Собрание в ленинской комнате превратилось в большое торжество для тридцатой заставы. От имени правительства вручались награды и подарки участникам сражения с бандой Грицеску.
– Мы переживаем тревожное время. Вокруг нашей страны полыхает пламя войны, развязанной империалистическими хищниками. Не исключена возможность, что они и к нам протянут свои кровавые руки. Ну и будем бить их так, как вы били банду Грицеску! – закончил короткую речь представитель правительства.
Орденами, медалями, грамотами и ценными подарками были награждены тридцать три пограничника, в том числе и жены командиров. Сегодня они впервые за годы жизни на границе сидели на собрании рядом с бойцами как равные члены единой семьи, участники сражения.
Вручал Байде орден Красного Знамени представитель правительства.
Вместе с политруком был награжден орденом и Василий Иванов.
Раненный в начале боя в голову, он не оставил пулемета и продолжал сражаться до конца. И сейчас стоял с повязкой на голове.
– Поздравляю вас, товарищ Иванов! Вы не посрамили советского оружия… Держите же его и в дальнейшем так, как держали в этом неравном бою. Пулемет в умелых руках – это несокрушимая сила!
Кровь прилила к бледному после ранения лицу бойца. Воспоминания о недавно пережитых событиях, высокая награда, чувство вины перед товарищами, – ведь он еще в ноябре 1939 года подал рапорт о переводе его на флот, – все смешалось в душе пограничника. Преодолевая смущение, отчеканил:
– Служу Советскому Союзу!
Сразу же после боя Вася несколько раз собирался поговорить с политруком о злополучном рапорте. Не то чтобы он вдруг разлюбил море, о котором столько мечтал. Жестокий бой, гибель товарищей, а особенно Великжанова, с которым сдружился в последние месяцы, разбудили дремавшее в его душе чувство общности с коллективом. Чем он лучше их? Уйти от могил погибших товарищей – это же похоже на предательство. Нет, его место здесь, на границе.
Через день Байда вызвал Иванова на беседу.
– Вот и настало время решать свою судьбу, товарищ Иванов. Пришел приказ откомандировать тебя в Дунайскую пограничную флотилию…
– Никуда я отсюда не уеду! – отрезал пограничник.
– Как не уедешь? Рапорт писал?
– И еще один напишу… Только поддержите меня!
– Попробую. А раз так, принимай комсомольские дела.
Так строптивый боец закончил поиски своего места в жизни.
Кольцов возвратился с курсов в конце мая. Началось жаркое южное лето.
– Что, Вася, загрустил? – спросил как‑то Байда.
Иванов долго отмалчивался, потом рассказал: девушка, обещавшая ждать его возвращения со службы, перестала писать. Сестра в письме намекнула, будто бы та собирается замуж за другого.
– Вот и не знаю… Если бы хоть на недельку в отпуск, узнать, что случилось… Мы с нею много лет дружили… Просто непонятно, как она могла…
Политрук понял его переживания и обещал похлопотать. Но это значило, что ему придется отложить свои отпуск… А Нина ежедневно напоминала мужу о его обещании. Только заявится Антон домой, и заводит разговор с дочкой:
– Вот и мы скоро уедем с папкой к тете Ане. Да, Людочка? И на Днепр поедем, на лодке покатаемся…
– Поедем, Ниночка, обязательно поедем! Завтра буду в Подгорске и окончательно договорюсь…
И он действительно поехал в Подгорск и выхлопотал отпуск, но не для себя, а для Иванова. Дома утешал семью:
– Все уже готово! Только возвратится Иванов – и мы сразу на вокзал!
Иванов должен был возвратиться двадцатого июня. За несколько дней перед этим Байда и Кольцов вышли на правый фланг. Там уже застали, как и договорились, Бахтиарова и Лубенченко.
– Привет соседям! – издали крикнул оживленный Асхат. – Какая погодка, а? Не мешало бы отметить…
Они сошлись на стыке, как добрые соседи на меже, прилегли на мягкую траву, разговаривая о тех мелочах жизни, о которых так редко приходится вспоминать на службе…
Вдруг, словно по команде, оборвался разговор, все вскочили на ноги: вдоль границы над советской территорией летел самолет без опознавательных знаков.
– Странно, что ему здесь нужно? – удивленно проговорил Кольцов, поправляя пистолет на ремне, стрелять по воздушным нарушителям категорически воспрещалось «во избежание осложнений» с соседями.
Проводив глазами удалившимся на юг самолет, они почувствовали, что радостное настроение рассеялось. Закурили, постояли молча и разошлись – надо исполнять службу. Уже на ходу Байда напомнил соседям:
– Так не забудьте – в воскресенье двадцать второго, в двенадцать ноль ноль, ожидаю! Вечером уезжаю в Лугины, а там и в Базавлук.
На следующий день наряды докладывали начальнику заставы:
– Товарищ капитан! В лесу, что против западной окраины Баштиан, слышен подозрительный шум, будто передвигаются тракторы или танки.
В ту же ночь Байда и Кольцов до утра пролежали на линии границы против леса, почти у самой опушки, но ничего подозрительного не услышали. Возвратившись на заставу, они пригласили к себе Думитру Лабу.
– Пойдемте с нами, послушаем, что делается на той стороне.
– Что‑то стучит, будто трактор идет. За лесом есть поляна в лощине, может, пашут? – сказал Думитру и тут же возразил себе: – Но поляна поросла кустарником. кто ее может пахать?
Через некоторое время уже явственно доносился оттуда перестук моторов, как это бывает в МТС, когда тракторы готовятся к выходу в поле.
– Этими тракторами по человечьим головам пашут и сеют смерть, – глухо произнес Кольцов. – Пойдем, Антон. Надо доложить Птицыну.
В пятницу приехал из краткосрочного отпуска повеселевший Иванов. С его сердечными делами все обошлось хорошо… В субботу Антон и Нина целый день собирали и укладывали вещи в дорогу.
– Ну, мать, теперь можем спокойно отдыхать. Я же говорил, что все будет хорошо, – радовался Антон в предвкушении отпуска.
…Тихий вечер на заставе. Неслышно уходят и приходят наряды. Завтра воскресенье, можно отдохнуть, повеселиться в клубе. А сейчас – зорче смотри, пограничник! В твоих руках спокойствие Родины.
И никто на заставе не мог предположить, что произойдет на границе завтра – двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года.
ФРОНТОВЫЕ ДОРОГИ
Первый поединок
Известие о предстоящем переселении немцев‑колонистов на родину их предков взбудоражило все население Фридрихсталя. Молодые люди суетились, в каком‑то возбуждении бегали от дома к дому, а некоторые просто через высокие каменные заборы делились с соседями необычайной новостью:
– Слышал, Иоганн? Нас приглашают в Великую Германию! Собирайся! Перед нами Берлин, Париж, Вена…
Они кое‑что слышали о событиях в Европе и без зазрения совести включали столицы крупных европейских государств в пределы гитлеровской империи.
А старики обходили свои дворы, осматривали добротные строения, поглаживали твердыми, широкими ладонями шероховатые камни заборов и печально качали головами – как же оставить все это? Ведь такое богатство не упало им с неба! Десятилетиями накапливалось оно бережливыми руками с присущей им настойчивостью. Как оторвать от сердца все это добро? Нет, не надо спешить. От хлеба крох не ищут. Подумать надо и крепко подумать.
И они думали. А молодежь подхлестывала:
– Надо ехать! Хотите попасть к шапочному разбору? Первым достанутся сливки, а нам придется простоквашу дохлебывать да крохи подбирать…
Скрепя сердце старики соглашались. Дети – наша надежда, опора на старости лет. Может, третья империя в самом деле создаст для них цветущую жизнь? Были среди колонистов и скептики, недоверчиво относившиеся к обещаниям берлинских эмиссаров.
– Куда вы поедете? Куда понесете свои отупевшие головы? Мы тоже немцы, но мы родились на этой земле, здесь могилы наших предков, к никуда мы от них не уедем. Земля эта стала нашей родиной…
– Вы – немцы? – корили их крепкие хозяева. – Какие вы немцы! В колхоз готовы прыгнуть… Терять вам нечего…
– Почему вас колхоз так пугает? Живут же люди…
– Какие люди? Хозяевами захотели стать, рты пораскрывали на наше добро…
– Какое может быть равенство между нами?! – шипели другие. – Разве можно посадить за один стол какого‑нибудь безлошадника Густава Гранта и всеми уважаемого дядюшку Курта Краузе? Сумасшедшие!
В домах продолжались споры. И странно, что богатый дядюшка Курт Краузе, тот самый, который, по мнению многих, ни за что не согласится сесть за один стол с безлошадником Грантом, тоже отказывается выезжать из Фридрихсталя. Даже его единственная дочь Гретхен, учительница, призывавшая всех исполнить долг истинного немца, не может сломить упорство отца.
– Подумай, папа, что меня здесь ожидает! Всю жизнь утирать носы чужим детям? Или посоветуешь выйти замуж за какого‑нибудь полуграмотного выскочку и потом готовить ему пиво, как мама готовит тебе? – она даже всхлипнула от жалости к себе, представив такую безрадостную перспективу.
– Послушай, дитя мое, и хорошенько подумай, где есть твоя родина. – Старик многозначительно поднял вверх пухлый палец, возвел к небу белесые, выцветшие глаза. – Мы со старухой отдали этой земле все свои силы. Дед и прадед твой ходили по ней, она и прах их приняла… И ты хочешь все это бросить? Даже название селения сохраняет память твоего прадеда, первого переселенца Фридриха Краузе.
Потом он долго ходил по хозяйству, вспоминая, что здесь осталось со времен деда, что сделано руками отца и что они уже со своей старухой приобрели. «И она хочет все это оставить! Кому? Нет!»
Он возвращается в дом, в свой замечательный дом, выстроенный лучшими мастерами, расстегивает жилет, чтобы легче дышалось, и снова пытается образумить дочь.
– Ты складно говоришь, девочка моя, на то ты и ученая. Родину надо любить. Но знаем ли мы, что нас ожидает там? А здесь дом, лошади, коровы… Да и без земли нас не оставят большевики. Жили мы бережно, кое‑что припасли на черный день. Для тебя припасли, не будешь нуждаться…
– Ах, отец, ты опять за свое. – нетерпеливо прервала его дочь. – Зачем мне лошади, коровы, дом? Разве для того я кончала гимназию, чтобы сторожить их? Если ты боишься расстаться с ними, заберем с собой, а стоимость дома оплатят. Можно подумать, что для тебя какая‑нибудь лошадь дороже родной дочери… – Она долго доказывала, что среди родного по духу народа, особенно теперь, когда фатерланд добился такого могущества, каждый чистокровный немец обретет там подлинное счастье.
И Курт Краузе сдался. Уезжать так уезжать. Чего не сделаешь для любимой дочери?
А Грета? Что так влекло се туда? В двадцать шесть лет, когда сердце еще не охладело и ожидает чего‑то необычного, а сознание подсказывает, что молодость уходит, трудно девушке объяснить свои стремления. Победы немецкой армии в Европе щекотали ее самолюбие. Разве не лестно молодой, красивой немке с гордо поднятой головой прогуляться по улицам поверженных столиц? Париж – это не Яссы, где она училась в гимназии, и даже не Бухарест, куда изредка ездили с отцом, когда боярская Румыния господствовала в Бессарабии и Северной Буковине. Париж – ее давняя мечта. А Вена? О‑о, Гретхен еще возьмет свое от жизни, покажет. на что способна…
Комиссия по репатриации немцев из сел Бессарабии разместилась в школе, украшенной лозунгами и плакатами на двух языках. Об этом позаботилась учительница Краузе. В группе немецких эмиссаров выделялся моложавый, стройный красавец с голубыми глазами.
– Эрих Геллер! – представился он местным членам комиссии, подчеркивая каждым движением руководящее положение среди своих коллег.
Николай Степанович Чемерыс, представлявший местную власть в комиссии, задумался: где‑то он уже слышал фамилию этого щеголеватого немца. «Геллер… Когда же мы с тобой встречались? Кто ты?» Пока проходила церемония встречи с местным населением и бойкая учительница на немецком языке приветствовала эмиссаров, Чемерыс переворачивал страницы памяти, выискивая там знакомые немецкие фамилии, но ничего конкретного на тех страницах не вычитал. И остался очень недоволен собой: знать, притупилась память…
Потом эмиссары опрашивали население, составляли списки репатриантов. Геллер не вмешивался в работу своих подчиненных, он всецело занялся легким флиртом с симпатичной учительницей.
– Вы, фройлен Грета, – точно лесная фея! Даже не верится, что в этом забытом богом и людьми медвежьем углу может появиться такое чудо, – с присущей развязным кавалерам легкостью старался очаровать девушку, и по ее искрящимся глазам было заметно, что ей это нравится.
– Какое там чудо! – с напускной небрежностью возразила Грета, но в то же время всем своим видом словно говорила: «Да, я действительно хороша и знаю себе цену, но не думайте, что повстречали наивную глупышку или сентиментальную гетевскую Маргариту».
В скромном белом платье, перехваченном в талии голубой лентой, она действительно выглядела прелестной! Слегка разрумянившееся в меру полное личико ее будто сошло с тех рождественских открыток, на которых немцы любили изображать ангелочков.
Капитан Чемерыс слабо владел немецким, не все улавливал из их разговора, но терпеливо следил за этим банальным флиртом, пытаясь разгадать, какую цель преследует немец. Геллер, видно, почувствовал настороженность молчаливого члена комиссии. Боясь пересолить и тем усилить его подозрительность, он с легкостью светского человека переменил направление разговора и вдруг заговорил по‑русски:
– Я, каспада, зер виль… отшень хачу правильна кавариль русски язык. Мы два дружественный страна. Наш фюрер уважаль унзере… свои фройнд… друзья. Как кавариль один русски пословиц: не имей сто марок… Или как это?
Грета рассмеялась. Чемерыс с безразличием отвернулся и зевнул, но теперь уже не пропускал ни одного слова из болтовни щеголя. Ему показалось, что немец умышленно искажает русские слова.
А тот продолжал:
– Кде‑то здесь жил добри знакоми, друк майне фатер. Отшинь богати фермер, или как это у вас? О, пометшик Фишер…
Николай Степанович поднял брови.
– Да, был такой. Кажется, в Ольховом. Это недалеко отсюда.
– Я, я! Ольховая, там, говорил майн фатер, настоящий замок! Но теперь, я думаль, нет ни замка, ни хозяина…
– Почему же? – прервал его Чемерыс, – Дом Фишера сохранился, и хозяин есть. Только не Фишер, конечно, а колхоз.
– О‑о, кольхоз! Отшинь интересни! Жаль, что не могу посмотреть…
Николай Степанович ничего не ответил на желание словоохотливого немца посмотреть дом Фишера и колхоз. Вечером, когда комиссия прервала работу, он уехал в Подгорск к Петру Сергеевичу Кузнецову.
Геллер много читал и слышал от агентов абвера о советских разведчиках, чекистах, но встречаться с ними ему не приходилось. В душе он очень желал и в то же время побаивался такой встречи. Поведение сдержанного и немного угрюмого представителя советской стороны насторожило немца. «А что, если он и есть чекист? Кажется, я неплохо сыграл на дружелюбии. Русские доверчивы». Потом его мысли переключились на экспансивную учительницу. Она не так наивна и ограниченна, как показалось вначале. А недурна, очень недурна. И возраст подходящий. «Остальное приложится, мы об этом позаботимся. Правда, ей не хватает романтического полета мысли, но экспрессии для нашей работы достаточно. Даже удивительно, ведь воспитывалась в провинциальной семье, в такой глуши… Но как быть с Ольховым? Удастся ли пробраться туда?»
Разговор между Чемерысом и Кузнецовым состоялся поздней ночью. Петр Сергеевич пригласил Шумилова. Выслушав сообщение Чемерыса о своих наблюдениях в Фридрихстале, комиссар внес ясность:
– Нас информировали о каждом члене переселенческой комиссии. Но о Геллере нам известно из других источников. Разве вы, капитан, забыли показания Ганса Брауница? А ведь он питомец шпионской школы, которой руководил некий майор Геллер. Теперь, надо полагать, уже полковник. Вот и подумайте, какие неотложные заботы привели его в наши края…
– А что тут думать? – вмешался Кузнецов. – Известно, чем занимаются эти так называемые переселенческие комиссии. К сожалению, препятствовать их работе мы не можем, но знать должны о каждом шаге эмиссаров. А этого Геллера можете и в Ольховое подбросить, если его так интересует дом Фишера… Кстати, присмотритесь и к не в меру бойкой учительнице. Трудно поверить, чтобы прожженный нацист, крупный сотрудник абвера тратил время на пустой флирт.
На рассвете Чемерыс был в Фридрихстале, так и не отдохнув в ту ночь.
Не удалось уснуть и Геллеру. Его помощники – юркий, белобрысый лейтенант Вернер и флегматичный пастор Брандт – не порадовали своими наблюдениями над местным населением. Оказывается, из селения выезжают почти все немцы. Остается не больше десяти семейств – батраки, безлошадники, «голь перекатная».
Геллер долго рассматривал списки остающихся, расспрашивал своих помощников – на кого из них можно положиться? Для некоторых приход красных – праздник…
План Геллера – подыскать среди остающихся своего человека для абвера – срывался. Рассчитывать на таких глупо. «Грета явно переусердствовала в своей агитации за поголовное переселение». – недовольно подумал Геллер.
Оставить здесь учительницу? Она понятлива, подготовить можно быстро, но для резидента опасно: слишком уж разрекламировала себя рьяной сторонницей переселения. Да и роль дли нее припасена другая.
«Нет, Грету заберу с собой».
Он выглянул в окно. В просветы между деревьями далеко видно всхолмленную степь – такую мирную, спокойную. Что таит она в себе? И как встретит танки фюрера, когда они ринутся лавиной на восток?
Эрих не поэт, он реалист. Но все‑таки приятно было бы сейчас, отстранившись от служебных забот, проехаться по этой степи до Днестра и далее – на Днепр, на Волгу… И чтобы рядом эта нетерпеливая девушка.
Когда‑нибудь это должно случиться, И, может быть, скоро…
Высунувшись из окна и взглянув направо, Геллер застыл в неудобной позе: на спортплощадке девушка в легком спортивном костюме птицей взлетала над брусьями.
«Да это же Грета! Вот откуда у нее такая стройность, собранность, легкость походки. Нет, нельзя упускать этот клад!»
Не прошло и пяти минут, как он, наспех одевшись, подошел к девушке.
– Гут морген, фройлен Грета! Не подозревал, что вы такая искусная спортсменка. Да вы будете украшением нашей «Крафт дурх фройдте!»
Грета не покраснела, не растерялась. Маленький хищник в ее груди настойчиво требовал пищи. И, видимо, она нарочно пришла сюда спозаранку. Теряться некогда, надо действовать. И если добыча идет на ловца, глупо зевать.
– Вы вправду так думаете или это очередной комплимент? – Грета подняла над головой руки, предоставляя Геллеру возможность полюбоваться каждым изгибом ее стройного, упругого тела, встряхнула по‑спортивному кистями и плавно опустила их книзу.
– Вправду, милая Гретхен… Простите, я хотел сказать фройлен Грета.
– А что это значит – «Крафт дурх фройдте?» – уже деловито спросила.
– Это спортивная организация нашей молодежи…
И начал рассказывать о жизни в Берлине, о шумных городах Запада, о могуществе империи фюрера.
– Скоро вы увидите все своими прекрасными глазами, Грета…
Геллер вдруг круто изменил тему:
– Скажите откровенно, вам нравится эта степь?
– Я тут выросла, привыкла. Западнее, ближе к Карпатам, природа богаче, живописнее. Но здесь простора больше, легче дышится.
– А вы не хотели бы стать полноправной владетельницей этого простора? Хотя бы до горизонта. – Геллер протянул руку, указывая на восток.
– Зачем думать о несбыточном? Все это уже в прошлом…
– Кто знает, что нас ожидает в будущем…
– Но отсюда мы уезжаем навсегда?!
– Как знать, как знать…
Он замолчал, взглянул на часы и направился к школе: комиссии пора начинать работу. Молчала и Грета, раздумывая над его загадочными замечаниями. Она радовалась: Эрих от нее без ума, это ясно. Только не сделать бы ложного шага. Родина родиной, а место в жизни надо самой отвоевывать.
Около школы уже собрались озабоченные переселенцы. Члены немецкой подкомиссии о чем‑то их расспрашивали, что‑то советовали.
Подъехавший на «эмке» Чемерыс и виду не подал, что его интересует Геллер, сухо поклонился и прошел в помещение к своим. Он был уверен, что разведчик возвратится к вчерашнему разговору, и не ошибся. Через час, встретив Чемерыса, полковник дружески улыбнулся и обронил будто между прочим:
– Опоздал я немного с визитом к этому старику Фишеру, так и не увижу его хваленого замка… А жаль!
– Если вам так сильно хочется, то, пожалуй, можно подскочить туда, но не надолго. К концу дня надо быть здесь.
– О! Это очень мило с вашей стороны, но боюсь затруднить. И потом, знаете, мне хотелось бы пригласить с собой одну особу. Не знаю, удобно ли вам…
– Да что там? Наоборот, веселее будет. Вот эту? – Чемерыс кивнул в сторону Греты, которая уже успела переодеться и стояла среди молодежи, о чем‑то оживленно беседуя.
– Прелестная девушка, не правда ли?
– Тогда приглашайте вашу даму, а я позову шофера.
Через несколько минут из школьного двора выкатилась «эмка» и помчалась на восток, взбивая легкую пыль по дороге.
Чемерыс устало скользил взглядом по сторонам, Геллер и Грета болтали о разных пустяках, шофер сосредоточенно всматривался в дорогу – все внешне выглядело обычно: компания едет на прогулку.
Через два с лишним часа благополучно добрались до Ольхового. Эрих Геллер пришел в восторг от бывшего поместья Фишера и очень удивился, узнав, что таким большим хозяйством руководит неказистый с виду молодой паренек.
Недоля и Ванда узнали Николая Степановича и в непривычной для него штатской одежде. Им очень хотелось поговорить с ним, расспросить о знакомых пограничниках, но немец ни на шаг не отпускал своего спутника. Гости осмотрели дом, потом долго бродили по саду, восхищаясь виденным. Недоля ходил за ними следом как хозяин колхоза, а Ванда издали злыми глазами посматривала на красивую немку.
На обратном пути Геллеру захотелось посмотреть лес. Свернули по глухой просеке к Збручу и на полянке устроили небольшой привал. Чемерыс кивнул шоферу, и тот достал из кабины бутылку водки и закуску.
– О‑о! Русски водка и русски лес! Отшень романтик, не правда ли, каспада? – восторгался Геллер – Выпьем за дружба! Надеюсь, мы еще не раз встретимся им дизер вальд. Здесь так чудесно!
– Милости просим, – сдержанно ответил Чемерыс. – Мой дом и моя машина к вашим услугам.
К концу дня они возвратились в Фридрихсталь. Чемерыс с трудом преодолевал дремотное состояние. Простившись с Гретой у школы, Геллер рассыпался перед услужливым спутником в любезных изъявлениях благодарности.
– Очень, очень благодарен вам за гостеприимство! Данке шен! Но, как говорят у вас, долг платежом красен. Приезжайте к нам в Берлин – дорогим гостем будете… – оживленно тараторил немец по‑русски, и Чемерыс заметил, что после русской водки Геллер не так безбожно калечит слова, как раньше.
– Данке шен, – с трудом подбирая слова, заговорил Николай Степанович. – Как‑нибудь выберем время, чтобы посетить вашу столицу. Обязательно наведаемся!
– Это будет очень любезно с вашей стороны. – Геллер перешел на родной язык, с удивлением оглядывая странного русского: до сих пор он не проронил ни единого слова по‑немецки. «Странно, почему он скрывал, что владеет нашим языком? И как понять его подчеркнутую сегодняшнюю любезность? Обычное русское гостеприимство или…?»
Неясная тревога охватила абверовца. Она не покидала его и вечером, когда он приводил в порядок свои наблюдения во время поездки. «Состояние дорог неважное, но танкопроходимость местности удовлетворительна. Воинских гарнизонов не видно, как и пограничных укреплений. Но чем объяснить поведение этого странного субъекта?» – сверлила мозг назойливая мысль разведчика.
A еще через два дня на путях пыхтел паровоз, готовый подхватить разномастный состав с репатриантами. Последние минуты. Прощаются члены комиссии, благодарят друг друга за «совместную плодотворную работу». Геллер с деланной приветливой улыбкой пожимает руку Чемерысу и уводит сияющую Грету в специальный вагон для членов комиссии.
Поезд ушел. Уехал с ними и Курт Краузе, так и не решив до конца, где его настоящая родина. «Как это все сложно и запутано», – грустно думал он, глядя туда, где скрылось родное село.
В более сложные отношения со своей родиной попал бывший лесничий из Приднестровья Иван Минович Кривошлык. Женившись накануне первой мировой войны, он с трудом добился места в небольшом лесничестве. А юношеские планы были огромны.
…Сколько раз гимназист Ваня видел себя в мечтах на лихом скакуне, с острой саблей в руках! Как вихрь налетает он на врагов, обрушивает удары на их головы и возвращается с победой.
И вот он уже известный полководец, перед ним склоняют головы сильные мира сего, а враги трепещут, прослышав о нем. Какие враги? Раз существует государство, то будут у него и враги, будут и войны. Так уже заведено испокон веков от Ганнибала и Александра Македонского…
Перед первой империалистической войной родилась дочь Ирина и он рад был, что его не трогают – молодой отец вдруг потерял всякую охоту к ратным подвигам. Надо жить для дочери. Что он оставит ей в наследство?
Но вот прогремели первые раскаты революционных боев, в голове возродились былые мечты о ратных подвигах… Сичевые стрелки в синих жупанах, гайдамаки, гетьман, возрождение казачества… Как не потерять головы в этом угаре? Закружились вокруг него события, и сам он запутался в этой круговерти. Даже не замечал, как все менялось, мельтешило вокруг и гетьман, и директория, и Петлюра, лесные батьки. Уже не в мечтах, а в действительности летал на коне впереди своей сотни, рубил головы… Кому? Врагам? Каким?..
Ему говорили, что большевики – враги Украины, и рубил большевиков, рубил тех, кто их поддерживал, и считал, что защищает свою родину. Рубил, пока не выветрился угар из головы. А выветрился он не сам собой. Крепко стукнулась его сотня в Поднестровье с красными конниками Петра Кузнецова и Евгения Байды. Бросив своего командира, «казаки» разбежались кто куда. И сам он, словно отбившийся от стаи волк, прискакал ночью к своему лесничеству, успел схватить на коня шестилетнюю дочь (жена умерла от тифа) и с недобитками разных банд сбежал за Збруч.
И тут, в панской Польше, впервые по‑настоящему понял, что такое родина. А поняв, испугался своей вины перед ней и не бежал обратно домой, как делали многие, обманутые Петлюрой и его сподвижниками.
Не сразу удалось порвать все связи со своими единомышленниками, но порвал и снова занялся знакомой работой в Стрийском лесничестве. Теперь у него осталась одна цель в жизни: воспитать дочь, уберечь ее от ложного пути, от заблуждений своей неудавшейся жизни, сохранить для родины – пусть она искупит его вину.
А вину свою он чувствовал. Поэтому потерпели неудачу все попытки оуновцев Бандеры, Мельника и Дахно втянуть Кривошлыка в свои грязные разбойные делишки. В отместку за «зраду национальных интересов неньки Украины» они прославили его «красным», установили за ним слежку. Но не это пугало. Как устроится жизнь дочери – вот главная забота. И когда Ирина окончила Стрийскую гимназию, он бросил работу в лесничестве и уехал с нею в украинское село за Янувом, где ей удалось получить место учительницы. Это хоть немножко приблизило их к родине.
Знал бы Кривошлык, что через два года Красная Армия освободит Львов, не делал бы этого. Когда в Стрий пришла Советская власть, Иван Минович, пожилой безработный лесничий, и его дочь снова оказались за границей – уже не у поляков, а у немцев. Гестапо, очевидно, приняло по наследству от польской дефензивы списки подозрительных лиц, потому что через несколько недель отец и дочь исчезли.
– Така файна профессора! Така злота панночка! – долго еще вспоминали пожилые крестьянки свою молодую учительницу.
И затерялись их следы среди многих тысяч разлученных с родиной по своей и не по своей вине.
След Ирины Кривошлык обнаружился через полтора года. В марте 1941 года в одной из львовских библиотек появилась новая работница. Специальность ее – учительница. Об этом она написала в автобиографии, это подтвердили и представленные документы. Но где в конце года найдется место учительницы? Вот и попросилась на временную работу библиотекаря.
Первые дни новая работница была молчаливой, чем‑то удрученной. Ближайшим сотрудникам удалось выведать кое‑что о прошлом этой миловидной девушки. Рассказ ее был немногословный и очень печальный. Учительствовала в деревне близ Янува. С приходом немцев в Польшу отца арестовали, ее тоже долго держали в заключении, но потом отпустили и перевели в другое староство на такую же работу. Когда переселяли украинцев из Варшавского губернаторства, как немцы именовали Польшу, на родину, она уехала вместе с людьми. «А где же ваш отец?» – спрашивали Ирину слушатели, сочувственно вздыхая. «Не знаю…» – отвечала, вытирая слезы. «А вы не убивайтесь, даст бог, еще встретитесь с ним», – утешали девушку.
Находились и такие, что утверждали, будто встречались когда‑то с ее отцом в Стрие, и девушка с печальной ласковостью смотрела им в глаза. Не один молодой человек засматривался на Ирину, но она жила, точно монашенка: ни с кем не встречалась, не ходила на танцы, даже в кино редко бывала.
Незадолго до ее появления из берлинской организации «Крафт дурх фройдте» выбыла лучшая спортсменка Маргарита Краузе, переселенка из Фридрихсталя. Не то в Париж уехала, не то укатила в Вену. Никто не стал этим интересоваться. Мало ли куда может сейчас поехать молодая, красивая и совершенно самостоятельная немка.
Все эти события происходили далеко от тридцатой заставы, никто из пограничников не встречался с новыми лицами нашей повести. Однако все это имело прямое отношение к личным судьбам людей тридцатой и других застав Подгорского отряда. Его командиры часто выезжали на заставы, лично проверяли боевую готовность, состояние оборонительных сооружений…
– Ну, солдаты, – спрашивал Шумилов командиров тридцатой заставы, – где ваши скрытые подступы? Где ходы сообщения? Как будете взаимодействовать с соседом в случае…
Слово «война» не произносилось, но ее отравляющее дыхание пограничники чувствовали в каждом звуке, в каждом движении на сопредельной стороне.
– Поют отлично! – похвалил замполит, слушая, как четко, чеканно отбивают шаг возвращающиеся с учебных занятий ребята, как бодро звучит песня о трех танкистах, экипаже машины боевой. – Так ли они отлично будут сражаться с врагом, если..?
– Будут, товарищ батальонный комиссар! Только уж и вы позаботьтесь, чтобы нам пушечек подбросили. Если придется отбиваться, то чтобы враг сразу почувствовал, – просит Антон Байда.
– Не скули, солдат. Будет вам и белка, будет и свисток. Всему свое время… Только без паники!
И на границе вырастали новые оборонительные сооружения. С помощью технических подразделений дивизии генерала Макарова возводились бетонированные доты, блиндажи…
Граница готовилась к большим, но еще не совсем ясным событиям.
«Если завтра война…»
Субботний вечер на заставе. Произведен боевой расчет, исполнены все требования установившегося служебного порядка. И начинается то особое оживление среди пограничников, которое всегда бывает перед выходным днем. Много набирается неотложных дел у старшины, у каждого солдата, у командиров и их жен. А тут еще большой праздничный вечер устраивает завтра сельская молодежь в баштианском клубе – надо и пограничникам как‑то показать себя.
Больше всего хлопот у повара Вани Хромцова. Не так просто смастерить праздничный обед, да так приготовить, чтобы целую неделю вспоминали. И как не постараться для своих ребят? Они и так не очень избалованы в суровой пограничной жизни. А потом проводы политрука в отпуск. Будут гости, соседи.
– Не подкачай, Ваня! – наказывает старшина Денисенко. – Треба так зробыть, чтоб у гостей очи полезли на затылок от удовольствия!
– Все будет чин чинарем, – смеется Хромцов. – Надо вот только разобраться в этой штуковине… Не маячь, старшина, перед глазами! Не мешай. Торт приготовить– это тебе не сталь сварить…
И повар склоняется над толстой кулинарной книгой. Но ему мешают сосредоточиться женщины. Марине и Варваре тоже нужен повар, только не с кулинарной книгой, а с баяном: надо последнюю репетицию провести. Завтра выступают в клубе.
– Не могу же я разорваться, дорогие девушки… Я хотел сказать, уважаемые дамочки, – поправляется он, пряча улыбку.
– Ты, Ваня, не отбрыкивайся! Если сегодня не сделаем, то завтра тем более. Понятно?
– Понятно, Варя, понятно, как дисциплинарный устав, но дел у меня – вот! Не могу! Берите баян – я разрешаю, пусть Воронин репетирует с вами. Он почти что Ваня Хромцов, разве что красотой малость не дотянул…
– Ну и балабон, – смеются женщины, берут баян и уходят в ленинскую комнату.
Воронина искать не приходится. В свободное время он всегда поблизости: в ленинской комнате или в учебном классе копается в журналах. Тихий, застенчивый, нерешительный в вопросах, не касающихся службы, – полная противоположность шутнику и балагуру Хромцову… Только любовь к музыке сближает их.
Тагир Нурмухаметов неравнодушен к баяну. Очень хочется ему разгадать секрет несложного на вид мастерства. Завтра выходной, надо упросить Петю, чтобы помог…
Тагиру не повезло, помешали ему дослушать репетицию, вызвав к старшине.
– Поедете с повозочным на станцию. Надо привезти Иванова. – приказал Денисенко.
– Есть, ехать на станцию, товарищ старшина, – вытянулся Тагир, и чудесные звуки, рождавшие в его душе приятные воспоминания о родных башкирских просторах, растаяли, померкли, как меркнут в надвигающихся сумерках отблески скатившегося за далекие горы солнца.
«Счастливчик этот Иванов, – думал Нурмухаметов, качаясь в старой рессорной тачанке на ухабах проселочной дороги. – Вчера только из отпуска заявился, а сегодня на целый день в Подгорск укатил гулять… Везет же человеку!»
Васе Иванову действительно повезло. Судя по его возбужденно‑радостному настроению, с Ниной дома все обошлось хорошо. А на заставе его ожидал приказ о присвоении ему звания заместителя политрука. В Подгорск, конечно, не на прогулку ездил – в политотделе отряда проходило совещание секретарей комсомольских организаций. После совещания Петр Алексеевич поздравил пограничника с присвоением звания и новой должностью и напомнил:
– Смотри в оба, солдат! Политрук уезжает в отпуск– с тебя будет спрос за все. Понятно? Надеюсь, теперь не откроешь огня по старым пням? – улыбнулся Шумилов.
– Понятно, товарищ батальонный комиссар… – Иванов покраснел и потупился. Он понимал, что дело не в глупом инциденте первых дней службы на границе. Замполит намекал на большее. Но это уже прошлое. До отхода поезда оставалось еще три часа, и Вася ушел в подгорский парк.
Шагал неторопливо, солидно, к чему, как он понижал, обязывали его новенькие знаки различия, и он часто будто невзначай посматривал на алые нарукавные звездочки.
Вдоль центральной аллеи и вокруг широкой площадки у главного входа вспыхнули желтоватым светом шаровидные плафоны, будто десятки лун спустились с потемневшего неба и повисли в вечернем воздухе. При их свете по усыпанной мелким гравием площадке медленно прохаживались небольшими группами стройные летчики.
«Веселые ребята…» – думает Иванов, вспомнив слова поэта: «тучки‑кочки переплыли летчики»…
Не хотелось уходить из парка, от этого праздничного веселья, от этих хороших людей. Но пора на вокзал, следующий поезд будет