Два близко расположенных домишка за невысоким забором. Между ними — большой деревянный трапезный стол. Вокруг снуют монашки числом около десяти: мать М., лет сорока, огненная, ревностная. Рак груди. По вере живет уже более десяти лет без операции. О Геннадии говорит взахлеб. Другая — А., лет пятидесяти, полный контраст М.: спокойная, степенная, благочестивая. Старушка М., премудрое геннадьевское чадо — простая, готовая на смерть ради владыки. По сей час ухаживает за его могилкой, ежедневно наливает маслица в лампадку, высадила клумбу цветов. Геннадий для нее поныне как живой. По благословению владыки пускалась в путь за несколько тысяч километров и требовала неукоснительного выполнения послушаний схимитрополи-та.
Деревня щедрая, стол ломится от явств. Впрочем, священники постятся, но Матерь Божия посылает утешение: вкушаем мед, орехи, сладости. Но больше — братская любовь, она особая среди гонимых.
— Мать М., для вас о. Геннадий как живой. За что вы так любили его?
— За его сердце и за молитву. Говорил: если хочешь угодить Богу, не желай казаться хорошим среди людей. А когда служил, знаете, невозможно было стоять спокойно — слезы лились рекой. К нему приезжали со всей России. А скольких рукоположил!... Я объездила много монастырей за свою жизнь, подобного голоса не слышала ни в одной обителн: так, наверное, поют херувимы на небесах — нежнейший, сладчайший, благодатнейший голос был у о Геннадия.
— Вы, наверное, и на смерть пошли бы за батюшкой?
— Я? Ну кто я — червь. А он всех нас покрывал и готов был на смерть ради чад своих. Ни одну не предал, хотя его пытали неоднократно, требовали выдать имена. А я... Как укрепит Господь.
Могилка на местном кладбище. Похороны состоялись анонимные. Местные говорят о нем: священник, тайный. И никто из посторонних по сей день не знает, что на сиром деревенском погосте с голыми крестами и безымянными безликими таблицами лежит глава Тихоновской церкви, многострадальный мученик Христов. На могиле большая насыпь, клумба цветов. И крест особенный — по старинному сверху накрыт толстыми планками треугольником; приложишься — и благодатное упокоение растекается по сердцу.
ГОМЕЛЬСКАЯ ТЮРЬМА
Однажды страшной ночью лязгнул замок камеры смертников: главный надзиратель вызывает на "беседу". В кожанке, в руке наган, лицо, перекошенное бешенством, неизвестно по какой причине. "Видал я вас, сукиных сынов верующих! Посмотрим, какая твоя вера, — клади руки на стол!" И, впившись в глаза, рукояткой пистолета внезапно коротко ударил по пальцам правой руки. (В конце жизни владыка не мог правильно сложить руку для благо-словения: не слушались, мозжили раздробленные суставы.) Угрожающе метался по комнате, бросал испепеляющие взгляды, размахивал окровавленным наганом, взводил курок, подносил к лицу: "Да ты кто такой?! Да я тебя заживо сожру!" Григорий тверд, спокоен. Ссылается на волю Божию, мол, не твоя, а Его, Вышняя. "Здесь не Христос, а я хозяин! Захочу, покончу без следа и прах развею", — напирает бесноватый надзиратель. А Григорий по- прежнему спокойно и бесстрашно: "Воля Божия да свершится". "Я тут бог и хозяин! Я!!" — ревет надзиратель и бьет себя в грудь.
Внезапно распахивается дверь и входит начальник Гомельской тюрьмы. "Фамилия арестанта?" — следует строгий вопрос надзирателю. "Откуда родом?" "С Акулинки — белорусское село Акулово". Лицо начальника мгновенно меняется: "А мать твою как звали?" "Настя". Оказалось, односельчане. Григорий напомнил — вместе были на свадьбе, он был шафером, а начальник — гостем, назвал его сватом. Начальник тюрьмы сжал зубы и гневно
набросился на надзирателя, почти в том же стиле, в котором минутой назад надзиратель избивал Григория: "Ты что, дрянь, людей тут заживо съедаешь?! Сейчас отпиши его мне!" Расписался на бумаге и забрал с собой. Коридорами прошли в приемную комендатуры. "Земляк, ты, наверное, знаешь, что отсюда живыми не выходят. Завтра — расстрел. Как тебя занесло-то сюда?" "Был со-слан в Кировск, в Сибирь". "Подожди", — начальник тюрьмы набрал прямой номер телефона и связался с Кировским острогом. Оттуда получил ответ: такой-то числится как без вести пропавший. "Хорошо", — опускает трубку начальник, жмет руку Григорию, открывает двери комендатуры и говорит: "Иди". "Куда?" — в страхе спросил Григорий, ожидая, наверное, пулю в спину. "Иди на все четыре стороны", — послышался глухой ответ.
В Гомельской тюрьме тогда часто казнили через удушение — ночью вызывали в специально отведенную камеру, где приканчивали жертву не то подушкой, не то шнурком. И многие, говорят, шли на смерть даже с просветленной радостью, не в силах терпеть пытки, выпавшие им. Главного надзирателя же на следующий день расстреляли: ревизионная комиссия обнаружила махинации с бухгалтерией.
ВОЙНА
В войну Григорий принимает дьяконство и вскоре рукополагается во священники тихоновским архиереем Леонтием в городе Мозыре на Благовещенье. Дали приход. Немцы открыли все храмы и восстановили приходы, разрешили церковь на всех оккупированных территориях. Тысячи людей приходили молиться, принимали крещение, приносили чаши, антиминсы, плащаницы, иконы, с любовью украшали храмы. (3) Ситуация уникальная:
днем в городе немцы, ночью — партизаны Ковпака. "Ты с кем?" "Я — со Христом". Это и спасало: святое кредо, вера в Бога. Назвался советским — прикончили бы немцы; скажи большевикам, что с немцами, — прибили бы свои.
Денег за отпевание не брал. А в день приходилось служить до десяти, а иногда и больше панихид: смерть косила людей тысячами. Да и какие тогда были деньги? Голод, разруха, нищета. Заколют тощего коня, сварят суп — тому рады. Днем мародерствовали немцы, ночью — партизаны забирали последнее: портянки, сухари.
Однажды вечером, возвращаясь с очередной требы, Григорий попал в партизанскую засаду. Связали руки за спину и привели в штаб к самому Ковпаку. И снова помощь свыше: спасло случайное знакомство. Григорий ничуть не растерялся при виде высокого командира. "Здорово, сват", — сказал со свойственной ему одному полу юмористической, полу юродивой интонацией. "Какой я тебе сват?" — возмутился партизанский начальник. И тут вспомнил: вместе когда-то гуляли на свадьбе. Взял Григория под руку и повел в блиндаж. Григорий с ним — о вере. "Знаешь, перед тем, как отправиться партизанить в Белоруссию, зашел я в церковь и попросил отслужить молебен", — доверительно сказал Ковпак: видно, сердце о.Григория располагало его к искреннему общению. "Священник после службы благословил меня большим крестом со словами: "Береги крест как зеницу ока. Потеряешь — не будет у тебя армии и самому- придет конец. С крестом везде пройдешь и победишь". Ковпак развязал вещмешок и вынул из него аккуратно завернутый в белую холстину большой латунный крест с эмалью: "Вот, всегда ношу с собой". "Ну, а вера-то у тебя есть?" — спрашивает Григорий. "До веры ли, отец?" "Без молитвы — никуда. Молись, и Бог поможет". "Ты, я вижу, прозорливый. Скажи мне, как быть. Завтра будем атаковать местечко Лоев. Немцев там видимо-невидимо. Что делать? Проиграем бой — погибнем все". Григорий встает на молитву. "Не ходи. Погибнешь сам и потеряешь армию". "Если не пойдем в наступление, немцы оцепят нас, и неминуемо попадем в окружение. Не вижу выхода", — и Ковпак охватил руками голову, в отчаянии ища решения. Григорий снова встал на молитву и как бы восхитился духом. Спустя некоторое время: "Возьми своих воинов и иди по болоту". "Невозможно, ни один не знает дорогу. Погибнем все". "Я сам тебе покажу. Мне здешние места знакомы". Ковпак внял воле Божией, поставил Григория впереди воинства, и той же ночью отправились в путь. Так партизанское соединение оказалось спасенным молитвой священника Тихоновской церкви.
ГОНЕНИЯ
Христианство без гонений — подозрительное, двурушническое. Блаженны гонимые правды ради... Благодать в ИПЦ времен сталинских репрессий, мировой войны и хрущевско-брежневского периода была великой именно в силу гонений, которым официальная церковь не подвергалась едва ли со времен крещения Руси.
Первые гонения от "своих" совпали с окончанием войны. За правдолюбивое сердце, сугубую ревность, бескомпромиссность, бескорыстие, жажду последней правды и благодать о.Григорий был затравлен от местных "красных" попов. Злословили и клеветали на него как могли. Действовали через мирские власти и церковные. Подсылали уголовников — угрожали, что прикончат. Доходило и до прямого рукоприкладства. Однажды подкупили матерого рецидивиста, чтобы убил ненавистного им Григория: образ бескорыстного служителя правды, чья совесть была незапятнана сделками и компромиссами, не давал многим покоя. Рецидивист этот хотел было зарезать Григория, но, когда встретился глазами с праведником, отвел взор, не посмел, и сам во всем сознался ему.
Народ шел толпами к бескорыстному пастырю: кто за советом, кто за благословением, кто за духовным окормлением, кто за материальной помощью. И ни один не уходил неудовлетворенным — каждому о.Григорий уделял необходимое, что мог.
Дороги странствий во время войны свели однажды со старым знакомым — местным благочинным одной белорусской округи. Тот сделал вид, что рад, расцеловал, пригласил в гости, усадил о.Григория за стол и, попросив подождать четверть часа, побежал в магазин за продуктами — отпраздновать встречу. Григорий почуял неладное: насторожился, сердце сильно забилось. Почувствовал близящуюся беду. В комнатах — никого, кроме мальчугана семи лет, священнического сына. Прошло несколько минут томительного ожидания. Мальчик с глубоким интересом смотрит на незнакомого дядю. А в воздухе, между тем, нагнетается что-то тяжелое. Беда, беда, предчувствует Григорий. "Детка, а мама твоя где?" — вырвалось у него как бы само собой. Мальчик, не отрывая глаз от незнакомца, ответил: "Мама пошла в магазин". "А папа куда побежал?" "Папа сказал мне у калитки: побудь с дядей, я пойду в гестапо". Григорий вспомнил ненависть благочинного к партизанам и смекнул, чем пахнет дело. Тотчас вылетел из комнаты, хлопнул дверью и бросился бежать задними дворами, а затем пополз по торфянику. Вдали показались две фигуры с автоматами. Григорий притаился. Мимо прошли два немецких солдата. Понял: ищут его. Благополучно добрался до дома, а на следующий день уехал.
В тот день немцы по ошибке расстреляли другого священника, тезку, которого также звали Григорием. А благочинный, когда немцы отступили, повесился, разорвав на себе рубаху.
Сколько было случаев таких, на грани смерти! И кто только не предавал его: свои, чужие, немцы, русские, полицаи, партизаны... После войны принявший постриг о.Геннадий юродствовал, блаженствовал. Не избегал гонений, но отчасти даже их любил, им радовался. Постоянно переезжал с места на место и нигде не задерживался более двух лет: то поживет на Украине в Черниговской области, пока не вызовут в милицию и не потребуют публичного отречения от Христа; то переберется в Сибирь, а из Сибири — прямо на Новый Афон. На Украине начальник милиции после нескольких изнурительных допросов бросит ему прямо в лицо:
— Много видал я попов на своем веку, но такого, как ты, встречаю третьего. Остальные наши, ты щ чужой.
Картина, характерная для свидетельской веры в хрущевско- брежневской России: гонения от властей, "беседы" с милиционерами, острог с уголовниками и сифилитиками. Унижают, презирают, отбирают Псалтырь и Евангелие, церковные книги употребляют на растопку, в печь; кощунствуют над верой на твоих глазах, испытывают на смирение: посмотрим, каков ты на деле. Наверное, не раз угрожали поместить в психушку.
После войны его вызвали в исполком к местному уполномоченному по делам религий. Тот поздоровался, посадил и после краткого вступления вручил бумагу о сотрудничестве, иудину грамоту — на подпись.
Штатный инквизитор не знал, что искушал священника Катакомбной церкви, предпочитающей мученичество серебенникам Иуды. Дочитав бумагу до конца, Геннадий посмотрел "куму" в глаза, твердо сказал: "Лучше я буду с собаками под забором лежать и кости грызть, но веру не предам!.." В храмах он больше не служил. О сергианцах, рукоположенных после "обработки" их уполномоченным КГБ, отзывался кратко: "Подписные...", — воспринимая как страшное предательство, если священник ИПЦ
служит в официальном храме (но и не осуждал отступников и власти — сторонился их).