Она начинает качать головой, вздрагивает и говорит:
— Нет.
— Покажи мне своё истинное обличье, — требую я.
— Это запрещено.
— Я приказываю тебе показать мне своё истинное обличье, — громогласно реву я во всю мощь Друидского Гласа, которому невозможно не подчиниться.
— Ай! У меня же голова болит. Прекрати на меня кричать. Я же сказала, это запрещено.
Глас на ней не работает. Будь я проклят.
— Кому?
— Кем, — раздражённо поправляет она.
— Кем, бл*дь, это запрещено? — рявкаю я.
Она прижимает кончики пальцев к вискам, вздрагивает и сердито отвечает:
— Я прекрасно слышу тебя, когда ты говоришь нормальным тоном. Рёв делает меня не более, а менее склонной сотрудничать. Кричать на людей, когда ты хочешь, чтобы они сотрудничали — это нелогично и противоестественно. Я ожидаю от тебя лучшего поведения. И я не могу сказать тебе, «кем, бл*дь, это запрещено».
С чего вдруг она ожидает от меня лучшего поведения? У неё нет права на какие-то ожидания от меня.
— Потому что это тоже запрещено, — рычу я. — Зачем ты пришла в мою постель?
Она просто отвечает:
— Я хотела заняться сексом. Я никогда этого не делала. Я читала об этом в книгах и хочу знать, каково это. Я хочу знать, что заставляет смертных и фейри делать вещи, которые противоречат логике. Я хочу знать, каковы мотивы сердца, о которых рассудку ничего не известно. Всё это кажется мне отвратительным и странным, но должно быть, это ужасно прекрасно. Смертные погибают ради этого. Фейри... ну, я не сомневаюсь, что ты слышал историю о короле Невидимых и его возлюбленной, — она пожимает плечами. — У тебя есть нужные части тела.
Боже, как лестно. У меня есть «нужные части тела».
— И это очень хорошие части, — поспешно добавляет она. — Это я снова пытаюсь быть милой, если ты не заметил. Но я говорю серьёзно. У тебя невероятно замечательные части тела. Просто очаровательные. Я знаю. Я всё видела.
Всё то время, что я её допрашивал, я слушал своим нутром. Она не произнесла ни слова лжи. Конечно, она и не сообщила ничего полезного. Я решаю применить другой подход, задать окольные вопросы и посмотреть, приведёт ли это меня куда-нибудь. Я хочу знать, выпускает ли её кто-то, и если да, то кто это.
— Как ты организуешь библиотеку, когда она снаружи бутылки, а ты внутри? Почему ты не знала, что я переносил твои вещи?
— Организация, которую я провожу внутри моей бутылки, в копии Библиотеки, реорганизует настоящую Библиотеку. Видимо, перемещение настоящей Библиотеки не перемещает мою копию, — она прищуривается и ощетинивается. — Но ты сломал мою бутылку и уничтожил мою копию Библиотеки, так что теперь я могу навести порядок в коллекции только одним способом — если ты позволишь мне поработать с настоящей Библиотекой. И моя изначальная бутылка явно имела существенный недостаток, — цедит она сквозь зубы. — Я возмущена тем, что кто-то может разворошить мою Библиотеку, а я даже не узнаю. Зачем вообще назначать меня руководить ею? Видимо, я ничего не контролирую. Даже свою Библиотеку.
— Кто назначил тебя руководить ею?
Она бросает на меня возмущённый взгляд и молчит.
— Дай угадаю, об этом тоже запрещено говорить, — сухо произношу я.
— Да.
— Ты подчиняешься неизвестному фейри.
Она молчит.
— Ты даже не можешь сказать мне, какому виду ты подчиняешься? Фейри, старому земному богу, может, самому королю Невидимых?
— Не знаю, смогла бы я сказать, если бы захотела, но я и не хочу. Ты не милый и не мотивируешь меня сотрудничать. Может, что-то не даёт мне сказать вещи, которые мне не разрешается говорить. А может, это просто не даёт мне подумать, что решение за мной. А может, со мной случится что-то ужасное, если я попытаюсь. Более ужасное, чем прожить вечность в бутылке и не иметь права выбора вообще ни в чём.
И вновь я читаю в её словах лишь правду и внезапно сочувствую ей. Я бы тоже был раздражённым, если бы меня заточили во фляжке и так всецело контролировали. Она — чья-то пленённая слуга. И у неё никогда не было секса. Пожизненный договор для фейри — это очень, очень долго.
Когда я ничего не говорю, она резко взглядывает на меня, и я смотрю в ответ, и между нами проносится неожиданный разряд; мы оба это ощущаем.
Она выглядит удивлённой, затем недоумевающе говорит:
— Ты сочувствуешь мне.
— Ты чертовски меня раздражаешь.
— Тем не менее, ты понимаешь, что я нахожусь в невероятной и ужасно неприятной ситуации.
Я с досадой киваю. Фейри славятся тем, что пытаются загнать друг друга в неприятные ситуации. И с ней кто-то преуспел.
— Думаю, сопереживание означает, что я тебе нравлюсь. Ты чувствуешь благодушие в мой адрес? — с надеждой спрашивает она.
— Я не дам тебе секса, — бесстрастно парирую я.
На мгновение она притихает, затем говорит:
— Я могу это принять. Пока что. Возможно, однажды ты примешь решение дать мне секс. А тем временем мы можем стать друзьями? У меня никогда не было друга. Мне бы хотелось иметь друга. Друзья присматривают за тобой, помогают и ведут себя мило с тобой.
Я закрываю глаза и скрежещу зубами. Моё нутро кричит «нет, нет, нет», и всё же моё сердце горца истекает кровью из-за этой женщины. Я вижу её как бесхитростную, в высшей степени умную, сдержанную, социально неловкую, говорящую книжными терминами, но в то же время невинную в жизненном плане. Если она говорит мне правду (а я на 99,9% уверен в своих навыках детектора лжи), то всё, то ей известно о жизни, она узнала из книг. Она определённо ведёт себя соответствующим образом. И всё же мне нужно узнать её истинный облик. Это не обсуждается. Если она хочет завоевать моё доверие, ей придётся полностью открыть себя.
— Пожалуйста, не засовывай меня обратно в бутылку. Не сейчас. Дай мне немножко пожить. Пожалуйста, — тихо просит она. — Я тебя умоляю. Я согласна и на крошечный кусочек жизни. Я не могу даже вообразить себе такое. Я так долго мечтала об этом.
Я открываю глаза и думаю: «Я в полной заднице, потому что теперь я никак не могу загнать её обратно в бутылку». Если я сделаю это силой и закупорю пробкой, вернув в несчастное существование даже без утешения её Библиотеки, я буду чувствовать себя самым большим куском дерьма в своём королевстве, и мне больше нравится, когда эта роль принадлежит Шону.
— Ты будешь подчиняться мне, если я позволю тебе остаться на свободе?
В её чертах промелькивает чистой воды бунт, и я едва не приказываю ей тут же вернуться в бутылку. Мне не нужно ещё больше проблем, и как бы судьба её ни угнетала, она своевольная женщина, которой не давали права использовать эту свободу воли, прямо-таки ураган Катрина, формирующийся на моём побережье. Вопрос не в том, обрушится ли шторм на моё королевство; вопрос в том, когда это случится, и насколько разрушительной будет буря. Зная моё везение, разрушения будут максимальными. Я уже даже не трачу время на горестные раздумья о катастрофах. Я планирую, готовясь к ним. Это моя жизнь.
Она язвительно отвечает:
— Если я должна всегда подчиняться мужчине и никогда не иметь права выбора в жизни, тогда да, я предпочту подчиняться вне бутылки, а не в ней. И может, если я буду послушным маленьким питомцем, мне дадут вкусняшку, — добавляет она, сверкая глазами.
— Мы не знаем друг друга, — оправдываюсь я. — Я тебе не доверяю. Если наступит день, когда я буду тебе доверять...
— То ты прислушаешься ко мне? Как будто я настоящая личность, и всё такое? — восторженно перебивает она меня.
— Чтобы такое могло случиться, тебе придётся придумать, как показать мне свой истинный облик.
Она скорбно вздыхает.
Ох, Христос. Эта женщина. Она пробирает меня насквозь.
— Впечатли меня тем, как хорошо ты умеешь соблюдать лимиты, которые я тебе установлю. Я постараюсь вводить лишь необходимые ограничения, — моё нутро снова кричит. Не приведёт это к добру, я просто знаю это.
И всё же я как будто застрял в поезде, который не слушается управления и несётся по рельсам вопреки всем предупреждениям, что я либо врежусь во что-то ужасное, либо окажусь в необитаемой земле без компаса. Моё проклятое сердце горца. Я принц Невидимых с галантностью Келтаров в крови, которая не перестанет править моими действиями до тех пор, пока моё сердце бьётся. Ни одна женщина, ни одна живая душа не должна жить без права выбора, без контроля над собственной жизнью.
— Как тебя зовут? — спрашивает она потом. — Ты знаешь моё имя.
— Кристиан.
— Нет, я имею в виду твоё имя фейри, — поясняет она. — Какой ты принц Невидимых?
Я ненавижу представляться таким образом. От этого я кажусь мелодраматичным и самовлюблённым.
— Я Смерть.
Несколько секунд она тупо таращится на меня, потом отсутствие выражения сменяется чистым ужасом.
Она внезапно взрывается облаком калейдоскопичного тумана, разделяясь на тысячи радужных светлячков, которые кружат лихорадочным хаосом над моей головой. Спустя пару мгновений ей удаётся собраться в соединённый туман, который мгновенно бросается в другую из моих пустых пивных бутылок, затем опускается, деликатно дрожа на поверхности одного из обшитых металлом сундуков короля Невидимых, который я использую в качестве журнального столика.
Вздохнув, я беру бутылку и говорю в неё.
— Я не причиню тебе вреда, Лирика.
— Но ты можешь сделать это, О великий Смерть, — доносится из бутылки с ужасом и капелькой насмешки.
По-прежнему раздражённая и непокорная, несмотря на страх. Она поистине нечто.
— Это риск, на который идём мы оба. Мы друг друга не знаем. Ты действительно хочешь остаться в бутылке?
— Пока что, — натянуто говорит она. — Думаю, да.
— Ладно. Будь по-твоему. Если решишь выйти, ты должна отправиться прямиком ко мне, и я задам условия, которым ты должна будешь подчиняться. По рукам?
— По рукам.
— Если ты не послушаешься...
— Нет необходимости угрожать мне, заносчивый ты изверг, — шипит бутылка, дрожа от злости.
Ну как скажете. Я ставлю её на верхнюю полку и покидаю башню, прикладывая усилия, чтобы аккуратно закрыть за собой дверь. За последние двадцать четыре часа я уже сломал две вещи и не желаю выпускать ещё больше проблем в свой маленький уголок мира.
Пока я шагаю по влажному каменному коридору в идеально паршивом настроении, так и не перепихнувшись и бурля тестостероном, прекрасно понимая, что я только что наверняка заключил сделку с каким-то дьяволом или существом, контролируемым дьяволом, из-за угла появляется Риодан, шагающий в мою сторону, и я крайне возмущён тем, что мои сигналы о проникновении не сработали, а ведь я в особенности ставил чары против Девятки. Он выглядит разъярённым, что в его случае означает подёргивающийся мускул под глазом.
Он — чёртова причина одной из моих проблем: из-за него дядя Дэйгис стал бессмертным зверем, тогда как его жена — смертная и не зверь, и это равносильно ложке дёгтя в Келтарской бочке мёда. Мы, Келтарские друиды, образуем связь на всю жизнь и даже дольше. А это значит, что «дольше» для моих тёти и дяди будет (как минимум, в образном смысле) долгим и одиноким адом.
Я опускаю подбородок и агрессивно бросаюсь в его сторону, не собираясь уступать ни дюйма моего коридора, в моём замке, в моём королевстве. У него есть своё королевство, чёрт возьми. Оно называется Честер, и там он настоящий тиран.
— Что? — рычу я. — Если ты зол на меня, возьми билетик и становись в очень длинную очередь.
Шон в настоящий момент ненавидит меня, библиотекарша думает, что я властный тупица, и пребывает в ужасе от меня; даже Кэт бросала на меня обеспокоенные сомневающиеся взгляды после того, как я потерпел полный провал в попытках научить Шона контролировать его силу. За весь день я ничего не сделал правильно, только убедил ту летучую мышку скрыться.
Риодан продолжает шагать вперёд, зловеще маяча в тускло освещённом коридоре. Девятка тоже не уступает.
— Я не зол на тебя. Я не знаю, на кого я зол, и мне нужно это выяснить, чтобы содрать шкуру с этого ублюдка и поджарить его живьём. Мы с Дэни были в постели...
— Нет, — я резко останавливаюсь и перебиваю его. — Просто нет, бл*дь. Я не желаю это выслушивать. Ни сейчас. Ни когда-либо ещё, — я испытываю угрызения совести всякий раз, когда «секс» и «Дэни» упоминаются в одном предложении. Он знает, что сегодня я вроде как видел её голой? Мысленно я раз за разом бормочу бла, бла, бла.
— Заткнись нахрен и послушай. Мы были в постели, и она исчезла. В одно мгновение здесь, в следующее уже нет. Похищена прямо изнутри Честера, что невозможно. Я наложил на клуб столько охранных чар, что даже мне самому сложно проходить сквозь них в звериной форме.
— Проклятье, теперь ещё и Дэни пропала?
— Это ещё не всё. Лор только что прислал мне сообщение, что Джек Лейн тоже пропал. Он оставил его буквально на пять минут в одной из самых усиленно охраняемых комнат в Честере, — мрачно говорит Риодан, останавливаясь, и мы стоим лицом друг к другу. — Как, бл*дь, кто-то пробрался сквозь мои чары, — это не вопрос, а утверждение невозможного. Я чую ярость, исходящую от него волнами. Моя собственная ярость нарастает. Я чувствую себя как библиотекарша. Я ничего не контролирую.
Ну, есть одна штука...
Я намеренно использую одно из давних любимых словечек Дэни, которое его раздражает. Я нарываюсь на драку, чтобы выпустить агрессию, и мы оба нерушимы.
— Чувак. Тебе явно надо поработать над своими охранными чарами. Провал за провалом?
Серебристые глаза сверкают.
Я получаю драку, которой хотел.
Глава 15
Все хорошие девочки отправляются в ад [21]
Мак
Мы настороженно обходим стороной воюющих фейри (их тут где-то пятьдесят тысяч), готовясь просеяться в любое мгновение, пока я силюсь сообразить, что здесь происходит?
Что могло сподвигнуть столь эгоистичных, ледяных и корыстолюбивых бессмертных, как Видимые, обратиться друг против друга с таким садизмом? Это не в их природе. Они — искатели удовольствия, которые ненавидят даже малейший дискомфорт из-за дождя. Да, вместе с тем они злобные, гадкие, мелочные существа, но они направляют эту жестокость на другие виды, а не на своих сородичей.
Четыре Светлых Двора подчиняются замысловатой иерархии внутренних любезностей; каждая каста знает своё место, что она может и не может сделать, не пробудив раздор, который может продлиться столетиями. Вечность — это очень долго, если тебе всё это время приходится озираться по сторонам. Видимые предпочитают наблюдать за страданиями других существ.
Это же настоящая война. Они уже кошмарным образом изувечили друг друга и всё равно продолжают атаковать и калечить, словно ведомые какой-то неудержимой внешней тягой к геноциду.
«Осторожно!» — рычит Бэрронс, когда груда конечностей, не имеющая различимого лица, вырывается из гущи сражения, проносится в считанных дюймах от меня и падает на землю, дрожа.
Я нагибаюсь, рассматриваю бесформенную кучу частей тела (её мелодия принадлежит низшим членам королевского двора; не принц или принцесса, а придворный) и замечаю жёлтый глаз, блекло выглядывающий из-под ногтя на ноге, а также верхнюю губу без отверстия рта, прикреплённую к плечу, которое теперь находится на месте колена. Глаз уже не мерцает радужным огнём; он блеклый, бесстрастный и тупо смотрит на меня. В отличие от статуй в лабиринте он не демонстрирует узнавания, кто я такая. Это можно понять, учитывая, что его мозг разделён на части, которые пульсируют и сочатся кровью на поверхности его тела.
«Такое ощущение, будто мы почти невидимы для них, даже для тех, у кого глаза остались невредимыми», — бормочу я, выпрямляясь. Двор Зимы без устали охотился на нас целую кошмарную вечность, и вот мы здесь... а никому из них как будто нет дела.
«Не рассчитывай на это».
Я смотрю на бушующий хаос фейри, прищурив глаза и подавляя тошноту. Не существует такого понятия, как уродливые Видимые. От сюрреалистичной, искажающей рассудок красоты высших каст до низших среди них, они все ошеломительно, нечеловечески прекрасны.
И всё же по двору Зимы ступают, шаркают, ковыляют и скребутся лишь уродства, большинству из них недостаёт конечностей, некоторые лопнули как перезрелые сочащиеся сливы, другие вывернуты наизнанку, и кишки им заменяют кожу; слепые глаза, глухие уши и немые рты замотаны внутри как в коконе, и они лежат на земле разодранными, сочащимися кучами.
Некоторые сильно обожжены, их кожа вздувается губительными волдырями и нарывами, другие иссохли от старости, сморщились словно чернослив и сделались уродливыми как древние старухи.
Никто не остался нетронутым.
Все ужасающе уродливы, как Невидимые.
Если бы не моя способность слышать древнюю мелодию их отдельных каст, я бы подумала, что Невидимые каким-то образом воскресли.
Когда шокирующая мысль врезается в мой мозг, я спотыкаюсь и едва не падаю на сильно обгоревшего фейри, но успеваю схватиться за руку Бэрронса.
«Это всего лишь оторванная кисть руки», — говорит он, неправильно поняв причину моей тревоги, и пинком отбрасывает гноящуюся штуку от моего ботинка.
«Не в этом дело. Моя мать».
У меня никогда и не было роскоши времени. Я никогда не ждала сообщения от Зимы, после которого часики начали бы тикать.
Если эти чудовищные, ужасные, безумные бессмертные заполучили Рейни Лейн, то я опоздала.
Она уже мертва.
«Ты не можешь знать этого наверняка», — рычит Бэрронс.
Или хуже того. Как одна из них, она вывернута наизнанку, но до сих пор ужасным образом жива.
«Страх убивает, мисс Лейн. Соберитесь».
Ярость бурлит во мне, холодная, ясная и сумасшедшая, как и бойня, происходящая передо мной.
«Не холодная, ясная и сумасшедшая, — бесстрастно говорит Бэрронс. — Ты горячая, грязная и разъярённая, и вот-вот совершенно слетишь с катушек, совсем как...»
Он умолкает, и я ахаю, потому что внезапно всё, что мы видим, становится абсолютно логичным.
«Совсем как они», — хотел сказать он.
Видимые дерутся не как фейри.
Они дерутся как люди.
Пока мимо нас ползёт очередная отрубленная конечность, Бэрронс говорит: «Ты можешь их восстановить? Нам нужен как минимум один с работающим мозгом и ртом. Попробуй восстановить кого-нибудь из высших каст».
Он прав, мы не получим ответов от этих искажённых форм, и даже если я успешно восстановлю одного из них, мы получим ответы только за счёт чтения по губам, учитывая неестественную тишину, накрывшую землю и всех её обитателей. Я мысленно перебираю все вещи, которые я восстановила в прошлом: книжный магазин, мой двор в Эшфорде, аббатство Арлингтон. Последнее заставляет меня верить, что я справлюсь, и освещает путь.
Аббатство было массивным, сложным и настолько детализированным, что никто не мог знать его всецело и восстановить, особенно учитывая неизведанное подземелье. Именно в тот день я узнала, что планета содержит длинные и подробные записи обо всём, что когда-либо случалось и когда-либо существовало.
Я воссоздала аббатство не из своей коллекции, а из слоновьей памяти Земли. С таким же успехом я могла восстановить аббатство в церковь, которая когда-то стояла там, или в шиан, что ей предшествовал. Это не моё знание восстановило крепость, а безвременное знание вселенной, словно я просто пригласила другое время опять существовать и заменить нынешнюю реальность. Не изменить время, а просто вновь призвать один момент в бытие.
Расфокусировав взгляд, я очищаю своё сознание и общаюсь с силой, пульсирующей в Фейри так же сильно, как в почве смертных, прошу её вернуть Двор Зимы в его прежнее состояние, и с тихим вздохом осознаю, что нечто фундаментальное во вселенной жаждет восстановить порядок. Оно не хочет беспорядка. Ему не нравится разрушение. Оно стремится к эволюции, а не к деградации.
Я никак не могла знать (по крайней мере, сейчас, дайте мне ещё несколько тысяч лет) каждого фейри Зимнего Двора, но земля владеет детальными отпечатками их существ, поскольку тысячи лет резонировала с их шагами. Я поднимаю эти воспоминания, призываю, добавляю к ним свою силу, предлагая им вновь быть целыми.
«Хорошая работа», — тихо говорит Бэрронс.
Хоть я и чувствую тот самый момент, когда всё возвращается обратно в равновесие, я всё равно изумляюсь, когда фокусирую взгляд и вижу красоту Зимнего Двора, кишащего тысячами целых и невредимых обитателей.
«Теперь ты можешь разморозить их», — говорит Бэрронс.
«Я их не замораживала». Тем не менее, они остаются неподвижными.
Примерно пять секунд. Таращатся, словно в оцепенении.
Затем они вновь взрываются яростью и бросаются друг на друга, создавая поле битвы бешеных псов, швыряясь проклятьями, атакуя кулаками и мечами. Через считанные секунды они снова расчленены и изувечены.
Это безумие.
Я заново сосредотачиваюсь, вновь восстанавливаю их.
Мы получаем четыре секунды затишья, затем они снова начинают атаковать.
Ещё три раза я восстанавливаю свой двор. К третьей попытке уже не остаётся затишья между восстановлением и войной. Фейри быстро учатся. Даже сумасшедшие фейри. Нет смысла пытаться получить ответы. Видимые целиком и полностью сосредоточены на разрушении ради саморазрушения.
Это происходит и в других моих дворах?
Вздохнув, я приглашаю землю остановить их на неопределённый срок, заморозив в сражении; многие вновь обезображенные, бесформенные и такие же неподвижные, как ледяные статуи Зимы, которые усеивают земли.
«Предположения», — требует Бэрронс.
«Первое: старые земные боги каким-то образом отомстили и сделали что-то, заставившее фейри обратиться друг против друга».
«Молодцы старые земные боги», — восторгается Бэрронс, его тёмные глаза сверкают.
Я бросаю на него взгляд. «Во-первых, я их королева, помни. Я несу за них ответственность, и мы до сих пор не знаем, где моя мать. Во-вторых, кто-то получил силу короля Невидимых...»
«Хотя король отказался от силы, он ещё не выбрал преемника. Эта сила бродит, не приняв решения, наблюдает».
«Ты мне этого не говорил. Откуда тебе известно?»
«Она время от времени маячит в книжном магазине».
Наблюдая за ним. Ну конечно. Фреска на потолке «Книг и сувениров Бэрронса», которую я смогла отчётливо увидеть только несколько лет назад по смертному времени: Бэрронс как король Невидимых, я как королева и возлюбленная.
«В-третьих», — подталкивает он.
Я пожимаю плечами. Песнь была пропета и оживила магию в ядре планеты. Могло случиться что угодно. «Не имею ни малейшего грёбаного представления, Бэрронс. А ты? Ты можешь чувствовать мою мать?»
Он резко мотает головой влево в типично Бэрронсовской манере, экономящей движения. Он самый сдержанный мужчина из всех, кого я когда-либо встречала. «Пока нет; нам надо продолжать идти. Но если она в этом бардаке, ты её восстановила».
«При условии, что она была изначально жива». Хоть каждая унция моей натуры хочет, чтобы моя мать была жива, я надеюсь, что сила королевы не способна воскрешать из мёртвых. Для людей смерть в естественном порядке вещей. Вселенная всегда требует плату, если ты нарушаешь этот порядок.
Возможно, ты их вернёшь. Возможно, они даже воскреснут в хорошем состоянии, но подозреваю, что такие случаи редки. Большинство мифов так или иначе опираются на реальность, а мифов о зомби бесчисленное множество.
Ты всё равно потеряешь их вновь, так или иначе, потому что им суждено быть мёртвыми.
Моя мать не должна быть мертва.
Мои губы изгибаются в жестокой улыбке.
Если она мертва, то я точно знаю, что я сделаю.
Я разморожу Видимых и оставлю их в таком состоянии, калечащих и обезображивающих друг друга на протяжении всей вечности.
И я не обернусь назад.
Глава 16
Кто я? Могу ли я скрыть себя на веки вечные? [22]
Лирика
Впервые за мою жизнь в горлышке моей бутылки нет пробки.
Мой отец (при условии, что он может найти меня, хотя я уже не там, где он меня оставил) продолжает отсутствовать.
Выбор за мной.
Мир прямо там.
Зал Всех Зеркал в пределах досягаемости.
Я отчаянно желаю покинуть бутылку, с головой ринуться в переживания, о которых я читала, встречать людей и не-людей, заниматься сексом, пробовать на вкус, трогать и ощупывать всё подряд.
И всё же с кем я встретилась во время своей первой же девственной вылазки в мир?
Смерть.
Этого достаточно, чтобы я притормозила.
На свете есть бесчисленное множество представителей моего вида, миллиарды смертных, мириады мифических существ. Каковы шансы, что на своей первой экскурсии за пределами бутылки я столкнусь лицом к лицу с единственным и неповторимым принцем Смерти?
Астрономически и немыслимо малы.
Один шанс из бесконечности.
Я знаю, что это значит.
События эпических масштабов, изобилующие внутренним и внешним конфликтом, никогда не тратятся впустую на второстепенных персонажей.
Я одна из героев.
Будучи и библиотекарем, и читателем, я пропитана метафорой и аналогией, совпадением и судьбой, предзнаменованием и уловками, темой и мотивом, эмоциональным подтекстом и сюжетным поворотом.
И, как и любой проницательный читатель, я очень подозрительно отношусь к рассказчику.
Я знаю, что тот самый элемент, который ставит героя на путь наиболее значимого путешествия, зачастую приводит к его/её скоропостижной кончине.
В Библиотеке очень мало историй имеет хороший конец. Я точно не знаю, кто их собрал. Я бы подобрала коллекцию с большим количеством оптимизма.
Меня даже не удостоили тонкой метафорой.
Смерть оказался моим освободителем.
Это камень над головой, который источает кармическое лукавство и намекает, что меня может ждать ужасная судьба.
— Я одна из героев, — изумлённо бормочу я. Затем принимаюсь стонать и роняю ноющую голову на руки, слегка массируя виски. Смерть сказал, что последствия выпивки длятся примерно тридцать минут. Моя головная боль должна была уже закончиться.
— Лирика.
Я резко поворачиваю голову и ахаю.
— Отец! — а я-то думала, что он больше не может найти меня.
— Всеведущий, помнишь? — бормочет он с лукавой улыбкой.
Я чувствую, как уголки моих губ приподнимаются в ответной улыбке. Так долго я жила ради его визитов, планировала разговоры, лакомые словесные кусочки, чтобы очарованием уговорить его остаться подольше, с бескрайней тщательностью и заботой выбирала облики, которые надену для него. Его общество было моей величайшей радостью, единственной переменой в монотонном неизменном окружении, из которого невозможно было сбежать.
Я ненавижу его за это.
Я люблю его.
И я это ненавижу.
— Ты хорошо справилась, — говорит он, и его звёздные глаза мерцают.
«Погодите-ка, что?» Моргнув, я качаю головой и тут же сожалею об этом.
— Ты хочешь сказать, что я должна была сбежать из своей бутылки?
— Конечно.
Ничто из этого не было моим решением?
— Возможно, я подсунул бутылку под его ботинок. Однако я не кидался на её стенки, пока она не упала и не разбилась. Это сделала ты.
То есть, эта часть была моим решением. Или не была? Мне ненавистно то, как легко он сбивает меня с толку. Всё что угодно может оказаться правдой. Он — мой единственный источник информации о мире. Чрезвычайно опасно доверять кому-то одному формировать твою реальность.
Почему он выбрал для меня именно эти два облика? В какую шалость он меня втянул?
— Я не уверена, что понимаю, чего ты хочешь от меня, отец. Ты расскажешь мне больше о том, что мне делать?
Он пожимает плечами.
— Всего лишь узнать его и его друзей.
— Зачем? — я сожалею об этом слове сразу же, как только оно слетает с моих губ. Мой отец выгибает бровь, изучая меня слишком пристальным взглядом, который доставляет дискомфорт. В его оценке чувствуется осязаемое давление. Я никогда прежде не задавала ему вопрос «зачем».
— Считай это испытанием перед твоим потенциальным освобождением. Докажи, как хорошо ты подчиняешься мне, и что моя вера в тебя не ошибочна.
Кивнув, я улыбаюсь, стараясь не выдавать других эмоций.
И всё же я задаюсь вопросом, почему я должна что-то ему доказывать.
Он мне ничего не доказывает. Я ничего не требую. Никогда. У меня нет прав.
— Я не могу остаться, — говорит он потом. — Множество элементов находится в движении и требует моего внимания. Я пришёл сказать, что ты хорошо справляешься. Продолжай в том же духе и прекрати сомневаться. Близится час, когда ты наконец-то будешь свободна. Когда я наконец-то приведу тебя домой. Верь, подчиняйся, и со временем всё станет ясно.
Я изучаю его так, как, возможно, не изучала никогда прежде. Кто это существо, настаивающее, чтобы я потратила всю жизнь на ожидание того, что он считает «подходящим временем»? Действительно ли он мой отец? Правдиво ли что-то из того, что мне известно о себе? Почему я не слышу ни капли правды в его утверждении, что он меня освободит?
Но одно я знаю, прочитав миллионы историй, порождённых мифами из миллионов слов.
Подходящее время никогда не наступит.