом, нас осталось девятнадцать человек. Пошли демонстрацией в райком комсомола, в райком партии, в РОКК, в райвоенкомат, в горвоенкомат. Везде очереди такие, что не пробраться. И все идут добровольно. Особенно мальчишек много, лет шестнадцать-семнадцать. Их сразу отправили обратно к родителям, так как у них не было призывного возраста. Споры, крики, слезы, короче, у всех желание такое было, что сейчас я вообще не понимаю: как можно было так с ума сходить, чтобы пойти на войну.
Мы остались, из горкома партии приходят три человека, и нас одиннадцать человек отбирают в подпольную организацию при Пушкине. Я, конечно, в первую очередь. За мной Галя, Валя, Таня, еще девочка была. Так мы остались как бы на казарменном положении. Нас готовили, что если немцы придут, то мы останемся при горкоме партии в подполье. Какие задачи - это потом нам должны были говорить. Войска уже продвигаются немцев, это уже конец июля. Вдруг приходят два майора, прямо в РОКК. Просят дать два-три сандружинника или сандружинницы на передний край. Я первой, Галька за мной, и Татьяна! Совершенно забыли, что мы должны остаться в подполье. И в голове не было у меня уже. Эти два майора нас сразу забирают. Оказывается, это из 10-й стрелковой дивизии, которая брала Стрельну, и т. д. Галька осталась при штабе дивизии, потому что она на машинке хорошо печатала, а меня отправили в 62-й полк, 3-й дивизион полковой артиллерии. Кадровый офицер там был Викторов. Ему было лет сорок пять, очень культурный человек.
Первые мои бои были под Стрельной и Петергофом. За эти десять пятнадцать дней Викторов научил меня кататься на лошади - тогда же была лошадиная связь, пушки только на конной тяге, поэтому все в артиллерии должны были уметь кататься на лошади. В первый раз, когда он объяснил мне, как садиться на лошадь, вдруг хлопнул вежливо по лошади, и говорит: "Маша, седок не умеет обращаться с лошадью, осторожно". И вы знаете, ехали мы и попали под обстрел. Лошадь становится на колени, ложится, меня стряхивает, и ногами - помню как сейчас - ногами меня берет под живот свой. Я боюсь, что она меня копытами порвет всю, кричать тоже боюсь, а она меня головой пригибает к земле - лежи. Это уже потом мне капитан объяснил мне, что было. Артобстрел прошел, лошадь встает, встряхивается, я тоже. Она на колени встает: мол, садись. Вот в первый раз я на лошади попала в такую ситуацию. Потом Викторов мне объяснил, что лошадь умная, обученная, и знает, как вести себя под обстрелом.
Звание мне присвоили - старшина медслужбы, поскольку я прошла десятимесячные курсы. Чтобы получить звание постарше - младший лейтенант или лейтенант, нужно было дополнительное образование. Это образование давали тем, кто техникум закончил или еще что, а у меня ничего не было закончено. Так я всю войну провоевала старшиной медслужбы.
Попала я под Стрельну в тот момент, когда моряки шли в рукопашную в лесу. Они так дрались! В двух руках были ремни, пряжками наружу, и дрались с немцами. Они все были обвешаны патронами, что за ружья у них были, я не знаю, тогда не разбиралась еще. Помню только, как они дрались пряжками ремней. Это было жуткое явление. Сколько я перевязывала, я даже и не знаю. Когда бой закончился, я даже и не боялась уже вроде ничего. Я только помню моряков, бивших немцев по головам пряжками по всему лесу. Просто непонятно, как это можно так драться. Из боя вышли, целый день дрались, по-видимому. Бой если не весь день длился, то часов пять-шесть точно. Стало смеркаться, немцы отошли. Мы стали приводить себя в порядок. Умылись, стали раненых в тыл отправлять. Я все еще перевязывала, вся в крови до локтей. Мне принесли воды, я умылась, смотрю - сумка пустая, ни бинтов, ничего нет. И я поехала по дороге на ППМ - полевой пункт, получить медикаменты. Мне сказали, где он находился, я туда прибыла, получила медикаменты, полную сумку перевязочного материала. Иду обратно, и вдруг едет повар наш. Я повара уже нашего знала тогда, за несколько недель познакомилась. Он говорит: "О, Татьянка!" На фронте меня Татьянкой прозвали, не знаю, почему, даже сейчас, когда письма получаю, все Татьянкой зовут.
Вот повар мне и говорит: "Татьянка, садись, подвезу, я как раз на передовую обед везу". Я села, и попали мы под бомбежку. Нас разбило. Меня, по сути дела, завалило землей. И хорошо, что завалило, так бы осколками убило, наверное. Провалилась под землю, и меня откапывали. Лошадь убило, повара убило. Помню, слышала: "Вот она! Вот она!". Откопали меня, положили на носилки, и сразу на ППМ. Там говорят: "так она только что тут была!". А я все слышу, но не говорю. Что они не пытаются у меня спросить, сказать не могу, но все понимаю. Короче говоря, меня перевязали и отправили. Я не знаю, откуда, но вскоре всех раненых погрузили на баржу и отправили в Ленинград. Через какое озеро нас везли - я до сих пор не знаю. Бомбили нас - только прямого попадания не было. Все шумели, кричали, особенно раненые на барже. И вдруг слышу голос раненого, что лежал около меня: "товарищи, без паники. Без паники, успокойтесь, мы доедем, спокойно. Без крика". Еще несколько раз это сказал. По-видимому, это был человек грамотный, офицер, я так определила.
В Ленинграде нас привезли на Обводный, дом 19. Разгрузили. Только меня прооперировали, сразуже стли всех выносить. Началась бомбежка Ленинграда. Врачи кричат: "выносите ее скорее! Выносите!". И только меня в тамбур бомбоубежища занесли, как бомба попала в операционную, всех там убило. Кто был в бомбоубежище, те все спаслись. А так многие погибли, и те, кто лежал, и те, кто был в операционной. С Обводного нас отправили на Васильевский, в ДК Кирова, он и сейчас Домом Культуры является. Там я лежала, там был госпиталь. Там я пролежала с 17 сентября по 25 января 1942 года. Кормили в госпитале более-менее. Три раза в день, чая сколько хочешь давали. Паек, конечно, был ограниченным. Хлеба давали два кусочка, масло, мне хватало. Вспоминаю, что мы особенно не голодали. В обморок никто не падал. Но все ограничено.
В 10-ю дивизию я не попала, как не пыталась ее найти. Никто ничего не говорит, но когда мы уезжали, кто-то послал записку: "Уезжаем на Пороховые". Я все Пороховые обошла, но так и не нашла 10-й дивизии. По направлению я попала в 36-й запасной полк. Он стоял в Политической училище имени Энгельса. Я сопровождала маршевые роты через Ладогу, Дорога Жизни уже была открыта. Так я сопровождала маршевые роты два раза. На третий раз доктор мне говорит: "знаешь, Татьянка, хватит тебе мотаться по морозу такому. Поведешь в третий раз маршевую роту, и оставайся там, за Ладогой". А я не могла остаться, потому что здесь, в блокаде, повстречала однокашника своего из моей деревни, с которым еще в восьмилетке училась. Он такой был худой, и я его подкармливала. Я ему отдавала сухари, сахар, что мне давали. Мне было жалко его бросать, он такой был худой. Поэтому я просила, чтобы меня оставили в блокаде. Но мне приказали не оставаться, не возвращаться. Между прочим, этот Виктор, после войны написал своей матери письмо, что он встретил Таню, и она, очевидно, работала в столовой, потому что я его целую неделю подкармливала. А я сама уже до такой степени дошла, что сама падала. Вот поэтому доктор меня и заставил остаться на Волховском фронте. Таким образом, я попала в 265-ю стрелковую дивизию. И там я пробыла всю войну, в этой дивизии. В этой дивизии была дважды ранена, но находила свою дивизию. Один раз целый месяц искала, но нашла.