Мать Вадима в четырёх высоких приёмных не добилась коллоидного золота. Она привезла из России чагу, договорилась тут с санитаркой, чтоб та носила ему банки настоя через день, сама же опять улетела в Москву: в новые приёмные, все за тем же золотом. Она не могла примириться, что радиоактивное золото где-то есть, а у сына метастазы будут просачиваться через пах.
Подошёл Дёмка и к Костоглотову сказать последнее слово или услышать последнее. Костоглотов лежал наискось на своей кровати, ноги подняв на перильца, а голову свесив с матраса в проход. Так, перевёрнутый для Дёмки и сам его видя перевёрнутым, он протянул руку и тихо напутствовал (ему трудно стало говорить громко, отдавалось что-то под лёгкими).
— Не дрефь, Дёмка. Лев Леонидович приехал, я видел. Он быстро отхватит.
— Ну? — прояснел Дёмка. — Ты сам видел?
— Сам.
— Вот хорошо бы!.. Вот хорошо, что я дотянул!
Да, стоило появиться в коридорах клиники этому верзиле-хирургу со слишком длинными свисающими руками, как больные окрепли духом, будто поняв, что вот именно этого долговязого тут и не хватало целый месяц. Если бы хирургов сперва пропускали перед больными для показа, а потом давали выбирать, — то многие записывались бы, наверно, ко Льву Леонидовичу. А ходил он по клинике всегда со скучающим видом, но и вид-то его скучающий истолковывался так, что сегодня — неоперационный день.
Хотя ничем не была плоха для Дёмки Евгения Устиновна, хотя прекрасный была хирург хрупенькая Евгения Устиновна, но совсем же другое настроение было лечь под эти волосатые обезьяньи руки. Уж чем бы ни кончилось, спасёт-не спасёт, но и своего промаха не сделает, в этом была почему-то у Дёмки уверенность.
На короткое время сродняется больной с хирургом, но сродняется ближе, чем с отцом родным.
— А что, хороший хирург? — глухо спросил от бывшей Дёмкиной кровати новичок с отёчными глазами. У него был застигнутый, растерянный вид. Он зяб, и даже в комнате на нём был сверх пижамки бумазейный халат, распахнутый, не опоясанный, — и озирался старик, будто он был взбужен ночным стуком в одиноком доме, сошёл с кровати и не знал — откуда беда.
— М-м-м-м! — промычал Дёмка, всё больше проясняясь, всё больше довольный, как будто пол-операции с него свалилось. — В о парень! Сприсыпочкой! Авам—тожеоперация? Ачтоувас?
— Тоже, —толькоиответилновичок, будтонеслышалвсеговопроса. ЛицоегонеусвоилоДёмкиногооблегчения, никакнеизменилисьегобольшиекруглыеуставленныеглаза—толислишкомпристальные, толисовсемничегоневидящие.
Дёмкаушёл, новичкупостелили, онселнакойку, прислонилсякстене—иопятьмолчауставилсяукрупнённымиглазами. Онглазаминеводил, ауставлялсянакого-нибудьодноговпалатеитакдолгосмотрел. Потомвсюголовуповорачивал—надругогосмотрел. Аможетимимо. Оннешевелилсяназвукиидвижениявпалате. Неговорил, неотвечал, неспрашивал. Часпрошёл—всего-тоивырвалиизнего, чтоонизФерганы. Даотсестрыуслышали, чтоегофамилия—Шулубин.
Он—филинбыл, вотктоонбыл, Русановсразупризнал: этикругло-уставленныеглазаснеподвижностью. Ибезтогобылапалатаневесёлая, аужэтотфилинсовсемтутнекстати. УгрюмоуставилсяоннаРусановаисмотрелтакдолго, чтосталопростонеприятно. Навсехонтакуставлялся, будтовсеонитутбыливчём-товиноватыпередним. Иуженемоглаихпалатнаяжизньидтипрежнимнепринуждённымходом.
ПавлуНиколаевичубылвчерадвенадцатыйукол. Ужонвтянулсявэтиуколы, переносилихбезбреда, норазвилисьунегочастыеголовныеболиислабость. Главноевыяснилось, чтосмертьемунегрозит, конечно, —этобыласемейнаяпаника. Вотуженесталополовиныопухоли, ато, чтоещёсиделонашее, помягчело, ихотямешало, ноуженетак, головевозвращаласьсвободадвижения. Оставаласьоднатолькослабость. Слабостьможноперенести, вэтомдажеестьприятное: лежатьилежать, читать«Огонёк»и«Крокодил», питьукрепляющее, выбиратьвкусное, чтохотелосьбысъесть, говоритьбысприятнымилюдьми, слушатьбырадио—ноэтоужедома. Оставаласьбыоднатолькослабость, еслибыДонцоважёсткимупоромпальцевнещупалабемубольноещёподмышкамивсякийраз, ненадавливалабыкакпалкой. Онаискалачего-то, амесяцтутполежав, можнобылодогадаться, чегоищет: второйновойопухоли. Ивкабинетеговызывала, клалаищупалапах, такжеостробольнонадавливая.
— Ачто, можетпереброситься? —стревогойспрашивалПавелНиколаевич. Затмеваласьвсяегорадостьотспадаопухоли.
— Длятогоилечимся, чтоб—нет! —встряхивалаголовойДонцова. —Ноещёмногоуколовнадоперенести.
— Ещёстолько? —ужасалсяРусанов.
— Тамвиднобудет.
(Врачиникогдаточнонеговорят.)
Онужебылтакслаботдвенадцати, ужекачалиголоваминадегоанализамикрови—анадобыловыдержатьещёстолькоже? Немытьём, таккатаньемболезньбраласвоё. Опухольспадала, анастоящейрадостинебыло. ПавелНиколаевичвялопроводилдни, большележал. Ксчастью, присмирелиОглоед, пересталоратьиогрызаться, теперь-товиднобыло, чтооннепритворяется, укрутилаболезньиего. Всёчащеонсвешивалголовувнизитакподолгулежал, сожмуривглаза. АПавелНиколаевичпринималпорошкиотголовнойболи, смачиваллобтряпкойиглазаприкрывалотсвета. Итаконилежалирядом, вполнемирно, неперебраниваясь—помногочасов.
Заэтовремяповесилинадширокойлестничнойплощадкой(откудаунесливморгтогомаленького, чтовсёсосалкислородныеподушки) лозунг—какполагаетсябелымибуквамиподлинномукумачёвомуполотну:
Больные! Неразговаривайтедругсдругомовашихболезнях!
Конечно, натакомкумачеинатакомвидномместеприличнейбылобывывеситьлозунгизчислаоктябрьскихилипервомайских, —нодляихздешнейжизнибылоченьважныйиэтотпризыв, иуженесколькоразПавелНиколаевич, ссылаясьнанего, останавливалбольных, чтобнетравилидушу.
(Авообще-то, рассуждаяпо-государственному, правильнейбылобыопухолевыхбольныхводномместенесобирать, раскидыватьихпообычнымбольницам, ионидругдругабынепугали, иимможнобылобыправдынеговорить, иэтобылобыгораздогуманнее).
Впалателюдименялись, ноникогданеприходиливесёлые, авсёпришибленные, заморенные. ОдинАхмаджан, ужепокинувшийкостылёкискорыйквыписке, скалилбелыезубы, норазвеселитькромесебяникогонеумел, атолько, можетбыть, вызывалзависть.
Ивдругсегодня, часачерездвапослеугрюмогоновичка, средисеренькогоунылогодня, когдавсележалипокроватямистёкла, замытыедождём, такмалопропускалисвета, чтоещёпреждеобедахотелосьзажечьэлектричество, дачтобскорейвечернаступал, чтоли, —впалату, опережаясестру, быстрымздоровымшагомвошёлневысокий, оченьживойчеловек. Ондаженевошёл, онворвался—такпоспешно, будтоздесьбыливыстроенывшеренгудлявстречи, иждалиего, иутомились. Иостановился, удивясь, чтовсевялолежатнакойках. Дажесвистнул. Исэнергичнойукоризнойбодрозаговорил:
— Э-э, браты, чтоэтовыподмокливсе? Чтоэтовыножкисъёжили? —Нохотяониинебылиготовыковстрече, онихприветствовалполувоеннымжестом, вродесалюта: —Чалый, МаксимПетрович! Прошулюбить! В о ль-н а!
Небылонаеголицераковогоистомления, игралажизнелюбиваяувереннаяулыбка—инекоторыеулыбнулисьемунавстречу, втомчислеиПавелНиколаевич. Замесяцсредивсехнытиковэто, кажется, первыйбылчеловек!
— Та-ак, —никогонеспрашивая, быстрымиглазамивысмотрелонсвоюкойкуивбивчивопротопалкней. ЭтобылакойкарядомсПавломНиколаевичем, бывшаяМурсалимова, иновичокзашёлвпроходсостороныПавлаНиколаевича. Онселнакойку, покачался, поскрипел. Определил: —Амортизация—шестьдесятпроцентов. Главврачмышейнеловит.
Исталразгружаться, аразгружатьемуоказалосьнечего: врукахничего, водномкарманебритва, авдругомпачка, нонепапирос—аигральных, почтиещёновыхкарт. Онвытянулколоду, протрещалпонейпальцамии, смышлёнымиглазамиглядянаПавлаНиколаевича, спросил:
— Швыряетесь?
— Даиногда, —благожелательнопризналсяПавелНиколаевич.
— Преферанс?
— Мало. Большевподкидного.
— Этонеигра, —строгосказалЧалый. —А—штос? Винт? Покер?
— Кудатам! —смущённоотмахнулсяРусанов. —Учитьсябылонекогда.
— Здесьинаучим, агдежещё? —вскинулсяЧалый. —Какговорится: неумеешь—научим, нехочешь—заставим!
Исмеялся. Поеголицуунегобылносвелик—мягкий, большойнос, подрумяненный. Ноименноблагодаряэтомуносулицоеговыгляделопростодушным, располагающим.
— Лучшепокераигрынет! —авторитетнозаверилон. —Иставки—втёмную.
ИуженесомневаясьвПавлеНиколаевиче, оглядывалсяещёзапартнёрами. Ноникторядомневнушалемунадежды.
— Я! Ябудуучился! —кричализ-заспиныАхмаджан.
— Хорошо, —одобрилЧалый. —Ищивот, чт о бнамтутмеждукроватямиперекинуть.
Онобернулсядальше, увиделзамершийвзглядШулубина, увиделещёодногоузбекаврозовойчалмесусамисвисающими, тонкими, каквыделаннымиизсеребрянойнити, —атутвошлаНэллясведромитряпкойдлянеурочногомытьяполов.
— О-о-о! —оценилсразуЧалый. —Какаядевкапосадочная! Слушай, гдетыраньшебыла? Мыбстобойнакачеляхпокатались.
Нэллявыпятилатолстыегубы, этоонатакулыбалась:
— Ачож, исчаснепоздно. Датыхворый, кудате?
— Животнаживот—всёзаживёт, —рапортовалЧалый. —Илитыменяробеешь?
— Дасколькотамвтебемужика! —примеряласьНэлля.
— Длятебя—насквозь, небось! —резалЧалый. —Нускорей, скорей, становисьполмыть, охотафасадпосмотреть!
— Гляди, этоунасдаром, —благодушествовалаНэлляи, шлёпнувмокруютряпкуподпервуюкойку, нагнуласьмыть.
Можетбыть, вовсенебылболенэтотчеловек? Наружнойболячкиунегонебыловидно, невыражалолицоивнутреннейболи. Илиэтоонприказомволитакдержался, показывалтотпример, которогонебыловпалате, нокоторыйтолькоидолженбытьвнашевремяунашегочеловека? ПавелНиколаевичсзавистьюсмотрелнаЧалого.
— А—чт о увас? —спросилонтихо, междунимидвумя.
— Уменя? —тряхнулсяЧалый. —Полипы!
Чтотакоеполипы—никтосредибольныхточнонезнал, ноуодного, удругого, утретьегочастеньковстречалисьэтиполипы.
— Ичтож—неболит?
— Авоттолькозаболело—яипришёл. Резать? —пожалуйста, чегожтянуть?
— Игдеувас? —всёсбольшимуважениемприспрашивалсяРусанов.
— Нажелудке, чтоли! —беззаботноговорилЧалый, иещёулыбался. —Вобщем, желудочекоттяпают. Вырежуттричетверти.
Ребромладонионрезанулсебяпоживотуиприщурился.
— Икакже? —удивилсяРусанов.
— Ничего-о, приспосо-облюсь! Лишьбыводкавсачивалась!
— Новытакзамечательнодержитесь!
— Милыйсосед, —покивалЧалыйсвоейдобройголовойспрямодушнымиглазамииподрумяненнымбольшимносом. —Чтобнезагнуться—ненадорасстраиваться. Ктоменьшетолкует—тотменьшетоскует. Итебесоветую!
Ахмаджанкакразподносилфанернуюдощечку. ПриладилиеёмеждукроватямиРусановаиЧалого, уставиласьхорошо.
— Немножкопокультурно, —радовалсяАхмаджан.
— Светзажечь! —скомандовалЧалый.
Зажглиисвет. Ещёсталовеселей.
— Ачетвёртогоненайдём?
Четвёртыйчто-тоненаходился.
— Ничего, выпоканамтакобъясните. —Русановоченьподбодрился. Вотонсидел, спустивногинапол, какздоровый. Приповоротахголовыбольвшеебылакудаслабеепрежней. Фанерканефанерка, абылпереднимкакбымаленькийигральныйстол, освещённыйяркимвесёлымсветомспотолка. Резкиеточныевесёлыезнакикрасныхичёрныхмастейвыделялисьнабелойполированнойповерхностикарт. Можетбыть, иправда, воттак, какЧалый, надоотноситьсякболезни—онаисползётстебя? Длячегокиснуть? Длячеговсёвремяноситьсясмрачнымимыслями?
— Чтоещёбудемподождать? —упрашивалиАхмаджан.
— Та-ак, —сбыстротойкинолентыперепускалЧалыйвсюколодучерезсвоиуверенныепальцы: ненужныевсторону, нужныексебе. —Участвуюткарты: сдевяткидотуза. Старшинствомастей: трефы, потомбубны, потомчервы, потомпики. —ИпоказывалмастиАхмаджану. —Понял?
— Естьпонял! —сбольшимудовольствиемотзывалсяАхмаджан.
Товыгибаяипотрескиваяотобраннойколодой, тослегкатасуяеё, объяснялМаксимПетровичдальше:
— Сдаётсянарукипопятькарт, остальныевкону. Теперьнадопонятьстаршинствокомбинаций. Комбинациитакидут. Пара. —Онпоказывал. —Двепары. Стрит—этопятьштукподряд. Вот. Иливот. Дальше—тройка. Фуль…
— Кто—Чалый? —спросиливдверях.
— ЯЧалый!
— Навыход, женапришла!
— Аскошёлкой, выневидели?.. Ладно, браты, перерыв.
Ибодробеззаботнопошёлквыходу.
Тихосталовпалате. Горелилампыкаквечером. Ахмаджанушёлксебе. Быстрорасшлёпываяпополуводу, подвигаласьНэлля, инадобыловсемподнятьногинакойки.
ПавелНиколаевичтожелёг. Онпросточувствовалнасебеизуглавзглядэтогофилина—упорноеиукоризненноедавлениенаголовусбоку. Ичтобоблегчитьдавление, спросил:
— Аувас, товарищ, —что?
Ноугрюмыйстарикдажевежливогодвижениянесделалнавстречувопросу, будтонеегоспрашивали. Круглымитабачно-краснымиглазищамисмотрелкакмимоголовы. ПавелНиколаевичнедождалсяответаисталперебиратьврукахлаковыекарты. Итогдауслышалглухое:
— Тосамое.
Что«тосамое»? Невежа!.. ПавелНиколаевичтеперьсамнанегонепосмотрел, алёгнаспинуисталпростотаклежать-думать.
ОтвлёксяонприходомЧалогоикартами, аведьждалгазеты. Сегодняденьбыл—слишкомпамятный. Оченьважный, показательныйдень, ипогазетепредстояломногоеугадатьнабудущее. Абудущеестраны—этоиестьтвоёбудущее. Будетлигазетавтраурнойрамкевся? Илитолькоперваястраница? Будетпортретнацелуюполосуилиначетверть? Ивкакихвыраженияхзаголовкиипередовица? Послефевральскихснятийвсёэтоособеннозначит. НаработеПавелНиколаевичмогбыоткого-топочерпнуть, аздесьтолькоиесть—газета.
Междукроватямитолкаласьиёрзала, ниводномпроходенепомещаясь, Нэлля. Номытьёунеёбыстрополучалось, вотужонакончалаираскатываладорожку.
Иподорожке, возвращаясьсрентгенаиосторожнопереносябольнуюногу, подёргиваясьотболи, вошёлВадим.
Оннёсигазету.
ПавелНиколаевичпоманилего:
— Вадим! Зайдитесюда, присядьте.
Вадимзадержался, подумал, свернулкРусановувпроходисел, придерживаябрючину, чтобнетёрла.
Ужезаметнобыло, чтоВадимраскрывалгазету, онабыласложенанекаксвежая. Ещётолькопринимаяеёвруки, ПавелНиколаевичмогсразувидеть, чтоникаймынетвокругстраницы, ни—портретанапервойполосе. Нопосмотряближе, торопливошелестястраницами, онидальше! онидальшенигдененаходилнипортрета, никаймы, нишапки, —давообще, кажется, никакойстатьи?!
— Нет? Ничегонет? —спросилонВадима, пугаясь, иупускаяназвать, чего именнонет.
ОнпочтинезналВадима. Хотятотибылчленомпартии, ноещёслишкоммолодым. Инеруководящимработником, аузкимспециалистом. Чтоунегомоглобытьнатолкановголове—этобылоневозможнопредставить. НоодинразоноченьобнадёжилПавлаНиколаевича: говориливпалатеососланныхнациях, иВадим, поднявголовуотсвоейгеологии, посмотрелнаРусанова, пожалплечамиитихосказалемуодному: «Значит, что-тобыло. Унасдаромнесошлют».
ВотвэтойправильнойфразеВадимпроявилсебякакумныйинепоколебимыйчеловек.
И, кажется, неошибсяПавелНиколаевич! СейчаснепришлосьВадимуобъяснять, очёмречь, онужесамискалтут. ИпоказалРусановунаподвал, которыйтотпропустилвволнении.
Обыкновенныйподвал. Ничемневыделенный. Никакогопортрета. Просто—статьяакадемика. Истатья-то—неовторойгодовщине! неоскорбивсегонарода! неотом, что«жививечнобудетжить»! А—«Сталинивопросыкоммунистическогостроительства».
Толькоивсего? Только—«ивопросы»? Только—этивопросы? Строительства? Почему—строительства? Такможноиолесозащитныхполосахнаписать! Агде—военныепобеды? Агде—философскийгений? Агде—КорифейНаук? Агде—всенароднаялюбовь?
Сквозьочки, сосжатымлбомистрадая, ПавелНиколаевичпосмотрелнатёмноелицоВадима.
— Какэтоможетбыть, а?.. —ЧерезплечооносторожнообернулсянаКостоглотова. Тот, видно, спал: глазазакрыты, всётакжесвешенаголова. —Двамесяцаназад, ведьдва, да? вывспомните, —семидесятипятилетие! Всекакпо-прежнему: огромныйпортрет! огромныйзаголовок—«ВеликийПродолжатель». Да?.. А?..
Даженеопасность, нет, нетаопасность, чтоотсюдаросладляоставшихсяжить, но— неблагодарность! неблагодарность, вотчтобольшевсегосейчасуязвилоРусанова—какбудтонаегособственныеличныезаслуги, наегособственнуюбезупречностьнаплевалиирастолкли. ЕслиСлава, гремящаявВеках, куцообгрызласьуженавторойгод; еслиСамогоЛюбимого, СамогоМудрого, того, комуподчинялисьвсетвоипрямыеруководителиируководителируководителей—свернулиизамяливдвадцатьчетыремесяца—такчтожеостаётся? гдежеопора? Икакжетутвыздоравливать?
— Видите, —оченьтихосказалВадим, —формальнобылонедавнопостановление, чтогодовщинсмертинеотмечать, толькогодовщинырождения. Но, конечно, судяпостатье…
Онневеселопокачалголовой.
Онтожеиспытывалкакбыобиду. Преждевсего—запокойногоотца. Онпомнил, какотецлюбилСталина! —уж, конечно, больше, чемсамогосебя(длясебяотецвообщеникогданичегонедобивался). Ибольше, чемЛенина. И, наверно, больше, чемженуисыновей. Осемьеонмогговоритьиспокойно, ишутливо, оСталинеже—никогда, голосегозадрагивал. ОдинпортретСталинависелунеговкабинете, один—встоловой, иещёодин—вдетской. Сколькоросли, всегдавиделимальчишкинадсобойэтигустыеброви, этигустыеусы, устойчивоеэтолицо, кажетсянедоступноенидлястраха, нидлялегкомысленнойрадости, всечувствакоторогобылисжатывпереблескебархатныхчёрныхглаз. Иещё, каждуюречьСталинаспервапрочтявсюдлясебя, отецпотомместамивычитывалимальчикам, иобъяснял, какаяздесьглубокаямысль, икактонкосказано, икакимпрекраснымрусскимязыком. Ужепотом, когдаотцанебыловживых, аВадимвырос, онсталнаходить, пожалуй, чтоязыктехречейбылпресен, амыслиотнюдьнесжаты, ногораздокорочемоглибыбытьизложены, инатотобъемихмоглобыбытьбольше. Оннаходилтак, новслухнесталбыэтогоговорить. Оннаходилтак, ноцельнейчувствовалсебя, когдаисповедывалвосхищение, взращённоевнёмсдетства.
Ещёсовсембылсвежвпамяти—деньСмерти. Плакалистарые, имолодые, идети. Девушкинадрывалисьотслёз, июношивытиралиглаза. Отповальныхэтихслёзказалось, чтонеодинчеловекумер, атрещинудаловсёмироздание. Такказалось, чтоесличеловечествоипереживётэтотдень, тоуженедолго.
Ивотнавторуюгодовщину—дажетипографскойчёрнойкраскинепотратилинатраурнуюкайму. Ненашлипростыхтёплыхслов: «двагоданазадскончался…»Тот, счьимименем, какпоследнимземнымсловом, спотыкалисьипадалисолдатывеликойвойны.
Данетолькопотому, чтоВадиматаквоспитали, онмогиотвыкнуть, новсесоображенияразуматребовали, чтоВеликогоПокойниканадочтить. Онбыл—ясность, онизлучалуверенность, чтозавтрашнийденьнесойдётсколеипредыдущего. Онвозвысилнауку, возвысилучёных, освободилихотмелкихмыслейозарплате, оквартире. Исаманаукатребовалаегоустойчивости, егопостоянства: чтоникакиесотрясениянеслучатсяизавтра, незаставятучёныхрассеяться, отвлечьсяотихвысшегопополезностииинтересузанятия—длядрязгпоустройствуобщества, длявоспитаниянедоразвитых, дляубежденияглупцов.
НевеселоунёсВадимсвоюбольнуюногунакойку.
АтутвернулсяЧалый, оченьдовольный, сполнойсумкойпродуктов. Перекладываяихвсвоютумбочку, подругуюсторону, неврусановскомпроходе, онскромноулыбался:
— Последниеденёчкиипокушать! Апотомсоднимикишкаминеизвестнокакпойдёт!
РусановналюбоватьсянемогнаЧалого: вотоптимист! вотмолодец!
— Помидорчикимаринованные… —продолжалвыкладыватьЧалый. Прямопальцамивытащилодинизбанки, проглотил, прижмурился: —Ах, хороши!.. Телятина. Сочнозажарена, непересушена. —Онпотрогалилизнул. —Золотыеженскиеруки!
Имолча, прикрывсобоюоткомнаты, новиднодляРусанова, поставилвтумбочкуполлитра. ИподмигнулРусанову.
— Таквы, значит, здешний, —сказалПавелНиколаевич.
— Не-ет, нездешний. Бываюнаездами, вкомандировках.
— Ажена, значит, здесь?
НоЧалыйуженеслышал, унёспустуюсумку.
Вернувшись, открылтумбочку, прищурился, примерился, ещёодинпомидорпроглотил, закрыл. Головойпотрясотудовольствия.
— Ну, такначёммыостановились? Продолжим.
Ахмаджанзаэтовремянашёлчетвёртого, молодогоказахаслестницы, ипоканасвоейкроватиразгорячённорассказывалемупо-русски, дополняяруками, какнаши, русские, билитурок(онвчеравечеромходилвдругойкорпуситамсмотрелкино«ВзятиеПлевны»). Теперьониобаподтянулисьсюда, опятьуставилидощечкумеждукроватями, иЧалый, ещёповеселевший, быстрымиловкимирукамиперекидывалкарты, показываяимобразцы:
— Значит—фуль, так? Этокогдасходитсяутебятройкаодних, парадругих. Понял, чечмек?
— Я—нечечмек, —безобидыотряхнулсяАхмаджан. —Этоядоармиибылчечмек.
— Хорошо-о. Следующий—колер. Этокогдавсепятьпридутодноймасти. Дальше—карета: четыреодинаковых, пятаялюбая. Дальше—покермладший. Это—стритодногоцветаотдевяткидокороля. Ну, воттак…Иливоттак…Аещёстарше—покерстарший…
Неточтобсразуэтосталоясно, нообещалМаксимПетрович, чтовигребудетясней. Аглавное—такдоброхотливоонговорил, такимзадушевнымчистымголосом, чтопотеплелооченьнасердцеПавлаНиколаевича. Такогосимпатичного, такогорасполагающегочеловекаонникакненадеялсявстретитьвобщейбольнице! Вотселионисплочённымдружнымколлективом, ичасзачасомтакпойдёт, иможнокаждыйдень, аоболезнизачемдумать? Иодругихнеприятностях—зачем? ПравМаксимПетрович!
ТолькособралсяоговоритьсяРусанов, чтопокаонинеосвоятигрукакследует—наденьгинеиграть. Ивдругиздверейспросили:
— Кто—Чалый?
— ЯЧалый!
— Навыход, женапришла!
— Тьфу, курва! —беззлобноотплюнулсяМаксимПетрович. —Яжейсказал: всубботунеприходи, приходиввоскресенье. К а кненаскочила!.. Ну, простите, братцы.
Иопятьразвалиласьигра, ушёлМаксимПетрович, аАхмаджансказахомвзяликартысебе: повторять, упражняться.
ИопятьвспомнилПавелНиколаевичпроопухольипропятоемарта, изуглапочувствовалнеодобряющийупёртыйвзглядФилина, аобернувшись—иоткрытыеглазаОглоеда. НичутьОглоеднеспал.
НичутьКостоглотовнеспалвсёэтовремя, икогдаРусановсВадимомшелестелигазетойишептались, онслышалкаждоесловоинарочнонераскрывалглаз. Емуинтереснобыло, каконискажут, какскажетВадим. Теперьигазетуемуненужнобылотянутьиразворачивать, ужевсёбылоясно.
Опятьстучало. Стучалосердце. Колотилосьсердцеодверьчугунную, котораяникогданедолжнабылаотпереться—ночто-топоскрипывала! что-топодрагивала! Исыпаласьперваяржавчинаспетель.
Костоглотовуневозможнобыловместить, чт о слышалонотвольных: чтодвагоданазадвэтотденьплакалистарые, иплакалидевушки, имирказалсяосиротевшим. Емудикобылоэтопредставить, потомучтоонпомнил, какэтобыло уних. Вдруг—невывелинаработу, ибараковнеотперли, держаливзапертых. И—громкоговорительзазоной, всегдаслышный, выключили. Ивсёэтовместеявнопоказывало, чтохозяеварастерялись, какая-тоунихбольшаябеда. Абедахозяев—радостьдляарестантов! Наработунеиди, накойкележи, пайкадоставлена. Сперваотсыпались, потомудивлялись, потомпоигрывалинагитарах, набандуре, ходилиотвагонкиквагонкедогадываться. Вкакуюзаглушкуарестантовнисажай, всёравнопросачиваетсяистина, всегда! —черезхлеборезку, черезкубовую, черезкухню. И—поползло, поползло! Ещёнеоченьрешительно, ноходяпобараку, садясьнакойки: «Э, ребята! Кажись—Людоеднакрылся…»—«Дану???»—«Никогданеповерю!»—«Вполнеповерю!»—«Давнопора!!»И—смеххоровой! Громчегитары, громчебалалайки! Ноцелыесуткинеоткрывалибараков. Анаследующееутро, поСибириещёморозное, выстроиливесьлагерьналинейке, имайор, иобакапитана, илейтенанты—всебылитут. Имайор, чёрныйотгоря, сталобъявлять:
— Сглубокимприскорбием…вчеравМоскве…
И—заскалились, толькочтооткрытоневзликовали, шершавые, остроскулые, грубыетёмныеарестантскиерожи. Иувидавэтоначинающеесядвижениеулыбок, скомандовалмайорвнесебя:
— Шапки! снять!!
Иусотензаколебалосьвсёнаострие, налезвии: неснять—ещёнельзя, иснимать—ужоченьобидно. Но, всехопережая, лагерныйшут, стихийныйюморист, сорвалссебяшапку-«сталинку», поддельногомеха, —икинулеёввоздух! —выполнилкоманду!
Исотниувидели! —ибросиливверх!
Иподавилсямайор.
ИпослеэтоговсеготеперьузнавалКостоглотов, чтоплакалистарые, плакалидевушки, имирказалсяосиротевшим…
ВернулсяЧалыйещёвеселей—иопятьсполнойсумкойпродуктов, ноужедругойсумкой. Кто-тоусмехнулся, аЧалыйиоткрытосмеялсяпервыйсам:
— Ну, чтотыбудешьсбабамиделать? Еслиимэтоудовольствиедоставляет? Ипочемуихнеутешить, комуэтовредит?
Какаябарынянибудь,
Всёравноеё…!
Ирасхохотался, увлекаязасобойслушателей, иотмахиваясьрукойотизбыточногосмеха. ЗасмеялсяискреннеиРусанов, такэтоскладноуМаксимПетровичаполучилось.
— Такжена-то—какая? —давилсяАхмаджан.
— Неговори, браток, —вздыхалМаксимПетровичиперекладывалпродуктывтумбочку. —Нужнареформазаконодательства. Умусульманэтогуманнейпоставлено. Вотсавгустаразрешилиабортыделать—оч-ченьупростиложизнь! Зачемженщинежитьодинокой? Хотьбывгодикраздакто-нибудькнейприехал. Икомандировочнымудобно: вкаждомгородекомнатаскуринойлапшой.
Опятьмеждупродуктовмелькнултёмныйфлакон. Чалыйпритворилдверцуипонёспустуюсумку. Этубабуон, видно, небаловал—вернулсятотчас. Остановилсяпоперёкпрохода, гдекогда-тоЕфрем, и, глядянаРусанова, почесалвкудряхзатылка(аволосыунегобылипривольные, междульномиовсянойсоломой):
— Закусим, чтоли, сосед?
ПавелНиколаевичсочувственноулыбнулся. Что-тозапаздывалобщийобед, даегоинехотелосьпослетого, каксосмакомперекладывалМаксимПетровичкаждыйпродукт. ДаивсамомМаксимеПетровиче, вулыбкееготолстыхгуб, былоприятное, плотоядное, отчегоименнозаобеденныйстолтянулоснимсесть.
— Давайте, —пригласилРусановксвоейтумбочке. —Уменятуттожекой-что…
— А—стаканчиков? —нагнулсяЧалый, ужеловкимирукамипереносянатумбочкукРусановубанкиисвёртки.
— Даведьнельзя! —покачалголовойПавелНиколаевич. —Принашихболезняхзапрещенострого…
Замесяцниктовпалатеиподуматьнедерзнул, аЧаломуиначеказалосьидико.
— Тебякакзовут? —ужебылонвегопроходеиселколеникколеням.
— ПавелНиколаич.
— Паша! —положилемуЧалыйдружескуюрукунаплечо. —Неслушайтыврачей! Онилечат, ониивмогилумечут. Анамнадожить—хвостморковкой!
УбеждённостьидружелюбиебыливнемудромлицеМаксимаЧалого. Авклинике—суббота, ивселеченияужеотложеныдопонедельника. Азасереющимокномлилдождь, отделяяотРусановавсехегородныхиприятелей. Авгазетенебылотраурногопортрета, иобидамутнаясгустиласьнадуше. Светилилампыяркие, намногоопережаядолгий-долгийвечер, исэтимистинно-приятнымчеловекомможнобылосейчасвыпить, закусить, апотомигратьвпокер. (Вотновинкабудетидлядрузей. ПавлаНиколаевича—покер!)
АуЧалого, ловкача, бутылкаужележалатут, подподушкой. Пробкуонпальцемсковырнулипополстакананалилусамыхколен. Тутжеониихисдвинули.
Истиннопо-русскипренебрёгПавелНиколаевичинедавнимистрахами, изапретами, изароками, итолькохотелосьемутоскусдушисплеснутьдачувствоватьтеплоту.
— Будемжить! Будемжить, Паша! —внушалЧалый, иегосмешноватоелицоналилосьстрогостьюидажелютостью. —Комунравится—пустьдохнет, амыстобойбудемжить!
Стемивыпили. Русановзаэтотмесяцоченьослабел, ничегонепилкромеслабенькогокрасного—итеперьегосразуобожгло, иотминутыкминутерасходилось, расплывалосьиубеждало, чтонечегоголовудурить, чтоивраковомлюдиживут, иотсюдавыходят.
— Исильноболятэти?.. полипы? —спрашивалон.
— Дапобаливают. Аянедаюсь!.. Паша! Отводкихуженеможетбыть, пойми! Водкаотвсехболезнейлечит. Яинаоперациюспиртавыпью, акактыдумал? Вон, вофлаконе…Почемуспирта—онвсосётсясразу, водылишнейнеостанется. Хирургжелудокразворотит—ничегоненайдёт, чисто! Ая—пьяный!.. Ну, дасамтынафронтебыл, знаешь: какнаступление—такводка…Раненбыл?
— Нет.
— Повезло!.. Ая—двараза: сюдаисюдавот…
Австаканахопятьбылодвапосто.
— Данельзябольше, —мягкоупиралсяПавелНиколаевич. —Опасно.
— Чегоопасно? Ктотебевколотил, чтоопасно?.. Помидорчикибери! Ах, помидорчики!
Иправда, какаяразница—стоилидвестиграмм, еслиужпереступил? Двестиилидвестипятьдесят, еслиумервеликийчеловек—ионёмзамалчивают? ВдобруюпамятьХозяинаопрокинулПавелНиколаевичиследующийстакан. Опрокинул, какнапоминках. Игубыегоскривилисьгрустно. Ивтягивалонимипомидорчики. И, сМаксимомлобвлоб, слушалсочувственно.
— Эх, красненькие! —рассуждалМаксим. —Здесьзакилограммрубь, авКарагандусвези—тридцать. Икакхватают! Авозить—нельзя. Авбагаж—неберут. Почему—нельзя? Вотскажимне—почемунельзя?..
РазволновалсяМаксимПетрович, глазаегорасширились, истоялвнихнапряжённыйпоиск—смысла! Смыслабытия.
— Придеткначальникустанциичеловечишковпиджачкестаром: «Ты—житьхочешь, начальник?»Тот—зателефон, думает—егоубиватьпришли…Ачеловекемунастол—три бумажки. Почему—нельзя? Кактак—нельзя? Тыжитьхочешь—ияжитьхочу. Велимоикорзинывбагажпринять! Ижизньпобеждает, Паша! Едетпоезд, называется«пассажирский», авесь—помидорный, наполках—корзины, подполками—корзины. Кондуктору—лапу, контролёру—лапу. ОтграницыДороги—другиеконтролёры, иимлапу.
ПокруживалоРусанова, ирастеплилсяоноченьибылсейчассильнейсвоейболезни. Ночто-тотакое, кажется, говорилМаксим, чтонемоглобытьувязано…Увязано…Чтошловразрез…
— Это—вразрез! —упёрсяПавелНиколаевич. —Зачемже?.. Это—нехорошо…
— Нехорошо? —удивилсяЧалый. —Такмалосольныйбери! Таквотикоркубаклажанную!.. ВКараганденаписанокамнемпокамню: «Уголь—этоХлеб». Ну, тоесть, дляпромышленности. Апомидорчиковдлялюдей—ин-нет. Инепривезутделовыелюди—н-небудет. Хватаютпочетвертнойзакилограмм—испасибоговорят. Хотьвглазапомидорыэтивидят—атобневидели. Идочегожтамдолдоны, вКараганде, —тынепредставляешь! Набираютохранников, лбов, ивместотого, чтобихзаяблокамипослать, вагоновсорокподкинуть—расставляютповсемстепнымдорогам—перехватывать, есликтоповезётяблокивКараганду. Недопускать! Такидежурят, охломоны!..
— Эточтож—ты? Ты? —огорчилсяПавелНиколаевич.
— Зачемя? Я, Паша, скорзинаминеезжу. Я—спортфельчиком. Счемойданчиком. Майоры, подполковникивкассустучат: командировочноекончается! Абилетов—нет! Нет!!.. Аятуданестучу, явсегдауеду. Янакаждойстанциизнаю: забилетомгденужноккипятильщикуобратиться, где—вкамерухранения. Учти, Паша: жизнь—всегдапобеждает!
— Атывообще—кемработаешь?
— Я, Паша, — техником работаю. Хотятехникуманекончал. Агентомещёработаю. Ятакработаю, чтобывсегда—скарманом. Гдеденьгиплатитьперестают—яоттудаухожу. Понял?
Что-тозамечалПавелНиколаевич, чтонетакполучается, невтусторону, кривоватодаже. Нотакойбылхороший, весёлый, свойчеловек—первыйзамесяц. Небылодухаегообидеть.
— А—хорошоли? —допытывалсяонтолько.
— Хорошо, хорошо! —успокаивалМаксим. —Ителятинкубери. Сейчаскомпотикатвоеготрахнем. Паша! Одинразнасветеживём—зачемжитьплохо? Надожитьхорошо, Паша!
СэтимнемогнесогласитьсяПавелНиколаевич, этоверно: одинразнасветеживём, зачемжитьплохо? Тольковот…
— Понимаешь, Максим, этоосуждается… —мягконапоминалон.