Свесив ноги, Савва сидел на самой кромке высокого отвесного утеса. Вера ходила под скалой, поглядывая на Савву снизу, и злилась:
Ну чего ты сидишь там? Забрался один:
Хорошо…
А зачем ногами болтаешь?
Очень хорошо…
Хоть говорил бы! А то молчишь.
Думаю…
О чем думаешь‑то?
Вспоминаю…
Вспоминаешь чего?
Как приехал сюда… Как с тобой познакомился.
Ну и вспоминай, если хочешь, – Вера сердито отвернулась к реке.
Уселась на маленькой ровной площадке, поросшей чабрецом и голубой полынью, подтянула колени, обняла их руками, положила на руки подбородок и превратилась в камень.
– Верочка, а ты помнишь? Камень оставался недвижим.
Ты помнишь, как было?..
Никакого ответа. Далеко внизу чешуйчато серебрились волны реки.
Ну, тогда я один буду вспоминать…
…Станционный колокол торжественно ударил три раза. Впереди поезда протрубил стрелочник. Вдали, из путаницы светлых нитей рельсов, ему откликнулся еще один, такой же хриповатый рожок. Заливисто заверещал кондукторский свисток, басовито прогудел паровоз, загрохотали буфера, и состав медленно тронулся.
Дежурный по станции, выпятив грудь, пошел вдоль платформы. Его чуть не сбил с ног молодой кудрявый парень, с запозданием выскочивший из вагона третьего
класса.
Почтеннейший, – обратился к дежурному парень, – как тутчмне пройти в мастерские?
Тот бегло взглянул на затасканный куцый пиджачок парня, на ситцевую, пропитанную дорожной пылью косоворотку, на сапоги бутылочкой и узелок под мышкой и, дернув носом, молча отошел.
Откуда‑то сразу возник усатый жандарм.
Вид! – потребовал он у парня и раздраженный пристальным взглядом его дерзких карих глаз, еще более грозно прибавил: – Кажи вид! Кто такой и откуда?
Мастеровой я. А видик вот, пожалуйста, – и вытащил из бумажника документ.
Жандарм внимательно прочитал его, сличил приметы.
Савва Иванович Трубачев, – прочитал он раздельно. – Хм! Нынче все пошли Ивановичи. И фамилия, молодой человек, – жандарм постучал пальцем по документу, – неестественная у вас фамилия. Имя тоже: Савва… Да‑с. Идите, – и, разглаживая усы, удалился.
Напрасно ты, парень, дежурного назвал «почтеннейшим», вроде как мелкого купчика, – кто‑то сказал у Саввы за спиной.
Он оглянулся. Маленький, щупленький стрелочник прятал, помятый медный рожок за голенище.
Полагается называть «господин дежурный», – наставительно поучал стрелочник.
Дяденька, да разве же можно с дураков спрашивать? – Савва стоял с серьезным лицом.
Ох… ты какой! Откуда это ты появился? – удивился стрелочник.
Я? Из Нижнего. – Савва даже рукой загородился от своего собеседника. – Да ты чего подумал, дяденька, насчет дурака? Это же я не про него, а про себя сказал.
А‑а!.. Ну, то‑то же… Хитрый, ты, парень! – и дружески хлопнул Савву по плечу. – У тебя здесь кто – родные или знакомые?
Нет никого.
А чего же ты тогда сразу с поезда в мастерские направился? На квартиру надо сначала устроиться.
Вот, оказалось, и верно, что умом не дошел. Спасибо за толковый совет, дяденька. Извиняюсь, не знаю, как звать тебя?
Кузьма Прокопьевич.
Вот оно что! Так у моего же дедушки Кузьмой одного приятеля звали! А Прокопий – кто не знает! – святой угодник был.
Па‑арень!.. – погрозил ему стрелочник.
Это, чтобы запомнить я, – в Савва опять загородился ладонью, – только запомнить. А чтобы позубоскалить – ни‑ни!.. Право! А для хорошего знакомства нашего, Кузьма Прокопьевич, теперь и расскажи мне, где бы снять квартиру. Понятно, что и с хлебами.
С хлебами? Можно и с хлебами. Сказать тебе – это сколько угодно! Вот перейти через пути, за Уватом, там каждая баба держит нахлебников. Как ни считан, хоть малая, а все выгода от них остается. Попробуй зайти к Филиппу Чекмареву. Лучше его хозяйки никто обед не сготовит.
А как его найти, Филиппа этого?
Найдешь! Не кошелек с золотом.
Попрощавшись с Кузьмой Прокопьевичем, Савва перешел через пути и, прежде чем косогором подняться в поселок, уселся под кустиком боярышника, росшего в изобилии у самого железнодорожного полотпа. Развязал свой узелок и переоделся. Надел ярко‑синюю шелковую рубаху, подпоясался витым с кистями пояском, суконкой протер сапоги и перебросил через руку новенький пиджачок.
Эх, это рубаха! – крикнул ему из кустов босоногий мальчишка. – Ишь ты, ровно стеклянная блестит!
Рубаха хорошая, – с достоинством сказал Савва, увязывая снятый дорожный костюм в узелок, – такой рубахи не найдешь на весь ваш Шиверск.
Разыскивая Филиппа Чекмарева, Савва долго бродил по беспорядочным улочкам железнодорожного поселка.
Наконец ему указали дом Чекмарева.
Строгая, симпатичная женщина, одетая в серенькое с мелкими колечками ситцевое платье, встретила Савву у порога.
Здравствуйте! Я к вам на хлеба да заодно и квар~ тирантом хочу устроиться, тетя, – сказал он, входя, снимая фуражку и поправляя рассыпающиеся кудри. – Можно будет? Кузьма Прокопьевич к вам зайти посоветовал.
Женщина отступила, спрятала руки под фартук, внимательно посмотрела на парня и, немного подумав, ответила:
Кузьма Прокопьевич своим умом живет, я – тоже
своим.
Ваш ум в сто раз умнее его ума, тетя, – бессовестно льстя, сказал Савва. – Значит, можно надеяться?
Приезжий? – Лесть Саввы нисколько не тронула женщину.
Приезжий. Из Нижнего. В здешние мастерские хочу поступить.
А чего в Нижнем тебе не жилось? Зачем в Сибирь к нам пожаловал?
Да как вам сказать, тетя… Ехал‑то я в Красноярск, к деду, а приехал– деда уже и на свете нет, умер он. А в Красноярске на работу никак не устроишься. Ну, я сел снова в поезд – и дальше! Тут, мне сказали, привольнее жизнь н рабочие требуются, – ответил Савва п повел носом.
Пахло такими вкусными, крепкими щами и пирогами, должно быть с черемухой, что ему смертельно захотелось есть. Спасибо Кузьме Прокопьевичу, хороший дал адрес!
Но женщина вдруг отрицательно качнула головой.
Нет, не возьму, – коротко сказала она.
Да почему же, тетя? – испугался Савва. Ему так понравилось здесь все: и эта строгая, спокойная женщина, и чистота маленькой комнатки, и запах вкусного, сытного обеда.
Так. Не возьму, – решительно повторила женщина. – Ты прости меня, а не возьму.
И никак?
Никак.
А может, все‑таки?..
Ни под каким видом.
Ну что же, тогда извините за беспокойство.
В сенях он столкнулся с черноглазой темноволосой девчонкой лет четырнадцати и с ходу больно ударил ее локтем.
Вот медведь! Как деревянный! – охнула она, потирая ушибленный бок. – Насквозь пробил меня своим локтем.
Не может быть, барышня, – развел руками Савва, – вы бы меня тогда кровью забрызгали.
Вот еще, стану я зря своей кровью брызгать! – фыркнула девчонка и показала язык. – Медведь ты, медведь… Деревянный…
Савва только покрутил головой.
Выйдя от Чекмаревых, он пересек улицу наискось, поднялся еще выше в горку, за поселок, и, сунув за спину узелок, привалился к толстой березе. Ласково голубело теплое июньское небо, быстро бежали к востоку мелкие кучевые облака. За Удой, мягкими изгибами уходя вдаль, синела тайга. Словно падали в реку прямые желтые обрывы Вознесенской горы. В конце открытого луга, на берегу Уды, дымилась водокачка. От нее к круглой и высокой водонапорной башне, что стояла невдалеке от депо, тянулся длинный земляной вал. По обе стороны железнодорожной насыпи кудрявились мелкие березнички, и подальше от нее, к заимкам, темнели сосняки. На пустыре у переезда паслось стадо коров.
Фу ты, боже мой, как здесь хорошо! – прошептал Савва, откидываясь на траву и закрывая глаза.
От лесу ветер доносил вкусные запахи растопленной смолки п начавшего цвести белоголовнпка. Словно подвешенный на ниточке, невысоко над землей махал крыльями кобчик и не двигался с места.
«Да, а все‑таки надо идти искать себе квартиру, – стряхивая одолевавшую его дрему, подумал Савва и поднялся. – Почему эта женщина мне отказала, право, в толк не возьму. Чем я ей не понравился?»
Он решил было вернуться обратно на вокзал, закусить в станционном буфете или даже сходить в слободу в трактир и пообедать как следует, но тут увидел ту самую девчонку, с которой недавно столкнулся в сенях дома Филиппа Чекмарева. Она, вздев на руку сплетенную из лучины корзину, бежала к лесу.
Эй ты, медведь деревянный, – окликнул ее Савва, – погоди маленько!
Девчонка остановилась, исподлобья поглядела на него.
Чего тебе? – спросила она сердито.
Ничего, – добродушно сказал Савва и подошел к ней. – Федул губы надул! Толкаться я больше не буду. Далеко ли направилась?
В лесок. По грибы, – все еще хмурясь, ответила девчонка.
По грибы? Ух ты! – воскликнул Савва, – Растут?
Растут.
А какие грибы?
Всякие.
– И курносые обабкн растут? – Он поднял себе пальцем кончик носа.
Девчонка засмеялась.
Растут и обабки. Только вовсе они не курносые.
И язык не показывают?
Ну тебя!..
Савва я. А как тебя звать?
Веркой.
Веркой? Такую курносую прелесть? Не‑ет… Я буду звать тебя Верочкой, – сказал Савва. – Разрешите, барышня?
Она потерлась щекой о плечо.
Ну чего привязался?
Кончено, – Савва поднял кверху обе руки, – я уже отвязался. Ты мне только вот что скажи, Верочка: как мамашу звать твою?
Ну, Агафья Степановна…
Не может быть! Тогда скажи: почему мне Агафья Степановна в квартире отказала?
Девчонка хихикнула и отвернулась.
Не знаешь?
Знаю.
Ну, скажи.
Не скажу. Вот почему… – И остановилась.
Что же ты? – настаивал Савва.
Потому… «По кудрям да по рубашке вижу, говорит, забулдыга парень. И еще из Нижнего. Обязательно, говорит, гармонист и пьяница». А у нас и так тятя мой выпивать любит.
Вот оно, оказывается, дело какое, – протянул Савва. – Значит, я – гармонист и пьяница?.. А где твой тятя работает?
В мастерских.
А чего же он такой пьяница?
Пьяница – это ведь она про тебя сказала. Тятя‑то не пьяница. Только выпивает. А чего же ему не выпивать? – убежденно сказала Верочка. – Все пьют. Хорошо еще, в карты не играет.
А ты в дурака умеешь играть?
Умею.
Ну и я тоже умею. Только чтобы не мошенничать, – он предостерегающе поднял палец.
Все равно оставлю, – пообещала Верочка.
А это еще посмотрим… – сказал Савва. – Ну ладно, пока до свидания. – И сам пошел было, да еще остановился. – Погоди! Ну, пьяница – я еще понимаю, а гармонист чем плохой человек?
Будешь по ночам с девчатами гулять, – отбегая, засмеялась Верочка, – а мама у меня строгая, таких не любит.
Савва посмотрел ей вслед, на ее мелькнувшие в траве крепкие, загорелые ноги, обдернул рубашку, поправил поясок и пошел обратно в поселок.
Агафья Степановна, – сказал он удивленно взглянувшей на него женщине, – вы на кудри мои внимания не обращайте, к ним привыкнуть можно. Водки же я, честное слово, капли в рот не беру. И не гармонист. Да вы что, Агафья Степановна, так гармонистов не любите? Право… Ну, пустите меня к себе на квартиру! Честное слово, через два года пожалеете, что я не гармонист…
И действительно, скоро Агафья Степановна пожалела, что Савва не гармонист.
"Два года прошли незаметно. Вера вытянулась, похорошела, из горкой босоногой девчонки превратилась в степенную, держащую себя с большим достоинством девушку.
Вечерами, когда заканчивались все домашние дела, хотелось в поле, на лесную опушку или в круг молодежи – поиграть, попеть, поплясать. И уж куда было бы лучше ходить об руку со своим гармонистом!
Медведь ты, чистый медвежонок! – дразнила она иногда Савву, теперь ласково, чуть поднимая тонкую бровь. – Ни попеть ты, ни поиграть на гармони не умеешь. А еще нижегородский…
И качала головой, поводила плечами так, что тихонько постукивали бусы. Они садились играть в карты, и дураком неизменно оставался Савва.
Вера с ним очень сдружилась и редко на гуляньях отходила – разве только для того, чтобы повертеться в сибирской «подгорной», до которой Савва не был охотником.
В летние праздники они вдвоем, поднявшись до зари, переплывали на пароме Уду и уходили под Вознесенскую гору. Там собиралась и еще молодежь, а бывало, приезжали на подводах и целыми семьями, с корзинами напитков и съестного, со сковородками и самоварами, – и день проходил очень весело. Вере с Саввой не сиделось на травке внизу, у реки. Хотелось непременно подняться по крутому‑крутому и длинному сыпучему откосу к отвесным скалам н там, пользуясь уступами и трещинами в камнях, взобраться на самый верх обрыва. Туда вели удобные тропинки, обходы, но это было неинтересно… Лазать по скалим Савва был большой мастер и быстро обучил этому искусству и Веру. Они возвращались с прогулки домой исцарапанные, загорелые, увешанные венками из живых цветов.
Филипп Петрович давно стал смотреть на них как на будущих жениха с невестой. Втайне подумывала об этом и Агафья Степановна. Провожая по утрам на работу в мастерские «мужиков», как она их называла, заботливо и совсем одинаково оглядывала и того и другого.
Как‑то так повелось, что и без особой просьбы со стороны Саввы Агафья Степановна сама стала стирать и чинить его белье. Протирались на сапогах подметки – она подсовывала Савве обувь Филиппа Петровича, а его сапоги брала и несла в починку. На собственные сбережения купила плотной синей китайки и сшила своими руками Савве рабочий костюм. Савва стал предлагать ей за него деньги – Агафья Степановна отказалась.
Это в подарок на именины тебе.
Да я же еще не скоро буду именинником!
Ну пусть зачтется вперед.
Савва работал вместе с Филиппом Петровичем в токарном цехе. Они готовили из бронзы мелкие детали паровозной арматуры. Филипп Петрович, крепкий, жилистый, все рвался в кузнечный цех, нравилось ему стучать по раскаленному добела железу тяжелым молотом, плющить и мять металл. А Савва его отговаривал.
Филипп Петрович, – говорил он, – ты подумай сам: у кузнеца работа так, приблизительная. Разве можно сравнить ее с работой токаря? Уж если переходить на другую, так давай лучше будем пробиваться тогда в инструментальщики.
Ну его к черту, – отвечал Филипп Петрович, – там уж шибко тонкая нужна работа. Терпения не хватит у меня пилить, шабрить да подшлифовывать.
Вместе они почитывали и нелегальную литературу. Обычно приносил брошюры Савва. Оп и читал их вслух.
Филипп Петрович, вздев на нос очки, молча слушал, не перебивая, и начинал разговор только тогда, когда Савва перевертывал последнюю страницу.
Филипп Петрович состоял в конспиративном рабочем кружке. А когда подружился с Саввой – и его ввел в этот кружок. Сначала долго присматривался к парню, обдумывал: как это сделать и стоит ли? Но Савва в кружке оказался сразу как рыба в воде.
Еще до приезда Саввы кружок собирался на квартире Филиппа Петровича. Проводил в нем беседы Семен Аристархович Буткин, в качестве ревизора управления дороги наезжавший в Шиверск довольно часто. Но потом рабочие к Буткину охладели, потянулись к Петру Терешину и Ване Мезенцеву, которые держали связь с Лебедевым, а этот кружок сам собой распался. Правда, некоторое время спустя Буткин организовал новую группу, куда вошли главным образом путейские рабочие, но эта группа стала держать себя особняком. Впрочем, Филипп Петрович иногда заглядывал и туда: ему нравилось слушать, как говорит Буткин.
Большой слабостью Филиппа Петровича была неодолимая любовь к вину. Частенько на праздниках или после получки он напивался – и напивался основательно. Ходил по улицам, горланил песни, не то начинал бормотать такие слова, за которые можно было попасть и в полицию. Друзья его уводили, укладывали спать и, протрезвившегося, наутро горько упрекали. Филипп Петрович сидел на постели, свесив босые ноги, понурив голову, и твердил:
– Не буду, братцы, крест святой, не буду. Последний раз со мной так. Случится еще – бейте меня, убивайте, делайте со мной все, что хотите…
С тех пор как поселился у него Савва, Филипп Петрович и вправду пить стал умереннее, только по рюмочке после работы и малость побольше в праздничные дни. Савва умел с ним ладить и, если все‑таки Филипп Петрович перегружался, не отходил от него, пока не приводил домой.
В гости они всегда ходили вместе, к общим своим друзьям. И самым задушевным из всех был стрелочник Кузьма Прокопьевич, с которым Савва познакомился на платформе еще в день своего приезда. Филипп Петрович дня без него не мог прожить. Или поглядывал нетерпеливо в окошечко – не идет ли Кузьма Прокопьевич, если обещался прийти, или сам бежал к нему. У них и разговоров больших между собой не бывало, а так просто, сидят, друг на друга поглядывают, покуривают, изредка словечком перебросятся. И им хорошо. На душе полное удовлетворение.
Савва тоже любил Кузьму Прокопьевича. Но отмалчиваться ему не давал, задирал острым словцом. А тот всегда незлобно отшучивался.
Зато Вере Кузьма Прокопьевич не давал проходу. Он был ее крестным отцом. Обычно все свои шутки он начинал так:
Дочка, а дочка…
Слышу я, крестный, – сердилась Вера, зная, что за этим последует.
Внучонок мне сегодня приснился. Вот эконький, маленький, – он ставил себе на ладонь коробок спичек.
А чего тебе, крестный, все один и тот же сон снится?
Часто снится – наяву случится.
Вера налетала петушком и тузила его кулаками в худую, узкую спину.
Ох, ох, – стонал Кузьма Прокопьевич, – умру и внучонка не дождусь! Пожалей, дочка…
Впрочем, долго сердиться Вера не умела. И немного погодя она уже сидела рядом с Кузьмой Прокопьевичем и, обняв его за шею, напевала свою любимую песню:
Что ты жадно глядишь на дорогу?.. В стороне от веселых подруг…
Кузьма Прокопьевич подтягивал таким же тоненьким, как н у Веры, голоском. Агафья Степановна посмеивалась:
Девоньки, а мужикам с вами попеть можно?
И вступала нарочито густым мужским басом. Потом присоединялись и Савва с Филиппом Петровичем. Песня лилась широким разливом. Савва фальшивил, и Вера досадливо грозила ему пальцем.
Кузьма Прокопьевич любил увязаться за молодежью на прогулку. Соблазнял на это и Агафью Степановну. Филипп Петрович ходил только в том случае, если в корзинку со съестным ставилась белоголовая бутылочка – «митрополит», ну, на худой конец, и с красным сургучом – «начальник станции». Кузьма Прокопьевич добровольно брал на себя все заботы насчет набора питий, яств и посуды, сам нес корзинку, сам потом собирал для костра сучья и сам торжественно жарил яичницу.
Покончив с яичницей, у тлеющего костерка оставались старшие, а молодежь мгновенно куда‑нибудь исчезала: убегали в черемушник к Уватчику, если прогулка была недалекой, близ дома, или карабкались на скалы, если гулять уходили к Вознесенской горе.
…Вера!
Она не шелохнулась.
Верочка!.
Нет. Скорее холодный гранит ответит, чем она!
Подумать только! Пришли все вместе, как люди. И костер развели, и все остальное, как полагается…
Ну, а потом они двое ушли, хотели подняться по скалам на обрыв Вознесенки. А там, на уступах, по которым они обычно взбирались, чуть не на каждом камне сидят парни, пишут краской свои и своих подруг имена. Все там исписано, местечка свободного не найдешь. Конечно, кто хочет, тот находит. Только Савва никогда не найдет. Сколько раз ему говорила! И сегодня говорила опять. Ему что! Смешками, смешками, да так п отделался. Увел ее под эту скалу, где ни ходу, ни лазу – стена стеной, а сам убежал, оставил одну. Сказал: «Дожидайся». Ну и дожидалась. Смотреть даже отсюда некуда. Площадочка – три шага шагнуть. По бокам – кусты колючие, под низом – река, а позади утес. Последний утес, на котором пока еще ничего не написано. На этом п не напишешь. Высота страшенная. Ни сверху, ни снизу не взберешься…
И вот час целый, наверно, одна тут проскучала. Взяла бы и ушла вниз без пего, если бы не боялась сорваться.
Потом появился. Где? Наверху, на самом обрыве! Забрался‑таки. Один. Сел, свесил ножки. Молчит, посмеивается: «Думаю… Вспоминаю». Думаешь, так думай. Вспоминаешь, так вспоминай. А забыл человека, бросил на целый день одного, так не лисись потом, не припрашивайся: «Верочка, Верочка!» Да она с голоду теперь умрет на этом месте, а не встанет. Пусть он потом помучится так же, как сегодня мучилась она!
Вера!
Ишь рассыпается! Все равно…
Верочка!
Савва тихо вздохнул: крепко приморозило лед, никак не тает. Ну ладно, солнце выше взойдет – растает.
Он поднялся, отошел в глубь от обрыва и стал проверять моток бечевы. Он занял его у знакомых парней. Хорошая бечева. Новая. Немного тонковата, но его‑то выдержит. Дади ему и коробку с красной краской, кисточки. Все честь по чести.
Савва захлестнул один конец бечевы за ствол сосны, ближе других стоявшей к обрыву, другим концом обмотался вокруг пояса. Баночку с краской он тоже прикрепил к поясу. Снял сапоги и остался босиком.
На самой кромке обрыва Савва еще раз проверил все и начал спускаться, держась лицом к утесу. Медленно, осторожно, вершок за вершком, отталкиваясь одной рукой от скалы и все время упираясь в нее ногами. Так он опустился на одну треть всей высоты. Погладил камень ладонью. Превосходный, как полированный, жесткий песчаник. Савва посмотрел вниз. Девушка все так же сидела спиной к утесу, обхватив колени руками.
– Ладно…
Затянув бечеву у пояса прочным узлом, Савва сильнее откинулся назад и пошел вбок по отвесной скале. Бечева, натянувшись струной, стала косо, как маятник часов в конце своего размаха. Удерживая себя в таком положении всем напряжением мускулов, Савва окунул кисточку в банку с краской и вывел на камне первую букву – «В».
Бечева больно резала спину. Песчаник царапал босые ноги. Нельзя было дышать полной грудью – не хватало воздуха. Да ничего, можно все перетерпеть. Зато…
Подражая движению маятника, Савва медленно передвигался по скале вправо и писал крупно одну букву за другой. Изобразив «Вер…», он минутку задумался, как написать: Вера или Верочка? Трудное имя! К примеру, Татьяна. Будет еще Таня и Танечка. Дарья – Даша и Дашенька. Здесь после Веры идет сразу Верочка. Для солидности падо бы написать «Вера»… Но для него‑то она все же Верочка! А пишет он для себя.
Это длинное слово взяло почти весь размах маятника. А подниматься вверх, чтобы там переложить бечеву на новое место, Савве не хотелось. Он с трудом передвигался вправо. Быстро намалевал «Савва» – получилось «Верочка и Савва» – и вернулся на середину.
Под именами, ниже, надо написать еще фамилии и поставить год, месяц и число. Фамилии… Но как это сделать теперь, когда оба имени рядом стоят?
Эх, ведь надо было как написать: «Верочка Чекмарева и Савва Трубачев»! Да не додумался сразу, а теперь с Чекмаревой в середину никак не вклинишься.
Конечно, проще всего бы одну фамилию на двоих – Трубачевы. Ведь будут все равно они Трубачевы! А попробуй сейчас напиши! Дома еще так‑сяк, может, и сошло бы, да ведь знакомые потом проходу не дадут. Как же тут быть?
Он вовсе забыл, что висит на бечеве, высоко над землей, и, чтобы не так затекли ноги, тихонько переступал по отвесной стене, то вправо, то влево…
Савва! Савва! – снизу кричала Вера, и страх был слышен в ее голосе.
Что такое? Не змея ли ее напугала? В камнях здесь водятся змеи. Как он забыл об этом? Савва глянул назад и вниз через плечо. Вера стояла, запрокинув голову, показывала пальцем на кромку обрыва и все повторяла:
Савва!.. Савва!.. Ой, Саввушка!..
Вера металась по узенькой площадке, не зная, что ей делать. А Савва не понимал, чего она испугалась. Что же ему, в первый раз, что ли? Да и сама она с ним поднималась на скалы. Хотя, конечно, не на такие…
Вера! Прочитай‑ка! – крикнул он.
Она должна бы остаться довольной: буквы получились ровные, а издали, наверно, и красивые.
Ой, Савва!.. Скорее… Веревка…
Савва пробежался взглядом по бечеве, и судорога сразу стянула ему челюсти. Острая кромка скалы перебила у бечевы одну прядку, и она, раскрутившись, торчала, как хвостик. Долго ли выдержат остальные две прядки? Как быть? Решать надо быстро… Подтягиваться вверх? Но веревка может лопнуть прежде, чем он успеет взобраться на обрыв. А тогда падать – расстояние станет еще большим… Вниз? Хватит ли ему бечевы?
Савва… Милый… Родной!
Он распустил узел бечевы и, стараясь не тряхнуться, медленно‑медленно стал сползать по скале вниз.
Вера теперь не кричала, стояла не дыша, подняв кверху обе руки, словно готовилась принять на них Савву. Он это видел краем глаза и кричал:
Вера, отойди! Отойди, бога ради! Но она не двигалась.
Спускаясь все ниже и ниже, Савва не отводил взгляда от кромки обрыва, где, отчетливо различимый на фоне неба, шевелился хвостик лопнувшей прядки.
Еще шаг, еще… Еще один… А шаги – по вершку.
Теперь не так далеко до земли… Еще шаг… Еще… Вот написанных слов уже не видно совсем… Скоро…
Бечеву заело у пояса, она перестала свободно скользить. Еще бы только пяток маленьких шажков – и можно спрыгнуть. Савва осторожно завел руки за спину…
Но в этот момент у кромки обрыва рядом с первым хвостиком появился второй. Савва почувствовал, что бечепн словно зазвенела в руке.
Уйди! – крикнул он изо всей силы. И навзничь полетел к земле.
Верочка не отступила, но, как‑то инстинктивно пригнувшись, плечом оттолкнула Савву, и он упал в стоявшие обочь кусты. Это смягчило силу удара.
Выпутавшись из пружинящих, гибких вершинок, Савва поднялся. Ему остро жгло спину под лопатками, – накололся, наверно, на сучок. Но руки и ноги были целы. Значит, все хорошо. Он торопливо подбежал к Вере. Та лежала на голубой полынной площадке не шевелясь.
Жива? – закричал Савва, приподнимая ей голову. Слезы только теперь нашлись у Веры. Они полились
ручьем, мешая ей видеть, мешая говорить. Савва посадил ее, прислонил спиной к утесу.
Вера… Верочка…
Она уткнулась головой в колени и рыдала горько и счастливо.
Потом исподлобья посмотрела на Савву.
Ну зачем?.. Зачем ты полез?
Да ведь что же, ведь ничего и не случилось. Ну, упал – п все… Жалко, дописать я не успел. Вот, посмотри!
Нужны мне твои надписи, – вытирая платком мокрое лпцо, шептала Вера, – вот как нужны! Ничего не сказал… Полез…
Ну, я больше не буду, – виновато сказал Савва. Они посидели молча, держась за руки.
Пойдем, – наконец сказала Вера, – я есть хочу. Савва встал, помог подняться девушке и беспомощно
поглядел вверх.
Ух, ты! – сказал он, показывая пальцем на обрыв. – А сапоги‑то у меня там остались. Верочка, ты подожди, я сбегаю.
Подожди! Нет уж, хватит, второй раз ты меня не обманешь. Одна я здесь не останусь. Сама с тобой полезу.
Вера!..
Полезу – и все.
Спорить с ней теперь было совершенно бесполезно.
Они вернулись к костру, исцарапанные, запыленные и уставшие так, что сразу повалились на траву, не выговорив пи слова. Кузьма Прокопьевич и Филипп Петрович спали рядышком, прикрыв фуражками лица. Агафья Степановна, натянув на деревянную ложку пятку чулка, занималась штопаньем. Она не могла сидеть без работы даже в поле, на отдыхе.
Ну и сорванцы! – неодобрительно сказала она, откладывая чулок в сторону. – Носитесь, носитесь по горам. Вот когда‑нибудь сломите себе голову.
Пробовали, – пробормотал Савва.
Чего пробовали? – недоумевая, спросила Агафья Степановна. – Головы ломать себе, что ли? Допробуетесь. Есть‑то хотите?
Вера лисичкой прильнула к матери.
Ой, как хотим!
Агафья Степановна пошарила в корзинке. Нашла краюшку хлеба, малосольные огурцы. Подала им.
– Ешьте. Больше нет ничего. Все прикончили. Зашевелился Кузьма Прокопьевич. Потер ладонью
припухшее от сна лицо.
Дочка, а дочка! – надтреснутым голосом покликал он. – Ну и сон мне сейчас приснился! Будто я…
Вера быстро подскочила и сунула ему в рот огурец.
Замолчи, крестный!
Кузьма Прокопьевич съел огурец с большим наслаждением.
Люблю малосольные… Чего мне приснилось‑то! – И он настойчиво отвел рукой Верочку. – Пет, нет, совсем не то, дочка. Будто стоит памятник каменный. Высокий‑высокий, как утес. И на нем красной краской написано мое имя: «Кузьма». Понимаешь? И так мне обидно стало, что фамилии там нет у меня. Всякий человек имеет фамилию, а у меня нету. Кузьма – и все. Полезу, думаю, и сам напишу. И вот будто забрался я по веревке, вишу, болтаюсь, как комарик на паутинке, и…
Ну, и чего потом? – настороженно спросила Вера.
А потом ничего, дочка. Проснулся.
Савва тихонечко обернулся. Вон он, виден отсюда этот утес. И слова на нем видны. Только какие – не прочитаешь. Далеко. Он пристально посмотрел на отчаянно зевающего Кузьму Прокопьевпча, да так и не понял: видел тот наяву, как Савва болтался на веревке, или это был действительно сон у него, или то и другое перепуталось в пьяной голове Кузьмы Прокопьевича?
В комнате густо пахло аптечными специями. Агафья Степановна только что закончила перевязку. Савва лежал на кровати, отдуваясь. Постонать бы – легче становится, да как‑то и стыдно. Молодой парень, а стонет. Вера из кухни прислушивалась к их разговору. Подходить к Савве во время перевязки мать не разрешила – неприлично это молодой девушке.
А Савва лежал вот уже четвертую неделю. Вырвалась у соседа из токарного станка деталь и ударила его в спину. Сгоряча тогда он не почувствовал особой боли. Проработал весь день до конца и до дому дошел хорошо, – даже нес напеременки с Филиппом Петровичем старую шпалу, на топливо. А ночью потом взяло и взяло. Дышать нечем. К утру вовсе правая рука отнялась, не поднять. Но по гудку на работу пошел. Стал к станку. Нет, как плеть висит рука. Пальцами пошевельнешь – и то во всем теле боль отзывается. Мастер погнал в приемный покой. Там фельдшер осмотрел, покачал головой, выписал рецепт на лекарство, дал освобождение от работы.
Значит, можно теперь отдыхать? – спросил Савва, неумело левой рукой пряча рецепт в кармане.
– Отдыхай, – сказал фельдшер, – коли это ты себе за отдых считаешь.
А чего там со спиной у меня?
Точно я тебе не скажу, в нутро не заглянешь. Либо сломал ты себе, парень, ребро, либо так зашиб, что воспаление кости получилось. Ухаживать за тобой есть кому?
– Ухаживать – что ж, люди, конечно, найдутся. Да ведь без заработка останусь я.
Ну, тут я тебе, парень, уже никакого рецепта дать не могу, – развел руками фельдшер. – Не надо туда‑сюда все деньги сразу расходовать. Откладывать надо про черный день. Да вам, кудрявым, что в голову разве вобьешь? Себе – шелковые рубашки, а барышням своим – конфетки. Фить – и денег нет. А теперь вот будешь лежать, так от скуки об этом подумывай. Жизнь только начинаешь. А поболеть, может, в еще не раз придется.
Именно об этом сейчас и разговаривали Савва с Агафьей Степановной. Вера все слышала и терзалась. Правда, не мать первая начала разговор, а сам Савва. Стал извиняться, что долго лежит и денег не зарабатывает, а кормить его и лечить надо. Только зачем он это говорит? Будто бросят они его? Или деньги с него будут спрашивать? Ага, теперь мать уговаривает: «Не тревожься, Савва, после сочтемся…» Ой, какая хорошая она, мама!
Агафья Степановна вышла с тазиком. Ставила сейчас на спину Савве припарки. Вера спросила ревниво:
Ну, как у него? Лучше?
Снаружи, как было, синее, а внутри кто ж его знает как? – И потрепала за ухо дочь. – Да поправится, ты не бойся!
К обеду Филипп Петрович почему‑то не пришел. Вместо него явились Лавутин и Ваня Мезенцев.
Попроведать больного зашли, – объяснил Ваня.
А где же Филипп?
Вот уж, право, не знаем, Агафья Степановна. Вместе были, – Ваня посмотрел на Лавутина, – в проходной, правда, малость с Гордеем Ильичом мы задержались. На улицу вышли – нет уже Филиппа Петровича. Подумали: не дождался, домой ушел.
Да придет, Агафья Степановна, куда же он денется? – успокоил Лавутин, прошел в комнату к Савве, прикрыл дверь за собой и подсел поближе к окошку.
Ну, какие есть новости? – осторожно поворачиваясь на бок, спросил Савва гостей.
Новости оказались невеселыми. В мастерских объявили, что с завтрашнего дня сбавляются расценки. Прикинули рабочие – получается почти на целую четверть. И провизионные билеты вовсе отменяют. Зайцем будешь ездить – станут штрафовать. Все равно даже если на товарном поймают. А как без провизионных? В городе‑то цены растут и растут. А поедешь подальше, на маленькие станции, как ни говори, там подешевле купишь. Ведь семья у каждого, прокормить нужно.
Рассказывал Ваня. Говорил тихо, неторопливо, обстоятельна. Он сразу весь как‑то осунулся, побледнел. Сидел у постели Саввы и, слегка покачиваясь, гладил ладонями свои колени. Лавутин изредка вставлял замечания, короткие, злые. И все перебирал беспокойно своими узловатыми, сильными пальцами.
Хотя бы даже взять, к примеру, меня, – говорил Ваня. – Самая маленькая против того, как у других, семья. Трое нас: я, жена да ребенок. Стариков нет. Одному мне только двоих кормить приходится. И домик свой. И то, если взять теперь заработок по новым расценкам да на нашем городском базаре всю провизию покупать, получится, будто у меня в семье еще один человек прибавился. А ведь и так мы жили – ничего лишнего. Работа тяжелая, а поесть… когда как случится.
А вот помахай, как я, молотом, – вставил Лавутин, – да на мой рост прикинь. Мне сколько съесть надо? Про робят своих подумаю – сердце щемит. И не то побаловать – накормить досыта иной раз нечем.
И на чужой квартире живет еще, – продолжал Ваня. – Да ведь есть и хуже еще положение. По семь, по восемь человек в семье. Тянулись все, ждали: вот, может, цены на провизию подешевеют или расценки прибавят. А дождались…
Ох, когда‑нибудь и они дождутся! – шумно вздохнул Лавутин, поднялся и стал ходить по комнате широкими, грузными шагами.
Тебе спокой нужен, – спохватился Ваня, ласково поглядывая на Савву, – а мы тут с такими неприятностями пришли.
Не для вас одних неприятности, – сказал Савва, морщась от боли: дохнешь глубоко – и словно иглой в спину кольнет, – для всех неприятности. Взять бы да обо всем этом в газету написать.
Писали один раз, – заметил Ваня, – до тебя еще, Савва. Да только никакого проку от этого не было.
Лавутина злость разбирала. Он остановился, засунул пальцы за поясок.
Писали, – сказал он, – как писали, так и читали все. Ты не знаешь, Савва. Добивались мы, чтобы для рабочих воскресную школу открыть. Отказали нам. Ясно: рабочий – лошадь, а лошадь незачем грамоте учить. Написали в газету, напечатано было. Буткина друзья писали, а может, он и сам под чужой фамилией. Прочитаешь – и что получается: ах, бедные рабочие, они хотят учиться, а им не дают, как это нехорошо! Ай, как нехорошо! Жаль бедненьких рабочих!
А по‑другому написать – цензура не пропускает. Так ведь Семен Аристархович объяснял, – насмешливо подмигнул Ваня.
Ну, а так к чему эти умильные слезки? – зло загудел Лавутин, не заметив усмешки Мезенцева. – На кого они подействовать могли? Ну? На кого? На Баранова, что ли? Помнишь, Ваня, в той же газете и другая статья была напечатана? Огромная! Кто‑то кошку на улице мучил. Напакостила она хозяину на подушку, он и стал пороть ее ремнем. Кошка – на улицу. Хозяин настиг ее возле ворот и еще раз выпорол. Куда тебе! Шум раздули… И вопросительные знаки в газете, и восклицательные! Зверство! Издевательство! Чудовищное преступление! Защитить животных! Чего полиция смотрит? Почему не судят таких людей? Нет, Вапя, такие газеты не для рабочих печатаются, а для кошек. Кошек они защищают, а не нас.
А помнишь, Гордей Ильич, – оживился Ваня, – мы «Искру» читали? Вот это газета! В нее написать бы.
В «Искру» – дело другое, – сказал Лавутин. – Об этом надо подумать. Вот если Вася Плотников приедет – через него. Как иначе туда письмо пошлешь?
Я так еще и за то, – добавил Ваня, – чтобы рабочим сразу всем забастовать.
Забастовать? – повторил Лавутин. – Безусловно, надо бы. Да только вот что нельзя забывать: раньше на станции у нас десяток жандармо