Нет общения света и тьмы, нет общения у Христа и велиара, говорит нам Слово Божие. И в этом столь кратко и, по-видимому, спокойно выраженном наставлении звучит для нас и призыв к борьбе против тьмы и зла, и обетование победы. Павшим борцам — вечная память в очах Божиих, в молитве Церкви, в родах родов земнородных, а живым — призыв бодрости, надежды и готовности стоять за свет и добро даже до крови и смерти. Аминь» [53, с. 191—193].
Потрясение, вызванное смертью Столыпина, позволило многим раскрыть глаза на его значение в российской общественной жизни и русской истории. Подавляющее большинство «правых» выражают соболезнование близким, с сочувствием отзываются на постигшую Россию трагедию.
М. Меньшиков, недавний жесткий и проницательный оппонент премьер-министра, пишет сентябрьский цикл проникновенных статей в «Новом времени», в которых выражает смятение, высказывает самые сокровенные мысли, не отрешаясь вместе с тем от некоторых своих принципиальных притязаний к покойному:
«<...> На многочисленные вопросы: что же делать? как отвечать на нестерпимое злодеяние? — я затрудняюсь дать совет. На живых остается нравственный долг по отношению к мертвым: не сдавать позиций, какие они занимают. В наследство Родине Столыпин оставил завет бесстрашия. „Не запугаете!" — вот чем должна отвечать Россия злодеям. Было бы величайшим лицемерием служить панихиды и возлагать венки на могилу убитого, и тем ограничиться. Не дать врагам России подлого торжества, не позволить им слишком уж шумно праздновать победу, не оказать ни тени малодушия, которое в данном случае было бы преступным. Русским, не отрекшимся от России, следует на все это хищное карканье воронья, дождавшегося трупа, ответить одним решением: постоять за Россию.
Смерть Столыпина должна служить сигналом к поражению не России, а врагов ее. Никакая внутренняя политика отныне более невозможна, кроме героической. Не
скрою печального обстоятельства, что, судя по многим откликам из общества, самая серьезная тревога,— это как бы правительство не сдалось без боя, как бы оно не испугалось подпольных громов.
В те часы, когда умирал страдалец за Россию, я получил из-за границы от больного А. С. Суворина письмо, где он пишет о Столыпине: „Мне его страшно жаль. Это огромная потеря для России. Заместители найдутся, конечно, но как бы они не стали проваливать национальную политику, к которой Столыпин все более и более привязывался, и крепче держался за нее... Для левых это торжество, для революции — превосходное средство развиться и подчинить себе все радикальное стадо. Может быть, еще Милюков и его братия выплывут на первые места. У нас это возможно..."
Неужели все это правда, что у нас „все возможно"?» [85].
«<...> По политической наружности Столыпин был человек мужественный, непреклонный, неспособный к сдаче, но пристально по обязанности публициста следя за его политикой, я чувствовал часто ничем не объяснимую его доверчивость, непонятную нерешительность, причем множество драгоценного времени упускалось невозвратно. После адского покушения на Аптекарском острове, кажется, уже ясно было, с какою силою Столыпин борется. Но и тут его связывали странные колебания. Арестовываемые злодеи, покушавшиеся на его жизнь, щадились, надзор за ними был так плох, что они один за другим бежали с каторги. Симулируя сумасшествие, бежала Рагозинникова, впоследствии убившая начальника тюремного управления Максимовского. Бежала из Якутской области Роза Рабинович, бежала Лея Лапина; избежала ареста Фейга Элькина и т. д. Перечитайте ужасную летопись покушений и заговоров на жизнь Столыпина, напечатанную... в «Новом времени». Возмущенное русское общество не один раз требовало диктатуры, и даже сам Столыпин в одной из речей соглашался, что к диктатуре прибегнуть придется, но на слишком крутую борьбу у него не хватало сил. Не в осуждение говорится это убитому страдальцу,— он поистине все отдал Родине, включая жизнь свою,— но к числу коренных и глубоких причин его гибели следует отнести недостаток тех грозных свойств, которые необходимы для победы.
Постепенно правея — от левого октябризма к правому национализму,— Столыпин, к чести его, оставался твердым сторонником конституции. Совершенно неизвестно, какую эволюцию пережил бы этот быстро правевший конституционалист,— может быть, из него выработался бы „наш Бисмарк" — но я лично, признаюсь, мало питал на это надежды. Великие характеры не делаются, а рождаются. П. А. Столыпин едва ли сделался бы железным князем. Он был слишком культурен и мягок для металлических импульсов сильной власти» [84].
«Много таинственных, почти чудесных сопоставлений напрашивается в том убийстве, которое оплакивает теперь Россия. Это не просто смерть, а по воле рока, окруженная глубоко драматическими особенностями. Пуля, направленная в „спасителя России" (каким часто звали Столыпина), попала прежде всего в крест Христов, в крест имени святого Владимира, сделавшего Россию христианской. Судьба как бы хотела подчеркнуть этим действительную цель ополчившегося на Россию христоненавистнического племени. Не в Столыпине вовсе тут дело, а в крещеной Руси, на страже которой он стоял. Еврейская пуля ранила крест Христов и омыла его еще раз христианской кровью. Не совершилось чуда, крест не спас от смерти крестоносца, но ведь и Христу крест дан был не для защиты от смерти, а именно для страданий смертных. Если не распятый на кресте, то убитый под крестом Столыпин, как мученик, встретил смерть свою за Россию.
То, что это был крест не другого ордена, а именно святого Владимира, и то, что злодейство совершено в городе, где крестилась Русь, дает мистическое сближение наших мрачных дней с восходящей зарей истории. И тогда, более тысячи лет назад, христианство
находилось в тяжкой борьбе с ненавидящим его отрицанием, и тогда „жиды козар-стии" приходили к Владимиру и навязывали ему свою веру. Как Рюрикович по матери (и вероятно, по некоторым другим предкам), Столыпин принадлежал к потомству св. Владимира. Он пролил кровь свою за Престол и Родину на той самой почве, которую приходилось отстаивать от нехристей еще св. Ольге, бабке Владимира, той самой Ольге, на открытие первого памятника которой приехал Столыпин. Может быть, смутной памятью рода, вместившего в себя всю русскую историю, объясняется предсмертное желание Столыпина быть похороненным в Киеве; пожалуй, это наилучшее для него место — на лоне „матери городов русских", в том стольном городе, где царствовали его предки.
История, как жизнь, повторяется. И тысячу лет назад Святая Русь нуждалась в „богатырской заставе" и теперь нуждается. В сущности, те же враждебные племена, что тогда терзали Русь, терзают ее и теперь. Та же „чудь белоглазая" в лице „государства", что собственными руками мы создали под Петербургом. Те же половцы и печенеги в лице кавказских разбойников. Та же жидовская Хазария... Что было тогда, то и теперь.
Столыпин похищен у нас и спрятан туда, откуда нет возврата. Вне всякой мести, мне кажется, необходимо усилить надзор над Россией и вновь осмотреть запоры. Орудующей гигантской шайке, экспроприирующей всеми способами все, чем Россия была могуча, должен быть положен предел. У нас, у потомства великого народа, отнимают постепенно все виды труда народного, все капиталы, земли, промышленность, торговлю, свободные профессии, школу, литературу, печать, искусство. Нас делают неоплатными должниками иностранных евреев, в качестве плательщиков все растущего государственного долга. У нас постепенно путем внушений и подлогов отнимают древнее, нажитое тысячелетием христианства миросозерцание. У нас системой нравственного соблазна и террора отнимают веру и патриотизм, отнимают совесть и здравый смысл. Наконец, систематическими убийствами отнимают лучших людей России, наиболее отважных ее вождей.
Мне кажется, дольше нельзя медлить с обороной. Нельзя великому народу отказываться от элементарной необходимости — иметь национальную власть. Это вовсе не прихоть и не роскошь,— это требование глубоко биологическое, связанное с индивидуальностью нации. Только при национальной власти народ свободен, ибо сам владеет собой. Русский народ, член арийской семьи, слишком благороден, чтобы терпеть какое бы то ни было рабство, но ведь всякое подчинение инородной воле есть уже рабство. В века действительно национального правительства Россия ширилась и разрасталась в океане земли; даже жестокие формы быта, как тирания Грозного или извращения крепостного права, казались терпимыми, ибо были в стиле народной совести и воли. Только в последнее столетие правительство у нас теряет национальный характер; вместе с тем начинает сдавать державное величие нашей Империи. Я множество раз писал, до какой степени вредно в национальном смысле переполнение нашей знати и интеллигенции плохо обрусевшими немцами, поляками, шведами, греками, французами, молдаванами, грузинами и пр., и пр., я доказывал, как в черные дни нашей истории народу трудно положиться на крепость духа вот такой, разношерстной аристократии. Особенно опасны примеси тех инородцев, которые исторически воспитаны во вражде к России. <...>» [87]
«Торжественная панихида в Казанском соборе. Народу — не протолкнуться. Все национальные организации Петербурга налицо. Священники в митрах, огромный хор певчих, и регент крайне старательно, точно распутывает паутину, машет рукой. У меня точно свинец на сердце и черные мысли. Что мне Столыпин? Ни сват, ни брат,— я даже не знал его лично,— но давно-давно никого не было так жаль потерять, как его. Вместо того чтобы молиться „об упокоении раба Божия боярина Петра", кажется, все мы стояли в соборе, наполненные холодом и мраком ужасного события. Меня почти возмущала эта
торжественная обстановка, золотые ризы, синий дым кадильный, разученные певчими до тонкости „со святыми упокой" и чудные сами по себе, но слишком уж заученные молитвы.
Вот как, думал я, мы, русские, реагируем на удар, может быть смертельный. Нас, что называется, обезглавили, взяли, может быть, не самого сильного, но самого благородного и, главное,— признанного вождя. Как мы оправимся от этого удара — еще неизвестно, но что же мы делаем? Сейчас же становимся в заученную позу, делаем заученные жесты, говорим тысячу лет произносимые в подобных случаях слова... Ни капли творчества! Ни искры индивидуального, особенного отношения к событию, сообразного с его исключительной природой. Убили человека, и мы сейчас же: „Ве-е-е-чная па-а-мять!" Венки, телеграммы вдове, десять рублей на памятник. Тут все уже навсегда заранее придумано и проделывается почти автоматически. Не есть ли это признак одолевающей общество смерти? Та, противная сторона действует неожиданно, та бросает бомбы, мечет пули, клевещет и лжет в газетах, позволяет себе роскошь хоть и преступной, но все же изобретательности, а мы отмахиваемся кадильным дымом. „Они нас минами, а мы их иконами",— как говорил Драгомиров о японской войне. Что же все это значит? Не значит ли, что они свежее нас, чувствительнее, предприимчивее, наконец живее? Заученные рефлексы не суть ли рефлексы мертвые, уже несообразованные с природой импульсов?
Такие черные думы меня одолевали под заунывные напевы панихиды. „Но чего же ты хочешь? — спрашивал я сам себя.— Погрома, что ль?" Это был бы действительно живой рефлекс, вполне варварский по свежести, из каменного века. В огромной толпе, наполняющей собор, в двухмиллионном Петербурге, в 160-миллионной России, наверное, подавляющее большинство хотело бы погрома. Считайте, что это глухой отзвук когда-то живых, докультурных рефлексов. Если что сдерживает русский народ,— то это куль-тгра. Не казаки и не солдаты, сдерживает народ культурное воображение, культурная совесть. Из-за кучи еврейских бунтарей, которые рано или поздно попадут на виселицу,— можно ли наказывать массу безвинных людей, очень далеких от политики, хотя бы и очень несимпатичных? Конечно, нет, отвечает искренне каждый русский, хотя бы глубокий черносотенец. Христианская совесть стоит на страже воли,— она, эта совесть, воспитанная в веках, а вовсе не войска и не казаки, оберегает евреев от погрома.
Погасив свечу на панихиде, я почувствовал, что нами ровно ничего не сделано в ответ на страшные события и что вся эта огромная толпа пришла сюда и ушла совсем напрасно. Я почувствовал, что общество, которому остались в виде реакции на жизнь одни молебны и панихиды, не живое общество, а как бы подземный мир, населенный тенями» [83].
«<...> Выздоровевший от раны П. А. Столыпин всего вероятнее удалился бы, как предполагалось еще до покушения, с верхов политики. Ему угрожало постепенное забвение: в глазах истории он не был бы обведен огненною чертою славы.
Злодейская пуля в этом особенном отношении довершила героический образ покойного и увековечила его в потомстве. Революционеры торжествуют триумф свой: они повалили колосса. Но именно падение колосса закрепляет память о его величии и, наводя ужас, заставляет скорее преувеличивать его размеры. Никогда при жизни Столыпин не жил с такой великой, возбуждающей дух России энергией, как теперь. Одно имя Столыпин" говорит теперь больше блестящих речей его. Один его страдальческий образ проповедует победительнее всех его распоряжений. Именно теперь он начинает жить, как большое историческое лицо. Постепенно идолизируясь, обрастая легендами, посмертная знаменитость входит в основной капитал нации, в дух народный.
Из всех политических партий со смертью Столыпина наиболее осиротевшею может считать себя, мне кажется, наша партия, национальная. В последние годы Столыпин
примыкал всего теснее именно к ней, довольно существенно разойдясь с октябристами. То, что Столыпин примкнул к национальной партии только в последние годы, объясняется просто: сама партия возникла лишь в последние годы: слишком ретроградный пошиб крайне правых организаций не мог удовлетворить человека высокой культуры, каким был Столыпин, с его образованностью, с его мировым кругозором. Вначале он искренне сошелся с октябристами, но, сколько я понимаю, его оттолкнул именно недостаток патриотизма этой партии. Родина есть прежде всего родина, мать родная, и какие бы ни безобразили ее недостатки, все-таки это существо дорогое и священное для нас, которому подобает мистическое поклонение. С древней иконы снимают паутину, смывают пыль и копоть, но все-таки любят просветленный лик ее и, молясь, зажигают лампаду перед ним. Этого идеализма, может быть, иррационального, недостает октябристской партии: очень уж она стоит за уравнение России с инородными претензиями, за равноправие с нею всех, кому не лень требовать равноправия. Но ведь равенство в данном случае является несправедливым принижением более высокой стороны. Нельзя уравнять родную мать свою ни с какою, самой почтенной, женщиной на свете, не оскорбляя мистического источника своей жизни.
Мне кажется, что вышедший из очень либеральной школы (гимназии и университета) Столыпин был слишком умен и возвышен, чтобы удовлетвориться масонскими, по существу, мертвыми схемами. Что ни толкуйте, сколько ни спорьте, природа выше рассуждений, а в себе самом Столыпин чувствовал, что господа освободители тянут Мать-Россию с пьедестала, а не на пьедестал. Как человеку с душой и сердцем, ему хотелось видеть Россию великой и безупречной, но прежде всего великой» [86].
Было бы неверно представить общественную реакцию на кончину Столыпина лишь откликами, приведенными выше. Были, разумеется, другие люди и целые группы, которые совершенно иначе восприняли известие о смерти премьера. Вот что пишет по этому поводу в эмиграции русский писатель В. Иванов:
«Отлично помню этот осенний серый дождливый петербургский день, когда в ресторане Кутецкого на Васильевском острове за 40-копеечным обедом я прочел телеграмму, что убит в Киеве председатель Совета министров П. А. Столыпин. Бросив обед, я выскочил на Средний проспект, по осеннему оживленный и мокрый. Все было по-обычному, и в то же время я ясно почувствовал, что случилось что-такое непоправимое, чего я не мог понять.
А другие, оказывается, понимали. Видный эмигрантский писатель настоящего времени И. Ф. Наживин сознается теперь, что он „плясал, услыхав про смерть Столыпина", так он был ей рад! Уж поистине Бог отымает разум у тех, кого хочет наказать» [80, с. 43].
Приведем еще две наиболее характерные литературные эпитафии. Вот, например, как отозвалась на это событие «Правда» — «еврейская газета, издающаяся в Нью-Йорке на жаргоне»:
«Мы надеемся, что пуля, угодившая в Столыпина, верно попала в цель, что она выполнила свое назначение, что мудрая пуля освободила Россию от ее несчастья, мир — от гнусного создания, человечество от великого позора. Мы не боимся и нас не пугает возможность, что человек, стрелявший в не человека (изверга),— еврей; что рука, вновь поднявшая в России знамя борьбы, знамя свободы, это — еврейская рука. Еврейская кровь добровольно была принесена на алтарь справедливости для того, чтобы смыть еврейскую кровь, которую убитый проливал и проливает ежедневно не ручьями, а морями. В России не найдется не только ни одной партии, которая стала бы оплакивать смерть Столыпина, нет ни одного лица, за исключением его собственной семьи, которое пролило
бы хотя одну настоящую и искреннюю слезу у холодного тела николаевского министра. Мы не знаем ни одного русского, который был бы так ненавидим каждым классом, каждой партией, всяким оттенком российского общества. Почему? Потому что у Столыпина не было партии, которой бы он служил; у него не было идеи, принципа, за который бы он боролся; у него не было веры, в которую бы он верил, у него не было Бога, которому бы он служил. Политическая программа премьера Столыпина, его вера в его деятельность имели только одну цель, одну задачу. Советник Николая не может быть министром, он должен быть лакеем; доверенное лицо русского деспота не может быть канцлером, оно должно быть палачом. И Столыпин порешил жить и умереть Николаевским лакеем, Николаевским вешателем!» [63, с. 27]
Примечателен также отклик Ульянова-Ленина, опубликовавшего в октябрьском выпуске центрального партийного органа «Социал-демократ» статью «Столыпин и революция»:
«Умерщвление обер-вешателя Столыпина совпало с тем моментом, когда целый ряд признаков стал свидетельствовать об окончании первой полосы в истории русской контрреволюции. Поэтому событие 1-го сентября, очень маловажное само по себе, вновь ставит на очередь вопрос первой важности о содержании и значении нашей контрреволюции...
Столыпин был главой правительства контрреволюции около пяти лет, с 1906 по 1911 г. Это — действительно своеобразный и богатый поучительными событиями период...
Политическая биография Столыпина есть точное отражение и выражение условий жизни царской монархии. Столыпин не мог поступить иначе, чем он поступал, при том положении, в котором оказалась при революции монархия...
Погромщик Столыпин подготовил себя к министерской должности именно так, как только и могли готовиться царские губернаторы: истязанием крестьян, устройством погромов, умением прикрывать эту азиатскую „практику" — лоском и фразой, позой и жестами, подделанными под „европейские"» [30, т. 20, с. 323—333].
КАК ГОВОРИЛОСЬ, смерть Столыпина вызвала в народе стремление увековечить память о нем. Эту идею поддержал и монарх, начертавший на журнале Совета Министров: «Преклонимся ж пред этой редкой, удивительной, героической кончиной Петра Аркадьевича Столыпина и принесем свою посильную лепту на дело любви и почитания его светлой памяти, на сооружение памятника — достойнейшему» [54, с. 85].
Крест из черного мрамора был вскоре установлен над местом захоронения П. А. Столыпина, в близости от могилы других героев-мучеников — Искры и Кочубея (фото 103). Дело было за памятником.
Пожертвования на него «потекли столь обильно, что в три дня в одном Киеве была собрана сумма, которая могла покрыть расходы на памятник,— так обаятельна была память Столыпина. Местом постановки памятника была избрана площадь возле Городской Думы, на Крещатике, а исполнение его поручено итальянскому скульптору Кси-менесу, бывшему в Киеве» [7, с. 136].
Скульптор, ранее лишь однажды видевший премьер-министра России, был поражен его благородной и мужественной внешностью, словно созданной для ваятеля. Ксименес увлеченно взялся за срочное дело и 1 сентября 1912 года, через год после смерти П. А. Столыпина, памятник был открыт в торжественной обстановке среди съехавшихся со всех концов России почитателей реформатора и его родственников. Столыпин был изображен как бы говорящим с думской кафедры, на камне высечены сказанные им слова, ставшие пророческими:
Фото 103. Крест над местом захоронения Фото 104. Памятник П.А. Столыпину в Киеве
«Вам нужны великие потрясения — нам нужна Великая Россия!»*
На фронтальной стороне памятника были также слова «Петру Аркадьевичу СТОЛЫПИНУ — Русские люди», на других — фразы знаменитого реформатора: «Не запугаете!» и «Твердо верю, что затеплившийся на западе России свет русской национальной идеи не погаснет и скоро озарит всю Россию» (фото 104).
*Эта знаменитая фраза также украшала оборотную сторону медали, выпущенной по случаю открытия памятника Столыпину в Киеве. На лицевой ее стороне был выбит профиль знаменитого премьер-министра России.
Глава XVI
Убийца. Расследование
Д. Богров. Допросы. Суд. Письмо родителям. Казнь. Слухи. Расследование и выводы сенатора Трусевича. Следствие и показания генерала Курлова. Мемуары. Показания Ку-лябко. Обвинение. Прекращение дела. Объяснение Императора. Допросы в 1911 г. Некий Валентинов. Версии убийства Столыпина.
СХВАЧЕННЫЙ ПОСЛЕ ВЫСТРЕЛОВ неизвестный, пытавшийся скрыться бегством, был едва вырван из рук публики. Преступником оказался помощник присяжного поверенного Дмитрий Богров — сын богатого киевского домовладельца. По материалам следствия имя преступника — Мордко Гершович Богров, иудейского вероисповедания. Это обстоятельство и стало причиной возникших в Киеве крайне возбужденных настроений в среде правых и националистов, а также паники в еврейской среде, ожидавшей погромов (фото 105—107).
Выяснилось, что задержанный злоумышленник — тот самый агент Киевского охранного отделения, который предупреждал о готовящихся покушениях в период торжеств. При первом допросе, прошедшем прямо в театре, он заявил, что всю историю с покушениями выдумал. На упрек, что покушение было произведено им в такой торжественной обстановке и направлено против гостя, он заявил:
«<...> Столыпин — министр, и потому я смотрю на него как на лицо, находящееся при исполнении своих служебных обязанностей, а не как на гостя. Я по взглядам убежденный анархист. <...>»* [63, с. 214].
Еще в студенческие годы Богров был замешан в революционной деятельности, несколько раз был арестован, но быстро получал освобождение, благодаря влиянию сво-гго отца, вхожего в высшие городские круги. В разгар мятежных волнений в Киеве он состоял членом революционного совета студенческих представителей и одновременно вел агентурную работу. По свидетельству начальника охранного отделения подполковника Кулябко, Богров выдал много политических преступников, предупредил террористические акты и тем заслужил доверие. Это стало причиной, а, возможно, предлогом для того, чтобы в нарушение существующей инструкции выдать ему билет на парадный спектакль на Киевских торжествах.
Впоследствии родственниками и товарищами Д. Богрова (Владимиром Богро-вым, Верой Богровой, Б. Прилежаевой-Барской, Г. Сандомирским) он был описан как смелый, страстный игрок, искатель сильных ощущений, ярких впечатлений, превративший свою жизнь в азартную игру, в которой «последней ставкой была его собственная жизнь», как идейный борец, использовавший «охранное отделение для достижения своих революционных целей». Вот характерная и важная цитата из подобных повествований:
«<...> Я вспоминаю его странную двойную жизнь веселящегося молодого человека из буржуазной среды, полную в то же время риска, опасностей и азарта.
*Впрочем, это заявление, опубликованное к книге «Дмитрий Богров и убийство Столыпина» (Париж, 1914), возможно, плод фантазии автора — А. Мушина (псевдоним), использовавшего материалы, вывезенные из России Владимиром Богровым, братом убийцы.
Фото 105. Фотография Д. Богрова после покушения.
Раны на лице и рваный фрак – следы избиения в театре
Он всегда смеялся над „хорошим и дурным". Презирая общепринятую мораль, он создавал свою, причудливую и не всегда понятную. Он шел к давно намеченной цели жутким и извилистым путем, считая, быть может, что достижение покрывает все.
„Партия — это я",— говорил он когда-то, и эта „партия" разрешила ему ту тактику, которую не разрешила бы никакая другая» [63, с. 96—97, 135].
Последующее более обстоятельное расследование совершенно искажало этот портрет: вместо героического типа «анти-Азефа» выявлялась уже знакомая прежде фигура. Например, анархисты давно подозревали в нем провокатора, его обвиняли в утайке денег из партийной казны и требовали их вернуть. Впрочем, вопрос стоял круто, по сути, его «приперли к стене» и требовали искупить вину собственной кровью. О «двойственности натуры» Богрова впоследствии также будет немало написано — разными публицистами и бывшими сотоварищами по подпольной работе (Б. Струмилло, И. Гроссма-ном-Рощиным и т. д.), обличавшими в нем «типичного неврастеника», лицемера и провокатора [63, с. 125—130]. И, видимо, эти характеристики сыграли не последнюю роль после Октября, когда родственники и друзья Д. Богрова хлопотали об установке на месте сокрушенного монумента П. А. Столыпину памятника его убийце Богрову.
ПРИМЕЧАТЕЛЬНО, что сразу после задержания преступника помощник главы МВД П. Г. Курлов лично просил прокурора судебной палаты «...дать Кулябку свидание наедине с Богровым, ибо только этим путем Кулябку удастся „в силу предшествовавших близких отношений его с Богровым" получить от него правдивые и ценные сведения относительно совершенного террористического акта. На эту просьбу прокурор судебной палаты сначала ответил согласием, но затем, после обсуждения, решил свидания Кулябку не давать, о чем доложил прибывшему в Киев министру юстиции Щегловитову» [75, с. 195].
Богрова было решено прямо из театра отправить в киевскую крепость «Косой капонир», где он был заключен в одиночную камеру [63, с. 214].
Вот что сам Богров рассказал на допросе, проведенном подполковником отдельного корпуса жандармов Ивановым:
Фото 106. Фотография Фото 107. Фотография Д. Богрова с отцом
Д. Богрова. Полицейский
снимок
«Зовут меня Дмитрий Григорьевич Богров, вероисповедания иудейского, от роду 24 года, звание помощника присяжного поверенного. Проживаю в г. Киеве, Биби-ковский бульвар, № 4, кв. 7. К делам политического характера не привлекался. На предложенные вопросы отвечаю: решив еще задолго до наступления августовских торжеств совершить покушение на жизнь министра внутренних дел Столыпина, я искал способ осуществить это намерение. Так как я не имел возможности встретиться с министром, я решил обратиться к начальнику охранного отделения Н. Н. Кулябко, которому я рассказал, что ко мне обращался некий молодой человек, который готовится совершить покушение на одного из министров и что этот молодой человек проживает у меня на квартире. Кулябко, будучи очень взволнован сообщенными сведениями, поставил наблюдение за моей квартирой для установления личности этого молодого человека. У Кулябко я был, кажется, 27 августа, затем 31 августа и, наконец, встретился с ним в „Европейской гостинице" 1 сентября в № 14. При свидании с Кулябко в первый раз присутствовал полковник Спиридович и еще один господин (кажется, Веригин). При последнем свидании присутствовал тот же господин (Г. С), конечно, Кулябко вполне искренно считал мои слова истинными. Вследствие этого Кулябко дал мне билет в Купеческое Собрание и затем в театр. За билетом в Купеческое я посылал в охранное отделение посыльного, билет ему был выдан в запечатанном конверте с надписью „для Аленского". Билет в театр был прислан мне на квартиру в 8 часов вечера Кулябко, который меня предупредил по телефону № билета 406, 18 ряда. Билет передал мне какой-то филер, который знал в лицо меня, как знают меня многие филеры. В Купеческом я пробыл с 8 часов вечера до конца торжеств. Револьвер был со мной. Стоял на аллее, недалеко от малороссийского хора ближе к входу. Потом переменил место и стоял на пути прохода государя за хором, приблизительно против ресторана. Имел при себе револьвер. Почему не выполнил своего намерения, не знаю. Еще раз повторяю, что подполковник Кулябко не знал о цели моих посещений. В театр я пришел в 8 часов вечера, вошел через главный вход, после этого увидел Кулябко, который спросил: „Ну что, ушел ли ваш квартирант?" Я ответил, что он еще у меня на квартире, что он заметил наблюдение и поэтому не выходит. Кулябко предложил мне съездить под каким-нибудь предлогом домой и посмотреть, не