Проселочная дорога переходит в широкое шоссе. Машина стремительно несется в горы. Теперь Сулейман сидит прямо, положив обе ладони на посох и торжественно глядя вперед. Рабочие на мосту приветствуют его первыми, поднимая руки: «Здравствуй, Сулейман! Ты уже здоров?..» Пионерский отряд соседнего аула, вышедший в поле на прогулку, салютует его машине, став смирно. Женщины у родника машут платками, что-то восторженно крича по-лезгински. Чабаны на горах подбрасывают вверх свои папахи и наперерез машине бегут к шоссе. Шоферы обгоняемых грузовиков, улыбаясь, выглядывают из окон кабин и приветствуют Сулеймана по-русски. Маленькие дети на улицах узнают его машину и с криками: «Сулейман поехал!» — бегут ей вслед...
Известность этого человека необычайна... Так встречает народ всюду своего поэта, весть о болезни которого обошла всю округу...
Как сквозь строй родных своих братьев, внуков, сестер, сыновей, мчатся старики все вперед. Машина стремительно несет их мимо частых сел — только пыль столбом. Сулейман сидит рядом с шофером выпрямясь, с глазами, полными слез, и оцепенев от волнения.
Оцепенение это долго мешает ему разглядеть бегающего прямо перед его носом по металлической раме стекла крохотного мышонка. Мышонок, видимо спасаясь от жары и гула, метался по кабине и теперь, забравшись на самый край рамы, весь трясясь и соскальзывая лапками, делает отчаянные попытки удержаться на месте. Сулейман смотрит на мышонка недоуменно и, вдруг машинально, сняв с головы папаху, сбрасывает его пальцем в нее.
— Мышиное гнездо,— говорит он наконец, глотая сле-
зы. — Я говорил, надо подальше от кукурузного поля. Мышиное гнездо завелось в афтанабцле... Эй, старуха!
Но старуха так же, как и он, потрясенная виденным, не слышит его. Тогда шофер, голубоглазый, с черным лицом юноша, оглядывается на Сулеймана и, видя, что по лицу поэта текут слезы и не зная, как быть, резко тормозит машину. Сулейман выпрыгивает на дорогу босиком. Безлюдное ущелье, ясное небо, тишина... Несколько минут он стоит бледный, прижимая к груди обеими руками папаху. «В чем дело? Почему стали?» Но вдруг лицо его светлеет, он вспоминает о мышонке и, осторожно раскрывая края папахи, заглядывает в нее, как в колодец.
— Что там? — спрашивает старуха, проводя ладонью сперва по одной, потом по другой щеке.
Сулейман, не обращая внимания на старуху, быстро идет к обочине дороги и, присев на корточки, выпускает мышонка. Но мышонок, видимо, сошел с ума от страха. Он не убегает, а остается сидеть перед Сулейманом на камне, весь дрожа, со вздыбленной шерсткой и тараща свои крохотные черные глазенки.
— Дурак! — говорит Сулейман важно.— Видал, какие бывают штуки? А ты думал что? Вон моя старуха тоже, когда первый раз села в афтанабиль, так ничего не соображала.— Он проводит ладонью по щеке, чтобы стереть следы слез.— Спросил бы хоть ее!..
Мышонок дрожит, присев на камне.
Сулейман встает и, отряхивая папаху о свое колено, обиженно смотрит на мышонка сверху вниз. Голова его опущена на грудь. На голом затылке обозначается при этом желобок исхудавшей после болезни, бледной шеи...
Потом он, украдкой еще раз, в точности, как давеча старуха, проведя ладонью по щекам, сияющий и гордый собой, поворачивается к машине.
— Жара! — говорит он, вдруг топнув ногой.— Уф, жара, жара! Здесь где-то должен быть родник. Эй, старуха!
Старуха смотрит на него против солнца, надвинув темный платок на самые брови. Шофер, отвернувшись и Т)блокотясь о колесо руля, трясется от сдерживаемого смеха. Сулейман идет к машине, приплясывая босыми ногами на горячих камнях шоссе...
Но, подойдя к машине, он, не останавливаясь, уходит Дальше. Старуха удивленно высовывается из окошка. Он идет
по шоссе, бодро поглядывая вперед и не откликаясь на зовы. На шоссе поднимается пыль... Машина, тронув с места, медленно следует за Сулейманом, держась с краю...
Потом Сулейман стоит над родником в маленьком овражке возле моста. Он пьет воду из пригоршни. Напившись, он весело мочит ноги в ручейке, подтягивая брюки руками у колен и, счастливый, как ребенок, хохоча, смотрит вверх на старуху.
— Хорошо,— говорит он, вздрагивая.—Вот черти! Они,, эти-люди, наверное, думали, что я все еще лежу в постели и не скоро встану. А? Видала, старуха? А мы — вот они!..
...Ручей течет по гладким камням, тихий и сверкающий на солнце. Машина стоит вверху на шоссе. На ее подножке сидит старуха, утомленная, но покорная и добрая. Глаза ее слад-, ко прищурены. Шофер, стоя возле Сулеймана, курит трубку.
В эту минуту, поравнявшись с машиной, останавливается у моста прохожий — мальчик. Он, видимо, идет с соседней птицефермы, потому что в руке, в базарной корзине, несет породистого петуха. Петух сидит уютно, как в гнезде, выставив свой многоцветный хвост за борт корзины. Увидев Сулеймана, мальчик почтительно снимает папаху.
— Ба,— говорит Сулейман изумленно,— это кто такой? Из какого государства всадник?
Мальчик, понимая шутку, улыбается и смущенно опускает голову. Скуластое лицо его потно. Ноги сплошь в царапинах и покрыты сухой голубоватой пылью шоссе.
Сулейман взбирается наверх и бережно, как горящую люстру, взяв у мальчика корзину с петухом, поднимает ее до. уровня своего лица. Петух, поворачиваясь то одним, то другим глазом, встревоженно смотрит на Сулеймана.
— Так, так,— говорит Сулейман, оттопырив усы,— так я и знал. Дундук-оборотень!.. Ну-ка, старуха, подержи корзину. Не. иначе, как этот мальчик взял у меня шапку-невидимку. Мы доставим его сейчас к самому Шахрур-Марару. Да-да! Пусть держит ответ.
Мальчик, до сих пор с выражением страха наблюдавший за Сулейманом, вдруг краснеет от счастья. Он замирает на.. месте, не решаясь поднять глаза. Сулейман ласково кладет руку на его голову.
— Эй, Мурсал,—говорит он с грустной задумчивостью,
Шахрур-Марар — царь змей во многих горских сказках.
обращаясь к шоферу,— заводи ковер-самолет, заводи,' Сын
мой!..
...Дальше они едут втроем, и Сулейман беседует с мальчиком неторопливо, как со взрослым. Мальчик сидит рядом со старухой, держа на коленях корзину с петухом. Белые крупные зубы его то и дело обнажаются в улыбке, все до одного.
Но вдруг по выходе из ущелья Сулейман поспешно требует у старухи башмаки и умолкает. Наконец-то колхоз! За ущельем начинается абрикосовый сад, виден аул. Желтая пыль и солома летят навстречу машине. Между садом и старинной крепостью работают две молотилки, оглушая гулом всю долину. Сулейман открывает дверцы машины и, еще издали приветствуя друзей, волнуясь, машет папахой.
И вот он стоит возле молотилки, окруженный тесной толпой колхозников. Возле него на мешках с зерном сидит сутулый, весь утонувший в собственной бороде, тучный старичок. Сулейман называет его Хожа-Гулем.
— Какой я хожа,— говорит старик обиженно,— это молодежь меня так зовет. Мы с тобой ровесники, Сулейман. По шестьдесят семь лет каждому. Я же инспектор!..
Отовсюду, бросая работу, стремятся сюда женщины и мужчины. Они пожимают Сулейману руки, но Сулейман недоволен, ибо старик уже успел сообщить ему, что молотьба в колхозе началась позже срока.
— Почему ты молчал, инспектор? — говорит он сурово, ни на кого не глядя.— Мне надо было сообщить. Пирсидатель в отъезде, сикиртар больной. Базар, базар!
Со скирд прыгает молодежь и, стряхивая с себя солому, собирается к машине. Машина подведена вплотную к мешкам. На подножке стоит все тот же мальчик, поставив корзину с петухом между ног. Шофер, отойдя в сторонку, разглядывает газету, прибитую к доске на стволе дерева. Старуха, стоя за спиной Сулеймана и стараясь держаться с достоинством, снисходительно беседует с девушками.
— Потише там!— вскрикивает Сулейман, обернувшись к женщинам.— Не с доброй вестью, оказывается, старуха, я вернусь домой. Вот тебе твой доктор! В моем колхозе — базар!...Молотилки уже умолкли, и возле стариков все больше разрастается толпа. По случаю приезда поэта обеденный перерыв решено сделать раньше времени.
1 Хожа - старый,' дряхлый.
Сулейман молчит, хмуро разглядывая на ладони зерна. Он стоит, отвернувшись, возле старика, который в эту минуту, сосредоточенно посапывая, развязывает пестрый узелок у себя на поясе.
Из узелка старик достает детскую глиняную свистульку в виде козла и многозначительно протягивает Сулейману.
— На, Сулейман,— говорит он важно,— начнем собрание.
— Ты шутишь? — вскрикивает Сулейман, бледнея и гневно вскинув взгляд на старика (тот сидит выше него на груде мешков).— Каждая минута дорога, а ты все собрания свои?.. Кто ты такой?
— Я инспектор,— отвечает старик.— Пирсидатель уехал час назад и поручил мне здесь возле весов быть главным...
Сулейман поспешно бросает зерна обратно в мешок и, отряхнув ладони, поворачивается к народу. Он лишь сейчас заметил вокруг себя огромную толпу. Колхозники беспокойно ждут его слова, не решаясь вступать в разговор первыми. Сулейман мрачно оглядывает толпу, и дальние горы, и крепость на склоне, и сад, и высокие квадратные скирды, в тени которых, расположась кружочком, закусывают несколько старух, и лицо его приобретает ту сосредоточенную серьезность, за которой скрыто огорчение.
— Собрания не нужно,— говорит он с достоинством и громко.—Зачем собрание, соседи? Я ведь так... Выходит теперь, что колхоз имени Сулеймана хуже других. Вот она, моя болезнь! — Он делает паузу и строго насупливает брови.— Другие к сроку выполнят перед государством все свои Обязательства и начнут справлять свадьбы, а мы с вами в свистульку будем свистать. Гай, гай! Позор на мою папаху!
— Зачем?— говорит старик, всполошившись.— Ты даже не беспокойся, Сулейман. Что ты? Мы вовремя кончим обмолот... Я же сказал.
— Что ты сказал? — перебивает старика разом весь народ. В толпе поднимается шум.
Сулейман, помахав ладонью, успокаивает собрание.
— Ничего не сказал,— говорит он спокойно,— это же и так видно. В нашем колхозе, где я живу, завтра заканчивают обмолот; Я было приехал к вам с радостью, а вы, оказывается, только начали. Не три-четыре, а десять дней еще тут работы! Да, да. Машины есть, погода есть, люди есть, кто тут виноват? Щахрур-Марар знает!
— На днях кончим! — кричат из толпы.
— Хожа-Гуль все лерепутал!
— Через семь дней.
— Через восемь.
Старик вскакивает с места и, чуть не свалившись с мешков, отчаянно замахав руками, удерживает равновесие.
— Амурха-ан! — зовет он через всю толпу.— Где ты, мой сын? Ну-ка, выходи теперь на середину!
Народ мгновенно затихает.
Старик в сознании такой неожиданной для себя самого власти своего голоса гордо взглядывает с высоты на Сулеймана*
— Ты даже и не беспокойся,— говорит он, кивнув головой и с серьезным лицом подмигнув глазом. Причем из буйной, просвечиваемой с затылка солнцем, округлой бороды его выглядывает лишь один сизый нос.— Ты будь покоен. Мой сын дал слово кончить уборку к сроку и кончил. Теперь он дал слово кончить к сроку обмолот и в точности кончит. Что ты думаешь, он же здесь бригадир!
— Я дал такое слово,— подтверждает громадный, с рыжими бровями юноша, выступая вперед.— Нельзя, что ли? — Он спокойно, бросив наземь, затаптывает ногой только что скрученную, но еще не зажженную папиросу и, готовый ко всему, оглядывается вокруг на друзей.
— Молодец,— одобряет Сулейман.— Это для песни! Старик орлиным взглядом окидывает сверху собрание и
садится на место, всем существом своим говоря: «Видали? Вот мы каковы!»
Но тут на середину выходит другой, ничуть не уступающий первому, юноша и говорит также со спокойной улыбкой:
— Я ведь тоже бригадир, Хожа-Гуль. Я хочу, чтоб Сулейман знал об этом.
Сулейман и старик одновременно кивают головами.
— А я? — перебивает третий юноша.— Разве я не бригадир? Я тоже, валлагиль-азим1,— бригадир и даю слово в пять дней кончить обмолот! Если не кончу — платок надену на голову!..
— Вот как?! — вскрикивает тогда одна из девушек.— Платок наденет, а? Слыхали?
Она несмело выходит вперед, подталкиваемая подруга*
Валлагиль-ааим — клятва.
ми, и останавливается, демонстративно поправляя на своей голове'платок. Круглое, с красными щеками, темное лицо ее выражает волнение. Большие черные глаза дерзко прищурены.
— Скажите, односельчане,— говорит она твердо,— что ж это за молчание? Я ведь здесь на суде перед Сулейманом!
— Асият у нас неплохой бригадир,— отвечает старик с важностью. — Очень неплохой, хотя она и носит платок на голове. Уходи, Аскер! Ты себя позоришь!
— И я даю слово,— не унимается между тем девушка.— Если на то пошло,— вы свидетели,— не отставать от Амурха-на, а даже опередить его!
— Ого-го! — смеются женщины, хлопая в ладоши.— Вот тебе, Амурхан, возьми!..
Они стоят, столпившись возле старухи, которая, по-прежнему не теряя достоинства, весело улыбается, прикрыв рот уголком платка.
— Что, что? — вскрикивает старик, вдруг сообразив.— Кого ты назвала, девушка? Амурхана, говоришь?
Он вскакивает на ноги, взмахнув ладонью, как саблей, и на этот раз не устоять бы старику на мешках, если бы не под-' держал его вовремя Сулейман.
— Что ты сказала, девушка? — кричит старик, балансируя на мешках.— Этому не бывать! Если моего сына опередит девушка, тогда, односельчане, я бороду сбрею долой!
И вдруг вся площадь оглашается взрывом хохота. Смеется Сулейман, но сдержанно; смеется шофер, издали вытянув шею, глядя на старика; смеются юноши, надвинув папахи на лоб, и даже мальчик, все еще стоящий на подножке машины, смеется, забыв корзину с петухом у своих ног.
В эту минуту происходит нечто неожиданное для всех. Пе тух, давно уже почуявший себя на свободе, при очередном взрыве хохота вдруг выпрыгивает из корзины и через головы людей, с криком и с сумасшедшим хлопаньем крыльев, перелетает на соседнюю скирду. Он пролетает мимо старика, обдав его бороду ветром, и старик в панике, присев, пошарив рукой в кармане, отчаянно свистит в свою свистульку. Море смеха бушует вокруг.
— Над чем ты смеешься? — кричит старик, глядя на сына.— Над чем вы смеетесь, эй?! Что это пролетело? — Глаза его расширены, он весь взъерошен и часто дышит» как после бега.
— Над петухом,—смеется Сулейман,— над кем же еще, Хожа-Гуль! Ой, уморил! Это и впрямь, оказывается, был Дундук-оборотень... Проклятый петух!
Лицо Сулеймана внезапно становится серьезным, и он ждет, пока окончательно затихнут все. Тишина воцаряется полная. Даже те старухи, что сидят в тени скирды, закусывая хлебом и помидорами, перестают жевать и настораживаются.
— Хорошо,— говорит Сулейман веско.— Друзья мои, я вам верю. Спасибо! — Он поднимает руку вместе с посохом: посох как бы прилип к мизинцу.— Я жму твою руку, Амурхан, и твою, Асият, жму руки всех, кто достоин. Но чур-чур, и чтобы мне не пришлось потом краснеть. Такого вовеки не прощу!.. Нельзя!.. В мире неспокойно, друзья! Надо нам держать дом свой в порядке. Коней оседланными, детей накормленными., Пускай враг не надеется на удачу! А насчет того, чтоб дали вам еще один грузовик — помните уговор? — я уже написал в Москву, и мне не откажут. Пришлют. Будет грузовик!
— Ура Сулейману! — вскрикивает тогда весь народ. Площадь ликует, и колхозники обступают сияющего поэта, наперебой пожимают ему руки.— Спасибо, Сулейман! Все будет по-твоему!
Откуда-то приносят подушки, Сулеймана уговаривают пообедать со всеми, но Сулейман прощается с друзьями, обещая приехать через_ пять-шесть дней по-настоящему на свадьбу. Дряхлого старика он, обняв, хлопает по спине. Старик все еще не пришел в себя после испуга и, часто мигая, отвечает невпопад.
Около ущелья на дороге поднимается пыль.
— Пирсидатель едет,— бормочет старик. Сулейман в это время выбирает из его бороды застрявший колосок.
- Тысячу рублей стоит борода,— говорит Сулейман,— и ты хотел сбрить, а?
— Пирсидатель едет,— бормочет старик, волнуясь.— Целые два часа был я петух... Тьфу! Что я говорю! Ты же, Сулейман, мой ровесник... Как ты сказал, так все и будет. Верь мне!
...Вдали, возвышаясь над рекой, замер аул. Полдневное солнце жжет землю. Белые, тающие на глазах, как пена, округлые облака стоят над горами. От реки идет веселая гурьба, детей. Они голы до пояса; тела их загорели под цвет чугуна; рубашки перекинуты через плечо.
Сады звенят в зное осенними цикадами. Под навесом за
молотилками, там, где начинается обрыв, дымят костры. Над ними на кирпичах стоят большие, широкие снизу и узкие кверху медные кастрюли. (Те самые, которые в старину кочевали по аулу от свадьбы к свадьбе: их давали напрокат богачи-владельцы). Перед навесом, прислонясь к столбу, стоит моложавая старуха с засученными до локтей рукавами. Возле нее, запрокинув голову, пьет воду из кувшина мальчик, и у ног его лежит уже связанный теперь веревкой злосчастный петух. Колхозники, готовясь к обеду, стелют сумахи ' под деревьями и в тени высоких скирд. В ауле, надрываясь, кричит с мечети мулла. Никто не молится. Старики делают вид, что не слышат. Возле старой крепости пасется стадо коз. Полдень горяч, время горячо...
Поговорив с председателем колхоза, расспросив его подробно обо всем: о причинах запоздания обмолота, о новостях, возникших за это время, «кто жив — кто мертв», Сулейман хозяйски объезжает на машине аул и, оглядев его еще раз издали (для этого он останавливает машину специально у поворота), возвращается домой...
Дорога длинна — сорок верст в горах, это больше двух часов езды. Сидя рядом с шофером, Сулейман долгое время молчит. Старуха, вспомнив о еде, делит чуреки по старому обычаю на три неравные части и дает большую часть Сулейману, немного меньшую шоферу, а себе берет остатки. То же самое она проделывает и с сыром. Дальше они едут молча, закусывая хлебом с сыром; каждый думает о своем и, скучая, безразлично поглядывает на дорогу.
...Горы, скалы. На отвесных склонах желтеют полоски единоличников. Они уже сжаты, и около снопов копошатся маленькие фигурки людей. Снопы свозят вниз на шоссе. Как всегда, когда поле на отвесном склоне (попробуй, затащи туда арбу!), снопы свозятся в аул на санях. Удивительный вид являет эта процессия. По пыльной дороге, в зной, утомленные лазаньем по горам, тащат сани медлительно-сонные буйволы. Саней не видно. По дороге движется круглый желтый стог, поднимая тучу пыли. Сверкает солнце на скалах. С жующих губ буйволов свисают нити слюны. А там, со склона, еще один стог, покачиваясь, как желтая башня, скользит вниз. Навстре-
1Сумах — ковер без ворса.
чу ему поднимается по камням, сидя на пустых санях, бородатый,: серый, как привидение, старик.
Желтое кипящее солнце... Полдень... Тишина...
— А потом, — говорит Сулейман ни с того ни с сего (он уже, доел свою долю и, откинувшись на спинку, как сытая кошка, спокойно оглядывается по сторонам),— долго ли, коротко ли, старуха, не нам гадать, ковер-самолет, говорят, доставил их в такую страну, где и летом ездили на санях, где кричал мулла и где царствовал тот самый Хожа-Гуль, который был когда-то объездчиком чужих посевов. Не этот инспектор, нет-нет, а тот самый... А! Какая это была страна!.. Соловьи не пели, цветы не цвели, девушки не смеялись... Помнишь?
Старуха молчит, придерживая кулак у рта,— она все еще жует. Шофер правит левой рукой. Правая лежит локтем на руле, занятая хлебом и сыром, которые он время от времени на ровных местах дороги поочередно откусывает...
Сулейман долго ждет.
— Что ж ты молчишь?— говорит он наконец равнодушно.— Может быть, старуха, ты думаешь о том, что говорил этот- бородач Хожа-Гуль, будто он мне ровесник? Не верь, не верь! Жулик. Он украл свои годы. Он старше меня на десять лет!
Говоря так, Сулейман, щурясь, смотрит перед собой в даль шоссе.
Руки его покойно лежат перед ним на посохе. — Ничего я не думаю,— отвечает наконец старуха. Она сидит, уже откинув руки и развалясь в машине, просторно, как купчиха в кресле.
— Что? — переспрашивает Сулейман много спустя.
— Ничего,— отвечает старуха.— Вот думаю только, зачем ты сказал неправду. Ведь у нас уборку кончат через пять дней и даже позже, а ты сказал, что завтра.
— Ай, старуха,— говорит Сулейман, улыбаясь.— Разве не видишь: здесь люди ездят на санях. Пока они соберутся, да начнут проверять, да доедут к нам на своих санях, у нас и впрямь кончат обмолот. Даром, что ли, мы на ковре-самолете. Гей, афтанабиль!..
Помолчав немного, он добавляет уже серьезно:
— Только ты, смотри, никому не говори. Я взял тебя не для того, чтоб ты вмешивалась. Слышишь? Ты свидетель, а не судья. Имей в виду, старуха, в следующий раз не возьму!
— Очень нужно,—говорит старуха.—Твой колхоз да твой колхоз. Наш, свой, лучше..
— А где у нас такие девушки, как Асияг? О ней я песню сложу. Увидишь!—говорит Сулейман.
— А Марджан? — вспыхивает старуха.— Что, хуже Аси-ят, скажешь?
— Хуже! — говорит Сулейман.— Марджан неграмотная. Тоже нашла кого сравнивать. Сказала бы хоть Гульшара, а то Марджан. Пуф!
— Нет, Марджан лучше. В десять раз! В сто раз!
— Молчать! — говорит Сулейман спокойно.— Не спорь. Старуха вдруг подается вперед и указательным пальцем
слегка трогает Сулеймана за ворот бешмета.
— С каких это пор ты стал таким? С тобой и говорить нельзя. Зачем ты только взял меня с собой, не знаю.
— Haпрасно взял,— говорит Сулейман, не оборачиваясь.— Сидела бы себе и делала варенье. Целый мир объездил, необычайные страны видел, белых верблюдов видел, но такой старухи не видел, о люди! Вот горе!
Сулейман умолкает. Умолкает и старуха. Вереница порожних арб стоит вдоль шоссе. Внизу, в овражке, пасутся буйволы. Около родника умываются аробщики. Тут же, засучив рукава бешмета выше локтей, месит тесто на дощечке чернобородый мужчина. Голова у него бритая, он сидит на корточках спиной к мосту. Под мостом дымит костер. Ручеек, по-прежнему тихий и веселый, течет по камням. Берега его заросли зеленью. Под тенью арб, высунув пылающие языки, лежат лохматые сытые овчарки. В том месте, где три часа назад в ручейке полоскал ноги Сулейман, сейчас полощет молодой, с кинжалом на поясе, аробщик. Он машет руками Сулейману. Машина быстро пролетает мимо, так что аробщики не успевают ничего заметить и приветствуют уже одну пыль...
— А потом, — говорит Сулейман, сидя все так же, — потом, старуха, они встретили одиноко сидящего на придорожном камне мышонка... Того самого, который родился в афта-набиле. Помнишь?— Сулейман вглядывается в дорогу: «Может, и в самом деле сидит здесь до сих пор тот мышонок?»— Встретили, значит, мышонка и спросили: «Как живешь?..» Мышонок ответил (Сулейман вдруг откидывает голову назад, собираясь чихнуть: «А-а-апчхи!»): «Хорошо, очень хорошо»,— ответил мышонок. Бр-р-р!
Чихнув, он, вытаращив глаза, проводит ладонью но своим
усам и косо взглядывает на шофера. Шофер улыбается. Улыбается про себя и старуха.
— Так, что ли? — спрашивает Сулейман громко. Никто не отвечает.
— Так, что ли? — вскрикивает он что есть силы.— Эй, старуха?!
— Не знаю, с чего ты разошелся сегодня,— отвечает старуха неласково.— Как бы тебе не вышло это боком. Вспомни, что говорил доктор!
Сулейман, задумавшись, молчит и, много спустя, сам себе кивнув головой, громко заключает:
— Кто не любит праздника, пусть умрет до праздника. Не правда ли, Мурсал?
Шофер, улыбнувшись, торопливо кивает головой, следя за дорогой.
— Вот! — заключает Сулейман спокойно.— Слыхала? Запомни, старуха!—И, подняв указательный палец, долго держит его, не опуская.
...На радиаторе машины трепещет красный флажок. Машина стремительно несется по шоссе. Старуха безмолвно плачет.. Может, от обиды, может, от воспоминаний, может, от счастья...
Когда же они приезжают домой, над аулом уже распростерлись крылья заката. Красные вершины тополей встают из чащи деревьев, как свечи. Сады молчат. Удивительная вечерняя тишина разлита в воздухе, и кажется, что слышишь сквозь нее далекий, дальний звон осыпающегося солнца. Сулейман идет, поднимаясь по тропе к верхней аульской площади. Шея его вновь повязана полотенцем. Он в шубе и опирается на посох. Длинная тень его движется рядом с ним, ложась через весь пустырь до садов. Белая стена сакли теперь красна. Закат кровавит стволы деревьев. Над горами облака — парчовые: сине-розовые с желтым. Вершины гор нежны, как лепестки яблоневых цветов. Они дымят, ибо осыпающееся жаром солнце подожгло их, и перья облаков — золотые, сиреневые, багровые — кружатся над ними, как листопад...
Сулейман идет, медленно поднимаясь по тропе. В начале площади он замечает стоящего возле каменных ворот маленького голопузого мальчика. Мальчик горько-горько плачет, размазывая кулаками слезы по лицу. Он без штанов и бос. На его коротенькой, как лифчик, рубашонке видны следы помидорного сока. Через плечо висят на шнурке тяжелые треугольные
3 Заказ 2564
сшитки молитв и амулеты от сглаза. Улица пуста, тиха. Возле мальчика стоит огромный, выше него ростом, белый пес и, высунув язык, как бы улыбается, помахивая хвостом.
Сулейман подходит к мальчику и, став перед ним, несколько минут спокойно смотрит на него.
— Кто тебя побил, Максум? — спрашивает он наконец, наклоняясь.
Мальчик, плача, называет чье-то имя.
— Вот я ему покажу,— говорит Сулейман.— Ах он, негодяй! Увидишь, как из носа его будет идти пар!.. Не плачь, Максум. Разве мужчины плачут, что ты!.. Пашул!
Он отстраняет посохом собаку и, мягко дотрагиваясь носовым платком, вытирает слезы мальчику. Потом, выпрямившись и переложив посох из правой в левую руку, долго роется в заднем кармане своего бешмета, многообещающе приговаривая:
— Вот я тебе что-то дам. Нехорошо плакать.
Мальчик, всхлипывая, смотрит вверх на Сулеймана, недовольно насупясь. Сулейман извлекает из кармана кусок запыленного сахара и, протянув его мальчику, выжидающе улыбается, подняв брови.
Мальчик берет сахар как нечто должное, без всякого восторга.
— Возьми,— говорит Сулейман с опозданием и грустно. Потом он подает ему палец и неторопливо шествует вместе с ним дальше.
Так они выходят на площадь.
Здесь, возле старой, облепленной галочьими гнездами, корявой ветлы, рядом с кузницей, сидят, сумерничая, на бревнах седобородые старики. Как некогда у стен мечети, они сидят здесь, лениво перебирая новости и наблюдая за тем, как кузнец подковывает быка или точит серпы или как играют в войну аульские дети. Сулейман идет, пересекая площадь, по направлению к старикам, мимо кузницы. Длинные тени его и мальчика, шагающего сбоку, держась за его палец и чуть отставая, ложатся на красные стены отдаленных саклей. Сулейман подходит к кузнице и вдруг останавливается как вкопанный. Здесь, у навеса, он видит стоящего в толпе детей того самого старичка, который утром гнал лопнувшее колесо мимо его сакли. Старик стоит, понуря голову. У его ног лежит пыльная шина от колеса (колесо приставлено к столбу под навесом). Кузнец, звеня молотком, возится с шестерней моло-
тилки, примеривая к ней новую ось. Пестрая толпа детей окружила его живым кольцом.
— Шалбуз,—говорит Сулейман изумленно,—неужели ты с утра здесь ждешь?
, — Валла, Сулейман,—отвечает старик скорбно,—все время колхозное да колхозное, никак очередь не доходит. Там, на дороге, стоит арба со снопами, здесь, у кузницы, стою я. Не знаю, что и делать.
Сулейман хмуро сдвигает брови и, оставив мальчика на месте, твердыми шагами подходит к кузнецу.
— Ансор,— говорит он сурово,— когда у бедняка единоличника заводится мед, то мухи слетаются к нему даже из Багдада. Это что такое? Несчастный человек стоит здесь с утра — ты не можешь ему починить колесо? Колхоз богат, слава богу! Мы не обеднеем от этого. Почини, будь добр. Отставь это в сторону, на завтра!..
Кузнец некоторое время, опустив руку с молотком, внимательно смотрит на Сулеймана и, ничего не сказав, уносит шину под навес, к наковальне.
— Спасибо,—говорит старик мрачно,—утомился я.
Сулейман, не отвечая, идет мимо старика по направлению к сидящим в стороне на бревнах седобородым своим друзьям. Он идет спокойно, с достоинством. Старики при его приближении разом встают, уступая ему почетное место.
— Салам-але-йкум,— говорит Сулейман.
— Алейкум-сала-ам,—отвечают те важно, хором.— Садись, Сулейман.
— Ничего, я здесь, с краю,—отвечает Сулейман.— Сидите, сидите... Ох, старость... Ноги мои ломит. Будет дождь.
Он устраивается на бревнах с медлительностью и величием большого хозяина.
— Вы как, соседи?.. Здоровы ли все? Старики отвечают:
— Спасибо. Все хорошо, Сулейман. А ты где был? Сулейман отвечает не сразу. Он сидит спокойно, как и
все, наслаждаясь сознанием своего достоинства и достатка.
— Валла, друзья,— говорит он, помедлив,— ездил вот со старухой в этот колхоз имени Сулеймана. Вот молодцы! Там, оказывается, уже кончают обмолот. Слыхали? А мы-то с вами все еще возимся, соседи, ждем!
Он равнодушно сплевывает. Старики молча насупливают брови.
— Да,— решают они,— молодцы, выходит.
Сулейман вдруг поворачивается к старикам, нагнувшись вперед и опираясь на далеко откинутый посох вытянутой рукой.
— Хабар, хабар1,— говорит он, заранее похохатывая,— этот Хожа-Гуль... Животы прямо надорвали от смеха...
И он рассказывает историю с петухом. Старики дружно смеются, качая головами и хлопая руками по коленям.
— Вот да! Петух, выходит, чуть не сдул нашего Хожа-Гуля!
— Как одуванчик! — говорит Сулейман, хохоча и показывая щепотью.— Борода белая, сам вот такой... Качается! — Потом, вдруг став серьезным, он прибавляет уже тише:—Сын у него хороший, Амурхан.