А Филиппу Чекмареву говорить?
Тут подумаешь. У него теперь свой кружок собирается.
Хотя оно и так, – заметил Лавутин, – но сам‑то Филипп вроде к нам больше тянется.
А не подведет? – задумался Петр, снизу вверх поглядывая на Лавутина.
Чем же он подведет? Там тоже свои. А если будем по пять, по шесть человек в круг замыкаться, так мы рабочих никогда не организуем.
Они поспорили, но договорились на том, что из второго кружка пока пригласить только Филиппа Чекмарева. И это даже тем хорошо, что Филипп Петрович на первое время будет как бы связывать кружки между собой.
Условились собраться вечером в понедельник. Но здесь Лавутин вдруг вспомнил, что в этот день у него младшая дочь именинница и уйти с домашнего праздника ему никак невозможно. Ребят своих он любил больше всего, и лишить их счастья повеселиться вместе с отцом ему было трудно. Терешин на это был мало податлив, но все же сказал:
Тогда во вторник.
А во вторник мы с Ваней Мезенцевым пойдем к Баранову. Вдруг задержимся. Тут, брат, точно не рассчитаешь.
Ну ладно. Значит, в среду соберемся. Тогда и про разговор свой у Баранова расскажете.
Договорились!
Хорошо.
Во вторник, в назначенный им час, Лавутин и Мезенцев, приодевшись как можно лучше, явились в приемную к Баранову.
Делопроизводитель отыскал в папке, среди бесчисленного множества бумаг, прошение рабочих, взглянул на пометку Баранова, сделанную на документе, потом посмотрел на часы.
Некстати вы пришли, господа. Роман Захарович сейчас отдыхают. Они все время бумаги подписывали.
Лавутин потянул за рукав Мезенцева, подмигнул ему:
Вот, брат Ваня. Слышишь?
И нагнулся к делопроизводителю, сказал вкрадчиво, не давая прорваться своему густому басу:
А может быть, вы сами, уважаемый, примете соответствующее решение по нашему прошению? Неудобно, и в самом деле, по таким пустякам их беспокоить, – он показал на дверь кабинета Баранова и подчеркнул слово «их». – Хотя время Романом Захаровичем нам и назначено, но мы, конечно, понимаем. И ежели можете вы, минуя…
Делопроизводитель перечитал прошение. Еще раз вгляделся в пометку Баранова. Нехотя встал.
Господа, господа! – сказал он печально и, вынув из кармана костяной гребешок, поправил им свои редкие волосы. – Господа, вот так и весь депь. Вы не даете ни минуты покоя Роману Захаровичу. Без него же в данном случае сделать я, к сожалению, ничего не могу.
Он исчез за портьерами, долго не возвращался и наконец, выскользнув из кабинета, широко распахнул створки высокой филенчатой двери.
Роман Захарович вам разрешает войти.
В кресле за столом не было никого. Лавутин с Мезенцевым в замешательстве остановились у входа. Потом разглядели: Баранов лежал животом на подоконнике, далеко высунувшись в открытое окно. Жирный и плотный затылок Баранова ярко блестел на солнце. Бугроватые плечи, казалось, вот‑вот заставят расползтись по швам пиджак. Он был не в духе, за обедом дома поругался с женой из‑за выпитой им лишней, по ее мнению, рюмки водки.
Лавутин кашлянул. Баранов поднялся с подоконника, повернулся лицом к вошедшим, постоял молча и опустился в глубокое кресло.
С чем пришли, господа? – спросил он, кося глазом на лежащее чуть сбоку от него прошение и даже не приглашая посетителей сесть.
Просим, Роман Захарович, вашего ходатайства перед епархиальным начальством о разрешении на открытие воскресной школы для взрослых рабочих, образование которые имеют недостаточное. – Лавутин заранее приготовил эту фразу: будет и коротко и ясно.
Так, – сказал Баранов, – а какое для рабочих, вы полагаете, образование достаточное и какое недостаточное?
Лавутин подумал, что трудный у них получится разговор, коли Баранов сразу нашел к чему прицепиться. Вот тебе и коротко и ясно!
Мы так думаем, Роман Захарович, – пожимая плечами, ответил он, – что для человека пределов познания нет. Чем больше будешь учиться, тем лучше.
Неизвестно еще, лучше ли, – сказал Баранов. – Я прошу точнее ответить на мой вопрос.
Как следует из приложенной к нашему прошению программы, хотя бы в объеме знаний церковноприходской школы.
Читать, писать, считать? Похвально. – Баранов пододвинул к себе прошение. – Но тут у вас написано: география, история, естествознание. Зачем вам, господа, естествознание? Жуков, лягушек препарировать? Гербарии засушивать? Пустые развлечения! Ни к чему. Анатомию человеческого тела изучать? Прямой разврат! С естествознанием в программе я не согласен. История?.. История, конечно, – он задумчиво посмотрел в потолок, – Владимир Мономах, крещение Руси, битва па Калке… Все это знать русскому рабочему полезно. Патриотический дух. Да. Согласен. А это к чему: Степан Разин, Пугачев? Чем они прославили отечество? Бунтовщики! Убрать! Мм… География?.. Господа! Негры живут в Африке, главный город в Испании – Мадрид, высочайшая в мире горная вершина – Эверест, тропик Рака расположен в северном полушарии… Вот все это я знаю, а для чего это даже мне? А вам для чего? Я поддерживаю, господа, ваше прошение, но программу обучения надо решительно пересмотреть. Оставить самое необходимое, развлечения убрать. Я посоветуюсь насчет программы с отцом благочинным и с полицмейстером, и тогда мы вашу просьбу поддержим.
Да как же, Роман Захарович, – сказал Лавутин, беспокойно разглаживая под витым шелковым пояском морщинки на рубашке, – если программу так, как вы советуете, пересмотреть, тогда ведь у нас и школа вовсе не получится.
Получится, милочок, получится, – весело сказал Баранов, – очень даже хорошая школа получится. Полезная, главным образом.
Нет, вы уж позвольте все оставить так, как есть – ободренный явным доброжелательством Баранова, несмело начал Мезенцев.
Что оставить так, как есть? Ах‑ха‑ха‑ха‑ха! – расхохотался Баранов, довольный тем, что нашел повод сострить. – Оставить Мадрид столицей Испании или вас без школы? Ах‑ха‑ха‑ха! – он так и трясся от радостного смеха.
Роман Захарович… – загудел Лавутин.
Ладно, ладно, – замахал руками Баранов, – программа обучения! Норвежские фиорды, проливы Каттегат и Скагеррак. Не моего ума это дело. С кем надо переговорю. Потом разберемся.
Не препятствуйте, Роман Захарович, – сказал Лавутин.
Не препятствуйте, – шумно вздохнул Баранов. – А вы не забирайте выше того, что вам положено. Так‑то… Ну, дальше что? Кто у вас учредители?
Учредители? – переспросил Лавутин. – Так ведь это, Роман Захарович, будет общественная школа.
То есть что значит общественная? – сразу меняя топ, спросил Баранов. – Я спрашиваю: кто учредители? Лица, персоны?
Просим сообща, от имени рабочих железной дороги. Но примут потом участие и служащие, приказчики…
Лица, персоны? Кто? – хлопнул ладонью по столу Баранов. – Не может быть школа без учредителей. Вы просите открыть государственную школу или школу частную? понимаю так: сообща принадлежащую частным лицам.
Да нет, Роман Захарович! Школа никому не будет принадлежать, – с жаром вмешался Ваня, – и учиться в ней может всяк, кто захочет.
Никому принадлежать не будет? Так… – И сразу Баранов круто решил: – Значит, некому и разрешение на открытие школы давать!
Тогда так считайте, Роман Захарович, – испугавшись, сказал Лавутин, – мы с ним – учредители.
Эх, господа, – чуть смягчаясь, сказал Баранов и потер ладонью бритый затылок, – за какие дела вы беретесь! Ну‑с, хорошо, а на какие же средства будет существовать ваша школа? Сколько вами отпускается денег на ее содержание?
А мы без денег… Все будет без денег, – заверил Баранова Ваня. – Нам денег никаких не потребуется.
Схватившись руками за грудь, Баранов оглушительно расхохотался. Он долго не мог успокоиться. От трубного смеха, сотрясающего все его грузное тело, обильная испарина выступила на бритой голове Баранова.
Ох‑хо‑хо‑хо‑хо! – наконец, затихая, выговорил он и полез в карман за платком. – Ох, молодой человек, и распотешили вы меня!.. Учредителей нет, денег па содержание школы нет – разрешите открыть школу! Пожалуйста, открывайте! Скоро ли потом придете просить: «Разрешите, Роман Захарович, закрыть школу»? – Взгляд Баранова стал свирепым. – Нет! А долги потом за вас кто платить будет? Кто? Господа учредители…
Никаких долгов не будет у нас, Роман Захарович… – начал было объяснять Лавутин.
Не будет? А кто жалованье педагогам будет платить? Сторожам, подметальщикам и всяким прочим? Где вы на это деньги возьмете, господа учредители?
Преподавать, Роман Захарович, будут у пас люди без назначения им жалованья, как бы сказать, добровольно, на пользу общественную, – твердо заверил Лавутин. – А подметать, мыть полы, убирать станут наши жены по очереди. Находиться школа будет в пустующих по вечерам и в воскресенье классах мужской гимназии. Господин директор гимназии дозволяет помещением пользоваться также без оплаты. Библиотекарь будет выдавать книги.
Стоп! Стоп! – поднял руку Баранов. – Довольно, милочок! Все ясно. Такие вещи спроста не делаются. Без денег, без жалованья… – И закричал: –Наукам обучаться? Географию, историю, естествознание изучать? Нет, господа учредители, меня вы не проведете! Публично хотите недозволенными делами заниматься, вот чем! Знаю! Не историю и естествознание будете вы изучать, а распространять, в умах людей запрещенные идеи. Забастовщиков, революционеров готовить. Маркса под видом «Путешествия Гулливера» читать. Да! – Он встал. – Я прошу вас, господа, вручить мне сейчас же список: кто? Кто изъявил согласие и желание преподавать и участвовать в этой вашей школе?
Такого списка у нас нет, Роман Захарович, – сообразив, что попал впросак, сказал Лавутин, – мы определенно ни с кем еще не договаривались. Думали, при надобности договоримся.
Финтишь, милочок!
Право, нет, Роман Захарович.
Ну вот что, господа учредители, – Баранов вышел из‑за стола, взял их за плечи и повел к двери, – тогда ступайте. Разрешение вам не будет дано. А во всем остальном и без вас разберемся… Учение! Просвещение! Воскресная школа! Ха! Всеобщее образование… Остров Мадагаскар, Карл Великий, вращение земли, пятна на солнце… А по улицам грязь по колено, не пройдешь! Канавы копать не хотите, господа учредители? Рассуждайте тогда об извержениях Везувия! Ха! Ступайте! Живо!..
Очутившись на улице, Мезенцев с Лавутиным долго отплевывались.
Баран он и есть, этот Баранов! – наконец сердито сказал Лавутин. – Какую же он нес чепуху! А поди ж ты, его власть, его сила.
И чего жаль человеку, что другие будут учиться? Если бы хотя денег от него на школу просили, – откликнулся Ваня, шагая рядом с Лавутиным и поглядывая на него снизу вверх. – Ничего не просили, только позволить учиться – и все.
Эх, Ваня, разве ты не понял, чего он боится? Что в нашей школе не про вулканы будут рассказывать, а как погнать их всех, барановых этих, к чертям собачьим. Вот чего! Он отгадал. Ну ладно… Мы все равно их когда‑ниоудь так вот!.. – он с досадой поддал ногой комок засохшей грязи, лежавшей на тротуаре. – А этому научимся и без их разрешения.
На следующий день у ворот мастерских Мезенцев столкнулся с Порфирием. Уже прогудел гудок, и рабочие расходились по домам. Порфирий поздоровался с Мезенцевым, как со знакомым. Ваня его не узнал, однако ответил Порфирию. Они пошли рядом.
Приняли, – сказал Порфирий. – Завтра с утра велено приходить на работу.
А? – откликнулся Ваня. – Хорошо. Тебя в какой цех приняли?
Не знаю. Сказали, стружки железные на свалку отвозить.
Ваня посмотрел на босые ноги Порфирия.
У тебя что, обуви нет? Плохо. Порежешь ноги. Стружки ведь острые.
Порежу – зарастут, – сказал Порфирий. – На что купишь, когда денег нет? Вот заработаю…
Ваня припоминал. Он уже слышал этот хриповатый голос… Когда? Где?
Я тебя что‑то узнать не могу, – прямо сознался он Порфирию.
А я тебя знаю, – сказал Порфирий. – И опять недавно с тобой ночью мы здесь повстречались.
Ах, вон ты кто! – протянул Ваня. – Ну, теперь вспомнил и я. Был ты с большой бородой. Откуда ты шел?
Порфирий не стал отвечать на вопрос.
А я и раньше знал тебя, – сказал он. – Когда был ты еще холостым парнем.
Ну‑ка, напомни, – попросил Ваня. – Может, и я тебя знал?
С невестой своей гулял ты возле реки. А на вас пьяные навалились, в воду хотели столкнуть.
Да ну?! Так это был ты? Ну, знаешь, а я тогда и в лицо тебя не заметил. Правду не скрою – здорово перепугался в тот раз я за Груню. – Ваня сиял. Ему было приятно встретиться с человеком, который в трудную минуту так его выручил. – А пожениться, может, эта история нам и помогла больше всего. Легче друг к дружке после этого мы потянулись, понимаешь, словно с этого часу меж нас уже все было сказано… Ты где живешь?
Там, – Порфирий показал рукой, – на заимке, за линией.
А зовут тебя как?
Порфирием.
Ваня круто к нему повернулся. – Порфирием? Постой! Да ты не Коропотов ли?
Коронотов… – и остановился. – Домой я пойду. Увидел тебя в воротах, захотелось слово сказать.
Нет, ты уж домой сейчас не ходи, – живо возразил Ваня и потащил Порфирия за собой. – До меня тут всего два шага. Тебе и жена моя будет вот как рада! Она ведь с твоей Лизой дружила.
Лиза в тюрьме у меня, – с трудом выговорил Порфирий.
Не рассказывай, знаю я все, – остановил его Вапя, – только тебя в лицо не знал.
Трудно мне, Иван… Если бы Лиза…
Ну как же не трудно! Понимаю я. А что Лиза твоя в тюрьме, ты не убивайся. Не за воровство, а за самое благородное дело она в тюрьме. За народ. Не в позор это человеку, не в осуждение.
Они подошли к дому Мезенцева. Порфирий опять стал отказываться. Но Ваня крикнул в окошко:
Грунюшка, пособи…
Выбежала Групп, и они увели Порфирия в дом. Ему первый раз в жизни стало стыдно себя.
Вишь я какой, – хрипло сказал оп, показывая на босые исцарапанные ноги.
Какой! Ну и я такой, – и, для того чтобы не стеснять Порфирия, Ваня тут же стащил с себя сапоги.
Груня их усадила обедать. Сама села вместе с ними. Ваня, пока она накрывала на стол, успел ей все рассказать про Порфирия.
Ив мастерских будем с ним вместе работать, – сказал он, пододвигая ближе к Порфирию тарелку с хлебом.
Где же вместе? – отказался Порфирий. – Я буду стружки отвозить.
Это ничего не значит, – возразил Ваня. – Как рабочие будем вместе. Рабочие всегда все вместе.
Групя налила большую миску мясного супа. Давно не ел так сытно Порфирий. Дома и прежде ему не часто приходилось есть мясное. Он глотал вкусный, горячий суп и думал: почему? Почему у него не было так, как вот в этой семье? Да, он зарабатывал мало, трудно было ему заработать. Но почему даже то, что было, редко радовало его?
II только горечь и несправедливость одну видел в жизни он… Словно догадавшись, отчего вдруг резче обозначились морщины на лбу Порфирия, Ваня сказал ему очень мягко:
Томит тебя что‑то, Порфирий. А ты расскажи.
Послушаешь?
Сам прошу тебя. Ну? Как другу, возьми и скажи.
Порфирий посветлел. Вот и Мезенцев к нему с открытой душой, с вниманием. Друга в нем видит. Ему можно все рассказать, как Еремею. Хорошие люди! Все‑таки много на свете хороших людей!.. И он стал говорить Ване о своих неудавшихся поисках хорошей жизни, о том, что куда ни пойди – везде пад тобой хозяева будут глумиться, последние жилы вытягивать. А жить все‑таки надо, хочется… Как жить?
И это все потому, что в одиночку ты жил, – уверенно сказал Ваня, когда Порфирий закончил. – Самый это сильный яд для человека, когда он и среди людей – а все один. И видит несправедливость, понимает ее, страдает от притеснений, а поискать поддержки себе в другом человеке не смеет. Не верит, что поддержат его. Ну и забунтует один либо, как ты, пойдет искать в другом месте хорошую жизнь. Конечно, один ее не найдешь. Станешь вот теперь рабочим и увидишь, какой у всех у пас общий интерес. Тогда ты никак на отшибе быть не захочешь, только вместе да вместе. И нам сейчас ведь не сладко живется, да мы знаем. чем ближе будем держаться друг к другу, тем вернее добьемся хорошей жизни для всех.
Они закончили обед и сидели у окна, беседуя. Груня хлопотала по дому, то прибирая со стола, то зачем‑то спускалась в подполье, то бралась подбеливать печку. Иногда она, потряхивая черными косами, подбегала к ним и вставляла в разговор свое слово. Не хотелось уходить из этого дома, таким теплом и согласием веяло здесь. И беспокоило только одно: Порфирий знал, что его ждет Клавдея, сварила обед и не ест, сидит голодная. Это ее постоянное правило – за стол не садиться одной.
Мезенцев тоже проникался все большим доверием к Порфирию. Он ему нравился. Заметив, что Порфирий все чаще поглядывает в окно, видимо собираясь встать и попрощаться, Ваня взял его за руку.
Знаешь что, Порфирий, ты останься. Сегодня тут соберутся у меня… Ты послушаешь. Тебе это нужно.
И Порфнрнй остался.
Первым прибежал Кузьма Прокопьевич. Заглянул к печке, где щепала лучину Груня, готовясь ставить самовар. Пошептал ей что‑то на ушко. Груня смущенно засмеялась. Кузьма Прокопьевич быстро подобрал с пола лучинки, переломал их об колено, подал Груне и, отойдя, тихонько уселся в дальний уголок. Будто всей энергии у него только и было, что переломать лучинки.
Вскоре пришли Лавутин с Петром. Лавутин вызвал Ваню за дверь, строго спросил: – Это кто у тебя?
Ваня сказал горячо:
Мой друг. Сегодня в мастерские к нам поступил
на работу.
Ты почему же не спросясь позвал его? Кто, кроме тебя, его знает?
Я знаю, – сказал Ваня. Он готов был чем угодно поручиться за Порфирия. Человек, так настойчиво ищущий лучшей жизни, перенесший так много тяжелых испытаний, не подведет. Нет, нет. Порфирий не выдаст.
Да ты‑то сам хорошо его знаешь? – настойчиво повторил Лавутин.
Хорошо, – твердо выговорил Ваня, – головой за него отвечаю.
Как по фамилии?
Коронотов. А Лиза, которую взяли жандармы на маннберговском участке, – его жена.
Лавутин смягчился:
А‑а! Вон кто! Что же ты сразу не сказал?
Ваня объяснил, что Порфирий и Лиза жили не вместе, и рассказал, почему так у них получилось. Но это дела не меняет, за Порфирия все равно он ручается, как за
себя.
Когда они вернулись в дом, Петр вел осторожный разговор с Порфирием. Лавутин с порога весело крикнул ему:
Петя! Не стесняйся. Свой человек и паш повый рабочий.
У Порфирия счастливо забилось сердце в груди. Его считают своим человеком, доверяют ему. Он весь собрался,
подтянулся.
Появились еще двое рабочих из кузнечного цеха – Севрюков и Пучкаев. Пошептались с Петром.
Морозова что‑то нет. Но мы его и дожидаться не будем, – решил Петр, – давайте к столу все поближе.
Ты, Груня, поставь‑ка нам чашки. Поняла? На вечеринку будто сегодня мы собрались. А сама в окошко поглядывай.
Груня им нагромоздила на стол какой попало посуды. Не так‑то много было чайных чашек у нее.
Я думаю, товарищи, начнем, – сказал Терешин, когда все уселись.
Груня окликнула его от окна.
Филипп Петрович идет, – проговорила она, – и с ним кто‑то еще, незнакомый.
Вот видишь, Гордей Ильич, – укоризненно заметил Лавутину Петр, – договорились мы с тобой об одном, а он и еще тянет с собой.
Я звал только его одного. Так и говорил ему, – оправдываясь, сказал Лавутин.
С ним кто еще? – спросил Петр.
К окну подбежал Кузьма Прокопьевич.
А… так с ним тот… приезжий. Вспомнил я и фамилию: Буткин.
Петр сощурился.
Ага! Ну, тогда пусть себе.
Войдя, Филипп Петрович стал креститься на иконы. Буткин прошел прямо к столу, на ходу бросив на кровать фуражку. Одет в этот раз он был не по форме: поношенный коричневый пиджак и давно не глаженные брюки.
Лавутин сидел в одном конце стола, заняв его во всю ширину, Петр с Мезенцевым – в другом. Буткин подошел сразу к Лавутину и, поздоровавшись общим поклоном со всеми, попросил Лавутина пересесть…
Мне отсюда будет удобнее, – сказал он тоном, не допускающим возражений. Он, видимо, привык быть всегда в центре внимания.
Лавутин усмехнулся, но пересел поближе к Терешину.
Итак, побеседуем? – вынув из кармана часы и взглядывая на них, спросил Буткин.
Петр, только что прошипевший в ухо Филиппу Петровичу: «На кой черт привел ты его сюда?» – непринужденно ответил:
А мы уже давно беседуем.
Да? Тогда продолжим беседу. О чем шла речь?
Речь вот о чем, – положив локти на стол и давая этим понять, что он готовится говорить обстоятельно, начал Петр. – Речь о том, как отнеслось городское начальство к нашей просьбе открыть вечернюю школу для рабочих. Лавутин и Мезенцев были вчера у Баранова. Он им решительно отказал…
Почему отказал? – быстро спросил Буткин.
…и не только отказал, но потребовал даже дать ему список, кто изъявил желание преподавать в этой школе.
Возмутительно! – воскликнул Буткин. – Но каковы же мотивы к отказу?
Мотивы такие… – усмехнулся Петр, вдвигая глубже в плечи свою большую голову. И подробно пересказал весь разговор Лавутина и Вани Мезенцева с Барановым. – Это мотивы. А суть без мотивов ясна: невыгодно нашему правительству, чтобы рабочие стали образованными. Труднее тогда будет в бараний рог их сгибать. С неграмотными с нами легче справляться.
Так нашему брату и ходить весь век в темноте, – вздохнул Кузьма Прокопьевич, – никогда к свету не вырваться!
Вырвемся, – твердо сказал Лавутин. – Ради детей своих вырвемся.
Во всяком разе, надо стараться, – поддержал его Севрюков.
Буткин тронул косточкой согнутого указательного пальца подбородок.
Этот возмутительный случай должен стать известным широкой общественности. По этому поводу должны выступить с протестами газеты. Я обещаю написать такую статью.
Не напечатают, – безнадежно сказал Пучкаев.
Напечатают, – остро глянул на него Буткин, – найдутся газеты, которые напечатают.
А и напечатают – все равно никакого толку не будет, – прежним тоном заявил Пучкаев.
Напрасно считаете так, – с легким упреком возразил ему Буткин, – сила общественного мнения велика. Даже если в данном случае положение не будет исправлено, выступление прессы принесет пользу.
А он, пожалуй, правильно говорит, – наклонился Лавутип к Петру, – как тебе кажется?
Петр утвердительно кивнул головой: «Безусловно».
Борьба за возможности образования для рабочих – это борьба за расширение их прав, – продолжал Буткин. – И, как всякая борьба, она должна вестись смело, открыто, широко. Если по одному частному случаю выступит пресса, он, этот частный случай, приобретет большое общественное значение. Мимо него не позволено будет никому пройти равнодушно. Возникнут широкие обсуждения. Определятся отчетливо точки зрения. Наметятся правильные пути. Кто желает дополнить меня?
Чего же тут дополнять? – проговорил Петр. – Все правильно сказано. Если выступят газеты, для первого раза это будет хорошо.
Надо написать в газету. Это я беру на себя.
Вы нам очень поможете.
Цель всей моей жизни – помогать рабочему движению.
Он сказал это убежденно и горячо. Лавутин не вытерпел:
Руку, товарищ! – и протянул первым Буткину свою огромную ладонь.
И как‑то теплее, непринужденнее стало за столом. Заговорили все, скованность исчезла. Оживился Филипп Петрович. Не сумев сразу ответить Петру, когда тот так зло шепнул ему: «На кой черт ты привел его сюда?» – теперь Филипп Петрович все время толкал Петра в бок: ага, дескать, привел, и сам видишь – неплохо.
Молчал только Порфирий. Для него все это было ново и необычно. Кое‑что он и не понял. Но ясно было одно: о том, чтобы лучше жилось людям, рабочим, оказывается, думают многие. И не только думают, а ходят к начальству, просят, требуют, добиваются своих прав, и когда им отказывают – не хотят отступать, примиряться. Выходит, можно так… Словно даже кровь в жилах у него свободнее покатилась. Он весь подался вперед, слушая.
Наконец оживление за столом несколько улеглось. Петр потрогал пуговицы своей наглухо застегнутой косоворотки.
Теперь вот что, товарищи, – сказал он, – неладно у нас получается. Пошли среди рабочих такие разговоры: с начальством веди себя тихо, не спорь, ничего не требуй, работай хорошо – заметят, наградят. И верно, кой‑кого наградили. Обрадовались люди: «Как же, заметили! Ну‑ка, я поползаю на коленях, может, и меня заметят, может, и меня наградят». Предательство это, товарищи, по отношению ко всем рабочим! Мы стараемся воедино собраться, а нас этими подкупами, подачками разбивают, разъедиияют, друг против друга восстанавливают, – а рабочие только тем и сильны, когда они все вместе.
А вы считаете, что надо делать? – перебил его Буткин.
Первое: установить, откуда ветер дует. Не было таких разговоров, и вдруг они начались. И с каждым днем все шире.
Закон физики, – неопределенно сказал Буткин. – Бросьте камень в воду – и пойдут круги. Все шире и
шире.
А вот кто бросает камни в воду? – спросил Лапутин.
– И зачем? – добавил Ваня. Буткин промолчал.
Второе, – продолжал Петр, – таким разговорам мы должны положить конец. Разбить эти разговоры. Объяснить людям, дать им понять, что такие разговоры не в пользу рабочих. Повернуть их к борьбе за свои права, а не к надеждам на подачки. Но наше положение труднее. Тех, кто бросает камни в воду, за это не ловят. А нас, когда начнем с рабочими разговаривать, на правду им глаза открывать, нас будут ловить.
Я вас не понял, – сказал Буткин. – Вы говорите только о наградных рабочим или об улучшении условий вообще?
Я говорю о подачках, – ответил Петр.
И вы говорите, что, если рабочим улучшены условия работы и жизни, – это плохо? – Нельзя было понять, спорит Буткин с Петром или просто уточняет его мысль.
Когда рабочие добиваются улучшения условий в общей борьбе – хорошо, а когда им бросают подачки – плохо. – решительно сказал Петр, – потому что это может ослабить желание рабочих продолжать настоящую борьбу.
А по мне – как бы ни дали, – засмеялся Кузьма Прокопьевич и поерзал на табуретке. Он всегда, вступая в разговор, начинал ерзать на табуретке. – Как бы ни дали, только дали бы. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Народная мудрость, – коротко сказал Буткин. И опять нельзя было понять: к пословице просто это относится или к смыслу, который вложил в нее Кузьма Прокопьевич.
Неверно, Кузьма, говоришь! – распаляясь, крикнул ему Петр. – С паршивых овец нечего шерсть собирать, не то и сам опаршивеешь. Нам надо своих овец заводить. И здоровых.
Да, Кузьма Прокопьевич, не туда ты загнул, – неодобрительно сказал Севрюков.
Не подумал, – проговорил, оправдывая его, Пучкаев.
Буткин весь как‑то выдвинулся.'
Вынужден разъяснить, – и остановился, высоко вздернув угловатое плечо. – Рабочий должен иметь хорошие условия жизни, работы. Он – человек, как и все. Человек должен быть обеспечен. Следовательно, хотя бы даже некоторое улучшение условий жизни, работы – это уже победа. И менее существенно, каким путем достигнута она. Народная мудрость говорит: худой мир лучше доброй ссоры. Ссорятся в случае крайней необходимости. Этой необходимости сейчас нет.
О каких это улучшениях условий жизни вы говорите? Не о том ли, что четверым рабочим выдали наградные? А потом непонятно, что это значит – «ссориться в случае крайней необходимости»? Значит, рабочим не надо бороться за свои права? – спросил Петр. Взгляд у него стал совсем колючим.
Буткин передернул плечами:
Незачем ломать дверь, если она открыта.
– Но она не открыта! – резко возразил Петр. Буткин вынул из кармана часы, глянул на циферблат.
В этом надо убедиться, – он защелкнул крышку часов. – Я прошу меня извинить. Спешу, – и встал.
Вслед за ним поднялся Лавутин. Подвинул стоявшую перед ним пустую чайную чашку.
А как убедиться? – хмуро спросил он. – Когда не только дверь тебе замком железным замкнут, но и в окна еще решетки поставят? Да? – Он подбородком показал на Порфирия: – Вон жену его за решетку уже посадили.
Буткин взял с кровати фуражку. Надел ее быстрым движением. Задержался у порога.
У нас нет никакого спора, товарищи, – сказал он, берясь за ручку двери, – наши точки зрения полностью сходятся. Мы спорим сейчас не о существе дела, а о том, как открываются двери. Отвлеченный, риторический спор. Его мы продолжим в другое время. Сейчас я, к сожалению, очень спешу. Прошу извинить. До новой встречи.
Обратите внимание: я свободно открываю эту дверь, – и с этими словами Буткин исчез за порогом.
Вот гусь! – густым басом протянул Лавутин и развел даже руки.
А чего гусь? – вскочил Филипп Петрович. – Человек ясно сказал: нет никакого спору. Значит, при общем согласии…
И ловко он дверь‑то открыл. Смотрите, мол, верно: незакрытая, – отозвался Кузьма Прокопьевич.
Я что‑то его не понял, – сказал Севрюков. – К чему он этак речь повернул? И дверь тут вовсе не к месту была.
Да нет, он очень ясно сказал, – потер морщинки на лбу Пучкаев, – только как‑то… действительно не очень понятно.
Все весело засмеялись. Подбежала Груня.
Ванюша, самовар скипел. Унеси сам на стол. Мне не поднять.
Сейчас принесу, – откликнулся Ваня. – Да вы куда же все пошли? Давайте чай пить.