звериный, естественный страх смерти. Я его не замечаю, но я не настолько самоуверенна, чтобы исключить вовсе
его роль. Вот так и бьюсь изо дня в день, но долго такое состояние тянуться не может. 4 мая. Вспоминаю его слова,
сказанные в последнюю встречу – он словно простился со мной! Я никого не ждала в этот вечер; сначала читала,
потом грустила, сидя у окна. Вечер был так прекрасен, что не хотелось ни прибираться, ни шить. Слышу звонок –
открываю: чета Дашковых! У него на руках карапуз, который начинает немного походить на своего отца (хотя
существо это, прямо скажем, несносное!); она – с букетом ветрениц и фиалок, прехорошенькая в своей соломенной
шляпке с большими полями. Были они недолго, и разговор был самый общий – ребенок все время отвлекал
внимание; одна только минута была значительна и наполняет меня сознанием удивительных тайн, скрытых за
внешней, фактической стороной жизни! Ребенок заявил – «пипи», и Ася вывела его за ручку, а мы остались на
минуту вдвоем. И вот он сказал: «Елизавета Георгиевна, у меня давно нарастает в душе желание выразить вам то
глубокое уважение, которое я питаю к вам еще с первой печальной встречи в дни нашей юности. Вы настоящая
русская женщина – такая, каких описывал Некрасов. Нравственная красота вашего образа всякий раз заново
поражает меня», – и он поцеловал мне руку. Поразительно, что это как раз те слова, которыми в моих мечтах
оканчивались наши воображаемые встречи. Не хватает трех ничем не заменимых слов – «я вас люблю!», но все
остальное – вплоть до ссылки на Некрасова – точно списано со страниц моего дневника. Он точно прочитал тайком
и высказал… Разве не удивительно? Что побудило его вдруг заговорить? Предчувствие, что более мы не увидимся?
Ведь не эти же пустяки – ветчина и масло, которые я ему подсунула будто бы от Аси? Визит их состоялся 30-го
вечером, а на другое утро… Боже мой! У меня заранее было решено уехать первого мая в Царское Село, в парк,
чтобы не видеть парада, гулянья, пьянства и прочих прелестей «пролетарского праздника». Но дело в том, что еще
вечером я обнаружила сумочку, которую Ася забыла у меня на пианино; там могли быть ключи и деньги… И вот на
другое утро по дороге на вокзал я забежала к ним, чтобы вернуть ридикюль. На мой звонок открыл гепеушник с
винтовкой. Очевидно, я очень изменилась в лице, потому что тотчас услышала: «Не пугайтесь, гражданочка, не
пугайтесь. Входите и, пожалуйста, нам ваши документики». Хорошо, что всегда ношу их с собой! Я стала открывать
мой портфель, но руки мои так дрожали, что я не тотчас смогла это сделать. Ведь я могла предполагать себя
арестованной! Это были только две-три минуты, но, Боже мой, сколько я успела передумать! Ужасней всего была
мысль, что текущая тетрадь дневника не спрятана и находится в ящике письменного стола, а там упоминается
фамилия Олега! Вторая, не менее убийственная мысль была, что он, по всей вероятности, уже арестован – почему
бы иначе гепеу засело в этой квартире? И третья мысль – какова будет теперь моя собственная судьба? В моем
дневнике есть фразы, которые мне не простятся… Я слышала, как стучит собственное сердце! Через минуту они
сказали: «Пожалуйте-ка теперь нам ваш портфельчик». К счастью, в портфеле ничего не было, кроме завтрака и
книги для чтения в поезде; а в сумочке у Аси – зеркальца, надушенного платка и засушенной розы. Все это мне
тотчас вернули со словами: «Так, гражданка! Аресту мы вас не подвергаем, но отпустить из квартиры в течение
нескольких часов не можем. Пройдите во внутренние комнаты и посидите. К телефону и к наружной двери не
подходить». С этого момента я успокоилась за себя, тем более что увидела бабу-чухонку, по всей вероятности
молочницу, которая сидела тут же с кувшинами – стало быть, я задержана была в общем порядке: это была засада –
хотели кого-то выловить или кого-то поджидали и механически задерживали всех приходящих, чтобы о засаде не
стало известно. Но, успокоившись за себя, я еще сильней заволновалась за Олега и Асю, тем более что навстречу
мне никто не выходил. Вступив в гостиную, я увидела Наталью Павловну и мадам; француженка пошла мне
навстречу со словами: «Oh, ma chere, quel malheur! Monsieur le prince est arrete! [115]» Помню: я оперлась о стол и
видела, как дрожат мои руки! Наталья Павловна с обычной спокойной корректностью выразила мне сожаление по
поводу того, что я попала в засаду, и двумя-тремя словами объяснила происшедшее, говоря, что при обыске ничего
не обнаружили и что пришли уже с готовым ордером на арест, так как им стала известна подлинная фамилия
Олега. – Каким же образом это могло случиться? Чей-нибудь донос? – спросила я. Наталья Павловна ответила: «Не
знаю», но ответила после минутного молчания, как будто не пожелала сказать правду. Это оставило во мне
неприятный осадок, даже промелькнула мысль – уж не подозревают ли они меня! Наталья Павловна сидела на
диване около Лели Нелидовой, которая лежала с закрытыми глазами, всхлипывая, как ребенок. – Ну, успокойся,
детка, успокойся! – как-то необыкновенно мягко и ласково повторяла Наталья Павловна. Даже странно было видеть
эту нежность – естественнее, казалось бы, утешать Асю и никого другого. Я нарочно тут же спросила – где Ася? Мне
ответили, что у себя со Славчиком и что боялись, как бы не подвергли аресту и ее, но, к счастью, этого не
случилось. Я села около самой двери, не желая никому навязывать своего общества и чувствуя, что вся дрожу от
нервного напряжения. Гепеушников теперь присутствовало только двое, и они оставались в передней. Наталья
Павловна и француженка были очень бледны и осунулись за одну ночь. Леля вдруг села и, поправляя волосы, стала
отрывисто говорить: «Мама… беспокоится… ждет. Домой… к маме!» – и снова разрыдалась, припав к плечу Натальи
Павловны. – Ну, перестань, перестань, дорогая, выпей воды! – повторяла Наталья Павловна и гладила ее волосы, а
мадам держала рюмку с валерьянкой. Это все показалось мне чрезвычайно странно – что за претензия быть в
центре внимания, когда в семье такое горе! Заставлять утешать себя людей, которых несчастье коснулось гораздо
ближе, – невоспитанность, которой я не ожидала от Лели Нелидовой. Я ведь молчу! Это горе меня касается, во
всяком случае, ближе, чем ее. К чему все эти рыдания? Вошла Ася. Она мне показалась почти восковой. Мы пожали
друг другу руки молча. Зазвонил телефон, к которому подошел гепеушник; нам слышно было, как он говорил кому-
то: «Кого вам, гражданочка? Кого? Елену Нелидову? Да, да, здесь есть такая. Подойти к телефону не может. Ничего
не случилось, не беспокойтесь, гражданочка. К телефону не подойдет. Сколько же мне повторять-то?» Все
переглянулись. – Сейчас прибежит Зинаида Глебовна, – сказала озабоченно Наталья Павловна. И действительно,
через полчаса она была здесь же, испуганная непонятными словами, и, разумеется, была тотчас задержана.
Наталья Павловна увела ее к себе в библиотеку и долго говорила с ней наедине, потом обе опять сидели около
Лели, которая все так же или лежала молча, или начинала плакать так, что ее отпаивали водой, но не говорила по-
прежнему ни слова. Ася держалась очень сдержанно и молчаливо; мне хотелось узнать у нее несколько
подробностей, но видя ее подавленность, я не решилась расспрашивать. Славчик прибежал с какой-то игрушкой и
стал было дергать Лелю, повторяя: «Тетя Леля, смотри – зая!» – но его заставили отойти. Было уже 3 часа, когда
madame вскипятила чайник и пригласила всех за стол, чтобы немножко подбодриться чашкой крепкого чая. Лелю,
однако, не удалось заставить сесть: она попросту не отвечала, как в столбняке; Ася принесла кашку и стала
кормить Славчика, но сама не ела, уверяя, что у нее в горле комок и глотать она не может. Я решилась выпить
чашку, потому что все время дрожала, как в ознобе. В эту минуту опять послышался звонок и чей-то испуганный
возглас, а в ответ на него все то же: «Не пугайтесь, гражданка, не пугайтесь, заходите!» Женский голос произнес
еще несколько слов, и Наталья Павловна сказала: – Это Нина! Ах, Боже мой! – и взялась рукой за лоб. – Какая
княгиня Дашкова? Почему Дашкова? Я – Бологовская! – послышался уже около самых дверей взволнованный голос
Нины Александровны. – Ну, стало быть, урожденная Дашкова. – Нет, нет! Я урожденная Огарева. Неправда! –
Постой, постой, товарищ Иванов: она княгиня по первому мужу; а вы не рыпайтесь зря, гражданочка. Из-за чего
спорите? Неужели же мы не разберемся? Нам о вас все доподлинно известно – Нина Александровна Огарева-
Дашкова-Бологовская, так? Так! Ну и не из-за чего волноваться! А ты, Иванов, не лезь. Товарищ начальник не с тебя,
а с меня порядок спрашивать будет. Пойдите в эту дверь, гражданочка, и сядьте там. На пороге показалась Нина
Александровна и, увидев Наталью Павловну, бросилась ей на шею. Они заговорили полушепотом, Нина
Александровна плакала. Жизнь абсолютно была выбита из колеи – чувство было такое, что к обычной
действительности с ее повседневным укладом мы уже не вернемся вовсе. Прошло еще с полчаса… Вдруг вошел
агент, по-видимому старший (который, как мне сказали, распоряжался во время обыска, а потом уходил). Он сказал:
– Кто здесь Нина Александровна Бологовская, бывшая княгиня Дашкова? – Я, – проговорила княгиня, бледнея. –
Приготовьтесь следовать за нами. Мы все так и ахнули. Первой нашлась Наталья Павловна, она подошла к княгине
и обняла ее: – Успокойтесь, Ниночка, не дрожите так, дитя мое! Мадам, будьте так добры, дайте Нине
Александровне мой чемодан и мешочек с ржаными сухарями, которые у меня приготовлены на всякий случай. А ты,
Ася, вынь из моего шкафа перемену белья и два полотенца. У меня только сорок рублей, а деньги обязательно надо
иметь при себе… Зинаида Глебовна, дорогая, не найдется ли у вас сколько-нибудь? Нелидова вынула пятнадцать
рублей; княгиня, вся дрожа, поднялась, поцеловала руку Наталье Павловне, потом приникла на минуту к ее груди. –
Господь с вами, дитя мое, – сказала Наталья Павловна. Потом княгиня повернулась к Асе, взяла ее за виски, молча,
долгим взглядом посмотрела на нее, поцеловала и пошла к выходу. Со мной она не простилась. У порога она
обернулась и сказала: – Брат… Мика… Дайте ему знать, – и вышла между двумя агентами. Очень скоро после этого
тот же человек вошел и сказал, что засада снята и мы можем расходиться. Уходя, я незаметно положила тридцать
рублей на самоварный столик в надежде, что сочтут своими в этом переполохе. Дома ждали пустота и отчаяние. 5
мая. Сегодня была у них и видела Лелю Нелидову. Она страшно осунувшаяся и бледная – не лучше Аси, но держится
теперь вполне прилично. Конечно, снимает сливки (в смысле отношения к себе). Впрочем, я отлично понимаю, что
ревную Асю к Леле и Лелю к Асе, а потому, конечно, несправедлива. Они все ждут репрессий. Чудовищно страшно
чувствовать себя накануне приговора, высылки, разлуки, разоренья… Звонки пугают всех – ждут то вызова к
следователю, то повестки с предписанием немедленно выехать, Наталья Павловна торопит с распродажей вещей,
Ася бегает на Шпалерную, тщетно стараясь попасть к прокурору… и это все вместе взятое создает крайне
удручающую атмосферу. Все почему-то уверены, что опасность грозит в первую очередь Леле Нелидовой. Я
слышала, как ее мать говорила: «Я совершенно перестала спать, мне все время чудится, что идут за Лелей». А
вчера Наталья Павловна сказала: – Почему не идет Леля? Уж не случилось ли чего-нибудь? Господи, спаси нас и
помилуй! Мать с ума сойдет, если возьмут девочку! Я или чего-то не улавливаю, или от меня что-то скрывают:
аристократическая каста всегда тяготеет к замкнутости, а я чужая! И вот даже то, что я между ними одна не
обреченная, уже отъединяет меня от них, и, наверное, именно потому в обреченности мне чудятся элементы
«похоже». Я жизни себе не представляю без Олега, без Аси и ее семьи. Они и не подозревают, что я приношу к ним
в дом полностью все мое сердце! Без них – абсолютное одиночество, и любовь моя никому не будет нужна… Вот так
и случается, что человек переносит любовь на животное, а еще смеются над старыми девами и одинокими
стариками, которые привязываются к собакам, кошкам и лошадям. Смешного тут, впрочем, ничего нет. 6 мая. Мне
кажется, Леля Нелидова не любит меня. Неужели она так злопамятна, что не может забыть случайного, минутного
недоразумения? В искренности и сердечности она значительно уступает Асе; меня очаровывает в ней только
«похоже» и отблеск чего-то кровно Асиного. Это показывает, насколько я еще легко попадаю под обаяние формы!
Француженку сегодня вызывали в консульство: у нее неприятности по поводу ее поведения во время ареста Олега –
говорят, она бранила во всеуслышание советскую власть и, кажется, съездила по физиономии старшему
гепеушнику. Арестовать ее, конечно, не могут, а вот принудить выехать за пределы СССР отлично могут, и Наталья
Павловна очень этого опасается. 7 мая. Что делает он в заточении, что думает, что чувствует? Томится ли за свою
Родину, или его мысли все только о семье? Вспомнил ли меня хоть один раз? «Почти наверное расстрел, – это мне
сказала Наталья Павловна и прибавила: – Асе я не говорю, но она и сама, мне кажется, это понимает». Расстрел…
Выведут, завяжут глаза и… такого человека больше не будет! Пролетариат расправится с аристократом! Впрочем,
нет, вздор говорю! Вот когда жгли их майорат и убивали его мать – это была пролетарская месть, а сейчас это идет
не с низов, не стихийно, это резвится Сталин; ему не нужны люди, он хочет стада баранов, которых «железным
посохом» погонит к «неизведанным безднам». Древних имен он боится не только как знамени, вокруг которого
может сплотиться оппозиция, – он знает, что это головы, в которых мозги отточены из поколения в поколение,
которые отлично разбираются во всем происходящем и не пойдут слепо. Надо уничтожить все головы, которые
мыслят – всю интеллигенцию, ну, этим он и занят. Допросы… Я все знаю. Зять Юлии Ивановны вышел недавно
оттуда с отбитой почкой – следователь на допросе! Сначала это были темные слухи, которые ползли, передаваясь
шепотом: «Знаете ли, ему отбили почку…»; «Знаете ли, у него переломлены пальцы…» Теперь истязания в тюрьмах
перестали быть тайной; об этом знают все! Вчера вечером от беспокойства и тоски я дошла до исступления: я
металась по комнате, свет белой ночи за окном изводил, нагоняя невыносимую тоску… Потом я как-то вся застыла.
Я не могу позволить себе истерику, как Леля: около меня никто не сядет на диване и некому отпаивать меня водой.
8 мая. Гром опять грянул! Наталья Павловна получила повестку о высылке в Самарканд в трехдневный срок. Чтобы
оттянуть время, заявили, что по состоянию здоровья она ехать не может, и теперь ждут врача от гепеу. С Аси и
Нелидовых взяли подписку о невыезде, это значит – жди репрессии. Ася страшно волнуется, как она уедет, оставив
Олега в тюрьме; однако лица, присоединенные к обвинению только по родству, высылаются обычно после
приговора над обвиняемым. Во всяком случае, и я, и Леля клялись и божились ей, что будем носить передачи и к
прокурору пойдем, на это Ася ответила Леле: «Ты сама под ударом». Почему? Они все недостаточно практичны и
много теряют драгоценного времени: надо было давно рассовать по комиссионным магазинам мебель и вещи, а они
до сих пор еще ничего не сделали; Ася машет рукой и отвечает: «Все равно», – а на что она будет жить? Сегодня у
них весь день какие-то споры, чего никогда не бывало: Наталья Павловна, обычно такая выдержанная, даже
возвысила голос и почти кричала на Асю: «Сейчас же за рояль! Через две недели выпускные экзамены, а ты не
прикасаешься к клавишам! Ты обязана закончить, или ты пропадешь! Подумай о ребенке!» И потом сказала,
обращаясь ко мне: «Это все последствия ее глупости: когда была беременна, из кокетства не пожелала играть на
экзамене и задержалась на целый год, а вот теперь может сорвать себе окончание!» Ася со своею кротостью не
возражала ни слова и послушно села к роялю, но, не начиная играть, только приникла лбом к крышке. Я обняла ее,
а она сказала: «Не могу играть, не могу!» – и осталась сидеть в том же положении. Второй предмет недоразумений
– собаки: белый пудель – Лада ждет щенят, а тут еще Олег привез из Луги породистого старого сеттера, который
пристал к нему на улице. Наталья Павловна, которая, оказывается, несколько практичней остальных, уверяет, что
собак необходимо подарить или продать, так как содержать их не на что, а таскать с собой по ссылкам немыслимо,
но Ася ни за что не соглашается, я даже не ожидала от нее такого упорства. Сеттер, по-видимому, успел очень
привязаться к Олегу и целыми часами воет около входной двери, что производит очень тяжелое впечатление. 10
мая. Сегодня опять разговоры о собаках. Ася твердит свое: «Олег так любит его». Я посмотрела на сеттера с
длинными шелковыми ушами и тоскующим взглядом, и меня вдруг охватила нежность к этому псу. Я сказала, что
готова его взять, и уже вообразила, как буду его любить и беречь, но к великому моему изумлению Ася ответила:
«Нет, не могу, не расстанусь!» Как раз в эту минуту маленький Славчик ласкался к ней, и мне пришла в голову
совсем новая мысль: у нее ведь остается ребенок – ребенок от любимого человека, ребенок, который уже теперь
походит на него, а у меня никого, ничего! Я хватаюсь за собаку, которую он любил, чтобы плакать, когда она будет
выть, и даже в этом получаю отказ! Мне стало очень горько, и досада на Асю сегодня весь день преследует меня.
11 мая. Эта мадам – симпатичная, добрая, энергичная, живая, но у нее есть склонность к игривости, которая ее не
покидает даже в самые трудные минуты. Вчера Ася рано легла, так как очень устала, простояв в тюремной очереди
6 часов; а мадам и Наталья Павловна оставались в гостиной; мадам вертела цветы. Я подошла к ним проститься, и в
эту минуту как раз до нас донеслись заглушённые рыдания Аси из спальни. Они переглянулись, и француженка
сказала: – La pauvre petite… Elle est si jeune encore! [116] Зачем такое сопоставление слов? Причем возраст? Было
вложено что-то специфическое, какой-то намек… Ей, мол, объятий и поцелуев в этой спальне не хватает… Наталье
Павловне, по-видимому, тоже что-то не понравилось в словах француженки: она нахмурилась и встала, говоря:
«Пойду успокоить». 12 мая. Мадам уезжает завтра. У них полное отчаяние. Ася, которая до сих пор держалась очень
мужественно, в этот раз разрыдалась с таким отчаянием, точно она теряет мать. Мадам, всегда очень
экспансивная, ревела, как белуга, обхватив шею Аси. Вещи никто не продает, а ведь каждую минуту можно ждать
конфискации. Я опять говорила, но до них не доходит. Сегодня Наталья Павловна подозвала меня к себе и говорит:
«Дайте мне вас поцеловать за все ваши заботы, моя милая, добрая. Спасибо, что вы нас не оставляете». Эти слова
согрели мне сердце, а то я уже начинала думать, не лишняя ли я у них. Я предлагала делать Наталье Павловне
инъекции, укрепляющие сердечную мышцу, но она отказалась, говоря: «Сейчас мне чем хуже, тем лучше».
Гепеушный врач отложил срок высылки на неделю. 13 мая. Не верю, что больше никогда не увижу его, не верю! В
моей душе как огнем выжжен след от его гордого облика. Этот след останется, а самого человека не будет? Что-то
с самого начала в корне сложилось не так… В цепи наших отношений не хватает какого-то очень важного звена…
Пустое место! Сжечь огнем и пройти мимо! Ведь если выжжен след… должно это было повлечь еще иные
изменения в моей жизни… Странно, что теперь, когда Олег уже как бы канул в вечность, во мне опять накипает
возмущение. Эти белые ночи я возненавидела! Они и раньше были моими врагами, так как дразнили обещаньями, а
сейчас они меня тиранят. Огнем выжжен след, а человека нет! Что лучше или вернее – что хуже: иметь и потерять,
или не иметь вовсе, или, как я, не имея иметь и все-таки потерять? Когда я одна, тоска переполняет меня через
край. Как ни странно, у Бологовских мне легче. Обстановка там самая удручающая и тревожная, но там я не одна, я
иногда полезна, а главное – там все полно Олегом. Бывает обидно и больно, и все-таки только там мое место –
около дорогих ему людей.
Глава третья
Ася бегом возвращалась со Шпалерной. Она ушла из дома в шесть утра, когда все еще спали, и теперь сквозь всю
глубину ее горя пробивались тревоги и заботы предстоящего дня! «Завтрак не готов, Славчик, наверное, очень
проголодался… Он не мыт, не гулял… Бабушка тоже не обслужена, в комнатах не прибрано… Как я буду обходиться
без помощи мадам теперь, когда пропадаю на Шпалерной в бесконечных очередях!» Потерять француженку
казалось ей в некоторых отношениях тяжелее предстоящей разлуки с бабушкой. Отношения с мадам уходили
корнями к самым первым воспоминаниям. Ее забота всегда окружала Асю со всех сторон, с ней было проще, теплее,
ее всегда можно было упросить, с ней можно было покапризничать, она знала все ее вкусы и слабости, например,
знала о ее неприязни к молочной пенке, которую мадам тщательно вылавливала потихоньку от бабушки из Асиной
чашки. Только мадам умела варить ей яичко именно в мешочек, без жидкого белка; мадам до сих пор ее
причесывала, к мадам можно было выбежать полураздетой и сказать: «Застегните мне пуговку на лифчике!» или
крикнуть из ванной: «Потрите мне спину!» Наталья Павловна, вся prude [117] и distinguee [118] вносила в отношения
строгость и легкую натянутость. Она всегда вызывала у Аси очень большое уважение, но также и то, что
называется «страх Божий». Целая вереница запретов и требований, многие из которых никогда не произносились,
но предполагались сами собой, определяла отношения; ежеминутно приходилось считаться с желаниями и
привычками Натальи Павловны; нельзя было вообразить себя повиснувшей на бабушкиной шее или
распорядившейся бабушкиным временем; возражать или просить о чем-нибудь – Боже сохрани! Плакать – ни в
каком случае! Простоты в отношениях с Натальей Павловной не было и не могло быть. Отворяя теперь ключом
дверь, Ася думала: «Кажется, madame выбежит и спросит: “Est-tu bien fatigue ma petite?” [119] и побежит
разогревать кофе! Милая, дорогая, родная madame! Она относилась ко мне, как к дочери, – кто же теперь будет
любить и беречь ее на старости лет? Во Франции у нее уже никого нет. Как она горько плакала, обнимая своего
"дофина!"» В передней было пусто, и никто не встретил Асю, кроме собак. «Где мой хозяин?» – спросили глаза
сеттера, беременная Лада лизнула ей руку. Ася любовно погладила обе толкавшие ее морды и вошла в гостиную:
Наталья Павловна в печальной задумчивости сидела одна за обеденным столом. – Я уже начала беспокоиться за
тебя, детка. Мой руки и садись, ты, наверное, устала и проголодалась, – сказала она. – А где Славчик, бабушка? –
спросила Ася, целуя руку Наталье Павловне. – Прибегала Леля и увела его гулять на Неву. Леля сегодня работает с
трех часов. Ася устало опустилась на стул. – Бедная Леля! – тихо сказала она. – У тебя приняли передачу? –
спросила Наталья Павловна. – Нет, бабушка; мы простояли два часа сначала на улице, а потом столько же в здании,
потом вышел агент и сказал, что сегодня он будет принимать только для уголовников. Завтра придется идти снова.
– Завтракай, детка: здесь горячая картошка, а я пожарю тебе греночки к чаю. Славчик очень хорошо покушал и,
когда одевался, был умницей. Штанишки его я выстирала и повесила в кухне. – Бабушка, ведь тебе нельзя
утомляться, а ты все утро хлопотала. – Все эти «нельзя» хороши, пока можно! – и, произнеся этот афоризм, Наталья
Павловна ушла в кухню. Раздался звонок; Ася побежала в переднюю, ожидая увидеть Лелю со Славчиком, и
невольно подалась назад, увидев перед собой Геню. Сердце у нее забилось со страшной быстротой; не приглашая
его войти, она остановилась в дверях. – Привет, Ксения Всеволодовна! Придется побеспокоить вас, – сказал он,
приподнимая шляпу, – я, видите ли, никак не могу добиться встречи с Леночкой. Я два раза был у нее на квартире,
но меня всякий раз уверяют, что Леночки нет дома, и что она будто бы не желает меня видеть, а между тем завтра
день, который был у нас назначен для прогулки в загс. Я очень опасаюсь интриг со стороны одной особы: может
быть, Леночке не передают, что я наведываюсь, и стараются уверить ее, что я смылся? Удивляюсь
бесцеремонности, с которой старшие вмешиваются в дела молодежи! Не откажите передать Леночке эту записку,
если увидите ее сегодня, а может быть, найдете времечко и сбегаете к ней, а? Сердце все так же стучало у Аси,
что-то подымалось и застилало глаза, даже ноги вдруг ослабели. Она сделала над собой усилие и сказала: – Я
думаю, вам лучше узнать правду, Геннадий Викторович: тетя Зина передает вам только то, что ей поручает Леля.
Вам лучше не искать больше встреч с Лелей. Извините, – и захлопнула дверь. – Что с тобой? – спросила Наталья
Павловна, когда Ася вернулась к столу. Ася передала ей разговор, Наталья Павловна выпрямилась и глаза ее
сверкнули тем огоньком, который хорошо знали ее домашние: сколько раз Сергей Петрович рассказывал Асе, как он
и ее отец боялись в детстве этого огня. Стоя со сковородником в руках и глядя на Асю уничтожающим взглядом,
Наталья Павловна сказала: – Жаль, что ты не позвала меня, я бы сказала короче: вон, предатель не переступит
порог моего дома! Ты проявила недостаток благородной гордости, я не узнаю в тебе Бологовскую! – Бабушка, мне
за него было неудобно: подумай, чтобы он почувствовал, если бы понял, что мне все известно? Я старалась говорить
как будто ничего не знаю. К тому же надо было объяснить, что следует оставить в покое Лелю… Только бы он не
встретил ее сейчас! – Излишняя кротость! – сказала Наталья Павловна. – Как мельчают люди! Садись и завтракай. –
Бабушка, не сердись на меня! Разве кротость может быть излишней? – Даже очень часто, – отрезала Наталья
Павловна и прибавила: – Какая, однако, безмерная наглость со стороны этого субъекта! Славчик и Леля не
замедлили явиться. Смех и щебет ребенка странно звучали в строгой тишине этих комнат и могли вызвать только
улыбку – никто уже не смеялся ему в ответ. – Ну, пошли ручки мыть! Славчик, беги к маме, – и Ася присела на
корточки и раскрыла для объятия руки, но когда обхватила подбежавшего малыша, не стала его тормошить, как
делала раньше, хотя он именно в ожидании этого залился звонким смехом… – Душечка, маленький, бедный мой! –
прошептала она, целуя мягкую шейку. – Звонок! – сказала, настораживаясь, Леля. – Не агенты ли? Ложитесь скорее,
Наталья Павловна! – On me chase! [120] – проговорила старая дама, торопливо подымаясь с кресла и запахивая на
себе черную шаль дрожащими руками. – Нет, нет, бабушка, это не за тобой! Это, наверное, Елочка – она обещала
прийти к двенадцати, – поспешно сказала Ася. – Классная дама эта твоя Елочка. Прежде про таких говорили:
«проглотила аршин». И зачем ходит в скомпрометированный дом? Нам от ее визитов не легче, а себе она хуже
делает, – и, говоря это, Леля побежала к входной двери. – Как? Вы? Сюда? В этот дом? Да как вы смеете! Вон! Вон,
не то я брошусь на вас и задушу как дикая кошка! Предатель, подлец, вон! Наталья Павловна и Ася бросились в
переднюю на эти исступленные возгласы, обе соседки не замедлили высунуть носы. – Видали ли вы что-либо
подобное, видали? Пудами не вымерить того горя, которое он нам принес, и он является со мной объясняться!
Подлый, гнусный! – в бессильном бешенстве кричала Леля, стоя посередине передней. – Успокойся, успокойся! –
воскликнула, бросаясь к ней, испуганная Ася. – Helene, Helene, pas devant les gens! [121] – воскликнула Наталья
Павловна, выразительно сжимая ей руку. На пороге двери, которая все еще оставалась открытой, показалась
Елочка. – Что случилось? Не повестка ли? Кто это вышел от вас? Гепеушник? – Да, да! Гепеушник! Гоните его,
гоните! – кричала Леля, выскочив на лестницу и перевесившись через перила. Елочка в изумлении озиралась. –
Никакая не повестка, дались вам эти повестки! Поскандалила малость с молодым человеком – и у благородных,
видать, случается! – буркнул ей в ответ Хрычко. – Пойдемте в комнаты, – сказала, пожимая ей руку, Ася. –
Пожалуйста, не думайте, что я опять буду плакать, как плакала тогда. Не надо мне валерьянки. Я теперь уже не
плачу! Вот спросите маму, совсем не плачу! – говорила Леля, отстраняя воду. – Мне жаль, что ни одна из вас обеих
не нашла правильного тона с этим человеком, – сказала, опускаясь в кресло, Наталья Павловна. – Мы, очевидно,