Пришли, роту сдали, и я осталась в кадровом отделе дивизии. Я говорю: "пошлите меня на фронт". Меня Тоерван спрашивает:
- А что ты там будешь делать?
- Раненых перевязывать
- А ты что, не знаешь, что это такое?
- Знаю, я уже в госпитале побывала, ранена была
- В госпитале уже побывала? Ну, милая моя! А зачем тебе на опять на фронт? Надо раненых перевязывать.
- Ну, прежде чем на фронт, пойдешь к нам в учебный батальон, у нас там санинструктора не хватает. Пойдешь к Ершову.
Я спрашиваю:
- А как Ершова зовут?
- Петр Тимофеевич
Дело в том, что я после того, как закончила школу, год работала у директора машинотракторной станции Петра Тихоновича Ершова. А когда услышала, что в учебном батальоне Петр Тимофеевич Ершов, я забыла, что того директора Тихонович звали. И сразу говорю - "О, я к Ершову тогда!".
Пришла в учебный батальон, отрапортовала по-военному - я боевая дивчина была. Ершов, командир учебного батальона, на меня смотрит, говорит:
- Вот какая боевая дивчина!
Я ему говорю:
- Мне нужен Ершов Петр Тимофеевич.
- Это я.
Я на него смотрю и говорю:
- Нет, это не Вы. Мне нужен Ершов Петр Тимофеевич, я обратно пойду.
- Я - Ершов Петр Тимофеевич.
- Я у Вас не останусь.
Он звонит в отдел кадров Тоервану и говорит: "Что вы мне за дивчину прислали? Ищет тут Ершова Петра Тимофеевича, и говорит, что это не я!". Короче говоря, я была вынуждена подчиниться приказу и остаться там. В учебном батальоне был врач и я, и один санинструктор, Красоткин.
Этот батальон принимал всех, кто направлялся в дивизию, то есть пополнение. Все они шли через этот батальон. Была стрелковая рота, минометная рота, пулеметная рота, снайперский взвод, артиллерийский взвод. Все пополнения проходили подготовку. Иногда эта подготовка занимала месяц, иногда две недели - если бои идут, то стрелков готовили неделю-две, и отправляли по полкам. Учебный батальон все время участвовал в боях, если дивизия наступала, то учебный батальон тоже наступал. То есть он выступал в роли резерва дивизии. Какому полку трудно, то выделяли двадцать, тридцать человек из учебного батальона на усиление полка. Туда, куда рота идет, я шла вместе со всеми. Вот так я пробыла в учебном батальоне. Потом, после снятия блокады, когда Волховский фронт закрылся, батальон расформировали, и я попала в 450-й полк. И с этим полком я закончила войну. Правда, после освобождения Варшавы меня перевели в 324-й медсанбат по приказу начсандива. Там я работала медсестрой в терапевтическом отделении.
Волховский фронт был самым страшным наверное, из всех. Потому что там торф. Там всегда была страшно - копать нельзя, вода. Каждый раз, как весна, везде по колено воды. Воду ведрами вычерпывают из землянок, траншей, да разве ее всю вычерпаешь! Выливали тут же, рядом, и вода шла обратно. Так что утром в землянке просыпаешься, и почти плывешь. Встать было невозможно. Зимой было страшно тем, что все замерзало, да так замерзало, что было не окопаться, скрываться было негде. Если в землянке вода замерзала, то было уже невозможно - как затопят ребята буржуйку, так все растает, и печка в воде. Потом было очень сложно держать оборону. Но продержались там весь 42й и 43й год. Наступления велись только по приказу Ставки, для того, чтобы немцы не могли перебросить войска с этого участка на другой. Задача не была продвинуться вперед, а только с тем, чтобы немец не снял войска с Волховского фронта. Это была наша общая задача 2-й Ударной Армии и 54-й Армии. Мы с дивизией занимали Синявинские болота, участвовали в обеих Синявинских операциях, там я была еще раз ранена. После ранения сумела найти свою дивизию и вернуться в нее.
Я рассказала уже, какие там были страшные болота. Хозяйство учебного батальона стояло в примерно в 1,5 - 2 километрах от переднего края, чтобы повар мог готовить пищу и потом нести ее в термосах на передний край. В конце августа 1942 года командир батальона Костюков и комиссар Кудрявцев решили пойти на передний край. Они каждый день ходили на передний край, но меня с собой брали не каждый раз. Я была на передовой только когда нужно было, когда бои шли, а так я находилась в хозяйстве. Они меня на передний край не брали. А я их всегда подкарауливала. Пропущу их метров на 100-150 вперед, потом сумку в руки, и иду. Болото было такое, что до колен проваливались. Они проваливаются, идут, небольшие кустарники вокруг, как всегда на болоте. И вот в один такой прекрасный день мы попали под бомбежку. Гудят самолеты, я голову подняла, сосчитала - 27 самолетов. Мы считали тогда, что в каждом самолете по три бомбы обязательно, и думаю "ни черта себе! Сейчас же все разнесут". А на сопке, где было наше хозяйство, были не только мы, но и КП дивизии. Я скорее бежать к ним. И только я побежала, комбат Костюков повернулся, кричит: "а ты зачем здесь?". За шиворот схватил и пригнул к земле. И тут бомбы начали падать. И представляете себе, ни одна бомба не взорвалась - такое было болото. Потом нас разбросало - после того, как комбат меня пригнул к земле, я его потеряла из виду. Я упала на землю, спряталась, и держалась за куст. Я до сих пор слышу плач земли - когда бомба уходила в землю и не взрывалась. Нас спасло только то, что не было прямого попадания. Комиссар Кудрявцев побежал вперед. После того, как все утихло, я увидела комбата - без фуражки. А он ведь был кадровый офицер, пограничник из 106-го погранотряда. Наша дивизия ведь была вся сформирована из трех погранотрядов. И когда я увидела комбата, я сама не знаю почему, я рассмеялась. Я стою как дура и хохочу. Он был как зверь - весь во мху, голова во мху, гимнастерки не видно, все во мху, даже лица не видно. Короче, я расхохоталась. А он меня гораздо старше был, лет сорок пять ему было. Он рукой утерся, и говорит мне: "ты чего смеешься? Ты думаешь, ты лучше выглядишь? Жаль, зеркала нету, а то бы я показал тебе!". Начали отряхиваться. Тут он спрашивает: "а где комиссар?" Смотрим, идет комиссар, и весь точно такой же, как мы. Они стали искать фуражки. В общем, нашли. Я была от комбата метрах в пятнадцати. Так нас разбросало. Отряхнулись, в порядок себя привели, и вдруг артобстрел. Когда мы отряхивались, комбат говорит "сейчас будет артобстрел". Я спросила: "а почему?" Он отвечает: "порядок у них такой. Если был такой налет, то немец точно начнет артобстрел". Так и вышло. И накрыли они как раз нашу сопку. КП дивизии здорово побило. А наши землянки учебного батальона вообще разбило все. Там оставалось в землянках 15 солдат хозяйственного взвода, и я бы была в их числе, если бы не ушла за командиром. И когда комбат почувствовал, что артобстрел идет по КП дивизии, он говорит: "Ну все, надо возвращаться. Сейчас пройдет артобстрел, и пойдем в хозяйство. На передний край пойдем позже, ночью". И когда мы пришли на сопку, там все было разбито. Здорово они нас тогда побили. Землянка в четыре наката, бревна толстые - сколько попаданий в нее было - неизвестно, но факт тот, что бревна были все разбросаны, и все ребята кучей лежали мертвые. Я как сейчас помню - комбат встал, помотал головой, и говорит: "что будем делать?". Мы все молчим. Постояли, постояли. Кухня разбитая, вся еда вытекла, и первая, и вторая. Потом комбат говорит: "давайте работать". Я сначала не поняла, о чем он. Оказывается, он о том, чтобы трупы из землянок вытаскивать. Они трупы вытаскивали, и складывали их ровно. Мне приказали доставать документы, и каждого записать. Я достала блокнот, забрала у всех документы и записала адреса всех. Всего их было 15 человек. Теплые тела, но все убитые. Все в крови. Страшное было дело. Потом пришли еще солдаты, всех погрузили на носилки, унесли, похоронили. Вот такие были Синявинские болота.
Когда началось окончательное снятие блокады Ленинграда, там у нас уже был сильный наступательный порыв, да и привыкли мы уже к такой войне. Только ждали, когда начнется наступление и мы наконец покинем эти болота. Дважды мы участвовали в Синявинской операции, и каждый раз было такое чувство "скорей бы, скорей бы!". Один раз был хороший успех, мы заняли Синявино, но немцы оставили в землянках и жратву, и спирт и водку. Заняли три линии немецких траншей. Наши дураки, солдаты, там и напились. И из-за этого все пострадали. И командир дивизии пострадал, и батальоны пострадали, поснимали многих. Потому что на второй день немец пошел и отбил все траншеи. Наш батальон страшно пострадал - всех поснимали, командиров рот, командира батальона. Командир дивизии Ушинский тоже был наказан, хотя его не сняли. Он был бывший офицер царской армии. Гуманнейший и культурнейший человек. Ушинский Борис Николаевич. Мы все его очень любили, прекрасный был офицер. Звание у него было всего лишь полковник, больше ему не давали, наверное, из-за того, что он был бывший царский офицер. Тогда мы об этом не знали и не думали. Это сейчас я предполагаю, что ему не давали звания из-за этого, а тогда мы этого не понимали. Сапоги у Ушинского всегда были начищены, подворотничок накрахмаленный, чистюля, всегда выбритый. От всех он этого требовал. Поэтому наша дивизия была более культурной, чем остальные. Ушинский даже такой приказ отдал: если завтра в бой, в наступление, то у всех солдат должны быть чистые подворотнички, я отдавала во взвод бинт широкий, и все подшивались. В дивизии была построена хорошая баня, мылись через 10 дней. Когда многие ветераны рассказывают, что у них в их дивизиях не было бани, я всегда говорю, что у нас баня была. По-видимому, это все зависело от командира дивизии. У нас был хороший клуб, на болоте поставленный, я помню, Шульженко приезжала молоденькая. Пела "Синий платочек". Худенькая, молоденькая, длиннолицая. И как раз во время ее выступления начался артобстрел. Мы все в клубе слушали ее стоя, а она была на сцене, так что мы ее все видели. Помню, что нас стало засыпать землей, но осколки не попали. Она не побоялась, только отряхнулась, и продолжала. Она еще много песен пела, но "Синий платочек" запомнился больше всего. Она потом еще раз приезжала к нам на Волховский фронт, и опять выступала.
Во время прорыва блокады убило в полку командира второго батальона. И Костюкова, нашего комбата, перевели туда командовать батальоном, а нам дали Середу, старшего лейтенанта. Пришел приказ комдива о назначении Середы и переводе Костюкова, а мы должны утром наступать! А я была помимо санинструктора парторгом батальона, то есть при штабе, то есть тоже слово какое-то имела. Я возмутилась.
- Почему? Завтра в наступление, а вас откомандировывают?!
- Таков приказ!
- Может быть, позвонить в политотдел?
А Середе это не понравилось. Он на меня посмотрел и говорит: "А что, я Вам не нравлюсь? А вы кто такая?". Костюков говорит: "Повремени, не ссорься с ней, она тебе еще пригодится". В общем, Костюков собрался и ушел, а мы отправились на передний край, в шесть утра. Получилось так, что в этот период боя я не участвовала. Когда мы подходили к переднему краю, попали под снайпера. Не дошли до своего батальона метров пятьсот, наверное. Середа говорит: "ну все, это снайпер. Лежите на земле и слушайте мою команду". И по его команде все стали разбегаться в разные стороны. Дошла очередь до меня, только я хотела бежать, как в меня попало и ранило.
- Ну что, Татьянка, попало?
- Попало…
- Видишь воронку?
- Вижу.
Он лежит, голова прижата к земле, и говорит мне:
- Слушай меня. Можешь, не можешь - по моей команде в воронку, и прижмись в ней к правой стороне.
И я выполнила его приказ. Когда я прыгнула в воронку, то пола моей шинели осталась на бруствере. И когда я шинель к себе подобрала, уже спрятавшись в воронке - пола ее была прострелена - 32 пули вошло. Короче говоря, расшил бы он меня полностью. В этой воронке я пролежала долго. Он сказал: "лежи до тех пор, как я приду". И я пролежала там до вечера. Середа вечером пришел. Я сама себя перевязала - пулевое ранение, но он меня еще раз перевязал. Привез он меня в штаб полка. Там был начальник штаба полка, капитан Белозуб. Тоже пограничник. Он положил меня - я могла лежать только на животе, и говорит начштаба: "вызови санитаров с носилками, пусть они ее отправят в медсанбат".
А ведь бои идут, капитан мечется - то по одной рации, то по другой рации говорит, отдает приказы, уговаривает, кричит. Никого, он один в землянке. Слышу по рации голос нашего комдива Ушинского: "взвод налево! Взвод вперед!" Они перебрасывали подразделения из одного полка в другой. Я думаю: "когда же он меня сможет перевезти в медсанбат? У него же нет времени!". Ночью часа в два-три, пришел Суханов, старший лейтенант, помощник командира нашего батальона, тоже пограничник. Он очень хорошо пел, сам он родом был с Украины. Всегда он пел для жены, и для ребенка. "Услышь меня…" и так далее. Он пришел и спрашивает:
- Ну как дела?
- Да вроде нормально…- отвечаю
- Болит?
- Да вроде нет.
- А встать сможешь?
- Не знаю
- Попробуй.
Я попробовала, и не смогла. Он меня спрашивает:
- Может, хочешь чего?
- Да нет, спасибо
- Может, чаю хочешь? Я скажу Белозубу, он чай согреет для тебя.
- Нет, ни в коем случае!
Потом я была вынуждена ему признаться, что я в туалет хочу. Он говорит:
- Ну что ж, пойдем, я помогу.
Я ни в какую. Но в результате он меня уговорил, взял на руки, помог, все сделал. Положил меня опять в землянку. Перед уходом он сказал Белозубу:
- Послушай, остановись на секунду. Сделай для этой девушки все, что бы ты сделал для меня.
Белозуб только рукой махнул, и говорит:
- Давай, вали отсюда.
Бои продолжались, страшные бои. Много наших там погибло. Костюков, командир второго батальона, оказался в немецком танке подбитом, с рацией и ординарцем - они корректировали огонь. Пришел ко мне Середа еще раз, говорит:
- Что, не отправили тебя еще? - обращаясь к Белозубу.
Белозуб в ответ: "Некому отправлять ее! Некому!". Они немного поговорили, пошептались в уголке. Потом еще раз пришел Суханов, говорит:
- Ну все, Татьянка. Похоже, некому тебя отправлять. Ты главное никуда отсюда не пытайся уползти,вкруг неизвестно что будет. Не знаю, сумеем ли мы удержать оборону. Я даже не могу сказать тебе, кто у нас остался. Шесть человек пока есть в наличии.
Я говорю:
- А что мне тогда делать?
- Ничего не надо делать. Лежи просто.
Потом он лег на пол, руки за голову закинул, и говорит мне:
- Давай я тебя сейчас поцелую - попрощаюсь с женой. Сегодня я погибну.
Я ему говорю:
- Вы что, товарищ старший лейтенант?! - а сама смотрю на него, и так жалко мне его. Всех же жалко! Он говорит:
- Успокойся. Ты просто услышишь, что меня убили, и все. Кстати, тебе все время нравилась моя шинель, (а у него действительно была шинель очень тонкого сукна голубоватого оттенка, и я каждый раз ей восхищалась), - так я скажу Середе, что если он жив останется, чтобы он мою шинель тебе передал.
Это были его последние слова, которые он мне сказал. Попрощался, поцеловал меня. Я была так удивлена! И действительно, его ранило в шею, и он захлебнулся собственной кровью. Середа тоже погиб.
Уже стало рассветать немного. Тишина какая-то. Вдруг приходят два солдата с носилками. Белозуб меня спрашивает:
- Чаю хочешь?
- Нет, нет! - мало ли, в дороге опять в туалет захочется!
Он солдатам говорит:
- Вы знаете, куда нести? Быстро пробегайте сто метров отсюда, и нигде не задерживайтесь. Возвращайтесь потом обратно, медсанбат недалеко.
Попали под минометный огонь. Меня с носилками бросили, и разбежались кто куда. К счастью, никого не убило и не ранило. Проблема была в том, что они меня в темноте начали искать, а кричать нельзя! Они меня зовут шепотом, даже не знают, как меня зовут! А мне почудилось, что это немцы! Я приготовила пистолет, чтобы когда немцы подойдут, застрелиться. Держу пистолет наготове, и прислушиваюсь. Я всегда ругала себя, что не выучила немецкий язык. Нам он был нужен, и нас даже учили ему, но я его не любила и так и не выучила. И вот все чудится мне, что это немецкая речь! Потом вдруг слышу шепот: "вот носилки!". Я сразу пистолет убирать в кобуру, чтобы они чего не подумали, как я напугалась. Принесли меня в медсанбат, сделали операцию, положили в терапевтическое отделение. На третий день вдруг комдив приказал меня на носилках принести к нему в штаб. Все удивились - почему это? А оказалось, что Костюков интересовался, вытащили меня оттуда или нет. И только меня занесли в землянку к комдиву, как я слышу по рации голос Костюкова: "Товарищи, огонь на меня! Огонь на меня! Немцы в двадцати метрах! Я с ординарцем в танке с рацией, немцы окружили меня. Мне не выбраться. Огонь на меня!" Он несколько раз повторил координаты, куда стрелять. И потом слышу: "огонь на меня! Огонь по танку!" А наши не смогли дать огонь. Его последними словами были: "Ну черт с вами! Прощайте, товарищи, прощайте! Я уничтожаю рацию, сам погибаю". И взрыв. Мы все решили, что он погиб.
Но он оказался жив, страшно разбитый, но попал в плен. Позвоночник ему в трех или четырех местах перебило. Я помню, он всегда приговаривал: "Где же ты, моя Катюша?" Я его никогда не спрашивала, кто эта Катюша - может, дочь или жена? Оказалось, что это была его жена. Когда закончилась война и мы занимались ветеранской работой, я рассказала следопытам об этой Катюше, и они ее отыскали. Она и сейчас живет в Ленинграде. Комдив дал приказ наградить его Героем Советского Союза, но Москва промолчала, потому что он же остался у немцев! Так что сколько мы не писали, ничего не вышло. Все эти документы можно найти сейчас в Подольске, в архиве. Мы ничего не знали, а когда следопыты нашли жену Костюкова, то оказалось, что немцы вытащили его из танка, радист был убит, ординарец тяжело ранен, сам Костюков был тяжело ранен. Когда немцы его вытаскивали из танка, то он боялся, что если он подаст признаки жизни, то немцы его расстреляют или возьмут в плен. Он этого боялся и поэтому даже не стонал, глаза закрыл - притворился мертвым. Их положили всех на землю, и немцев прогнали строем - показать, как умирают русские. Когда их стали закапывать, то кто-то почувствовал, что комбат жив. Немецкий офицер приказал отправить его в немецкий госпиталь. Там его как могли подлечили, а потом отправили в лагерь. Так что он очутился в плену в Германии. Когда наши войска вошли в Германию, он тоже освободился. Он сказал, кто он, и его взяли снова в армию, только в другую часть. Там он был при штабе писарем, полным инвалидом. С двумя палочками он ходил. Все это он рассказал своей жене. После войны он получил инвалидность и получал маленькое пособие, бедствовал. Он все время очень сильно хотел найти кого-то из нашей дивизии, но не смог. Умер он от ран в 1954 году. Я встречалась с его женой, Катюшей. Она старше меня, ей уже за 90 лет. У них двое детей. Жена знала меня по рассказам мужа. Я так удивилась этому! Вот такая была жизнь Костюкова.
| Интервью и лит.обработка: | Б. Иринчеев |
Интервью А.Чупрова, 2009 г.
Я, Самохвалова (Петрова) Татьяна Александровна, родилась 19 января 1921 года в деревне Кайболово Кингисеппского района Ленинградской области. Отец,Петров Александр Емельянович,1900 года рождения, уроженец деревни Кайболово. Мама, Петрова (Семёнова) Александра Семёновна, родилась в 1903 году в Петербурге и взята на воспитание из сиротского дома жительницей деревни Кайболово. Семья наша была большая: 8 человек детей. Четверо из нас участвовали в войне. Старший, Петров Борис Александрович,1918 года рождения, был комиссаром и журналистом. Начал войну с её первых дней в Беларусии. В августе 1941 года был тяжело ранен, отправлен в госпиталь на Урал.Затем вернулся на фронт, и в 1944 году в Беларусии погиб в звании капитана. Ему стоит обелиск в деревне Вайханы. Там, в госпитале, от ранений он умер.
Второй брат, Никита, 1924 года рождения. Он был лётчик- штурмовик. В 1942 году был ранен, выздоровел и, выписавшись из госпиталя, в начале 1943 года написал мне последнее письмо: "Выписался из госпиталя и вылетаю на штурм города …"Название города из трёх букв, но оно было закрыто чёрным пятном, и я и никто из моих друзей не могли его прочитать. Понятно было только, что название города состояло из трёх букв. Сейчас мне кажется, что он погиб в Псковско - Новгородской области. Там есть город из трёх букв- Дно. Сообщили нам, что Никита без вести пропал. Наши поиски ни к чему не привели.
Третий брат, Феоктист,1926 года рождения. В июле 1941 года вместе с другими ребятами рыл противотанковые рвы и окопы. Когда подошли немцы, то они отходили, бежали вместе с Красной Армией, кто как мог. Его подобрали солдаты, и вместе с ними он попал на Волховский фронт, как сын полка, воспитанник. В 1943 году три офицера из его дивизии поехали на Дальний Восток за пополнением. И командир дивизии говорит: "Давайте, заберите Феоктиста Петрова. Сдайте его там в военкомат. Пускай его готовят в танковое училище. Надо парня определить, чтобы он учился". В том месте, куда они ехали, было танковое училище. В общем, сдали его в Военкомат,который за год его подготовил к сдаче экзаменов в танковое училище. Брат закончил его, но на фронт уже не попал. Приехал домой только в 1953 году.
До 1940 года,так же как и сейчас, Кингисепп находился на границе с Эстонией. Помню, из Нарвы приходил поезд всего в три вагончика. У паровоза и в конце третьего вагона становились пограничники, и только тогда выгружались эстонцы. Они приезжали торговать салом, мясом, творогом, молоком.
В Кингисеппском районе жило много эстонцев и немцев, которых у нас называли колонистами. У меня были две подруги -немки: Анна Китель и Ира Веберг. После войны мы встречались. Если во время оккупации всё русское население было вывезено на запад, то немцев почему-то не эвакуировали, и они спокойно дождались прихода нашей армии.
Окончив 7 классов, я поступила в агрономический техникум в городе Пушкине.
Предчувствия приближающейся войны у нас не было. Но каждый день после занятий в техникуме мы шли на курсы. Я окончила девятимесячные курсы медсестёр.
22-го июня готовились к экзаменам. Мы любили готовиться в Александровском парке. Вход в Екатерининский парк стоил 20 копеек, а Александровский парк был бесплатный. Но в тот день, ни к каким экзаменам мы не готовились. Просто болтались, купались, играли в волейбол. Я как раз купалась, и Рихард(забыла его фамилию) кричит: "Татьяна, давай выходи, война!" Он раз крикнул " война" второй раз: "Татьяна,выходи! Побежали в техникум, там все собираются!" Я его, там, в воде, выругала: "Что ты треплешь? Дурак!" Он говорит: "Я не вру. Говорят, Молотов будет выступать". Я думаю, вот дурак -то. Ну, и выскочила, оделась. Побежали. Когда пришли в техникум, все преподаватели уже стояли в холле. Объявили нам, что такие и такие дела. После чего дали разрешение ехать по домам. Если кто желал, мог остаться в общежитии. Тут же были представители Райкома Комсомола. Выбирали группу подпольщиков. Да, да, уже в первый день войны организовывали группу. Мало того. Ещё в конце мая и начале июня комсомольцы и члены партии работали в Екатерининском дворце. Упаковывали картины, посуду, мебель. Работали кто на чём. Так что страна уже готовилась. Мы тогда ничего не понимали. Сказали нам, что реставрация. А нам- реставрация так реставрация. Машины уже стояли. Мы упаковывали всё и грузили.
В первые дни войны мы, конечно, ходили в военкомат, но в Райвоенкомате девчонок не брали. Даже мальчишек семнадцати лет не брали. Десятого июля я пришла в наше районное отделение "РОКК" (Российское Общество Красного Креста). Туда мы заходили уже не раз. Спрашивали, может кому надо. Армия отходит. Мы же слышим, что немцы вот- вот могут подойти. Ну, в общем, приходят два майора и говорят: "Нам надо сандружинниц". Я говорю: "Я пойду сандружинницей". Галя, подружка, говорит: "И я пойду с Татьяной". И эти офицеры нас забрали. Оказалось, они были из 10-й стрелковой дивизии. Она тогда стояла в Ленинграде около Технологического института. Помню. обедать ходили в Технологический институт.
Одним из майоров, приходивших за нами в Пушкин, был начальник штаба дивизии Алексеев. Галя, подружка, Ежова Галина Дмитриевна,осталась в штабе, так как она умела печатать на машинке. Я же попросилась, чтобы меня отправили на фронт. Ну и меня направили санинструктором в 62-й полк, в 3-й артдивизион, которым командовал капитан Викторов. Это был кадровый офицер сорока или сорока пяти лет. На вооружении дивизиона находились 76 мм. полковые пушки.
Когда меня взяли в армию, то, конечно, обмундировали. Выдали "смертный медальон", красноармейскую форму, включая ботинки с обмотками. Когда я пришла в дивизион, то капитан обрадовался, сказал, что ему очень нужна сандружинница. Потом посмотрел на меня и спрашивает: "Девушка, что тебя так обмундировали?" Я говорю: "А что мне было делать?" Он вызвал ординарца и говорит: "Отправьте девушку к сапожнику. Пусть он её обует". Сняли с меня мерку, сшили сапоги.
Оружие мне не полагалось. Выдали санитарную сумку с большим запасом бинтов и ваты. Ещё в ней были ножницы, нож и йод. Впоследствии,уже на Волховском фронте, для тяжело раненых я получала морфий, чтобы можно было их отправлять, а перед этим уколоть морфием. Все медикаменты, поступавшие нам во время войны, были только отечественного производства.
Дивизион располагался в лесу, где-то между Стрельно и Петергофом. Тогда машин не было. Все передвигались на лошадях. Когда я туда пришла, то командир сказал: "С чего мы начнём? Начнём с лошади". И сам стал учить меня кататься на лошади. Первый раз, подведя меня к лошади, он обратился к ней с такими словами: "Маша, даю тебе девушку, не умеющую кататься. Берегись и береги седока". Показал мне, как садиться. Сказал: "Только ничего не трогай. Она сама пойдёт". Потом похлопал лошадь, и та пошла шагом. Проехали немного, капитан крикнул, и лошадь поехала обратно. Он спрашивает: "Хорошо держишься?" Я отвечаю: "Хорошо". Он похлопал лошадь по шее и говорит: "А теперь крупным шагом". И вот когда мы ехали крупным шагом, то попали под артобстрел. Лошадь тут же встала на колени, сбросила меня со спины и ногами стала поджимать меня к животу. Я так испугалась. Но деться было некуда, и я была вынуждена лечь к ней под живот. Ногами она меня закрыла. Когда кончился обстрел, лошадь раздвинула ноги и машет мне головой, мол, выходи. Я поняла. Когда я встала, она присела на задние ноги, и машет головой, мол, садись. Я села, взяла уздечку, и она пошла шагом. Капитан Викторов после обстрела носился, как сумасшедший. Кричал чего-то, командовал, распоряжался. Но лошадь всё равно привезла меня к нему. Это был мой первый обстрел. Вечером вдруг начался второй обстрел. В наш дивизион не попали, а рядом были раненые. Тогда я перевязала своего первого раненого. Его я очень хорошо помню. Он был ранен осколками в плечо. Я подбежала к нему и не знала, с чего начать. Пришлось думать. Потом вспомнила, что у меня в сумке ножницы и нож. Схватила ножницы и стала резать одежду, где была рана. Наложила подушки, начала бинтовать. Причём бинтовала прямо по одежде. Надо было, конечно, снять хотя бы рукав шинели. Ну, я его забинтовала, затянула и сказала солдатам, чтобы отправляли раненого в медпункт. Вот это был мой первый раненый. Он был немного постарше меня,лет 25-и. Тогда я считала, что у него лёгкое ранение. Помню, сказала: "Ну, он выживет. У него лёгкое ранение". Впоследствии, когда стала разбираться, поняла, что он тяжело ранен. Был перелом плеча. Ну, вот это было первое такое знакомство. Конечно, нам по правилам полагалось вести учёт, скольким раненым была оказана помощь, но в то время было не до этого, и никто учётом не занимался.
Следующие даты я уже не помню. Начался, как бы вам сказать, боевой фронт. Земля дрожала. Сначала от немцев снаряды, потом - от наших. Снаряды с таким грохотом разрывались …. Я вдруг вспомнила, как нас учили, что при таких разрядах надо давать солдатам ватку, затыкать уши, чтобы у них не разрывались ушные перепонки. С этих пор я стала ходить по взводам и говорить: "Вот вам ватка, когда такие взрывы,затыкайте. Берегите уши".
Главное боевое крещение я получила в бою за Петергоф. Наступление было и с одной и с другой стороны. Я тогда, конечно, мало чего соображала. В один из этих дней наш дивизион перебирался на передовую. Мы подошли близко к переднему краю. Там уже лежали трупы. Вдруг прибежал моряк и кричит: "Санинструктора нам! Сандружинницу дайте немедленно!" Увидел меня, схватил за руку и увёл из дивизиона. Когда привёл меня на передовую, там столько было раненых моряков. И немцев и моряков. Приведший меня моряк говорит: "Вот,девушка, тебе фронт работы. Начинай перевязывать. Как перевяжешь, солдаты у тебя заберут и унесут в убежище". Я перевязывала, и вдруг снова такой сильный обстрел. Меня этот же моряк схватил. Отнёс куда то в укрытие и говорит: "Тебе будут носить. Ты только перевязывай". И тут завязался бой немцев и моряков, врукопашную. Это было что-то. Незабываемое зрелище.! У моряков грудь была обмотана пулемётными лентами. В руках было короткое оружие. Как я потом узнала, это были немецкие автоматы. Они у немцев их отняли.
В рукопашной дрались ремнями левой и правой рукой. Ремни были запутаны на кисти руки. Почти у каждого моряка было по два ремня. И вот этими бляхами они били немцев. Это было зрелище, которое я никогда не забуду. Вы знаете, немцы бежали от них. Моряки их догоняли и били пряжками по головам. Когда уцелевшие немцы убежали с поля боя, то этот моряк снова вернулся и дал команду, чтобы всех раненых подносили ко мне. Я их всех перевязывала до ночи. И только ночью он говорит: "Спасибо, девушка. Сейчас тебя отведут в твой дивизион". Я даже не знаю, был ли он офицером, потому что, как и все остальные моряки, он был в тельняшке.
Вся гимнастёрка на мне была в крови до локтей. Весь живот, брюки -всё было в крови. Сумка была пустая. Ни одного бинта не осталось. Даже бутылки с йодом не было. Потеряла и нож, и ножницы.
Я знала о распоряжении Главного Санитарного Управления Красной Армии, обязывавшего оказывать помощь раненым немцам наравне с красноармейцами, но в тот раз я немцев не перевязывала, было очень много своих раненых.
Когда меня отводили в дивизион, к нам подошли и попросили перевязать раненого, лежавшего в церкви. Церковь была розовая, круглая. Вокруг неё шла канава или овражек, метра полтора шириной, и по ней быстро- быстро текла вода. Недалеко от храма стоял большущий толстый дуб. Метрах в пятидесяти напротив него стоял второй такой же старый дуб. В церкви лежал раненный в бедро солдат. У меня не было материала,и кто- то из солдат отдал свой перевязочный пакет. Из раны обильно текла кровь,и я сказала: "Дайте какую-нибудь верёвку. Надо у него приостановить кровь". Мне подали какой- то кушак. Чтобы кровь не текла ручьём, я ему перетянула жгутом ногу и перевязала, сказав солдатам: "Немедленно отправьте его на "ппм" (вероятно, искаженное "пмп"- передовой (полковой) медицинский пункт) иначе он зальётся кровью". Вдруг ко мне подбегает солдат и говорит: "Сестра, там, в канаве, в воде раненый. Я его тащил, но мне одному никак его не вытащить". Мы побежали вытаскивать этого раненого. Им оказался матрос. Он держался за куст, росший на берегу ручья. Мы вдвоём его кое-как вытащили. Подтащили его к дубу и посадили. Он был весь израненный. Из головы или шеи кровь, плечо разбитое, кровь льётся. Нога травмирована, вся в крови. В общем, пострадал он серьёзно. Нужно перевязывать, а материала- то нет. Он мне и говорит: "Сестричка, бери у меня в кармане два пакета. Мокрые, не важно. Перевязывай". И вот я у него из кармана вытащила пакеты и его перевязала. К счастью, когда разорвала упаковку, бинты оказались сухими. Я его перевязываю, а он мне говорит: "Не бойся, не бойся. Крепче, крепче. Перевязывай меня крепче". И вдруг мимо меня огонь. Обжог мне правое ухо;в дуб влетела пуля. Я тогда не сообразила. В тот же момент этот моряк выстрелил из бывшего у него немецкого автомата. Я оглянулась и вижу:упал человек. А моряк говорит: "Всё в порядке, сестричка. Перевязывай". Когда я его перевязала, подошли два солдата с носилками, чтобы отнести его на "ппм". Он мне и говорит: "Это твой первый немец, убитый". Немцев тогда в Петергофе ещё не было, но, как я теперь думаю, это был немецкий разведчик,оказавшийся как раз на этой площадке у дуба, где я перевязывала моряка. Я подошла к убитому немцу и не знаю почему, но носком правой ноги повернула ему голову, посмотреть. Вижу, он смотрит. Я посмотрела ему в глаза, смотрю на зрачки, вижу- он мёртвый. И снова ногой голову ему положила на место. Вот такое у меня было боевое крещение, в котором я оказалась внезапно и неожиданно. После этого пошла искать ближайший "ппм", чтобы мне нагрузиться перевязочным материалом и медикаментами. К счастью, нашла "ппм" своей - десятой дивизии. Меня спросили: "Откуда?" Я ответила: "С десятой дивизии, 62-й полк. Командир дивизиона Викторов". Они помогли мне выстирать гимнастёрку. Солнце было жаркое, всё высохло. Я привела себя в порядок, вымылась. Провела там целый день. Мне загрузили сумку. Объяснили примерно, как найти мой дивизион, и я отправилась. Иду по дороге, вижу эту канаву с водой. Вижу ту розовую, красивую церковь. Вдруг меня догоняет лошадь, и кричат: "Где ты пропадала?!" Я оглядываюсь и вижу: наш повар, из дивизиона. Едет, везёт обед или ужин. Он говорит: "Давай, садись. Я везу ужин в дивизион. Давай, быстрей, быстрей. Мы опаздываем". Я обрадовалась, что мне искать не надо и села к нему. Не доезжая до дивизиона, начался обстрел. И мы попали под него. Погибла лошадь, погибла кухня, повар и ездовой. В общем, все, можно сказать,погибли. Я очнулась только когда услышала: "Вот она, вот она". Оказывается, меня зарыло в воронке, и меня откапывали. Потом я услышала, как врачи на "ппм", куда меня принесли, говорят: "Так она же только что была у нас. Получила медикаменты". Я слышать слышу, а говорить не могу. И что бы они меня не спрашивали, я им ответить не могла. Они несколько раз открывали мне глаза и говорили: "Зрачки работают. Зрачки нормальные. Пульс работает. А почему она не говорит?" Короче говоря, у меня были множественные осколочные ранения, но кости не повреждены. Ещё был серьёзный вывих плеча. Когда его вправляли на место, меня пронзила такая страшная боль, но потом утихло, и всё было в порядке. Каким -то образом я попала на берег, где нас,раненых, погрузили на какую-то баржу и по Финскому заливу повезли в Ленинград. В пути нас бомбили. На барже, среди раненых, была страшная паника. Все кричали, стонали. … И вдруг я слышу голос лежащего рядом раненого: "Товарищи, успокойтесь. Нас везёт очень опытный машинист. Видите, как он пароход отводит от бомб? Он знает, как ехать, успокойтесь. Прошу прекратить крик. Лежите каждый на своём месте". И наступила тишина. Я повернула голову, чтобы посмотреть на говорившего, но поняла только, что это офицер. Я стала думать, какой молодец. Так спокойно разговаривал и так хорошо успокоил раненых, что все затихли, и никто не кричит. Нас привезли в Ленинград,и я попала на Обводный канал, дом, по-моему, 19. Там сделали операцию. Достали мелкие осколки, всю перебинтовали. Я всё слышала, но, что бы меня ни спрашивали, ответить не могла. Когда операция закончилась, начался налёт на Ленинград. Врачи кричат: "В бомбоубежище отправляйте раненых, в бомбоубежище!" Все побежали, и тут же крик врача: "Заберите девушку! Носилки в бомбоубежище!" Меня подхватили и понесли. Только внесли в узкий бетонированный проход, ведущий в бомбоубежище, и бросили там носилки, как бомба попала прямо в операционную.
Из бомбоубежища разрушенного госпиталя нас перевезли на Васильевский остров в здание Дома Культуры. Там организовали госпиталь. В нём я пролежала до 25-го декабря 1941 года. Наступила уже осень, и стала ощущаться блокада. Но жалоб на питание ни у кого не было. Всегда был завтрак, обед и ужин. Днём давали сладкий чай. Конечно, порции были крошечные. Немножко жидкой каши и ложка чего- то вроде фарша или кусочка котлеты. Вместо чая иногда давали какао,тоже немного подслащенного. Женской палаты в госпитале не было, и я лежала в общей. Моя кровать стояла у стены и была отгорожена простынёй. Не сказала бы, что в госпитале было очень уж холодно. Я лежала под ватным одеялом, и мне было тепло.
Когда выписалась, то пришлось надеть <