ВОЙНА В ЖИЗНИ ОБЩЕСТВА
Начиная с последних лет XIII в. и до конца XV в. и далее, специалист по истории войн и армий имеет в своем распоряжении все более и более значительную и разнообразную документацию (конечно, неравномерно распределенную в географическом отношении), которая позволяет ему отвечать на большее число вопросов и даже (по крайней мере, для некоторых регионов или избранных проблем) делать какие‑то выводы количественного характера.
Это увеличение числа источников обнаруживается не только в сфере литературы: на самом деле героические эпосы XII‑XIII вв. уделяют практике войны и воинской этике не меньше места, чем рыцарские романы, новеллы, фарсы и сказки следующего периода. Но нарративные источники, все чаще использующие народно‑разговорный язык, уже дают достаточно точные и подробные сведения, позволяя более конкретно и полно представить себе ход некоего сражения, перипетии какой‑либо осады, приключения такого‑то воинского отряда, подвиги такого‑то военачальника. Более того, появляются дидактические трактаты, посвященные искусству войны, воинской дисциплине, организации армий. В качестве примера приведем трактат, который около 1327 г. Феодор Палеолог (1291‑1338 гг.), второй сын Андроника II и Виоланты‑Ирины Монферратской, написал по‑гречески, а потом перевел на латынь, причем последняя версия, в свою очередь, была переведена на французский язык Жаном де Винье в конце XIV в. для герцога Бургундского Филиппа Храброго под названием «Сведения и наставления для государя, каковой должен вести войны и править большими землями»[243]; «Древо сражений», своеобразный учебник по военному праву, написанный на основе трактата итальянского юриста Джованни ди Леньяно «О войне, о наказаниях и о поединке» (De bello, de represaliis et de duello) (1360 г.)[244], который бенедиктинец Оноре Бове, приор Селонне в епархии Амбрен и доктор канонического права, завершил в 1386‑1387 гг. и посвятил юному Карлу VI[245]; «Книга боевых и рыцарских деяний», написанная Кристиной Пизанской в 1410 г.[246]; трактат середины XV в., сочиненный, возможно, Мерленом де Кордебефом, «о том, как бывают облачены воины королевства Франции, как пешие, так и конные»[247]; трактат «Юноша», который Жан де Бюэй, «лев границ», как величает его Жорж Шатлен, написал (или велел написать) около 1460‑1470 гг., чтобы подытожить свой долгий боевой опыт[248]; «Беллифортис», где в начале XV в. Конрад Кизер описал военную технику своего времени и предложил несколько машин – плод своего воображения[249]; и еще одна работа, близкая по характеру, испытавшая большое влияние давней традиции, восходящей к анонимному автору сочинения «О военном искусстве» IV в. н. э., – трактат «О машинах» (De Machinis libri X), который в 1449 г. написал Мариано ди Джакопо Таккола[250].
От этого периода сохранились также военные уставы и указы, иногда объединенные в настоящие своды: это «Устав наемных воинов» Флорентийской республики за 1369 г.; большой ордонанс, утвержденный Карлом V 13 января 1374 г. и считавшийся настолько важным, что в конце XV в. адмирал Луи Мале де Гравиль хранил его копию[251]; военные ордонансы Карла Смелого, особенно тот, что был утвержден в церкви Санкт‑Максимин в Трире в октябре 1473 г., и один экземпляр которого выдавался каждому капитану вместе с командирским жезлом; «Статуты, предписания и обычаи, каковые следует исполнять войску», утвержденные Ричардом II в Дареме 17 июля 1385 г. с «одобрения и согласия» Джона, герцога Ланкастера, сенешаля Англии, Томаса, графа Эссекса и Бекингема, коннетабля Англии, и Томаса де Маубрея, графа Ноттингема, маршала Англии, «Статуты и предписания, которые должны выполняться во время войны», утвержденные Генрихом V в 1419 г., существующие в латинском и английском вариантах; военный устав похода на гуситов, выработанный на Нюрнбергском рейхстаге 9‑10 мая 1431 г., сохранился его французский перевод того времени; наконец, различные приказы и походные уставы, касающиеся действий войск швейцарских кантонов[252].
Известны и «экспертные оценки», такие, как адресованная Гильбером де Ланнуа в 1436 г. Филиппу Доброму[253]или составленная за год до этого сэром Джоном Фастолфом специально для правительства Генриха VI[254]; в Италии – «Руководство войском и его обучение» Орсо дельи Орсини, герцога Асколи и графа Нолы, составленное в 1447 г. специально для Альфонса I Арагонского Великолепного[255], «Мемуары» Диомеде Карафы, также верного слуги Арагонского дома (1478‑1479 гг.)[256], и небольшой трактат о войске, который Кьерегино Кьерикати в 1471 г. посвятил кардиналу Орсини[257]. Очень содержательна и военная корреспонденция, например сохранившаяся переписка между Карлом VIII, Луи де Ла Тремуйем и разными капитанами во время бретонской кампании 1488 г.[258]
Судебные архивы (во Франции – фонды парижского парламента и грамоты о помиловании, выданные королевской канцелярией) не только позволяют подсчитать количество мелких военных эпизодов и взглянуть на разные аспекты деятельности военных с точки зрения права и закона, но и дают точный социальный срез военного сословия. Даже в книгах записей нотариусов или письмоводителей есть перечни, завещания, акты о передачах, где сторонами‑участниками являются воины.
Но, может быть, самая полезная и в то же время самая обширная документация – это финансовые архивы общественного и, реже, частного характера: бухгалтерские документы, составленные городскими, княжескими, королевскими властями, дают возможность узнать о принципах набора армии, о численности личного состава и ее изменениях, о расходах; позволяют разглядеть не только командиров, но и простых солдат; увидеть, как решались проблемы индивидуальной и коллективной экипировки и снабжения продовольствием.
Письменной документацией дело не ограничивается. Значение имеют и неписьменные источники. Важные результаты порой дают раскопки на полях сражений: так, в Алжубарроте (Португалия) обнаружены ямы, расположенные рядами или в шахматном порядке, которые, как предполагается, были вырыты в 1385 г. английскими лучниками Джона Гонта, возможно, для того, чтобы вбить колья и таким образом останавливать атаки кастильской кавалерии[259]; обследование ям, куда были сброшены погибшие в битве при Висби (остров Готланд) в 1361 г., позволило, с одной стороны, оценить размеры людских потерь, а с другой – произвести полное научное исследование оборонительного вооружения[260]. До нашего времени сохранилось немало городских стен, замков, цитаделей, укрепленных церквей, фортов, домов‑крепостей, возведенных или перестроенных в конце Средних веков: стены Авиньона, Йорка, Ротенбурга и Нордлингена, замки Венсенн, Фужер, Сальс, Карлштейн и Тараскон... Кроме того, из раскопок, из бережно сохраненных боевых трофеев (например, захваченных войсками швейцарских кантонов у Карла Смелого)[261]или из даров по обету, принесенных тому или иному храму[262], но прежде всего – из бывших императорских, королевских, княжеских собраний и коллекций сеньоров в довольно большом количестве до нас дошли шлемы, латы, щиты, части конских доспехов, мечи и различное древковое оружие, наконечники стрел, арбалеты и даже знамена. Сегодня все это в основном хранится в различных музеях: в Арсенале в Тауэре и собрании Уоллеса в Лондоне, Музее армии в Париже, музее Порт де Аль в Брюсселе, замке Святого Ангела в Риме, музее Штибберта во Флоренции, музее Армерия реале в Турине, музее Реаль армерия в Мадриде, коллекции замка Амбрас в Тироле и т. д. Также нужно отметить, что львиная доля сохранившегося оружия появилась после 1450 г. и характеризуется исключительно высоким техническим уровнем и художественным качеством, поэтому не дает полного представления об оружии, действительно использовавшемся простыми воинами на поле боя.
Кроме того, в Европе сохранились десятки артиллерийских орудий всех размеров и калибров, а также несколько ядер и лафетов.
Не менее богата иконография: сколько батальных сцен и изображений воинов на фресках, в станковой живописи, на миниатюрах, рисунках, гравюрах на дереве и меди, в изваяниях, особенно надгробных, ковчегах, статуях святых воинов, на витражах, изделиях из слоновой кости, рельефах, печатях и даже на монетах и медалях!
Несомненно, можно сказать, что это обилие источников относится не только к войне, но и ко всем областям человеческой деятельности; тем не менее, величайшая популярность военной тематики в широком смысле в искусстве конца Средневековья сама по себе показательна: трактаты о военном искусстве в XIV‑XV вв. более многочисленны, чем дидактические труды по мореплаванию, сельскому хозяйству, производству тканей и даже по торговле; источники лучше освещают развитие военного костюма, чем штатского; в миниатюрах на одну сельскую сцену приходится множество изображений осад, конных поединков или полевых сражений; что касается большого объема финансовой документации о наемниках, то он свидетельствует о значимости войны в жизни и деятельности государств.
В самом деле, кажется, что в конце Средневековья война всей своей тяжестью навалилась на латинский христианский мир, и без того духовно дезориентированный, неспокойный и даже расколотый, раздираемый глубокими политическими и социальными противоречиями, с ослабевшей и расшатанной экономикой, демографическим спадом. Война в немалой степени способствовала этому долгому периоду упадка, но в то же время депрессия и сложные ситуации, в числе прочих факторов, связанных с войной, сами провоцировали конфликты – получается некий порочный круг, из которого Запад начнет выходить, постепенно и не в полной мере, только после 1450 г. Здесь достаточно напомнить о том, что два последних столетия Средневековья видели неистовства «Больших компаний» во Франции и Испании, «компаний» наемников в Италии, «живодеров» во Франции и на западе германского мира; на это время приходятся многочисленные военные столкновения, позволившие Шотландии укрепить свою независимость; Столетняя война; война за бретонское наследство; походы Филиппа Доброго и Карла Смелого, повлекшие за собой образование, а потом распад Бургундского государства; гражданские войны, династическое соперничество между иберийскими королевствами и внутри них; борьба за господство в Южной Италии; усилия Церкви по восстановлению своей власти в Папском государстве; временный захват Людовиком XI Руссильона; аннексия Бретани Карлом VIII; войны на море между Генуей и Венецией, между германской Ганзой, Данией и Англией; гуситские войны; конфликты между Тевтонским орденом и его соседями; соперничество синьорий и коммун в Тоскане и Ломбардии; экспансия турок‑османов (затронувшая, правда, армии и земли латинского христианского мира лишь в малой степени); конец Гранадского эмирата; война Алой и Белой розы. Мало того, что конфликты тогда были особенно затяжными, но они, к тому же сохраняли или приобретали, вне зависимости от продолжительности, очень высокую степень напряженности. Однако, помимо больших войн, целые регионы страдали, порой десятилетиями, от общего ощущения небезопасности и разнообразных локальных проявлений насилия.
То, что в глубине коллективного сознания той эпохи постоянно присутствовала война, подтверждают рассказы путешественников, часто обращавших внимание на воинские качества народов, с которыми они встречались, на достоинства и недостатки укрепленных зданий, увиденных ими во время паломничеств. Так, и в «Путешествии за море в Иерусалим Номпара, сеньора де Комона» читаем: «Из Мезьера в город Памье – два лье: весьма красивый город и богатый, а в оном высокий замок, сильно укрепленный. Из Памье в Фуа – два лье: это превосходнейшее место для крепости, каковая и стоит на высоком утесе, так что ни с одной стороны нет подступа – сверху выстроен замок с добрыми стенами и башнями, а у подножия град великий в тысячу очагов, стеною окруженный, пред ним же протекает река; и сказывают повсюду, что потребна лучшая крепость для такого города у подножия скалы, как этот»[263]. Путешествуя по Западной Европе в 1466 г., немецкий дворянин Лео фон Розмиталь отмечает, что Пул в Англии – неукрепленный город; что Гент, несмотря на его размеры, населенность, торговую деятельность, он не решился бы назвать настоящим городом, ибо с одной стороны там нет никакой стены, он ограничен только рекой. Зато замок Анжер, как замечает Лео фон Розмиталь, «расположен на равнине и полностью окружен снаружи искусственными рвами, а внутри стеной, фланкированной двадцатью пятью башнями, по каковой можно возить тачки. На каждой башне есть по одному рыцарю для защиты оной, и она столь просторна и обширна, что является его местом службы и жилищем»[264].
Территориальную принадлежность человека в XV в. тоже охотно связывают с воинскими качествами рассматриваемых обществ. Свидетельство тому – «Книга по описанию стран» Жиля Волопаса, прозванного Герольдом Берри, современника Карла VII, в которой сделана попытка выработать некую военную этнографию. Вот герцогство Гиень: «Люди здешнего края отважны и легки на подъем, и добрые воины. <...> Все простолюдины – арбалетчики». Швейцарцы: «Эти люди жестоки и грубы и воюют со всеми соседями, даже если ничего от них не требуют; на равнине и в горах совместно можно собрать для войны сорок или пятьдесят тысяч человек». В Верхней Германии «добрые арбалетчики конные и пешие, и стреляют они из арбалетов, сделанных из рога и жил, арбалетов добрых, надежных и крепких, ибо не ломаются». Королевство Неаполитанское располагает «доблестными конными воинами, более многочисленными и лучше оснащенными и одетыми, нежели еще где‑либо в Италии». Венгры: «Их страна часто ведет большие войны с сарацинами, и у них малые луки из рога и жил и арбалеты с воротом, из коих они стреляют, и добрые лошади; они легко вооружены, и не любят они для боя спешиваться». «Великое множество воинов» – в Чешском королевстве: «Император и знатные князья германские, вознамерившись покорить их (чехов. – Примеч. пер.) силой, вели великие битвы с ними и много людей из своих потеряли, но покорить их так и не смогли. Когда они идут на бой с немцами, они связывают свои повозки железными цепями, и есть у них палки прочные, на конце же палки железная цепь, а на цепи шар свинцовый, и каждый удар таковой палки сражает человека, и оным способом они всегда отстаивают свои укрепленные повозки»[265]. Здесь можно узнать описание тактики чехов времен гуситских войн с использованием знаменитого вагенбурга (Wagenburg), который по‑французски называли также «замком на повозке» («chastiaul sur char» или «chastel charral»). Разумеется, Герольд Берри, автор подробной хроники царствования Карла VII, не мог обойти молчанием военные обычаи англичан, которые «добрые лучники и все суть воины. И когда их король желает вести войско, чтобы воевать во Франции, либо в Испании, либо в Бретани, поскольку он воюет с королем Франции, а означенные страны в союзе с королем Франции, – он направляет их морем для высадки в оных странах, дабы заняли они там земли, какие могут, или же нашли смерть, ежели встретят упорную оборону. Люди народа сего – жестоки и кровожадны. И сами они способны в своей стране воевать друг с другом, и сражения великие устраивают, и таково свойство оного королевства, и воюют они со всеми прочими на море и на суше, и все, что добывают в чужих странах, являясь туда, отсылают в свое королевство, и тем оно богато»[266].
Многие авторы выражают в той или иной форме убеждение, что война настолько укоренилась в Западной Европе, что повлияла на все стороны жизни. Именно это предлагает Оноре Бове, когда, описывая миниатюру, помещенную на фронтисписе его «Древа сражений», объясняет использованный символ: «Недавно мне пришла фантазия поместить в начале книги моей древо печали, и на самой вершине оного древа вы можете видеть владык Святой Церкви, каковые терзают друг друга нападками, и распрями, и войнами <...>. Далее же вы можете видеть великий раздор, баталии и смертоубийства, каковые происходят ныне меж христианскими королями и государями. Далее вы равно можете видеть великий страх и смертоубийства в баталиях, что ведут между собой дворяне и общины». Война присутствует на всех иерархических уровнях власти и общества. Тот же автор, возвращаясь далее к аналогичной идее, пишет: «Я вижу все святое христианство столь обремененным войнами и ненавистью, воровством и распрями, что разве с великим трудом можно назвать какую малую страну, будь то герцогство или графство, чтобы вкушала она добрый мир»[267]. Через два поколения в иных географических и политических условиях эту же мысль повторил Иржи из Подебрад, король Чехии, в прологе к своему «Трактату об установлении мира для всех христианских стран» (Tractatus pacis toti christianitati fiendae), написанному в надежде на то, что «оные войны, грабежи, смуты, пожары и убийства, каковые, как мы поведали с великой печалью, охватили самый христианский мир со всех сторон и вследствие коих поля опустошены, города разграблены, провинции растерзаны, королевства и княжества отягощены бесчисленными скорбями, – наконец окончатся и полностью угаснут и люди возвратятся к должному им состоянию милосердия обоюдного и братства через посредство достохвального согласия»[268]. Точно так же, как и война, ее естественная антитеза, мир (если только он добрый, «не притворный», не «продажный», не «тайный» и не «худой»), которого горячо желают и призывают подданные, на который с большей или меньшей искренностью ссылаются правители и политики, мир, который превозносят официальная церковь, клирики, интеллектуалы, – конечно, одно из ключевых слов в общественной жизни конца Средневековья: все надеются, что наступивший и прочно утвердившийся мир обязательно разрешит основной кризис католического мира.
ЭПОХА КАВАЛЕРИИ
«Конь, как известно каждому, составляет важнейшую часть всадника»[269]. Глядя на картины Паоло Учелло («Битва при Сан‑Джермано», оба «Святых Георгия»), созерцая конные статуи великих кондотьеров XV в., рассматривая миниатюры, часто довольно посредственной работы, изображающие великие сражения Столетней войны, или ковер Жана де Дайона, сеньора дю Люда[270], или рисунки, иллюстрирующие жизнь и деяния Ричарда Бьючема, графа Уорика[271], видишь, что на театре военных действий господствует тяжеловооруженный всадник, действующий преимущественно копьем и мечом, даже если ему нередко приходится спешиваться для боя. Этого всадника французские источники называют «кавалеристом», «копьем», «мечом», а также, по крайней мере в XIV в., «бацинетом» или «доспехом». В Германской империи используются выражения «копье» (Lanze), «копье» (Spiess), «меч» (Gleve), «шлем» (Helm)[272]. В Англии говорят «вооруженные люди» (men at arms, homines ad arma, homines armati)[273].
Если присмотреться внимательней, то выяснится, что категория кавалеристов не ограничивается каким‑то одним, полностью стандартизованным типом воина. Прежде всего потому, что между 1320 и 1500 г структура защитного вооружения пережила определенную эволюцию: еще в первой половине XIV в металлические пластины закрывали только небольшие участки тела бойца (прежде всего конечности), а грудь в основном была защищена кольчугой, тогда как в XV в и конечности, и голову, и туловище, как скорлупа, покрывает «белый доспех», тогда как кольчуга являлась незначительным аксессуаром, она прикрывала тело ниже пояса или горло. Наконец, потому, что в одно и то же время в разных регионах, а также у разных людей, в зависимости от их финансовых возможностей, доспехи различались по качеству и стилю. Около 1360 г в Италии иногда можно было уже по внешнему виду отличить итальянского кавалериста от английского, бургундского, немецкого, бретонского или венгерского. Кроме того, кавалерист с титулом графа, барона или баннерета имел обычно не только лучшую экипировку, чем простой рыцарь, оруженосец или дворянин, не только более сильную, быструю, породистую лошадь, но и более многочисленную свиту. В соответствии с уставом для дружины, которую город Пиза собирался нанимать в 1327‑1331 гг., каждый баннерет заальпийского происхождения мог иметь трех конных ординарцев (equitatores), рыцарь – двух, а непосвященный в рыцари – одного. Контракт (endenture), заключенный в Англии в 1440 г между Хэмфри, графом Стаффордом, и сэром Эдвардом Греем, рыцарем‑башельером, предусматривает, что последний за разные льготы, перечисленные весьма скрупулезно, должен будет нести службу за морем с одним оруженосцем, тремя йоменами (yeomen), одним грумом (groom), одним пажом и семью лошадьми, если останется на этом уровне дворянской иерархии, но если он станет бароном, его свита должна будет увеличиться до двух оруженосцев, четырех йоменов, одного грума, двух пажей и десяти лошадей[274].
В общем и целом проявляется тенденция к увеличению и утяжелению оснащения. Во Франции середины XIV в. «доспех» (armure de fer) соответствовал двум людям (один из них боец) с двумя лошадьми. А уже в XV в. правила предписывают, чтобы в укомплектованном «копье» было три человека, все конные, из которых один – собственно кавалерист, один – вспомогательный воин, «кутилье» (coutiher), и один паж. Эта норма была принята в войсках Карла Смелого. Видимо, такая замена произошла в последние десятилетия XIV в., несомненно, из‑за изменения тактики на поле боя. Действительно, в 1380‑е гг. впервые начинают упоминать «больших слуг», сопровождающих оруженосцев и рыцарей. Убедительно подтверждает эту эволюцию Филипп де Мезьер, предлагая в уставе своего будущего ордена «рыцарства Страстей Иисусовых» следующее: пусть магистр святого рыцарства < >, отправляясь в сражение, в походы и на войну, будет иметь при себе оруженосца в полном вооружении, малого слугу, каковой понесет его копье и шлем либо бацинет, другого, большого слугу, облаченного в жак, каковой понесет его кольчугу, и пешего слугу – он поведет вьючную лошадь, итого для войны и походов оный рыцарь будет иметь пять лошадей и четырех человек» Что касается брата‑рыцаря, у него будет «для походов < > три либо четыре лошади, смотря по его заслугам, и три человека, из которых один или двое будут бойцами»[275].
Условия кондотты, заключенной в 1432 г. между Флоренцией и Микелетто дельи Аттендоли, оговаривают, что каждое «копье», предоставленное последним, будет включать в себя одного капитана, одного конюшего или помощника и одного пажа с двумя лошадьми и одним ронкином (unum caporalem, unum equitatorem sive piactum, et unum paggium, cum duobus equis et uno ronzeno). Точно так же, за исключением нескольких случаев меньшей или большей численности, «копья», которые Папское государство использовало в войнах середины XV в., состояли из одного командира копья (caput lancee), или носящего оружие (armiger), одного пажа (pagius, ngazzus) и, наконец, одного ординарца (plattus, placto или platto), причем двое последних – верхом на вьючных лошадях или мулах[276]. В конце XV в. здесь, как и в других местах, также ощущается гигантомания кондотта 1483 г. между Эрколе Бентивольо и Флоренцией предусматривает «четырех лошадей на кавалериста в кирасе, причем верховая лошадь кавалериста будет высокой, сильной и хорошей стати». Более того, в проекте 1472 г., относящемся к миланской армии, 136 эскадронов включают в себя всего 3604 кавалериста на 24 617 лошадей, т е в среднем по семь лошадей на кавалериста[277].
Власти, набиравшие войска, конечно, заботились о качестве вооружения и верховых животных. Пизанский устав 1327 г. не допускает, чтобы наемники имели лошадей дешевле 25 флоринов, скакунов – дешевле 15 флоринов, вьючных лошадей – дешевле 20 флоринов. Окончательную формулировку этих требований можно найти в военном уставе Карла Смелого за 1473 г.: кавалерист ордонансного копья должен иметь полный доспех, включая салад с подбородником или барбют, латный воротник, длинный, негнущийся и легкий колющий меч, нож‑кинжал, прикрепленный к седлу слева, и булаву, подвешиваемую справа, коня с налобником и в доспехе, чтобы он мог скакать и о его доспех ломалось копье; что касается кутилье, то ему положены легкая кольчуга или корсет на немецкий манер, салад, латный воротник, наручи и поножи, короткая пика с перекладиной – достаточно жесткая и легкая, чтобы ее можно было держать горизонтально, как маленькое копье наперевес, а также добрый меч и длинный обоюдоострый кинжал. Его лошадь должна стоить не менее 30 экю. Об экипировке пажа ничего не сказано, зато известна минимальная цена его верхового животного – 20 экю. Наконец, кавалеристу дозволялось приобретать четвертую лошадь для поклажи[278].
Однако в разных регионах Запада отмечается и наличие элементов легкой кавалерии: до середины XIV в. – английские хобелары; после первых поражений Столетней войны в войсках второго монарха из династии Валуа, Иоанна Доброго, появились «всадники» (gens de cheval); во Франции и Бургундии XV в. существуют «всадники в легкой кольчуге» и «глефщики», легкие конники, «полукопья», «копья малого ордонанса». Совершенно особую тактическую роль отводили легкой коннице на южной и восточной периферии Европы: это – испанские конники (genetaires), венгерские наездники, венецианские страдиоты. Коммин дает следующее определение последним в связи с их участием в битве при Форново (1495 г.): «Стратиоты напоминают мусульманских конников, и одеты они и вооружены, как турки, но на голове не носят уборов из полотна, называемых тюрбанами; люди они суровые и круглый год спят на открытом воздухе, как и их лошади. Они все греки, родом из тех мест, которыми владеют венецианцы; одни из Наполи‑ди‑Романия в Морее, а другие из Албании, из‑под Дураццо. У них хорошие турецкие лошади»[279]. Молине добавляет, что это люди «весьма странные, заросшие бородами, без доспехов и без чулок, в одной руке они носят маленький щит, а в другой – короткое копье»[280]. К легкой кавалерии принадлежит и то «великое множество ломбардцев и гасконцев, лошади коих ужасны и привычны к повороту на скаку, французам же, пикардийцам, фламандцам и брабантцам непривычно было это видеть», отмечает в 1410 г. Монстреле, описывая воинскую свиту герцога Орлеанского[281].
Уже упоминавшиеся выше конные стрелки (арбалетчики и прежде всего лучники) – распространенное явление в армиях конца Средневековья. В Англии конные лучники появляются в начале царствования Эдуарда III. Например, в октябре 1339 г. король Англии выдвинул к северным границам Франции, помимо отрядов союзников, примерно 1600 кавалеристов, 1500 конных лучников и 1650 пеших лучников и копейщиков. В дальнейшем, с одной стороны, процент кавалеристов имел тенденцию к снижению, а с другой – большинству лучников теоретически полагалась лошадь, даже если на поле боя им приходилось спешиваться, чтобы сражаться, и из‑за различных обстоятельств они не могли заменить лошадь. Так, во время похода, завершившегося договором в Пикиньи 1475 г., Эдуард IV насчитывал в своей армии добрую тысячу кавалеристов и в десять раз больше конных лучников[282].
Франция времен Валуа, быстро понявшая преимущества длинного лука, тоже постаралась набрать в войско конных стрелков; конных арбалетчиков, в основном испанского или итальянского происхождения, в армиях Карла V и Карла VI можно было встретить немало. В начале XV в. соотношение было таким: один конный стрелок на двух кавалеристов. Потом, после битвы при Азенкуре и, безусловно, вследствие большого наплыва шотландцев, пропорция изменилась до двух стрелков на одного кавалериста, в то же время, лук стали все больше предпочитать арбалету, так что по регламенту 1445 г. комплектное «копье» включало в себя не менее шести человек и шести лошадей: кавалериста с двумя ординарцами и двух конных лучников, в распоряжении которых был один верховой слуга. В подражание Франции Бургундское и Бретонское государства в третьей четверти XV в. применили те же принципы организации.
В Италии, Испании и в большей части германского мира конные стрелки также упоминаются, но встречаются реже.
Естественно, власти старались обязать набранных ими конных стрелков, как и кавалеристов, иметь единообразное оружие нападения и защиты. В соответствии с уставом флорентийских наемников 1369 г. каждый английский лучник, служащий в отрядах наемников, например, у кондотьера Джона Хоквуда, должен был иметь набрюшник или кирасу, железную шляпу (cappellino), железные перчатки, лук, стрелы, меч и нож. В контракте (endenture) 1440 г. времен английской оккупации Нормандии предусматривается, что некий Джеймс Скидмор будет служить «в качестве кавалериста с шестью лучниками в своем отряде, все – конные и все люди – хорошо подобранные, а равно хорошо и достаточно вооруженные, экипированные и оснащенные, каждый соответственно своему званию: означенный Джеймс Скидмор будет иметь полный доспех, при бацинете либо саладе с забралом, копье, секиру, меч и кинжал; все же означенные лучники иметь будут добрые защитные жаки, салады, мечи и колчаны не менее чем по сорок стрел»[283]. Рассказывая о кампании в Нормандии 1449‑1450 гг., Жан Шартье, официальный летописец монархии Валуа, упоминает «лучников конных, облаченных большей частью в бригантины, поножи и салады; латы большинства из них были отделаны серебром, либо, по меньшей мере, носили они жаки или добрые кольчуги»[284]. В военных ордонансах Карла, герцога Бургундского, различаются два больших разряда конных стрелков:
а) лучник с лошадью стоимостью не менее 6 франков, в саладе без забрала, латном воротнике и либо в легкой кольчуге, либо лучше в короткой кольчуге‑пальто без рукавов, поверх которой надет жак из трех полотнищ провощенного холста, с подкладкой из десяти простых холстин; имеет добрый лук и добрый колчан на тридцать стрел, двуручный меч, негнущийся и рубящий (им можно и колоть), обоюдоострый кинжал, сапоги без острого носка, чтобы легко слезать с лошади, а также короткие шпоры;
б) арбалетчик, вооруженный простым арбалетом или арбалетом с воротом, носящий легкую кольчугу или корсет, верхом на лошади ценой не менее 10 экю[285].
Добавим, что для гужевого транспорта, например, боевых повозок, как у гуситов, а также артиллерии, особенно с середины XV в., в более или менее значительном войске требовались сотни лошадей. Правда, иногда в Италии, Испании, а то и в Шотландии и даже в Нормандии из‑за того, что лошадей было мало, приходилось использовать для перевозки багажа мулов, ослов, волов и быков.
В этих условиях понятна важность ремонтировки лошадей. Ремонтировка лошадей (или restauratio equorum), упоминавшаяся уже в XIII в., до последних лет XIV в. в Англии и Франции предполагает предварительный осмотр лошадей маршалами и их представителями, чтобы избежать обмана, если придется платить. «И будут сии боевые лошади должным образом оценены, и согласно таковой цене сделана будет ремонтировка, ежели ни одна из оных лошадей не была утрачена на службе у означенного нашего сеньора» – формула, регулярно встречающаяся в военных контрактах Джона, герцога Ланкастерского, заключенных с различными капитанами с 1367 по 1399 г.[286]В Италии особый чиновник (bullator equorum) должен был составлять список (scriptio, descriptio), куда вносились имя, прозвище, чин, имя отца и место происхождения каждого наемника, а также описание лошадей. Вот «копье» Браккио ди Бальони из Перуджи, нанятого со своими людьми папой Пием II в 1458 г.: «Благородный господин Браккио ди Бальони из Перуджи сын Малатесты, конь гнедой, норовистый, с белыми задними ногами; Кателано де Аримино сын Петра, конь серый, белая нога справа, течь из носа; Пандульфо де Мундавио... конь серый весь в рыжих пятнах, немного текут глаза»[287]. Иногда в списках воспроизводился и рисунок тавра лошади.
Уже из‑за стоимости лошадей воины старались бережно обходиться с ними. Такой обычай существовал, в частности, у французов, если верить Гийому Грюэлю. В «Хронике Артюра де Ришмона» он пишет: «Известно, что французы весьма жалеют своих лошадей»[288]. Боевые лошади считались не менее выгодной добычей, чем доспехи и даже драгоценности; рассказывая о грабеже, учиненном в 1477 г. на территории Везуля шотландцами, находившимися на службе у Людовика XI, Молине пишет: «Они потеряли драгоценности, цепи, посуду и сто лошадей по сто экю каждая, и стоимость добычи дошла до тридцати тысяч экю»[289]. Разумеется, цена боевых лошадей (боевых коней, скакунов, иноходцев, вьючных лошадей) менялась в зависимости от соотношения предложения и спроса. Именно это отмечает Оливье де Ла Марш в 1445 г., накануне создания Карлом VII ордонансных рот: «Породистые лошади в то время стоили во Франции весьма дорого, и не могло быть речи о продаже хорошей лошади менее чем за пятьсот, а то и за тысячу реалов или за тысячу двести, а причиной сей дороговизны был слух, что выходит ордонанс для кавалеристов во Франции, и будут распределять их по командирам и ротам, и выбирать и избирать по именам и прозвищам. И всякому дворянину казалось: ежели он явится на добром коне, он будет лучше принят, воспринят и оценен»[290].
Возможно, для улучшения породы, и прежде всего для того, чтобы иметь более сильных и быстрых коней, в конце Средневековья во Францию довольно активно ввозили лошадей. Из Германии поступали животные мощные, крепко сложенные, способные выдержать воина в самом тяжелом вооружении. Из Англии ввозились иноходцы, но более всего ценились лошади испанского и итальянского происхождения.
Импорт иберийских лошадей, упоминаемый по меньшей мере с XIII в., тем более примечателен, что в Испании, судя по всему, было немного лошадей. Судя по рассказу Антуана де Лалена о поездке в Испанию эрцгерцога Филиппа Красивого в 1501‑1502 гг., желанием устранить нехватку лошадей и объясняются усилия, которые в конце XV в. предприняла Изабелла Католическая. «Сия королева, видя, что ее дворяне ездят все больше на мулах, а ежели им приходится облачиться в латы и сесть на коня, владеют оным хуже некуда, и принимая в рассмотрение, что ежедневно можно ожидать войны с французами, либо с маврами, либо с теми и другими в одно время, повелела, дабы никто, сколь бы высоким сановником он ни был, если только он не священник либо клирик, не ездил бы на муле; все должны ездить лишь на лошади, а лошади должны быть высотой пядей в пятнадцать или более, дабы лучше годились для войны; и даже короля, супруга своего, обязала к этому и указала, дабы живущие на границе с французами ездили бы на наш манер, а соседствующие с маврами – в седлах с короткими путлищами (a la jennette)»[291].
МЕТАМОРФОЗЫПЕХОТЫ
В 1330‑1340 гг. пешие воины составляли в большинстве европейских стран еще очень значительную часть войска. Планы набора войска, датируемые первыми годами правления Филиппа Валуа, предусматривают возможность или необходимость набрать в три‑четыре раза больше пехоты, нежели кавалерии. Во время летней кампании 1335 г. против Шотландии правительство Эдуарда III содержало более чем 15 000 воинов, из них 3200 были кавалеристами, 4000 – конными лучниками и 7800 – пехотинцами, половину из которых составляли лучники. Один документ 1357 г. уточняет «число соратников, смотр которым делался как в больнице Сен‑Жак близ Фонтараби, так и в Сен‑Жан‑де‑Люз перед отправкой морем в Наварру на службу к государю королю» Карлу Наваррскому. Они составляли десять рот разной численности, в общей сложности включавших в себя 224 кавалериста и 1120 пеших воинов. В снаряжение последних входили, в частности, кольчуги (lorigones), бацинеты, пластинчатые усиления доспехов, павезы, щиты под названием таблачос (tablachos), арбалеты[292]. В XIV в. во Флоренции треть пехотинцев была вооружена копьями и рогатинами, треть – арбалетами или легкими луками, треть – мечами и большими широкими павезами, либо тарчами, либо удлиненными щитами. Устав флорентийских наемников 1369 г. оговаривает также вооружение арбалетчика: не только арбалете принадлежностями, но еще и нож, кираса и черепник.
Несмотря на все это, видимо с середины XIV до середины XV в. пехота качественно и количественно теряет свое значение, по крайней мере, на некоторых полях сражений и театрах военных действий. Этот регресс, или определенный спад, можно проследить по составу английских экспедиционных корпусов на континенте: пикинеры и копейщики исчезли, почти полностью уступив место лучникам, которые хоть и спешивались для боя, но обычно имели лошадей для переезда с места на место. Точно так же во Франции Иоанн Добрый, а потом Карл V и его наследники сочли бесполезным, с военной точки зрения, и опасным, с политической, – широкое использование отрядов коммун, отдав предпочтение, с одной стороны, найму арбалетчиков в Испании, Италии и Провансе, с другой – небольшим отрядам стрелков и пав