Повесть
Мир шуршит, как газета. Пахнут кровью дешевые роли. Все страшнее в кассете непроявленный ролик… Настойчиво пульсировали строки, неожиданно поднявшиеся из темноты памяти. Чей-то час на курантах пробьет? Наша дохлая вера, как рыба, вверх брюхом всплывет… Стихи напирали с настойчивостью кухонного радиоприемника. Брода не существует. Он выдуман, стерва. По курятникам, крошкам с пластинками стерео, по безвыходным рельсам бреду сквозь трясины болот. Я дороги не вижу. Здесь «назад» означает «вперед». Сквозь дерьмовую жижу прошепчу, сквозь заляпанный рот: «Что за поезд придет перевезти меня через этот огромный город?»
Черное тяжелое утро разорвал треск будильника. Протарахтев с минуту, будильник тихонько издох. Денисов очумело открыл глаза и, замерев, полежал немного, привыкая к новой реальности. Белесый туман сна рассеялся без следа. Из непроглядной тьмы за окном в узкую комнату краем глаза заглядывал прожектор, который освещал строящийся в глубине двора дом. Блик сиял на громадном никелированном будильнике, отчего тьма за окном становилась еще более тяжелой и недружелюбной. А прокуренная маленькая комната — надежным убежищем.
От вчерашней перцовки Денисова немного мутило. Он совсем не переносил выпивку. Вернее, выпить-то он любил и чувствовал себя вполне умиротворенным после одной-двух рюмок водки, но вот утром все равно болел: мучился нудящей печенью, головной болью и страшной одышкой от бесчисленно выкуренных сигарет. Однако ежедневные походы в округ, трудные разговоры с избирателями так изматывали его, что, возвращаясь домой, он спускался в магазин-подвальчик, покупал мерзавчик, поднимался домой и, нарезав сала и черного хлеба, валился на диван перед телевизором, опустошенно смотрел новости, в два приема выпивал горькую, неспешно закусывал и скоро счастливо забывался до утра.
Эти выборы в городскую думу проходили тяжело. Не было того азарта, дерзости, энергии, что привели Петра Степановича Денисова во власть в прошлый раз. Не было с ним светлых рыцарей — веселой и умелой команды джедаев, сидевшей каждый день допоздна над картой избирательного округа, похожего сверху на имперский космический крейсер, на корме которого находилось Северное кладбище, что давало повод для многочисленных острот насчет мертвых душ. И еще в этот раз не было денег.
А тогда все было по-иному. Его спонсоры радовались какой-то новой для себя игре в политику, были решительны, а главное — дали денег для избирательной кампании: и фонд избирательный наполнили под завязочку, и лично Денисову без всяких расписок выдали два миллиона рублей четырьмя фиолетовыми кирпичами. Кампания удалась, и деньги даже остались, и Петр Степанович принес остатки сдавать. Этому очень удивились и посоветовали свежеиспеченному депутату купить себе приличный костюм и туфли. Чтобы было в чем в думу ходить.
И четыре года минули — как день прошел. И снова снарядился Денисов во власть. Но сегодня деньги считали. Вздыхали: кризис на дворе. Спонсоры смету рассматривали долго, денег выдали немного — для разгона, но пообещали дать еще. Потом. Поэтому Денисов сам себе был начальником штаба, спичрайтером, бухгалтером и даже политтехнологом. Но вся его технология была очень проста: ежедневно ходить по своему избирательному округу и разговаривать с народом или, как сообщали по телевизору, с электоратом. Безденежье угнетало Денисова: надо было печатать листовки, всякий-разный агитпроп, надо было оплачивать сетку — бригаду говорливых тетушек-татарок, живущих в его районе и знающих всех и вся, и съевших не одну собаку на выборах. Тетушки настойчиво его предупредили, что ни разу еще выборы не проигрывали, и с кем бы они ни работали — хоть с коммунистами, хоть с самовыдвиженцами, — всегда успешно. Вот с кем работают, тот и побеждает. Примета у них такая. А в приметы Денисов верил. Но без денег можно было и обмануться. Денег требовалось много. И нужны были тайные деньги, потому что из крохотного избирательного фонда можно было оплачивать только легальные операции — в основном печать агитационных материалов. А ведь нужно было расплачиваться не только с помощниками, но и с солидными государственными людьми в длинных пальто — настоящими джентльменами, которые материализовались перед выборами с сухими деловыми предложениями. И отказаться от их услуг никакой возможности у Денисова не было. Потому что у этих джентльменов были чудесные наборы ключей и отмычек, отпирающих большие добрые сердца госслужащих рангом поменьше, ну, например, сердца почтальонов, перед которыми, понятно, открываются все двери, а без этих добрых людей незначительные шансы кандидата в депутаты просто сводились к нулю. И ключи эти были поистине золотыми.
Сделал за предыдущие четыре года Денисов немало, было чем похвалиться. Но ему было почему-то неловко рассказывать пытливым пенсионерам, как он работал в комиссии по местному самоуправлению и чем, собственно, эта комиссия управляла; как и за что он голосовал на заседаниях думы, но главное, как он благоустраивал свой округ, как помогал страждущим — кому путевку достал в детский сад, кому справку нужную добыл, кого в больничку устроил. Обычное дело. Работал он всегда старательно, ничьей просьбы не оставлял без внимания, но напоминать о добрых делах ему почему-то казалось неприличным. Он сразу вспоминал знаменитую гаршинскую лягушку, кричавшую: это я! Я!
А выступать было тяжело, слушали недобро, недоверчиво. Виной тому было решение областного правительства неожиданно начать монетизацию льгот на городском транспорте. Пенсионеры, привыкшие ездить вольно, никак не могли взять в толк, почему сейчас им нужно за проезд платить. Областные и федеральные льготники получили какие-то небольшие деньги к пенсиям, а городские остались ни с чем. А половина избирателей в округе Денисова были пенсионерами. Вообще, вся эта государственная фантазия явно была несправедливой, и люди хотели спросить за нее. И спросить было удобнее всего с депутата, который к тому же еще и сам ходит по дворам.
Денисов прекрасно знал, что вся эта интрига с немедленной монетизацией, с которой можно было и подождать, была затеяна перед выборами в городскую думу специально: губернатор просто хотел опустить главную партию, региональным руководителем которой был его дружбан — того как раз накануне сняли с должности. Во всей этой истории было много личного и совсем чуть-чуть бизнеса. Ясен пень, после такого демарша главная партия на выборах провалится, а строго спросят за это с нового секретаря. Тут-то губернатор и намекнет, что не надо было ничего менять, тогда и результаты были бы другими. И получит вполне приличный политический навар.
А конкуренты возликовали! Они обвиняли власть в равнодушии к простому народу, обещая в случае избрания, разумеется, и денег в виде прибавки к пенсиям, и немедленный ремонт ветхих домов, и решительное отстаивание прав неимущих, а депутат Денисов только и мог обещать, что продолжит работать честно, чем явно расстраивал избирателей, готовых любые немыслимые обещания принять. Кроме вот таких нелепых и никудышных. Но Денисов решил: гори все оно синим пламенем, а врать он не станет, и разговаривать с людьми будет открыто и предельно откровенно. Как в своей газете. Но серьезной фактуры придется в разговорах с людьми добавить, подумал он дерзко.
Денисов решительно откинул одеяло, поелозил босыми ногами по мягкому ковру и потихоньку побрел на кухню. За ним потянулись Муська с Муркой, как всегда, виясь между ног и сильно волнуясь. Завтрак — святое дело! Петр Степанович щелкнул выключателем, и грязный свет из-под желтого покрытого пылью абажура заполнил кухоньку. Зажег газ и минутку понежился в тепле, волной потянувшем от конфорки, потом выудил из кухонного стола лиловую банку кошачьих консервов, щелкнул крышкой и вывалил отвратительно пахнущее месиво в пластиковую плошку. Кошки взволновались еще пуще и дружно кинулись к корму. Наркоманки, проворчал Денисов и сменил им воду в блюдце. Достал банку с молотым кофе, изрядно сыпанул в турку, бросил три ложки сахара и залил все это дело водой из чайника. Размешав смесь, поставил турку на огонь.
Этот ритуал повторялся ежедневно уже много лет. Кофе тонкого помола одного и того же сорта из золоченой пачки, все та же габровская джезвейка, которую Петр Степанович упрямо называл туркой, та же керамическая кофейная чашка, единственная оставшаяся от сервиза (и оттого дорогая его сердцу), жадно подрагивающие кошки… Впрочем, кошки менялись: умирали от неведомых болезней, падали с балкона и разбивались насмерть об асфальт двора, но предусмотрительный Денисов всегда оставлял себе от очередной плодовитой кошки котеночка — непременно трехцветного, ибо свято верил, что трехцветная кошка к богатству. Вот и сейчас у него жили матерая Муська, словно сшитая из разных лоскутов — на манер чудовища Франкенштейна, и ее дочка — игривая полосатая Мурка. И тоже причудливо раскрашенная природой в три цвета. Однако богатства Денисову почему-то до сих пор не привалило. Жил он не бедно — на еду хватало. И даже оставались деньги на книги, которые уже некуда было ставить в маленькой однокомнатной квартире.
Книги Денисов покупал скорее по инерции, нежели по надобности. Редко он получал удовольствие от новых книг, больше перечитывал старые собрания сочинений, купленные еще отцом. Были среди них и недорогие издания русских классиков, в которых всегда Денисов находил утешение. Но все-таки привычно ходил в книжный магазин Петр Степанович, как и в продуктовый, и сначала ругался сквозь зубы, разглядывая глянцевые обложки, потом помаленьку привыкал к невиданному книжному изобилию и вдруг находил записки Антонио Пигафетты или дневники Христофора Колумба, совершенно роскошно изданные, и покупал их, даже не глядя на ценник.
Денисов через ситечко нацедил в чашку густой кофе, сел на табуреточку и закурил.
Победой на прошлых выборах, и в этом Петр Степанович был абсолютно убежден, он был обязан своей газете. Городская газета «Новые времена» — это вам не жалкий горчичный листок! Где, в каком издании позволяли себе ругать городскую власть? Удивительные наступили времена, неожиданные, роскошные. Пиши что хочешь. У Денисова работали первоклассные журналисты — настоящие разгребатели грязи, и сам он в каждый номер писал забойную колонку. Не чистят от снега улицы — ударим, как говорится, по разгильдяйству и бездорожью! Рубят вековые липы в парке, расчищая место под строительство пышного затейливого дома для богатеев — вилы в бок! Объявилась страшная лиходейка-коррупция — всех взяточников на веревочку! Невзирая на лица. Ну, конечно, не обо всем и не обо всех можно было писать, что уж тут говорить. Владелец газеты олигарх Савлов; иногда вызывал к себе, душевно разговаривал и незаметно обозначал запретные зоны. Вот этого лучше не трогать — он товарищ мой, а вот с этим у нас бизнес общий, а этот… Этот нам пригодится, ты его пока оставь. Мэра можно. И пожестче. Вот так вот! И показывал жестами, как нужно мэра. С мэром Савлов тогда был в ссоре. Он тогда больше с губернатором дружил.
Денисову мэр тоже почему-то не нравился. Наверно, потому, что тот находился в другом лагере, так сказать, принадлежал к другому клану. Ведь если есть в городе какие-нибудь Капулетти, то непременно должны быть и свои Монтекки. И он мэра не жалел: писал о нем хлестко и смешно, что напрочь выводило из себя городского начальника. Чего стоило одно только предложение Денисова поставить на главной площади памятник мэру. Нет, не вот конкретно нынешнему мэру, а вообще мэру. А голову сделать съемную. Пришел новый градоначальник — навинтили новую голову. А старую торжественно подарили отбывшему честно свой срок — пусть, дескать, в своем саду поставит. На память о славных днях. Мэр тогда рассердился не на шутку и пообещал самому Денисову оторвать башку, что, впрочем, ничуть главного редактора не испугало, но самомнения явно прибавило. Савлов веселился, обещал прибавить Денисову жалованья. И воодушевленный Петр Степанович продолжал писать в газету уж и вовсе что-то несусветное — то про войну гвельфов и гибеллинов в городе, а то очерк из жизни глистов, недвусмысленно грызя ноготь в сторону городских чиновников. Он вдруг понял, что всевластные начальники не боятся никого и ничего, кроме смеха и обвинения в отсутствии вкуса. И веселил всю округу, и веселился сам, сочиняя очередной скетч. Но, справедливости ради надо признать, что некоторые незамысловатые историйки были написаны все-таки по делу и уж вовсе не напоминали о глуповатом Задорнове или елейно-ядовитом Шендеровиче, а отсылали скорее к прямолинейному и высокомерному Невзорову. И это еще больше раздражало мэра, который не только мог оценить уровень информированности писаки, но и цену сатире и юмору знал. Даже как-то признался на пресс-конференции, что его любимая книга — «Золотой теленок». Денисов немедленно зло пошутил, что непонятно только, кто любимый герой у мэра — прохиндей Бендер или жулик Корейко.
Потом Савлов с мэром задружился (ну, не задружился, конечно, а примирился, что ли, потому что выплыл у него из всей этой кутерьмы какой-то выгодный то ли строительный бизнес, то ли земельный, и Денисов еще тогда горько подумал: пауки договорились), и мэра тоже стало нельзя. Потом нельзя стало много кого и много чего, а потом и газету закрыли, ссылаясь на кризис. И подумал Денисов убито: чума на оба ваших дома! Но удалось-таки уговорить шефа раскошелиться еще на один номер, в котором Петр Степанович решил опубликовать программу, с которой он шел на новые выборы, и, естественно, отчет о проделанной работе, богато иллюстрированный фотографиями.
Денисов раздавил в пепельнице сигарету, шуганул наглых кошек и, допив одним глотком кофе, пошел одеваться. О, в этом деле нужно было быть тщательным и осторожным. Петр Степанович еще в прошлые выборы поразился тому, как его основная соперница (действующий депутат, между прочим) совершенно беззаботно приехала на встречу с ветеранами в серебристом «Вольво», вышла в распахнутой шубе из невиданного пушистого зверя и в окружении предупредительных шестерок стала рассказывать о том, что она сделала уже и что еще сделает для жителей района. Замороченные бедностью пенсионеры оловянными глазами смотрели на переливчатый мех, и этот взгляд не укрылся от проницательного Денисова, подъехавшего в редакционной разбитой «Волге» и решительно вошедшего в круг тяжело молчавших людей. Он ненавязчиво продемонстрировал свою простецкую одежу, задал небрежно вопрос сопернице о недавно появившейся у нее пятикомнатной квартире на Синих Камнях и намекнул, что ему известно, сколько денег дала администрация города на выборы каждому лояльному депутату. Сумма была обозначена не в долларах, как принято на всех выборах, а в рублях — и потому выглядела совершенно фантастической. Соперница быстро слиняла, а Денисов, перехватив внимание пенсионеров, долго и обстоятельно рассказывал, как жируют нынешние депутаты. А что вы-то нам обещаете? Пенсионеры спрашивали с какой-то затаенной усмешкой. И тут Денисов совершенно серьезно сказал им: «Я обещаю вам… — Он сделал значительную паузу и вдруг бухнул: — Что вы будете жить еще хуже!» Все просто окаменели, а Петр Степанович закончил веско: «Если не поменяете городскую власть!» И все разошлись в задумчивости.
Он тогда тщательно перебрал свой гардероб и решительно отринул дубленку — хоть и старую, но все-таки выглядевшую вполне сносно, а в темноте — даже шикарно. Выбрал Денисов из небогатого своего гардероба зеленые вельветовые штаны, серый свитер-самовяз, серенькую лыжную шапочку и драповое старенькое полупальто, которое он весело называл полупердончик. Сильно поношенные ботинки на тонкой подошве выбирать не пришлось — они были у Денисова единственные. Полупальто когда-то принадлежало мужу его сестры, жившей в Челябинске, а привезла его сердобольная мама, которая объяснила, что Вове оно уже маленькое, а ей самой оно большое, а вот Петеньке будет в самый раз. Так оно и висело в кладовке Денисова, ни разу им не надеванное. И вот пригодилось. Мерз Денисов отчаянно, но, как оказалось, страдания его не пропали зря, чему он получил в дальнейшем несомненное подтверждение.
Однажды в приемную пришла изможденная женщина, принесла заявление на оказание материальной помощи в силу невозможности дальнейшего существования. Пенсия у нее была три тысячи рублей. На руках сын-инвалид. Сын болел булимией, и эта страшная болезнь буквально съедала все деньги. А хватало-то их только на хлеб, молоко, постное масло да муку. Из муки они с сыном варили болтушку и заправляли ее подсолнечным маслом. Иногда баловали себя вареной картошкой с квашеной капустой. Вот и вся еда. Женщина плакала и жаловалась. Он уже килограммов триста весит! Уже встать с кровати не может! А пенсию по инвалидности оформить невозможно, потому что надо его для этого куда-то везти. А врачи такие сволочи! Раз пришли, пожали плечами и говорят, надо отправлять на обследование. А как его везти-то?! Он в дверь не проходит. А как он жрет! Как жрет! Женщина разрыдалась, Денисов стал ее успокаивать, и они разговорились. Женщина была простодушна и доверчива. Она рассказала, как встречала его, тогда еще кандидата в депутаты, на продувных заснеженных улицах и жалела сильно, потому что видела его худые ботинки, нелепое бедное полупальтишко и побелевшее от холода лицо. И почуяла в нем своего. Поэтому и проголосовала за него. И Денисов расчувствовался, достал из штанов несколько синих бумажек и тихонько сунул их несчастной женщине. Деньги эти были из его зарплаты. Он даже немножко погордился собой, но почему-то было мучительно стыдно.
Очень многие думали и продолжают думать, что депутатам выдают какие-то неслыханные деньги, которые образуют какой-то неведомый депутатский фонд, из которого эти деньги хорошие депутаты распределяют среди нуждающихся, а плохие депутаты, разумеется, эти денежки прикарманивают. Денисов много раз объяснял людям, что никакого депутатского фонда не существует, но видел только недоверчивые лица и обиду.
В общем, за отсутствием денег Денисов решил не только использовать старые имиджевые фотографии, которые остались от прошлого похода в депутаты, но и одеться как в прошлый раз, хотя у него уже были и бобровая шапка, и модный клетчатый шарф, и меховая итальянская куртка, пошитая в Турции. И даже дорогие теплые перчатки. Однако он выбрал простенькие варежки. И это уже была военная хитрость. А на войне как на войне. Было, конечно, от всей этой суеты немного гадко, но утешала мысль, что хитрость направлена против гнусных конкурентов, а не против народа.
Разложив одежду на диване, Денисов с минутку оценивал прикид и все-таки решил умыться. Он пошел в ванную, пустил горячую воду и недоверчиво и долго глядел на тугую желтую струю. Запахло сероводородом. Нет, это невозможно, угрюмо подумал Денисов, сейчас стошнит. Выключил горячую и пустил холодную. Вода была чистая, но сильно пахла хлоркой. Денисов зажмурился, поплескал ледяной водой в лицо, наскоро почистил зубы. Полоща рот, он сдерживал неудержимые позывы к тошноте. Наконец, перестав бороться с приступами, он склонился над раковиной. И его рвануло. Густые коричневые куски кофейной гущи ударились о фаянс и разлетелись брызгами. Г-гадание н-на кофейной гуще, через силу усмехнулся Денисов и, с отвращением смыв всю эту мурцефаль, уткнулся в несвежее ветхое полотенце. Из мутного зеркала на него смотрело измученное небритое лицо пожилого человека. Кажется, я его уже где-то видел, подумал Денисов. Но очень давно. Тучен и страдает одышкой, вздохнул Петр Степанович и потрюхал на кухню принять ежедневную таблетку диротона от давления — в пятьдесят пять это уже стало необходимостью, так же, как и очки для чтения. Потом полистал блокнот с сегодняшним расписанием и стал одеваться.
Весь день депутата Денисова — а ныне еще и кандидата в депутаты городской думы пятого созыва — был расписан по минутам. Бригада агитаторов организовывала встречи во дворах, в подъездах, находила квартиры, где депутата ждали, чтобы поделиться с ним своими горестями и пожаловаться на жестокосердных чиновников. Вечером ему звонила бригадирша Венера — толстая пожилая татарочка с молодыми черными глазами — и диктовала адреса и время. Все было отлажено еще в прошлый раз. Да, вспомнил Денисов, надо еще заехать на почту, перетереть с начальницей. Есть договоренность с разносчиками пенсии, что они, ходя по квартирам, будут ненавязчиво говорить о нем как о единственно возможном кандидате и оставлять пенсионерам на память копеечный календарик, на котором был изображен решительный Денисов. Внизу красными буквами была исполнена надпись «Нет грабительской монетизации!» Конечно, разносчикам придется платить. И, похоже, платить придется из собственного кармана.
Газету хоть и закрыли, но зарплату Денисов еще получал. И редакционную машину за ним пока оставили. И это уже была не старенькая «Волга», покореженная в двух авариях, а длинный черный универсал «Мицубиси Лансер», пожалованный Савловым редакции со свово плеча сразу же после тех еще, первых, выборов.
Да, было дело под Полтавой. Когда предвыборная горячка уже зашкаливала и приходилось мотаться из района в центр по три раза на дню, на объездной дороге «Волга» была атакована тяжелогруженым «МАЗом», но мастерство редакционного шофера Михаила Васильевича, которого сотрудники звали просто Василичем, спасло их и худо-бедно уберегло машину. Ухитрился Василич затормозить, вырулить и ткнулся бампером в огромное грязное колесо «МАЗа». Но все равно помялись изрядно. Конечно, авария была совершенно случайной, какие происходят в городе каждый день по причине непогоды или безголовости водителей, но из истории выжали все, что могли: напечатали в своей же газете фотографию разбитой «Волги» с пространным намеком. И резонанс был, как доносила разведка. А в совершенную негодность машина пришла через неделю после этого случая, когда какой-то лихач, вылетевший на «Жигулях» на красный свет, врубился им в бок. И в этот раз Василич успел как-то увести машину и смягчить удар, который пришелся по касательной в дверцу со стороны Денисова. Но тогда Петр Степанович даже не подумал о промелькнувшей смертельной опасности, которая, впрочем, подстерегает каждого на сегодняшних дорогах. Он, правда, слегка удивился, что обрюзгший мужик, сидевший за рулем «жиги», сразу же узнал его и, назвав по имени-отчеству, стал извиняться, дескать, погнался за каким-то гадом, который шоркнул его, подрезая. Но пусть Петр Степанович не волнуется — он оплатит ремонт, только не надо никуда звонить, а то нагорит ему, а новую дверцу он достанет, и уж точно отдельный батальон связи, ну, тот, что сразу за улицей Первой Пятилетки, ну да, он там командиром хозвзвода, так они все дружно, уж будьте спокойны, поддержат его на выборах — там читают его газету. И действительно дверцу достал и ремонт без проволочек оплатил. А Денисов еще подивился: и там газету знают. Идиотом он тогда выглядел полным, конечно, но все равно ему было приятно.
Есть совсем не хотелось. Но тем не менее Петр Степанович насильно запихнул в себя кусочек плавленого сыра, нацедил из картонного пакета кефиру в стакан — вот и вся порцайка.
В детстве Денисов, сколько себя помнил, всегда испытывал чувство голода. Жили они как-то бедно — даже по тем небогатым временам. И котлеты были настоящим праздником. Потом отец построил дом, завели коровку, поросят, курей, возделали огород — и зажили по-божески. Но когда бабушка уехала к себе на родину, на Украину, наступили унылые времена. И уже не ждали дома школьника Петю ни густой огненный борщ с белой фасолью и щедрыми кусками мяса, ни макароны по-флотски, ни тушенная в молоке треска, ни здоровенные, чуть подугленные с углов, голубцы со сметаной; и когда приходил он из школы и не находил на плите даже жидкого перлового супчику, и начинал шариться в поисках еды, и не обнаруживал вовсе ничего — даже хлеба в большой коричневой эмалированной кастрюле, где хлеб хранился и где только и оставался невыветрившийся кислый запах, — тогда в отчаянье заводил болтушку на воде из муки и потом жарил на чугунной сковороде оладьи на постном масле. Ну, это условно можно назвать их было оладьями — эти бесформенные полусырые лохмотья. Но вкус их Денисов языком своим обложенным чувствовал до сих пор. Как и многое другое из когда-то съеденного или выпитого — особенно если все тело нудило от голода. То, что брюхо — злодей и добра не помнит, понятно, а вот у языка память куда как длиннее.
Сейчас не то — сейчас консервное изобилие. Откроешь холодильник и долго стоишь, разглядывая цветные наклейки на банках, и пропадаешь в раздумьях, что бы такого съесть, хотя и есть-то особо не хотелось. Так, точил вечно махонький червячок в округлившемся животике. И, махнув рукой на высокий холестерин, делал себе Денисов бутерброд с понятной краковской колбасой и заваривал крепкий цейлонский чай. Так-то оно привычнее. Но сейчас от крепкого чая Денисова бы стошнило, и он пробавлялся кефиром.
На лифтовой площадке стояли соседи — высокий старик, полный надменного достоинства, и его маленькая жена с тоскливым и усталым лицом. Прибыл лифт, и старик гордо вошел первым. Втиснулся Петр Степанович, нажал оплавленную кнопку. Лифт заскрябал, задребезжал, пополз вниз.
— Мужчины должны заходить в лифт первыми, а выходить последними, — веско сказал старик своей жене.
Но Денисов сообразил, что слова адресуются ему, дабы он не заподозрил старика в невоспитанности. Петр Степанович рассматривал измызганную и расписанную похабными картинками кабинку лифта. Надписей прибавилось. Одна особенно поразила Денисова. Черным фломастером было жирно и размашисто написано: «QUOUSQUE TANDEM!» М-да, сокрушенно подумал Денисов. Кто-то у нас тут охотно Цицерона читает… Вдруг старик строго обратился к жене:
— Ты написала Кофи Аннану?
— Да-да! — торопливо откликнулась его жена, и старик удовлетворенно и важно кивнул головой.
— Я и конвертик уже приготовила! — радостно сообщила старушка.
Денисов с изумлением смотрел на них и вдруг остро позавидовал такому несокрушимому союзу двух старых людей, которым достает силы не только гордо жить среди студеной зимы в полной гармонии, но и вот, поди ж ты, письмецо сочинить господину Аннану. А интересно, что в письме-то? Жалобы? А может, советы? Как бы нам обустроить жизнь на Земле? Только и осталось им писать Кофи Аннану. Хотя, кажется, сейчас какой-то другой? Пан Ги Мун, что ли?
Начинающийся февральский день был мерзок, хрусток от заскорузлого грязного льда на тротуарах. Машина пыхтела черным катафалком в рассветных сумерках. Василич спал, откинувшись назад и широко раскрыв рот. Денисов влез в темный салон автомобиля. Пахло слежавшимся табачным дымом, подкисшей одеждой и свежей типографской краской — сзади громоздились под потолок пачки с газетами. Василич очнулся, энергично потер лицо и, приветливо буркнув, вопросительно уставился на Денисова.
— Куда едем?
— Все кроссворды решаешь, — заворчал Петр Степанович, усаживаясь поудобней. — Скоро совсем умным станешь. Умней меня. Уж лучше бы книжки читал.
— Акунин закончился, — радостно сообщил Василич, пряча потрепанную брошюру с головоломками за светозащитный козырек. — Но, говорят, скоро новая книжка выйдет.
— Ну, Аку-унин! — скукожился Петр Степанович. — Ты Толстого почитай, что ли.
— Я читал, — уверенно сказал Василич. — «Петр Первый» — отличная вещь! И «Гиперболоид инженера Гарина». Но вообще — я акуни… акунианец!
Денисов усмехнулся. Он и сам не только решал кроссворды, но и читал о похождениях Эраста Петровича Фандорина, о злоключениях проницательной Пелагии, да и другие книжки Акунина читал не без удовольствия, но мало ли что человек с удовольствием делает. Правда, заметил Денисов, что совершенно не может упомнить, чем там дело каждый раз заканчивается и кто главный злодей. Самого Фандорина отлично представлял, и его камердинера Масу, а вот сюжеты увлекательных романов распадались и тонули в обширной денисовской памяти. А память у Денисова была отменной. Он хорошо знал и помнил еще с детства прозу Пушкина, Лермонтова, Гоголя и, конечно, страшные рассказы Чехова — они намертво въелись в его душу. Перечитывая классику, Денисов испытывал удивление и радость от узнавания текста — как если бы он, будучи поражен неожиданной слепотой, трогал чуткими пальцами рельефы давно виданных и перевиданных офортов. Акунин же был зыбок, бесплотен. Обаяние главного героя оставалось, а вот чем дело кончилось… Однажды он начал перечитывать фандоринскую эпопею — и все ему показалось незнакомым. До самого конца. Вот такой вот кунштюк.
Денисов точно знал, что есть в жизни очень трудные книги, фильмы, музыка, постигая которые, продираясь сквозь их мощь и сложность, испытываешь неизъяснимое наслаждение от обретения какого-то обостренного зрения, странного высокого стояния духа. Впрочем, все это довольно быстро разрушалось от напора действительности, подстерегающей за первым же утлом. Выходишь, к примеру, со смятенной душой из филармонии, где два часа пришлось карабкаться на горние вершины, и, захваченный невероятной силы звучанием симфонического оркестра, осторожно идешь по ночной зимней улице, и звук волшебного дудука рвет сердце, и мозг твой чист и прозрачен, как воздух над Севаном. И что-то открывается тебе, что-то очень важное для размеренного существования, как вдруг из остановочного киоска — кувалдой по морде: «Гоп-стоп! Чешуя! Не поймал я ничего!» Или какие-нибудь воровайки. И немедленно душа низвергается в вонючую мглистую бездну, где даже черти эту парашу вряд ли слушают.
И как к этому относиться? Раздраженно ворчать, ругаться, вызывая насмешки продвинутой толпы? Или спрятаться под спасительную броню сарказма и насмешки? Типа: только сядешь к телевизору толком рекламу посмотреть, а тут фильм какой-нибудь мешает — ну, невыносимо!
— Я вижу, ты вчера, Петр Степаныч, опять… того?
— Подожди-ка, Василич, посидим. Включи свет!
Закурили.
— Дай-ка номер, посмотрю.
Под слабой лампочкой зашелестел газетой. Вот Денисов (торжественный) на детской площадке, построенной его стараниями, вот (по-доброму так улыбается) на спортивном корте, а вот он (внимательный) за столом в своей приемной принимает просителей. Еще в этом номере на первой полосе была опубликована программа депутата Денисова с громадным патретом. Хороший такой взгляд, живой, напряженный, проницательный. Пиджак твидовый. Депутатский значок на лацкане. И программа хорошая. Написанная простым, ясным слогом. С главным посылом: одни новые богачи в нашей думе сидят, а надо бы простых людей туда побольше — врачей, учителей, рабочих… Ну и, разумеется, журналистов. На последней полосе, над кроссвордом, был опубликован странный монолог депутата Денисова, который сотрудники газеты весело называли между собой «литературными мечтаниями». Но писал его Петр Степанович искренне и серьезно и сейчас стал напряженно перечитывать текст, переводя его мысленно в живую речь и прислушиваясь к звучанию — нет ли какой фальши.
Он представил себя на трибуне у микрофона. Обращенные к нему тысячи угрюмых лиц. И морозный гулкий воздух, заполняющийся словами.
Я мечтаю… Я мечтаю о том времени, когда, забыв распри, обнимутся белые и черные.
Нет, я не имею в виду цвет кожи. Я говорю о людях, которые превратились в шахматные фигуры. Они ведут тайные и явные операции друг против друга, разыгрывая под горьким задымленным небом свои бесконечные дебюты. Они испытывают явно нездоровое чувство удовлетворения, разрабатывая хитроумные шахматные комбинации, думая, что город, страна — это шахматная доска.
И это происходит в дни, когда сотни тысяч, миллионы людей чувствуют свою обездоленность и угрюмо проходят мимо избирательных участков, махнув рукой на всю эту возню. Им надоело быть зрителями в этой бесконечной игре. Очень может быть, что скоро игра будет продолжаться в пустом зале и пешки, возомнившие себя ферзями, будут сражаться только под шелест измятых вчерашних афишек.
Я мечтаю о том времени, когда богатые, отягощенные своим богатством, будут вкладывать свои деньги не только в футбольные клубы, но и в дома престарелых, больницы и школы. Ибо можно, конечно, остаться в памяти народной удачливым и ловким бизнесменом, но достойнее, когда тебя вспоминают как сердобольного, сочувствующего человека. Можно быть болельщиком не только на стадионе. Можно болеть за сирых и убогих — они из нашего прошлого, от которого не отказываются, как нельзя отказаться от родителей, от детства, от самой жизни. Можно болеть за молодых и сильных — они наследуют страну.
Я мечтаю о том времени, когда в нашей богатейшей стране не будет ни бедных, ни бездомных, когда человека не будет снедать мысль о голоде и о лекарствах. И не будет ни одного обездоленного, потому что государственные мужи будут руководствоваться простым и ясным постулатом: не человек для государства, а государство для человека.
Я мечтаю о том времени, когда российский флаг, развеваясь на семи ветрах, будет вызывать чувство законной гордости за свою страну. Потому что сильная и великодушная страна примет и защитит даже пропащих своих детей. И если обидят даже самого никудышного, но нашего, российского, гражданина — 6-й Российский флот немедленно выйдет в поход, чтобы не дать свершиться несправедливости.
Я мечтаю, что когда-нибудь прекратится казнокрадство и чиновники всех мастей вдруг раскаются, выйдут к честному народу, и падут перед ним на колени, и заплачут. И попросят публично прощения за свои грехи: за лихоимство, за грубость и небрежение, за бессердечность и жадность — и будут служить народу честно и бескорыстно, а не жить, как новые баре, в высоких теремах, в заботах о собственном животе.
Трудно — просто невозможно — поверить, что это когда-нибудь случится.
Но все-таки — я мечтаю.
А по-моему, хорошо получилось, довольно заурчал внутри себя Денисов. Манифест! Только надо было покрупнее набрать. Десяткой, что ли. И линейками отбить. И не хватает точки пули в конце. Нет, не выиграть, вдруг уныло подумалось Петру Степановичу. Ни за что не выиграть! Какие наши ресурсы? Денег нет. А то, что его выдвинула партия власти, так это как гири на ногах. Столько эта партия накосорезила, что сейчас только скажи, что от них идешь, враз сомнут. И конкуренты оживились, рассказывают басни, что они-то как раз люди не партийные, поэтому будут яростно протестовать против отмены льгот ветеранам, против низкого уровня пенсий, словом, против всего, что предлагают эти… Ну, вы сами знаете кто, со значением говорили остальные кандидаты в депутаты городской думы по 36-му избирательному округу. Однако Денисов знал (разведка донесла), что у всех у них были партийные билеты, все они были одной масти, хотя и тщательно это скрывали.
Сам Денисов в единую и неделимую вступил довольно странным образом. На какой-то тягомотной презентации, когда Савлов представлял свое новое приобретение, какую-то туристическую фирму с идиотским названием «Багамский элизиум» и абсолютно тогда непьющий Денисов томился со стаканом ананасового сока, патрон, проходя мимо, бросил ему небрежно: «Завтра напишешь заявление о приеме в партию». И, не глядя на закоченевшего Петра Степановича, объяснил: «Меня каждый день терзают: почему твой помощник до сих пор не у нас. Надоело». А приглядевшись к безжизненному лицу Денисова, вдруг весело добавил: «Не грейся! Как записались — так и выпишемся!» И тут же жестко, со значением, как гвоздь вбил: «Так надо».
Савлов был не только олигарх, но и крупный партийный деятель. Правда, в основном его деятельность сводилась к финансированию партии. И куда там Савве Тимофеевичу Морозову с его тысчонками на нужды большевиков! Миллионы! Миллионы в твердой американской валюте передавались олигархом из рук в руки для проведения партийных мероприятий.