Он тем брал людей, что был сам трепещущим человеком. 26 глава

К сожалению, как уже указывалось выше, в этот крайне трудный период другие умеренные круги были также недовольны Столыпиным. Решив «свалить» колосса, против

него сплотились самые разные люди, среди которых были и прежние союзники. -Смешно и трагично, что лица, руководящие русской политикой, настолько неосведом­лены, что они считают возможным найти в Думе поддержку для грубых правонаруше­ний»,— писал, например, октябрист С. И. Шидловский [46, с. 191].

А лидер кадетов Милюков, по обыкновению задавая в Думе тон кампании про­тив Столыпина, к тому же стремился умно настроить монарха против его престолона-чальника, забиравшего все большую власть. Его выпад содержит серьезный намек: «Как будут сконфужены заграничные газеты, когда узнают, что наших членов верхней палаты за выражение ими мнения не только подвергают дисциплинарной ответственности, как чиновников, но и отечески карают, как холопов... Благодарите нового Бориса Годуно­ва!» [46, с. 191]

И в этом слаженном хоре выделяется и голос талантливого публициста, обозре­вателя газеты «Новое время» Михаила Меньшикова. В то время как «левые» упрекали премьера в национализме, стремлении к личной диктатуре, «правые», например, Миха­ил Осипович, обвиняли в другом: в отсутствии «национального стиля» в политике. Суть претензий изложена в мартовской статье, самую важную часть которой мы передаем без купюр:

«П. А. Столыпин умнее и серьезнее многих прославленных чемпионов поли­тических партий, но и он не может избежать страшного для высоких ролей суда исто­рии. Годы идут, но большого дела что-то не видно. Я не в укор говорю это почтенному премьер-министру,— он безупречен, ибо наверно делает все, что он может. Говорят: нужны титанические силы, чтобы разобраться в вековой нашей анархии. Но если за­глянуть в прошлое общество, то всегда была ужасная анархия, и с нею кое-как справля­лись. Главный недостаток власти во все времена — это если она не властна, если ее пло­хо слушают, если ей приходится приспособляться, а не приспособлять. То, что называ­ется властностью, есть особого рода волшебство, свойственное исключительным ха­рактерам.

Теоретически рассуждая, П. А. Столыпину недостает, может быть, только то­го, чем он был так богат: удачи. Трудно припомнить у нас более быструю и ослепитель­ную карьеру, чем та, которую сделал премьер-министр. Ни биография В. К. Плеве, ни даже капризная судьба гр. С. Ю. Витте не идут в сравнение с судьбой г. Столыпина. Из простых губернаторов попасть в управители всего правительства — это, кажется, еще первый случай после эпохи временщиков. И, что всего замечательнее, выбор оказал­ся вообще удачным. Удача преследовала г. Столыпина и дальше. Трагедия нашей рево­люции прошла над самой его головой, но он вышел благополучно из катастрофы. Он унаследовал, правда, уже разгромленный бунт, но имел счастье дождаться заметного „успокоения". Увы, маятник остановился лишь на одну секунду, и, кажется, мы снова, всей интеллигенцией, начинаем катиться влево. Вот тут удача как будто и оставляет своего любимца. По-видимому, П. А. Столыпиным пропущен какой-то психологиче­ский момент...

В общем, дело так складывается, что под ногами власти как будто нет материка. Нет гранитной в себе уверенности, нет достаточных точек опоры в земле, в истории, в народе. П. А. Столыпина обвиняют слева в национализме, патриотизме и тому подобных скверных вещах, и он как будто конфузится иногда этих обвинений. Он, конечно, выше того, чтобы оправдываться, но все-таки укоры слева как будто сдерживают его в испове­дании своей настоящей веры. В политике П. А. Столыпина нет ясно выраженного стиля» [34, с. 206].

Между тем в прессе набирала новую силу полемика о правомочности проведе­ния Указа 14 марта по ст. 87 Основных законов. На смену оппозиции в Государственном

Совете поднимались фрондеры в Государственной Думе: против премьера работала заку-лиса: имперская идея, освещенная волей Столыпина, действовала на «космополитиче­скую радикальщину», как красная тряпка на быка. В борьбе против премьера сходились самые крайние силы, оставив в стороне прежние распри, Столыпина валили вместе лю­ди, находившиеся в разных партиях и лагерях. Таким образом, несмотря на удаление Дурново и Трепова, весной 1911 года положение П. А. Столыпина значительно осложни­лось. Влиятельные враги при дворе «стали выступать смелее и твердили, что фактически Председатель Совета Министров является диктатором» [32, с. 97].

Наряду с этим, во всяком случае, на словах, многие выражали солидарность премьеру. Так, например, Великий князь Николай Михайлович в середине марта направ­ляет Столыпину письмо со словами поддержки и лучшими пожеланиями. Приводим са­мую существенную часть этого послания:

«<...> Позволю себе выразить Вам мое глубочайшее уважение, как человеку и Русскому Государственному мужу, которому судьба сулила переживать такие минуты.

Все, что неоднократно я имел честь Вам говорить, подтвердилось столь нагляд­но, что превзошло даже мои ожидания. Подлость и злость приемов известных лиц дошла до крайних пределов нахальства и неприличия. Кажется, наконец, и Верховная власть обратила надлежащее внимание на такого рода тактику. Дай-то Бог, чтобы такие случаи больше не повторялись, а вам да пошлет Провидение силу и мужество выйти из борьбы, борьбы лютой,— победителем.

Еще раз примите выражение моей искренней симпатии и самых теплых чувств к Вашей личности.

Ваш Николай Михайлович» [131, Д. 321].

А чуть позже приходит письмо от И. Балашова — с изложением его политиче­ского кредо и советом распустить Думу. В силу того что оно выражает соображения зна­чительной национальной группы, это послание приводится полностью:

«Многоуважаемый Петр Аркадьевич!

<...> Не зная ваших соображений, я не могу судить о том, насколько был верен или ошибочен тот шаг, на который вы решились — по-видимому не сговорившись пред­варительно с „октябристами".

Но теперь, поздно об этом рассуждать: надо исправить дело и воспользоваться создавшимся положением, чтобы из „худа" извлечь „добро".

С Госуд. Советом, особенно стесняться нечего, ввиду того что половина его чле­нов назначается Короною; но с Думою дело обстоит иначе.

Очевидно что, факт, она будет Вам враждебна — но только в нынешнем составе. Поэтому, если распустить ее и назначить новые выборы, при существующем ныне изби­рательном законе, то следующий состав ее будет, конечно, еще хуже настоящего.

Для успеха же Вашей политики, Вам необходимо встретить в Думе сочувствие преобладающих в ней партий, а еще лучше — если бы создалась одна правительственная группа из слияния „Националистов" с „Правыми октябристами", ибо вся соль Вашей по­литики — вся ея оригинальность и духовная мощь — заключается в здоровом националь­ном чувстве, то есть в естественном жизненном начале, способном вывести наше Госу­дарство на указанный ему самою историей путь.

Это Вы, Петр Аркадьевич, б. м., первый, из нас, поняли и поверили, что имен­но этот характер Вашей деятельности и дал Вам обаяние и силу.

Только не надо сходить с этого верного пути и идти на компромисс и полуме­ры, которые никого и никогда не удовлетворяют.

В настоящую минуту, весь вопрос сводится к следующему: можете ли Вы способ­ствовать образованию такой, достаточно многочисленной партии, на которой Вы буде­те в состоянии опереться и которая в свою очередь будет опираться на сочувствие всей "русской" — (исторической) — России? Если да, то и нечего колебаться: сделайте — в той или иной форме — необходимые уступки Думскому самолюбию, принося в жертву „вели­кому делу" Ваше собственное самолюбие, и пусть тогда обе стороны забудут прошлое. Ес­ли же — как мне кажется — достигнуть этого будет теперь уже трудно, то я вижу для Вас один только ясный и логичный образ действия — это: роспуск Думы.

Но что значит, в настоящий момент, такой роспуск? Очевидно, при новых вы­борах — но по существующему ныне избирательному закону — состав следующей Думы бу­дет несомненно хуже настоящего, значит надо будет и ее распустить, и так 2 раза... А тем временем, прийдется управлять Россиею без участия народного представительства, т. е. на основании прежнего бюрократического режима, чуть-было ее не погубившего. Из­бавь нас Бог от такого несчастья!

В таком случае, уже лучше — уходите, но помните, что, этим, Вы, фактически, установите у нас „Парламентаризм", ибо признаете — не на словах, а на деле — что дове­рие Царя к Министру безсильно, без доверия к нему Думы. Не приведи Господи к такой напасти!

Поэтому, остается лишь один способ выйти из настоящего запутанного положе­ния — это: явиться на Думский запрос с роспуском в кармане и, по обнаружении ея несго­ворчивости, немедленно ее закрыть и приступить к пересмотру и тщательной перера­ботке избирательного закона, т. е. доделать то, что было начато Вами столь блестяще 3-го июня 1906 г., как я писал Вам еще на этих днях.

Сознаю вполне, что Вы создадите себе, этим, заклятых врагов из всех наших "Радикалов" — (которые ведь, и сейчас, не особенно к Вам располагают) — но взамен се­го. Вы приобретете себе горячих поклонников в среде истинных консерваторов и патри­отов, впридачу еще — и множество сторонников из числа нетвердых в своих убеждениях людей, идущих всегда за блеском и силою и составляющих везде большинство. А главное при этом, то, что для всех станет ясно: чего Вы хотите, и — поверьте, Петр Аркадьевич,— что для масс это служит всегда самым убедительным аргументом в пользу правоты того, кто сумеет внушить им такую уверенность. Настоящий „запрос" я считаю вызовом, бро­шенным заблуждающимися поддаными своему Государю. Они, видимо, не сообразили, что Вы являетесь ставленником Его, а не „Парламента" и что Вы поступили согласно Его воле, основанной на существующем ныне в России, фактически и юридически „государ­ственном праве", толкование коего никаким законом не присвоено нашему „народному представительству".

Роспуск Думы напомнит всем эту истину; но этот шаг будет целесообразен и по­лезен лишь тогда, когда вслед за ним явится пересмотр и переделка „Избирательного за­кона", а вместе с тем — и некоторых самых „Основных законов". Об этом я писал Вам уж не раз подробно.

Сделайте все это предстоящим летом и, в октябре, соберите „обновленную", до­стойную России, Думу, основанную преимущественно на земских силах — самых у нас на­стойчивых и надежных — и тем же временем, введите, на основании 87 статьи равнопра­вие русских в Финляндии: возврат России Выборгской губернии и столь важных для без­опасности столицы „Шхер"; выделите из состава „Царства Польского" многострадаль­ную „Холмскую Русь"; установите окончательно принцип „черты оседлости" для евреев и полное устранение их от Школы, Суда и Печати.

Пока Вы не исполните означенную „национальную" программу, Вы не имеете права уходить, ибо крушение этих наших надежд было бы неисправимым несчастием для

России и для ея Государя. Поэтому взываю, в этом случае, к Вашему, Петр Аркадьевич, патриотизму, к Вашей совести. Покинуть теперь, дело, не доводя его до конца и рискуя его провалом — было бы, по крайнему моему разумению, прямо преступно! ибо способст­вовало бы анархии сверху до низу.

Главное же: дайте нам наконец честную, разумную, истинно патриотическую Думу; тогда и все остальное „приложится".

На „предстоящий шутовской запрос": „Известно ли Вам" и т. д. и: „Что Вы наме­рены сделать" и пр. я бы отвечал, примерно, так:

„Я исполнял тогда — и впредь буду исполнять — волю моего и Вашего Самодер­жавного Государя — Того Самого, Которому вся Россия (в том числе и мы с Вами), обяза­на дарованными нам политическими правами, злоупотреблять коими было бы преступ­но и безрассудно ибо это доказало бы только то, что мы их еще не достойны.

Раз Вы обращаетесь ко мне, то я считаю своим долгом сказать Вам, что не вре­мя теперь тормозить действия „Правительства Его Величества" пустою „оппозициею для оппозиции", помимо соображений о предмете оной. А таковою именно является откло­нение закона О Земстве в Западном крае, которому, как всем известно, эта реформа не­обходима. А ведь, этот многострадальный край составляет, чуть ли не четвертую часть Европейской России. Много у нас на очереди жизненных вопросов, разрешение коих страна ждет уже годами от Вас, как то: вопрос о равноправии русских в Финляндии... (и какие там еще имеются в Думе)... и пр. Но ими Дума не удосужилась еще заниматься, а предпочитает тратить массу своего драгоценного — и весьма дорого оплачиваемого наро­дом — времени на препирательства по поводу предметов иногда ничтожных и не имею­щих ничего общего с пользами и счастьем Страны, которая послала Вас сюда и судьбы ко­торой вверены Провидением заботам Нашего Монарха. Может ли Он не принимать их к сердцу?

Поэтому, говорю вам следующее:

Если Вы желаете работать вместе с Правительством Его Величества, то оно го­тово идти Вам навстречу по мере своих сил; если же нет, то Вы, этим принуждаете его ра­ботать без Вас, ибо работать — т. е. управлять Россею — все же надо. Выбирайте!".

И тогда, им останется одно из двух:... (иностр. неразборчиво.— Г. С.) думаю, что, в настоящее время произойдет скорее последнее и я убежден, что это будет великим счастьем для России, по той причине, что понудить Государя приняться за коренные ре­формы в нашем законодательстве и прежде всего — построить народное представитель­ство на более совершенном, т. е. более свойственном нам „Земском начале", и заста­вить — согласовать 86 и 87 ст. „Основных законов" и сообразовать некоторые другие с требованиями принципа „Самодержавия", от которого нам рано еще отказываться.

Приложите же, Петр Аркадьевич, руку к этому благотворному делу; не отсту­пайте перед противником, и Вы, по своему обычаю, победите его несомненно вновь, на благо нашей Родины.

Прошу Вас принять уверения в совершенном моем почтении и преданности.

20 марта 1911 г. (Балашов)» [131, Д. 322].

По некоторым сведениям премьер в этот критический час принял Шульгина и Балашова, которых благодарил за поддержку.

ВМЕСТЕ С ТЕМ в Петербурге усилились слухи о предстоящей отставке премье­ра. Говорили, что Николай II склоняется к решению назначить Столыпина после Киев­ских торжеств наместником на Кавказе. Мало того: «уже вскоре после победы Столыпи­на в столице стали циркулировать странные слухи, в которых красной нитью проходила

мысль о небходимости расправы с ним <...>. Что означали эти слухи — так тогда и оста­лось невыясненным. Но все понимали, что атмосфера сгущается и что даром ему это не пройдет» [32, с. 98].

Ранее мы уже приводили замечательные воспоминания детей и знакомых П. А. Столыпина, которые подтверждали каторжный труд главного министра страны. Все ма­ло-мальски знающие премьера отмечали его необычайную работоспособность. Напри­мер, по свидетельствам члена Государственной Думы В. В. Шульгина (писателя и поли­тического деятеля правого толка), П. А. Столыпин ложился спать в 4 часа утра, а в 9 на­чинал свой рабочий день. И здесь, как часто случается, трудно отделить правду от вымыс­ла, хотя подобными характеристиками отмечена жизнь Столыпина на всем протяжении его премьерской карьеры. Работал он много, охотно, успешно. Но, увы, не все зависело от него, его труд частью был похож на сизифов: с огромным сопротивлением проведен­ный через Госдуму важный проект застревал в Госсовете или наоборот. Последнее сла­женное противостояние Госсовета и Думы, по-видимому, окончательно лишило его жиз­ненных сил.

Видевшие Столыпина в последний год его жизни вспоминали его крайне утом­ленный, измученный вид. Последняя в его жизни весна была особенно тревожна и тяже­ла. Протест самых разных сил против его решительных действий, интриги сановников, особенно явное и скрытое давление Дурново, Трепова, Витте и других членов Госсове­та, а также вошедшего в силу Распутина, оказывающего постоянное влияние на Императ­рицу Александру Федоровну, а через нее на Царя, и как следствие всего этого — охлажде­ние к нему Николая II, ставили Столыпина в чрезвычайное положение, сужали возмож­ности, мешали маневру, лишали жизненных сил. Знавшие Столыпина лично говорили, что той последней весной он сам также предрекал свой скорый уход.

Таким образом, сбывался печальный прогноз об опасности, которой подвер­гался он справа, со стороны кругов, стоящих в целом против реформ. В отличие от «левых», сознательно раскачивающих российский корабль, чтобы он потерял управ­ление, эти «правые» хотели «поставить судно на якорь», «загнать его в гавань», ли­шить спасительного маневра. Если одни жаждали в самом спешном порядке равенства и свобод, другие стремились остановить, еще лучше, повернуть вспять реформы в Рос­сии. Если одни полагали, что демократическая Россия излечится от всех недугов, то другие не менее искренно полагали, что только возврат к патриархальным устоям, аб­солютизму может спасти страну от гниения и распада. Лозунг Столыпина «вперед на легком тормозе» не устраивал ни тех, ни других. К тому же у обоих лагерей были свои «крайние»: революционеры —у «левых», «черносотенная» аристократия и дворянство v «правых», у которых боязнь реформ была также замешана на страхе потери своих привилегий.

И крайности зачастую сходились, составляя оппозицию решительному премье­ру, все более уклонявшемуся от партийных влияний, пристрастий и двигавшему рефор­мы вперед зачастую даже наперекор Императору, «держа одной рукой плуг, а другой от­гоняя наседавших стервятников»... Покуда хватало сил, так он и шел: слева — керенские, Троцкие, ленины, Милюковы, справа — треповы, дурново и витте, все свои силы, влияние положившие, чтобы свалить ненавистного им человека.

Таким образом, инцидент с утверждением закона о Западном земстве был лик­видирован только внешне. На самом деле, как писал впоследствии один из его сподвиж­ников В. Н. Коковцов, «реакция от случившегося была весьма глубокая и приняла самые разнообразные формы» [21, с. 396].

Возникшая распря свидетельствовала, по сути, о разладе внутри самого прави­тельства. «Под благовидным предлогом — прав верхней палаты не соглашаться с

намерением правительственных законопроектов — была сделана для многих довольно прозрач­ная попытка нанести удар прогрессивной политике правительства в лице главы его П. А. Столыпина. Чуткий и горячий по натуре, П. А. смело принял сделанный ему вызов. Его диагноз политического момента был таков: само правительство насадило в Госуд. Сове­те бывших у власти чиновников, мечтающих о возврате к ней и готовых на каждом шагу завязать борьбу с правительством, прикрываясь преданностью Монарху и охранением государственных основ... Столыпин воспылал гневом убежденного в своей правоте. Эту вспышку ставили ему в вину: применение 87 ст. Осн. Зак., в глазах многих, сочтено было чуть не за заговор Катилины и сразу создало ему массу врагов. Но Столыпина не страши­ла вражда в деле, где он был убежден в своей правоте. В боевых вопросах воля его была несокрушима. За него были примеры Запада, где во имя общего блага не раз применя­лись подобные исключительные меры и приемы. Этим моментом ловко воспользовались его враги, ставшие якобы на защиту народного представительства, которому, в действи­тельности, никто не грозил» [70, с. 21—22].

Самолюбие членов Государственного Совета было уязвлено и личные амбиции заслонили главное — ради чего пошел на эту крайнюю меру премьер-министр Столыпин. «Правые» были возмущены гонениями на Дурново и Трепова. Первый, следуя велению Государя, до осени не появлялся в заседаниях Госсовета. Второй подал прошение об от­ставке, был уволен с пенсией в 6000 рублей в год и поступил на частную службу, выхлопо­тав впоследствии концессию на земли Алтайского округа, состоящие в кабинете монарха.

Но самым неожиданным для Столыпина было неодобрение его решительных действий большинством Государственной Думы. «Левых» и «центр» возбуждал искусст­венный роспуск, который свел на нет их свободу волеизъявления. Как упоминалось, все фракции, кроме националистов, выражали свое осуждение. Либеральная печать в основ­ной своей массе дышала негодованием. Резко отзываясь о вожаках интриги против Сто­лыпина, она вместе с тем беспощадно критиковала роспуск палат, способ проведения от­вергнутого Госсоветом закона и меры взыскания, которым были подвергнуты лидеры оппозиции Дурново и Трепов. Эта реакция общества очень изменила Столыпина. Он замкнулся в себе, стал сдержан в заседаниях Совета Министров, старался не показывать­ся в Госсовете и Думе. Как вспоминает Коковцов:

«...Столыпин был неузнаваем.

Что-то в нем оборвалось, былая уверенность в себе куда-то ушла, и сам он, види­мо, чувствовал, что все кругом него, молчаливо или открыто, но настроение враждебно. Вскоре мне пришлось и самому убедиться, что так было и на самом деле» [21, с. 397]. Между тем возбужденный Госсовет готовил на Столыпина новый поход.

Сложившаяся ситуация оценивалась самыми разными силами как критическая. В конце марта, накануне ответственного выступления Столыпина в Госсовете, и сам Ни­колай II присылает ободряющую записку:

«Желаю Вам завтра, Петр Аркадьевич, в Государственном Совете, спокойствия духа и полного успеха.

Николай. 31 марта 1911 г.» [131, Д. 324].

ИТАК, 1 АПРЕЛЯ 1911 ГОДА премьер-министр дает ответ на запрос членов Государственного Совета, в котором в самом начале, поблагодарив авторов за воз­можность дать исчерпывающее объяснение своим действиям, подчеркнул, что «<...> правительство в этом случае руководилось только государственной необходимостью так, как оно ее понимало, а ничуть не чувством небрежения или неуважения к правам и к мнению того Высокого учреждения, перед которым я имею честь давать свои объяс­нения» [57, с. 341].

Опровергая доводы юридического свойства и указывая на правомочность допу­щенных действий, глава правительства приводит массу примеров из зарубежной практи­ки, где самые компетентные юристы склоняются в пользу того, что «Монарх вправе во всякое время прервать занятия законодательных учреждений, причем цель этого пере­рыва не подлежит никакому контролю и всякий перерыв открывает возможность, от­крывает право издания чрезвычайных законов», причем «обстоятельства, оправдываю­щие принятие чрезвычайных мер, подлежат свободной субъективной оценке одного правительства» [57, с. 343]. В подтверждение он указывает на конкретные случаи приме­нения в зарубежье статей, аналогичных статье 87, а также прецеденты, уже имеющиеся в Российской практике и поддержанные ранее в Государственной Думе. Отвергая упре­ки в личностном подходе к делу, «во мстительной злобе волевых импульсов кабинета; знобящего лихорадкой безотчетного своеволия» [57, с. 348] (высказывание депутата от Царства Польского.— Г. С.) и напоминая, что на правительство возложена высокая обя­занность и ответственность, вынуждающая действовать иногда вопреки общественным направлениям, мнениям и позициям, он заканчивает:

«Правительство, которое имеет убеждения, имеет идеалы, не только верит в то, что делает, но делает то, во что верит <...>.

Мне весьма больно, если действия правительства признаются Государст­венным советом для себя оскорбительными, но в сознании своей ответственности, тяжелой ответственности, правительство должно было перешагнуть и через это. То же чувство ответственности побуждает меня заявить вам, господа, что толкова­ние статьи 87, приведенное в запросе Государственного совета, правительство по­читает неправильным и неприемлемым. Наличность же чрезвычайных обстоя­тельств в этом деле, которую правительство не ставит на суд законодательных уч­реждений и о которой оно говорило лишь в ответ на заданный вопрос, правитель­ство видит в опасности создания безвыходного для России положения в деле про­ведения жизненных, необходимых для России законов с одновременным поворо­том нашей внутренней политики далеко в сторону от русского национального пути Г. С.)» [57, с. 352].

В ЭТОМ ОТВЕТЕ Столыпина ощущается его полемика с давним, хитрым, ум­ным и осторожным противником — Витте, который к тому времени возглавил поход Гос­совета против премьера. Внешняя сторона разногласий этих людей изложена в «Воспо­минаниях» С. Ю. Витте, с которыми не слишком искушенным читателям лучше знако­миться понемногу, впитывая его суждения в гомеопатических дозах. Полные сарказма и желчи строки отставного «престолоначальника» (как он сам себя величал! — Г. С.) сочат­ся нескрываемой злобой, когда дело касается людей, возвысившихся после него. Яд этих строк, отравляя нормальное восприятие текста, лишь подтверждает мнения многих со­временников Витте, считавших его крайне высокомерным, злобливым и злопамятным человеком. Эти свойства возведены в крайнюю степень там, где речь заходит о премьер-министре Столыпине. А поскольку он поминается на протяжении всех мемуаров, то со­здается впечатление, что сотни страниц написаны Витте прежде всего, чтобы свести счеты с уже «почившим в Бозе» Столыпиным.

Впрочем, незнакомым с эволюцией взглядов и принципов Витте, некоторые суждения графа покажутся объективными и справедливыми:

«При объявлении в манифесте от 20 февраля новых положений о Государствен­ной думе и Государственном совете было определено, как правительство будет поступать при прекращении занятий Государственной думы, т. е. при ее вакациях. Тогда говори­лось в манифесте:

„Если чрезвычайные обстоятельства вызовут необходимость в такой мере, ко­торая требует обсуждения в порядке законодательном, Совет министров представляет о ней нам непосредственно. Мера эта не может, однако, вносить изменения ни в основные государственные законы, ни в учреждения Государственного совета или Государствен­ной думы, ни в постановления о выборах в Совет или Думу. Действие такой меры прекра­щается, если подлежащим министром гаи главноуправляющим отдельною частью не бу­дет внесен в Государственную думу в течение первых двух месяцев после возобновления занятий Думы соответствующий принятой мере законопроект, или его не примут Госу­дарственная дума и Государственный совет".

Это положение буквально и вошло в основные законы (статья 87-я), о которых я буду говорить далее.

Как же Столыпин без зазрения совести начал применять эту статью?

Он под меры, вызываемые чрезвычайными обстоятельствами, начал подво­дить самые капитальнейшие вещи, которые ждали своего осуществления десятки и десятки лет (крестьянский вопрос, вопросы веротерпимости), и начал объявлять но­вые законы капитальнейшей важности на основании статьи 87-й, для этого он распу­скал и вовремя не собирал Думы и даже распускал законодательные учреждения на 3 дня, чтобы провести капитальнейшие законы, ждавшие десятки лет своего осущест­вления (земства в западных губерниях). Одним словом, на основании этой статьи, бессовестно коверкая настоящий и совершенно ясный смысл ее, он начал перекраи­вать Россию.

Третья Государственная дума, в большинстве своем лакейская, угодническая, все это переносила, против этого должным образом Дума не реагировала, ибо она была не выбрана Россией, а подобрана Столыпиным. Сам закон 3 июня, который был вве­ден как государственный переворот (coup d' etat), таков, чтобы Дума в большинстве сво­ем не выбиралась, а подбиралась правительством...» [6, с. 277—278]

Итак, если откинуть эмоции и обратиться к сути противоречий, то Витте ста­вит в вину Столыпину смелость, с которой он берется за решение проблем, ждавших, как следует со слов самого Витте, «десятки лет своего осуществления»,— неотложных про­блем, питавших российскую смуту. К тому же, видимо, трудно провести черту и отделить меры, вызванные чрезвычайными обстоятельствами, от мер, вызванных «капитальней­шими», т. е. основательными и животрепещущими потребностями страны. Тем более, когда эти потребности, не удовлетворенные в течение десятков лет, могут довести обще­ство до гибели, когда их удовлетворение становится крайне необходимым и, следова­тельно, должно быть исполнено в самом срочном, то есть чрезвычайном порядке, когда дальнейшие словопрения при очевидной пользе предлагаемой меры нелепы и губитель­ны для страны.

При анализе этого расхождения во взглядах Витте и Столыпина на природу и целесообразность принятой меры невольно напрашивается вывод о том, что дело не столько в фактическом нарушении или неверном употреблении 87-й статьи, сколько в осознании серьезности положения, в верной оценке общей ситуации, наконец, личной искренности, принципиальности и ответственности — то есть в личных качествах про­тивников.

Таким образом, Витте считал, что дела, которые не решались десятки лет, мо­гут еще подождать. Столыпин, полагая, что промедление смерти подобно, брал ответ­ственность на себя и действовал вопреки настроениям в Госсовете и Думе. Можно предположить, что вовсе не «угодливость» и «лакейство» III Государственной Думы. как пишет Витте, а именно осознание многими депутатами внутренней правоты пре­мьера Столыпина, не раз мужественно принимавшего на себя тяжкое бремя ответственности

за использование статьи как спасительной меры, некоторым образом усмиря­ло думские страсти, искусственно взвинчиваемые явными и тайными врагами главного министра страны.

В свое время «маккиавелистская политика» Витте довела его до полного краха: из «либерала» и «демократа» он превратился в консерватора крайнего толка, который всюду зрил заговор и «всех хотел вешать» (высказывание Николая II! — Г. С). Когда этот человек был смещен, он после оставления поста его преемником Горемыкиным с болез­ненной ревностью следил за восхождением более удачливого реформатора и был посто­янно в центре интриг против него.