Нет, он давно запретил себе верить! Он не смел разрешить себе обрадоваться!
Это в первые годы срока верит новичок каждому вызову из камеры с вещами — как вызову на свободу, каждому шёпоту об амнистии — как архангельским трубам. Но его вызывают из камеры, прочитывают какую-нибудь гадкую бумажку и заталкивают в другую камеру, этажом ниже, ещё темней, в такой же передышанный воздух. Но амнистия перекладывается — от годовщины Победы до годовщины Революции, от годовщины Революции до сессии Верховного Совета, амнистия лопается пузырём или объявляется ворам, жуликам, дезертирам — вместо тех, кто воевал и страдал.
И те клеточки сердца, которые созданы в нас природой для радости, став ненужными, — отмирают. И те кубики груди, в которых ютится вера, годами пустеют — и иссыхают.
Вдосыть уже было поверено, вдоволь пождали освобождения, вещички складывали — наконец хотел он только в свою Прекрасную Ссылку, в свой милый Уш-Терек! Да, милый! —удивительно, ноименнотакимпредставлялсяегоссыльныйуголотсюда, избольницы, изкрупногогорода, изэтогосложнозаведенногомира, ккоторомуОлегнеощущалуменияпристроиться, дапожалуйижеланиятоже.
Уш-Терекзначит«Тритополя». Онназвантакпотрёмстариннымтополям, виднымпостепизадесятькилометровидальше. Тополястоятсмежно. Онинестройныпо-тополиному, акривоватыдаже. Им, можетбыть, ужлетипочетыреста. Достигнуввысоты, онинепогналидальше, араздалисьпосторонамисплелимощнуютеньнадглавнымарыком. Говорят, иещёбылистарыедеревьявауле, нов31-мгоду, когдаБудённыйдавилказахов, ихвырубили. Абольшетакиенепринимаются. Сколькосажалипионеры—обгладываютихкозынапервомвзросте. Лишьамериканскиеклёнывзялисьнаглавнойулицепередрайкомом.
Т о лиместолюбитьназемле, гдетывыползкричащиммладенцем, ничегоещёнеосмысливая, дажепоказанийсвоихглазиушей? Илито, гдепервыйразтебесказали: ничего, идитебезконвоя! сами идите!
Своиминогами! «Возьмипостельтвоюиходи!»
Перваяночьнаполусвободе! Покаещёприсматриваласькнимкомендатура, впосёлокневыпустили, аразрешиливольноспатьподсеннымнавесомводвореМВД. Поднавесомнеподвижныелошадивсюночьтихохрупалисено—инельзябыловыдуматьзвукаслаще!
НоОлегполночизаснутьнемог. Твёрдаяземлядворабылавсябелаяотлуны—ионпошёлходить, какшальной, наискосьподвору. Никакихвышекнебыло, никтонанегонесмотрел—и, счастливоспотыкаясьнанеровностяхдвора, онходил, запрокинувголову, лицомвбелоенебо—икуда-товсёшёл, какбудтобоясьнеуспеть—какбудтоневскудныйглухойаулдолженбылвыйтизавтра, авпросторныйтриумфальныймир. Втёпломвоздухераннейюжнойвесныбылосовсемнетихо: какнадбольшойразбросаннойстанциейвсюночьперекликаютсяпаровозы, таксовсехконцовпосёлкавсюночьдоутраизсвоихзагоновидворовтрубно, жадноиторжествующеревелиишакииверблюды—освоейбрачнойстрасти, обуверенностивпродолжениижизни. Иэтотбрачныйрёвсливалсястем, чторевеловгрудиуОлегасамого.
Такразвеестьместомилей, чемгдепровёлтытакуюночь?
Ивотвтуночьонопятьнадеялсяиверил, хотьстолькоразурекался.
Послелагерянельзябылоназватьссыльныймиржестоким, хотяиздесьнаполиведралиськетменямизаводуирубалипоногам. Ссыльныймирбылнамногопросторней, легче, разнообразней. Ножестковатостьбылаивнём, инетак-толегкопробивалсякорешоквземлю, инетак-толегкобылонапитатьстебель. Ещёнадобылоизвернуться, чтобкомендантнезаслалвпустынюглубжекилометровнаполтораста. Ещёнадобылонайтиглино-соломеннуюкрышунадголовойичто-топлатитьхозяйке, аплатитьнеизчего. Надобылопокупатьежеденныйхлебичто-тожевстоловой. Надобылоработунайти, а, намахавшиськиркоюзасемьлет, нехотелосьвсё-такибратькетменьиидтивполивальщики. Ихотябыливпосёлкевдовыеженщиныужесмазанками, согородамиидажескоровами, вполнеготовыевзятьвмужьяодинокогоссыльного—продаватьсебявмужьямнилосьтожерано: ведьжизнькакбудтонекончалась, аначиналась.
Раньше, влагере, прикидывая, сколькихмужчиннедостаётнаволе, увереныбылиарестанты, чтотолькоконвоироттебяотстанет—иперваяженщинаужетвоя. Такказалось, чтоходятониодинокие, рыдаяпомужчинам, иниочёмнедумаютодругом. Новпосёлкебыловеликоемножестводетей, иженщиныдержалиськакбынаполненныесвоейжизнью, иниодинокие, нидевушкинизачтонехотели так, аобязательнозамуж, почестному, истроитьдомокнавидупосёлка. Уш-терекскиенравыуходиливпрошлоестолетие.
ИвотконвоирыдавноотсталиотОлега, ажилонвсетакжебезженщины, какигодызаколючейпроволокой, хотябыливпосёлкеписаныевороныегречанкиитрудолюбивыесветленькиенемочки.
Внакладной, покоторойприслалиихвссылку, написанобыло навечно, иОлегразумомвполнеподдался, чтобудетнавечно, ничегодругогонельзябыловообразить. Авотженитьсяздесь—что-товгрудинепускало. ТосвалилиБериюсжестянымгрохотомпустогоистукана—ивсеждаликрутыхизменений, аизмененияприползалимедленные, малые. ТоОлегнашёлсвоюпрежнююподругу—вкрасноярскойссылке, иобменялсяписьмамисней. Тозатеялперепискусостаройленинградскойзнакомой—исколько-томесяцевносилэтовгруди, надеясь, чтоонаприедетсюда. (Ноктоброситленинградскуюквартируиприедеткнемувдыру?) Атутвырослаопухоль, ивсёрозняласвоейпостояннойнеоборимойболью, иженщиныуженесталиничемпривлекательнеепростодобрыхлюдей.
КакохватилОлег, быловссылкенетолькоугнетающееначало, известноевсемхотьизлитературы(нетаместность, которуюлюбишь; нетелюди, которыхбыхотелось), ноиначалоосвобождающее, малоизвестное: освобождающееотсомнений, отответственностипередсобой. Несчастныбылинете, ктопосылалсявссылку, актополучалпаспортсгрязной39-йпаспортнойстатьёйидолженбыл, упрекаясебязакаждуюоплошность, куда-тоехать, где-тожить, искатьработуиотовсюдуизгоняться. Нополноправноприезжаларестантвссылку: неонпридумалсюдаехать, иниктонемогегоотсюдаизгнать! Занегоподумалоначальство, ионуженебоялсяупуститьгде-толучшееместо, несуетился, изыскиваялучшуюкомбинацию. Онзнал, чтоидётединственнымпутём, иэтонаполнялоегободростью.
Исейчас, начаввыздоравливать, истояопятьпереднеразбираемо-запутаннойжизнью, Олегощущалприятность, чтоестьтакоеблаженноеместечкоУш-Терек, гдезанегоподумано, гдевсёоченьясно, гдеегосчитаюткакбывполнегражданином, икудаонвернётсяскорокак домой. Ужекакие-тонитиродстватянулиеготудаихотелосьговорить: у нас.
Тричетвертитогогода, которыйОлегпробылдосихпорвУш-Тереке, онболел—ималоприсмотрелсякподробностямприродыижизни, ималонасладилсяими. Больномучеловекустепьказаласьслишкомпыльной, солнцеслишкомгорячим, огородыслишкомвыжженными, замессамановслишкомтяжёлым.
Носейчас, когдажизнь, кактекричащиевесенниеишаки, сновазатрубилавнём, Олеграсхаживалпоаллеяммедгородка, изобилующегодеревьями, людьми, краскамиикаменнымидомами, —исумилениемвосстанавливалкаждуюскупуюумереннуючёрточкууш-терекскогомира. Итотскупоймирбылемудороже—потомучтоонбылсвой, догробасвой, навеки свой, аэтот—временный, прокатный.
Ивспоминалонстепной жусан —сгорькимзапахом, атакимродным! Иопятьвспоминал жантак сколкимиколючками. Иещёколчетого джингиль, идущийнаизгороди—авмаецветётонфиолетовымицветами, благоухающимисовсем, каксирень. Иодурманивающееэтодерево джид у —сзапахомцветовдотогоизбыточно-пряным, какуженщины, перешедшеймеружеланияинадушеннойбезудержу.
Какэтоудивительно, чторусский, какими-толентамидушевнымиприпеленатыйкрусскимперелескамипольцам, ктихойзамкнутостисреднерусскойприроды, асюдаприсланныйпомимоволиинавсегда, —вотонужепривязалсякэтойбеднойоткрытости, тослишкомжаркой, тослишкомпродуваемой, гдетихийпасмурныйденьощущаетсякакотдых, адождь—какпраздник, ивполнеуже, кажется, смирился, чтобудетжитьздесьдосмерти. Ипотакимребятам, какСарымбетов, Телегенов, Маукеев, братьяСкоковы, он, ещёиязыкаихнезная, кажется, икнародуэтомупривязался; онподналётомслучайныхчувств, когдасмешиваетсяложноесважным, поднаивнойпреданностьюдревним родам, понялегокаквкорнепростодушныйнародивсегдаотвечающийнаискренностьискренностью, нарасположениерасположением.
Олегу—тридцатьчетырегода. Всеинститутыобрываютприёмвтридцатьпять. Образованияемууженикогданеполучить. Ну, невышло—такневышло. Тольконедавноотизготовщикасамановонсумелподнятьсядопомощниказемлеустроителя(несамогоземлеустроителя, каксовралЗое, атолькопомощника, натристапятьдесятрублей). Егоначальник, районныйземлеустроитель, плохознаетценуделениянарейке, поэтомуработатьбыОлегувсласть, ноиемуработыпочтинет: прирозданныхколхозамактахна вечное (тожевечное) пользованиеземлёй, емулишьиногдадостаётсяотрезатьчто-нибудьотколхозоввпользурасширяющихсяпосёлков. Кудаемудомираба—довластителяполивов мир а ба, спинойсвоейчувствующегомалейшийнаклонпочвы! Ну, вероятно, сгодамиОлегсумеетустроитьсялучше. Нодажеисейчас—почемустакойтеплотойвспоминаетонобУш-Тереке, иждётконцалечения, чтобтольковернутьсятуда, дотянутьсятудахотьвполздорова?
Неестественнолибылобыозлобитьсянаместосвоейссылки, ненавидетьипроклинатьего? Нет, дажето, чтовзываеткбатогусатиры, —итовидитсяОлегулишьанекдотом, достойнымулыбки. ИновыйдиректоршколыАбенБерденов, которыйсорвалсостены«Грачей»Саврасоваизакинулихзашкаф(тамцерковьонувиделисчёлэторелигиознойпропагандой). Изаврайздравом, бойкаярусачка, котораястрибунычитаетдокладрайоннойинтеллигенции, аиз-подполызагоняетместнымдамамподвойнойцененовыйкрепдешин, поканепоявитсятакойивРаймаге. Имашинаскоройпомощи, носящаясявклубахпыли, ночастенькосовсемнесбольными, апонуждамрайкомакаклегковая, аторазвозяпоквартирамначальствамукуисливочноемасло. И«оптовая»торговлямаленькогорозничногоОрембаева: вегопродуктовоммагазинчикеникогданичегонет, накрыше—горапустыхящиковотпроданноготовара, онпремированзаперевыполнениепланаипостояннодремлетудверимагазина. Емуленьвзвешивать, леньпересыпать, заворачивать. Снабдившивсехсильныхлюдей, ондальшенамечаетпоегомнениюдостойных, итихопредлагает: «Бериящикмакарон—толькоцелый», «беримешоксахара—толькоцелый». Мешокилиящикотправляютсяпрямососкладанаквартиру, азаписываютсяОрембаевуврозничныйоборот. Наконец, итретийсекретарьрайкома, которыйвозжелалсдатьэкстерномзасреднююшколу, нонезнаяниоднойизматематик, прокралсяночьюкссыльномуучителюиподнёсемушкуркукаракуля.
Этовсёвоспринимаетсясулыбкойпотому, чтоэтовсё—послеволчьеголагеря. Конечно, чт о непокажетсяпослелагеря—шуткой? чтонепокажетсяотдыхом?
Ведьэтоженаслаждение—надетьвсумеркахбелуюрубашку(единственную, ужеспродраннымворотником, аужкакиебрюкииботинки—неспрашивай) ипойтипоглавнойулицепосёлка. Околоклубаподкамышевойкровлейувидетьафишу: «новыйтрофейно-художественныйфильм…»июродивогоВасю, всехзазывающеговкино. Постаратьсякупитьсамыйдешёвыйбилетзадварубля—впервыйряд, вместесмальчишками. Аразвмесяцкутнуть—задвасполтинойвыпитьвчайной, междушофёров-чеченов, кружкупива.
Этовосприятиессыльнойжизнисосмехом, спостояннойрадостьюуОлегасложилосьбольшевсегоотсупруговКадминых—гинекологаНиколаяИвановичаиженыегоЕленыАлександровны. ЧтобнислучилосьсКадминымивссылке, онивсегдаповторяют:
— Какхорошо! Насколькоэтолучше, чембыло! Какнамповезло, чтомыпопаливэтопрелестноеместо!
Досталасьимбуханкасветлогохлеба—радость! Сегодняфильмхорошийвклубе—радость! ДвухтомникПаустовскоговкнижныймагазинпривезли—радость! Приехалтехникизубывставил—радость! Прислалиещёодногогинеколога, тожессыльную, —оченьхорошо! Пустьейгинекология, пустьейнезаконныеаборты, НиколайИванычобщуютерапиюповедёт, меньшеденег, затоспокойно. Оранжево-розово-ало-багряно-багровыйстепнойзакат—наслаждение! СтройненькийседенькийНиколайИвановичберетподрукукруглую, тяжелеющуюнебезболезниЕленуАлександровну, ионичиннымшагомвыходятзакрайниедомасмотретьзакат.
Ножизнькаксплошнаягирляндацветущихрадостейначинаетсяунихстогодня, когдаонипокупаютсобственнуюземлянку-развалюшкусогородом—последнееприбежищевихжизни, каконипонимают, последнийкров, гдеимвековатьиумирать. (Унихестьрешение—умеретьвместе: одинумрёт, другойсопроводит, ибозачемидлякогоемуоставаться?) Мебелиуних—никакой, изаказываетсястарикуХомратовичу, тожессыльному, выложитьимвуглупараллелепипедизсаманов. Этополучиласьсупружескаякровать—какаяширокая! какаяудобная! Вотрадость-то! Шьётсяширокийматрасныймешокинабиваетсясоломой. СледующийзаказХомратовичу—стол, ипритомкруглый. НедоумеваетХомратович: седьмойдесятокнасветеживёт, никогдакруглогостоланевидел. Зачемкруглый? «Нетуж, пожалуйста! —чертитНиколайИвановичсвоимибелымиловкимигинекологическимируками. —Ужобязательнокруглый!»Следующаязабота—достатькеросиновуюлампунежестяную, астеклянную, навысокойножке, инесемилинейную, аобязательнодесятилинейную—ичтобещёстёклакнейбыли. ВУш-Терекетакойнет, этодостаётсяпостепенно, привозитсядобрымилюдьмииздалека, —новотнакруглыйстолставитсятакаялампа, даещёподсамодельнымабажуром—издесь, вУш-Тереке, в1954 году, когдавстолицахгоняютсязаторшерамииужеизобретенаводороднаябомба—эталампанакругломсамодельномстолепревращаетглинобитнуюземлянкувроскошнуюгостинуюпредпрошлоговека. Чтозаторжество! Онивтроёмсадятсявокруг, иЕленаАлександровнаговоритсчувством:
— Ах, Олег, какхорошомысейчасживём! Вызнаете, еслинесчитатьдетства—этосамыйсчастливыйпериодвсеймоейжизни!
Потомучтоведь—онаправа! —совсемнеуровеньблагополучияделаетсчастьелюдей, а—отношениясердецинашаточказрениянанашужизнь. Итоидругое—всегдавнашейвласти, азначит, человеквсегдасчастлив, еслионхочетэтого, иниктонеможетемупомешать.
ДовойныонижилиподМосквойсосвекровью, итабыланастольконепримиримаипристальнакмелочам, асынкматеринастолькопочтителен, чтоЕленаАлександровна—ужеженщинасреднихлет, самостоятельнойсудьбыинепервыйраззамужем, чувствоваласебяпостояннозадавленной. Этигодыонаназываеттеперьсвоим«средневековьем». Нужнобылослучитьсябольшомунесчастью, чтобысвежийвоздуххлынулвихсемью.
Инесчастьеобрушилось—самажесвекровьипотянуланиточку: впервыйгодвойныпришёлчеловекбездокументовипопросилукрытия. Совмещаякрутостьксемейнымсобщимихристианскимиубеждениями, свекровьприютиладезертира—идажебезсоветасмолодыми. Двеночипереночевалдезертир, ушёл, где-тобылпойманинадопросеуказалдом, которыйегопринял. Самасвекровьбылаужеподвосемьдесят, еёнетронули, носочтенобылополезнымарестоватьпятидесятилетнегосынаисорокалетнююневестку. Наследствиивыясняли, неродственниклиимдезертир, иеслибоказалсяродственник, этосильносмягчилобыследствие: этобылобыпростымшкурничеством, вполнепонятнымидажеизвинимым. Нобылдезертирим—никто, прохожий, иполучилиКадминыподесяткенекакпособникидезертира, нокакврагиотечества, сознательноподрывающиемощьКраснойармии. Кончиласьвойна—итотдезертирбылотпущенповеликойсталинскойамнистии1945 года(историкибудутголовуломать—непоймут, почемуименнодезертировпростилипреждевсех—ибезограничений). Онизабыл, чтовкаком-тодоменочевал, чтокого-топотянулзасобой. АКадминыхтаамнистиянискольконекоснулась: ведьонибылинедезертиры, онибыливраги. Онииподесяткеотбыли—ихнеотпустилидомой: ведьониневодиночкудействовали, а группой, организацией —муждажена! —иполагалосьимввечнуюссылку. Предвидятакойисход, Кадминызаранееподалипрошения, чтобыхотьвссылку-тоихпослаливодноместо. Икакбудтониктопрямоневозражал, икакбудтопросьбабыладовольнозаконная—авсё-такимужапослалинаюгКазахстана, ажену—вКрасноярскийкрай. Может, иххотелиразлучитькакчленоводнойорганизации?.. Нет, этоневкаруимсделали, неназло, апростоваппаратеминистерствавнутреннихделнебыложетакогочеловека, чьяобязанностьбылабысоединятьмужейижён—вотинесоединили. Жена, подпятьдесятлет, носопухающимирукамииногами, попалавтайгу, гденичегонебылокромелесоповала, ужетакзнакомогополагерю. (Ноисейчасвспоминаетенисейскуютайгу—какиепейзажи!) Годещёписалионижалобы—вМоскву, вМоскву, вМоскву—итогдатолькопришёлспецконвой—иповёзЕленуАлександровнусюда, вУш-Терек.
Иещёбыбылоимтеперьнерадоватьсяжизни! неполюбитьУш-Терек! исвоюглинобитнуюхибарку! Какогоещёимбыложелатьдругогодоброденствия?
Вечно—таквечно, пустьбудеттак! ЗавечностьможновполнеизучитьклиматУш-Терека! НиколайИвановичвывешиваеттритермометра, ставитбанкудляосадков, азасилойветразаходиткИннеШтрём—десятикласснице, ведущейгосударственныйметеопункт. Ещёчтотамбудетнаметеопункте, аужуНиколаяИванычазаведенметеожурналсзавиднойстатистическойстрогостью.
Ещёребёнкомонвоспринялототца, инженерапутейсообщения, жаждупостояннойдеятельностиилюбовькточностиипорядку. ДаужпедантлибылКороленко, ноитотговорил(аНиколайИванычцитирует), что«порядоквделахсоблюдаетнашдушевныйпокой». ИещёлюбимаяпоговоркадоктораКадмина: «Вещизнаютсвоиместа». Вещисамизнают, амытольконедолжныиммешать.
ДлязимнихвечеровестьуНиколаяИвановичалюбимоедосужноезанятие: переплётноеремесло. Емунравитсяпретворятьлохматые, разлезлые, гибнущиекнигивзатянутыйрадостныйвид. ДажеивУш-Терекесделалиемупереплётныйпрессипреострыйобрезнойножичек.
Едватолькокупленаземлянка—имесяцзамесяцемКадминынавсёмэкономят, донашиваютвсёстаренькое, аденьгикопятнабатарейныйрадиоприёмник. Ещёнадодоговоритьсявкультмагеспродавцом-курдом, чтобонзадержалимбатареи, когдабудут, батареиотдельноприходятиневсегда. Ещёнадопереступитьнемойужасвсехссыльныхпередрадиоприёмником: чтоподумаетоперуполномоченный? недляБи-Би-Силивсязатея? Ноужаспереступлен, батареидоставлены, приёмниквключён—имузыка, райскаядляарестантскогоухаичистаяприбатарейномпитании—Пуччини, Сибелиус, Бортнянский—каждыйденьповыборуизпрограммывключаетсявкадминскойхалупке. Ивот—наполненипереполненихмир, уженевсасыватьемуизвне, новыдаватьизбыточное.
Асвесны—вечерадлярадиокороче, дазатозаботитогород. ДесятьсотоксвоегоогородаразбиваетНиколайИвановичстакойзамысловатостьюиэнергией, чтокудатамстарыйкнязьБолконскийсовсемиЛысымиГорамииособымархитектором. ПобольницеНиколайИвановичвшестьдесятлетещёоченьжив, исполняетполторыставкиивлюбуюночьбежитприниматьроды. Попосёлкуоннеходит, аносится, нестесняясьседойбороды, итолькоразвеваетполамипарусиновогопиджачка, сшитогоЕленойАлександровной. Авотклопатеунегоужесилмало—полчасаутром, иначинаетзадыхаться. Нопустьотстаютрукиисердце, апланыстройныдоидеала. ОнводитОлегапоголомусвоемуогороду, счастливоотмеченномудвумядеревцамипозаднеймеже, ихвалится:
— Воттут, Олег, сквозьвесьучастокпройдётпрешпект. Полевуюсторону, выкогда-нибудьувидите, триурюка, ониужепосажены. Поправуюрукубудетразбитвиноградник, оннесомненнопримется. Вконцежепрешпектупрётсявбеседку—всамуюнастоящуюбеседку, которойещёневиделУш-Терек! Основыбеседкиужезаложены—вотэтотполукруглыйдиванизсаманов—(всётотжеХомратович: «зачемполукруглый?») —ивотэтипрутья—понимподниметсяхмель. Рядомбудутблагоухатьтабаки. Днёммыбудемздесьпрятатьсяотзноя, авечерами—питьчайизсамовара, милостипрошу! —(Впрочем, исамовараещёнет.)
Чтотамвбудущемвырастетуних—неизвестно, ачегоужесегоднянет—картошки, капусты, огурцов, помидоровитыкв, того, чтоестьусоседей. «Новедьэтожекупитьможно!»—возражаютКадмины. ПоселенцыУш-Терека—народхозяйственный, держаткоров, свиней, овец, кур. НевовсечуждыживотноводствуиКадмины, нобеспрактичноеунихнаправлениефермы: однитолькособакидакошки. Кадминытакпонимают, чтоимолоко, имясоможнопринестисбазара—ногдекупишьсобачьюпреданность? Развезаденьгибудуттакпрыгатьнатебялопоухийчёрно-бурыйЖук, огромный, какмедведь, иострыйпронырливыймаленькийТобик, весьбелый, носподвижнымичёрнымиушками?
Любовькживотныммытеперьнеставимвлюдяхнивгрош, анадпривязанностьюккошкамдаженепременносмеёмся. Норазлюбивсперваживотных—ненеизбежнолимыпотомразлюбливаемилюдей?
Кадминылюбятвкаждомсвоёмзверенешкурку, аличность. Итаобщаядушевность, которуюизлучаютсупруги, безовсякойдрессировкипочтимгновенноусваиваетсяиихживотными. Животныеоченьценят, когдаКадминыснимиразговаривают, иподолгумогутслушать. Животныедорожатобществомсвоиххозяевигордыихповсюдусопровождать. ЕслиТобиклежитвкомнате(адоступвкомнатысобакамнеограничен) ивидит, чтоЕленаАлександровнанадеваетпальтоиберётсумку, —оннетолькосразупонимает, чтосейчасбудетпрогулкавпосёлок—носрываетсясместа, бежитзаЖукомвсадитотчасвозвращаетсясним. Наопределённомсобачьемязыкеонтамемупередалопрогулке—иЖукприбежалвозбуждённый, готовыйидти.
Жукхорошознаетпротяжённостьвремени. ПроводивКадминыхдокино, оннележитуклуба, уходит, нокконцусеансавсегдавозвращается. Одинразкартинаоказаласьсовсемкороткой—ионопоздал. Сколькобылогорясперва, исколькопотомпрыжков!
КудапсыникогданесопровождаютНиколаяИвановича—этонаработу, понимая, чтобылобынетактично. Есливпредвечернеевремядокторвыходитзаворотасвоимлёгкиммолодымшагом, топокаким-тодушевнымволнамсобакибезошибочнознают—пошёллионпроведатьроженицу(итогданеидут) иликупаться—итогдаидут. Купатьсядалеко—врекеЧу, запятькилометров. Ниместные, ниссыльные, нимолодые, нисредолетниенеходяттудаежедневно—далеко. ХодяттолькомальчишкидадокторКадминссобаками. Собственно, этоединственнаяизпрогулок, недоставляющаясобакампрямогоудовольствия: дорожкапостепижёсткаяисколючками, уЖукабольныеизрезанныелапы, аТобик, однаждыискупанный, оченьбоитсясновапопастьвводу. Ночувстводолга—вышевсего, ионипроделываютсдокторомвесьпуть. ТолькозатристабезопасныхметровотрекиТобикначинаетотставать, чтобегонесхватили, извиняетсяушами, извиняетсяхвостомиложится. Жукидётдосамогообрыва, здеськладётсвоёбольшоетелои, какмонумент, наблюдаеткупаниесверху.
ДолгпровожатьТобикраспространяетинаОлега, которыйчастобываетуКадминых. (Так, наконец, часто, чтоэтотревожитоперуполномоченного, ионпорозньдопрашивает: «апочемувытакблизки? ачтоувасобщего? аочёмвыразговариваете?») ЖукможетинепровожатьОлега, ноТобикобязанидажевлюбуюпогоду. Когданаулицедождьигрязно, лапамбудетхолодноимокро, оченьТобикунехочется, онпотянетсянапереднихлапахипотянетсяназадних—авсё-такипойдёт! Впрочем, Тобикже—ипочтальонмеждуКадминымииОлегом. НужнолисообщитьОлегу, чтосегодняинтересныйфильм, илиоченьхорошаябудетмузыкальнаяпередача, иличто-товажноепоявилосьвпродуктовом, вунивермаге—наТобиканадеваетсяматерчатыйошейниксзапиской, пальцемемупоказываютнаправлениеитвёрдоговорят: «КОлегу!»ИвлюбуюпогодуонпослушносемениткОлегунасвоихтонкихногах, апридяинезаставдома, дожидаетсяудвери. Самоеудивительное, чтониктоегоэтомунеучил, недрессировал, аонспервогоразавсёпонялисталтакделать. (Правда, подкрепляяегоидейнуютвёрдость, Олегвсякийразвыдаётемузапочтовыйрейсиматериальноепоощрение).
Жук—ростомистатьюснемецкуюовчарку, нонетвнёмовчарскойнастороженностиизлобности, егозатопляетдобродушиекрупногосильногосущества. Емуужлетнемало, онзналмногиххозяев, аКадминыхвыбралсам. Передтемонпринадлежалдуханщику(заведующемучайной). ТотдержалЖуканацепиприящикахспустойпосудой, иногдадлязабавыотвязывалинатравливалнасоседскихпсов. Жукдралсяотважноинаводилназдешнихжёлтыхвялыхпсовужас. НоводноизтакихотвязыванийонпобывалнасобачьейсвадьбеблиздомаКадминых, что-топочувствовалдушевноевихдворе—исталсюдабегать, хотьтутегонекормили. ДуханщикуезжалиподарилЖукасвоейссыльнойподругеЭмилии. ТасытнокормилаЖука—аонвсёравносрывалсяиуходилкКадминым. ЭмилияобижаласьнаКадминых, уводилаЖукаксебе, опятьсажаланацепь—аонвсёравносрывалсяиуходил. Тогдаонапривязалаегоцепьюкавтомобильномуколесу. ВдругЖукувиделсодвора, чтопоулицеидётЕленаАлександровна, даженарочноотвернувшись. Онрванулся—икакломоваялошадь, хрипя, протащилавтомобильноеколесометровстонасвоейшее, поканесвалился. ПослеэтогоЭмилияотступиласьотЖука. ИуновыххозяевЖукбыстроперенялдобротукакглавнуюнормуповедения. Всеуличныесобакисовсемпересталиегобояться, испрохожимиЖуксталприветлив, хотянеискателен.
Однако, любителистрелятьвживоебылиивУш-Тереке. Непромышляялучшейдичи, ониходилипоулицами, пьяные, убивалисобак. ДваждыстрелялиужевЖука. Теперьонбоялсявсякогонаведённогоотверстия—ифотообъективатоже, недавалсяфотографировать.
БылиуКадминыхещёикоты—избалованныеикапризные, илюбящиеискусство—ноОлег, гуляясейчаспоаллеяммедгородка, представилсебеименноЖука, огромнуюдобруюголовуЖука, данепростонаулице—авзаслонсвоегоокна: внезапновокнеОлегапоявляетсяголоваЖука—этоонвсталназадниеизаглядываеткакчеловек. Этозначит—рядомпрыгаетТобикиуженаподходеНиколайИванович.
ИсумилениемОлегпочувствовал, чтоонвполнедоволенсвоейдолей, чтоонвполнесмирёнсоссылкой, итолькоздоровьяодногоонпроситунеба, инепроситб о льшихчудес.
Воттакижить, какКадминыживут—радоватьсятому, чтоесть! Тотимудрец, ктодоволеннемногим.
Кто—оптимист? Ктоговорит: вообщевстраневсёплохо, везде—хуже, унасещёхорошо, намповезло. Исчастливтем, чтоесть, инетерзается. Кто—пессимист? Ктоговорит: вообщевнашейстраневсёзамечательно, везде—лучше, толькоунасслучайноплохо.
Сейчас—толькобылечениекак-нибудьперетерпеть! Как-нибудьвыскочитьизэтихклещей—рентгенотерапии, гормонотерапии—недоконцауродом. Как-нибудьсохранить либидо итамчтоещёполагается! —потомучтобезэтого, безэтого…
И—ехатьвУш-Терек. Ибольшевпрохолостьнежить! Жениться!
Зояврядлипоедет. Аеслибипоехала—точерезполторагода. Ждатьопять, ждатьопять, всюжизньждать!
ЖенитьсяможнонаКсане. Чтозахозяйка! —тарелкипростыеперетирает, полотенцечерезплечоперебросит—царица! —глазнеоторвать. Снейпрочноможножить—идомбудетнаславу, идетибудутвиться.
Аможно—наИннеШтрём. Немногострашно, чтоейтольковосемнадцатьлет. Новедьэтоитянет! Ещёунеёулыбкакакая-торассеянно-дерзкая, задумчиво-вызывающая. Новедьэтоитянет…
Такневеритьженикакимвсплескам, никакимбетховенскимударам! Этовсё—радужныепузыри. Сердцесжать—иневерить! Ничегонеждатьотбудущего—лучшего!
То, чтоесть—будьрадтому!
Вечно —таквечно.
Тени расходятся
Олегу посчастливилось встретить её в самых дверях клиники. Он посторонился, придерживая для неё дверь, но если б и не посторонился — она с таким порывом шла, чуть наклоняясь вперёд, что пожалуй и сшибла бы.
Он сразу охватил: на шоколадных волосах голубой берет, голову, поставленную как против ветра, и очень уж своенравного покроя пальто — какой-то длинный невероятный хляст, застёгнутый у горла.
Если б он знал, что это — дочь Русанова, он наверно бы вернулся. А так — пошёл вышагивать по своей отобщённой тропке.
Авиета же без труда получила разрешение подняться наверх в палату, потому что отец её был очень слаб, а день четверг — посетительный. Пальто она сняла, и на бордовый свитер ей накинули белый халатик, такой маленький, что разве в детстве она могла бы надеть его в рукава.
После вчерашнего третьего укола Павел Николаевич, действительно, очень ослабел и без крайней нужды совсем уже не выбирал ног из-под одеяла. Он и ворочался мало, очков не надевал, не встревал в разговоры. В нём пошатнулась его постоянная воля, и он отдался своей слабости. Опухоль, на которую он сперва досадовал, потом боялся её, теперь вошла в права — и уже не он, а она решала, что же будет.
Павел Николаевич знал, что Авиета прилетает из Москвы, сегодня утром ждал её. Он ждал её, как всегда, с радостью, но сегодня отчасти и с тревогой: решено было, что Капа расскажет ей о письме Миная, о Родичеве и Гузуне всё, как оно есть. До сих пор ей это было знать ни к чему, но теперь нужна была её голова и совет. Авиета была разумница, никогда ни в чём она не думала, хуже, чем родители, а всё-таки немножко было и тревожно: как она воспримет эту историю? сумеет ли перенестись и понять? не осудит ли с беззаботного плеча?
И в палату Авиета вошла как против ветра, с порывом, хотя одна рука у неё занята была тяжёлой сумкой, а другая удерживала халат на плечах. Свежее молодое лицо её было сияющим, не было того постного сострадания, с которым подходят к постелям тяжело больных и которое Павлу Николаевичу больно было бы видеть у дочери.
— Ну, отец! Ну, что же ты, отец! — оживлённо здоровалась она, садясь к нему на койку и искренно, без усилия, целуя и в правую, и в левую уже несвежие зарастающие щёки. — Ну? Как ты сегодня чувствуешь? Ну-ка скажи точно! Ну-ка, скажи!
Её цветущий вид и бодрая требовательность поддали немного сил Павлу Николаевичу, и он слегка оживился.
— Ну, как тебе сказать? — размеренно, слабо говорил он, сам с собой выясняя. — Пожалуй, она не уменьшилась, нет. Но вот такое есть ощущение, будто стало немного свободнее двигать головой. Немного свободнее. Меньше давит, что ли.
Дочь, не спрашивая, но и нисколько не причиняя боли, раздвинула у отца воротник и ровно посередине смотрела — так смотрела, будто она врач и каждый день имела возможность сравнивать.
— Ну, и ничего ужасного! — определила она. — Увеличенная железа и только. Мама мне такого написала, я думала здесь — ой! Вот, говоришь, стало свободнее. Значит, уколы помогают. Значит, помогают. А потом ещё меньше станет. А станет в два раза меньше — тебе она и мешать не будет, ты можешь хоть выписаться.
— Да, действительно, — вздохнул Павел Николаевич. — Если бы в два раза меньше, так можно было б и жить.
— И дома лечиться!
— Ты думаешь, дома можно было б уколы?
— А почему нет? Ты к ним привыкнешь, втянешься — и сможешь продолжать дома. Мы это обговорим, мы это подумаем!
Павел Николаевич повеселел. Уж там разрешат ли уколы дома или нет, но сама решимость дочери идти на штурм и добиваться наполняла его гордостью. Авиета была наклонена к нему, и он без очков хорошо видел её прямое честное открытое лицо, такое энергичное, живое, с подвижными ноздрями, с подвижными бровями, чутко вздрагивающими на всякую несправедливость. Кто это? — кажется Горький, сказал: если дети твои не лучше тебя, то зря ты родил их, и жил ты тоже зря. А вот Павел Николаевич жил не зря.
Всё-таки он беспокоился, знает ли она о том, ичтоскажетсейчас.
Ноонанеспешилапереходитьктому, аещёспрашивалаолечении, ичтотутзаврачи, итумбочкуегопроверила, посмотрела, чтоонсъел, ачтоиспортилось, изаменилановым.
— Ятебевинаукрепляющегопривезла, пейпорюмочке. Краснойикрицыпривезла, ведьхочешь? Иапельсинчиков, московских.
— Дапожалуй.
Темвременемонаогляделавсюпалатуиктотутвпалате, иживымдвижениемлбапоказалаему, что—убожествоневыносимое, нонадорассматриватьэтосюмористическойточкизрения.
Хотяниктоих, какбудто, неслушал, всёжеонанаклониласькотцублизко, итаксталиониговоритьдругдлядругатолько.
— Да, папаэтоужасно, —сразуподступилаАвиетакглавному. —ВМосквеэтоужененовость, обэтоммногоразговоров. Начинаетсячутьлинемассовыйпересмотрсудебныхдел.
— Массовый?!
— Буквально. Этосейчаскакая-тоэпидемия. Шараханье! Какбудтоколесоисторииможноповернутьназад! Дактоэтоможет! Иктоэтосмеет! Нухорошо, —правильно, неправильноихкогда-тоосудили, —нозачемжетеперьэтихотдалённиковвозвращатьсюда? Дапересаживатьихсейчасвпрежнююжизнь—этоболезненныймучительныйпроцесс, этобезжалостнопреждевсегопоотношениюкнимсамим! Анекоторыеумерли—изачемжешевелитьтени? Зачемиуродственниковвозбуждатьнеобоснованныенадежды, мстительныечувства?.. Ипотом, чтозначитсамослово«реабилитирован»? Ведьэтожнеможетзначить, чтоонполностьюневиновен? Что-тообязательнотаместь, тольконебольшое.