– Бери сорок плашкоутов – мост для армии сооруди.
Дефремери, веселый и загорелый, как дьявол из преисподни, составил на реке корабли бортами, словно понтоны, и армия прошла через настилы плашкоутов – с лошадьми, с обозами, с артиллерией. Бредаль потом созвал морских офицеров:
– Господа, флот до Берды [17] мы еще дотянем. А затем карты можно выбрасывать. Потянемся, как слепые, вдоль берега…
За Бердою моряки видели с кораблей тучи ногайских всадников, которые с берега осыпали гребцов стрелами. Берег по траверзу поплыл куда-то вбок. Армия из виду совсем пропала. По ночам уже не светили ее дружественные костры, вселяющие бодрость.
– Огибаем косу длинную, – насторожились моряки.
Адмирал Бредаль, полуголый, с ножом у пояса, словно пират, шатался по палубе с православными святцами в руках.
– Сей день, – из святцев он вычитал, – на Руси святого Виссариона поминают, а посему греха нет, ежели назовем косу Виссарионовской…
Со стоном и хрипом вырывалось дыхание из груди гребцов. Соль морская разъедала ладони. Трудное это дело – грести, денно и нощно ворочая пудовые весла в ртути тяжелых вод морских. Только успеешь ткнуться носом в днище, чтобы вздремнуть, как тебя уже сверху ногой пихают: «Вставай, Ванька, по тебе весло плачет…»
Опять уперлись в косу, долго-долго огибали ее с юга.
Бредаль заглянул в святцы:
– Сей день на Руси святого Федота празднуют. А посему назвать косу Федотовской и на картах то начертать…
За этой косою догорал костерок. Плашкоут мичмана Рыкунова врезался в берег, матросы с ружьями кричать стали:
– Эй, у огня! Свои люди иль чужие?
Встал от костра казак с ложкой в руке:
– Православные будем… Нас нарошно от армии оставили, чтобы сообщить вашему флотскому благородию: гребите и далее вдоль бережка, а Ласси с войсками уже в Геничах [18] стоит.
– А что это за Геничи такие?
Казак попробовал каши из котла, долго чесался.
– Кажись, не город, – ответил.
– Село, может? – спрашивали с корабля.
– Того не знаю. Не бывал ишо там.
– А где же они, твои Геничи?
– Там… – И казак махнул рукой в ночку темную.
Рыкунов доложил об этом Бредалю, и тот хватил чарку перцовой. Вояка отчаянный, лихой навигатор, он не растерялся.
– Весла… на воду! – скомандовал.
Вздрогнуло море от единого удара тысяч лопастей, и тронулись в незнаемое прамы и дубель-шлюпы, боты мортирные и кончебасы, а за ними пошла мелочь прочая, на которых гребли люди, иные море впервые видевшие. Вскоре эскадра вышла вдоль берега на Геничи. Оказалось, что это улус татарский – грязный, зловонный, блошливый. По бортам кораблей кисли топкие, нехорошие берега, в командах было примечено, что вся рыба куда-то исчезла.
– Может, вошли в реку ядовитую? – сомневались люди.
– Залив или пролив тайный, – утверждали другие.
Дефремери, чтобы споры пресечь, шагнул к борту, зачерпнул горсть воды и глотнул ее одним махом.
– Это море, – сказал. – Но гнилое море. И вода здесь противная. Дайте рому глотку ополоснуть от мерзости этой…
Бредаль долго колдовал над худыми картами:
– Не знаю, что и писать ради навигации точной. Куда вошли? Но разумею, что соленых рек не бывает… Пишу: море!
Так они забрались в Гнилое море (по-татарски – Сиваш).
Ласси созвал совещание офицеров – армейских и флотских.
Говорили:
– Как войти в Крым и как из Крыма выйти?
– Вопрос плохо скроен и пошит негоже, – отвечал Ласси. – Надо спрашивать, как войти в Крым, а уж как выбираться из него, об этом посудим, когда в Крыму побываем.
– Перекоп закрыт! – утверждал Бредаль. – С года прошлого татары умней стали, и воротца эти захлопнули намертво. Ежели через Перекоп ворвемся в Крым, то обратно не выскочим…
Галеры проплывали в ночи, трепеща стрекозьими крылами весел. Крупные звезды рассыпало над саклями геничскими. Крым был уже близок – как локоть, который зришь, но вряд ли укусишь.
Ласси показал рукою вдаль:
– Видите? От самого Крыма в Гнилое море вытянут длинный язык косы Арабатской, которая заводит прямо в логово хана крымского. Вот ежели армия перепрыгнет с берега матерого на косу Арабатскую, тогда мы сразу в Крым вскочим. И окажемся в Тавриде с той стороны, с которой не ждут нас татары, сидящие в Перекопе…
Послышался вой; из трескотни цикад, из гущи ночных трав вырвались, словно демоны, четыре тысячи всадников.
– Чух… чух-чух… чох-чох! – кричали они.
Это прибыла калмыцкая конница от хана Дондуки-омбу. Возглавлял ее свирепый, как барс, тысячник Голдан-Норма. Барабаны забили поход. Тяжко взрывая воду веслами, проследовали мортирные боты под командой Дефремери; солдаты вязали в ряд пустые бочки, стелили их по морю, и этот «мост» перекинулся через Сиваш. Искрились белые пески, пропитанные солью и ракушками. Армия перешла по бочкам через пролив, не замочив ног, и солдат русский ногой босою ступил на зыбкий песок Арабатской косы…
Не верилось! Разве можно поверить в такое?
Без единого выстрела, не пролив капли крови, армия Ласси уже стояла на крымской земле.
– Всем по чарке, – велел фельдмаршал. – И более чарок не будет. Воду беречь. Ни колодцев, ни родников здесь нету. Пошли!
Мост из бочек остался у Геничей неразрушен (на случай внезапной ретирады). И начался поход. Беспримерный в истории войн!
Шли русские по косе Арабата – как по лезвию острого ножа, воткнутого прямо в сердце ханства проклятого, ненасытного.
– Солдаты! – говорили офицеры. – Отныне любой из вас – генерал. Маневр свой обдумывай. Действуй спокойно. Сильный слабого ободряй. Молодые ближе к ветеранам держитесь… Помощи не жди, ее не будет. Россия за тридевять земель осталась!
* * *
Миних своим солдатам думать не разрешал:
– Здесь думаю один я! Да и зачем им думать, если я уже все продумал? «Солдатский катехизис» века прошлого учит: «Армия оленей, руководимая львом, сильнее армии львов, руководимой оленем». Это верно! Оленям только и осталось, что во всем льву повиноваться – мне!
Старинный шлях уводил армию на Бендеры – совсем в другую сторону от Очакова. Когда турки уверились, что русские идут на Бендеры, Миних круто развернул армию на юг – прямо на Очаков, только сейчас обнаружив перед противником свои истинные планы. Солдаты зашагали целиной, спаленной заживо. Для воодушевления слабых без устали рокотали барабаны, грохотом своим они покрывали колесные визги. Гобоисты дудели в полковые гобои.
Армия шла в трех каре, и птица с высоты поднебесной видела, как ползли через степь три громадных щетинистых жука… Вместе с русскими воинами шагали сейчас на Очаков хорваты и сербы, венгры и греки, македонцы и валахи, молдаване и болгары; в седлах качались усатые сонные запорожцы. Любой народ, что страдал от турок в притеснении, имел своих сынов в русской армии.
Каре уплывали, как корабли, в душный угар степей.
Утопая в мучнистой пыли, почасту падали люди.
– Воды… хоть капельку, – просили упавшие.
Ревел скот. Непоеный. Второй день. И третий.
Скотина умирала на земле – рядом с людьми.
И люди умирали на земле – подле скотины…
– Усилить шаг! – рычал Миних из окошка кареты.
Фельдмаршала нагнал усталый Манштейн:
– Очакова не видать, а люди умирают как мухи.
Миних высунулся из окошка кареты – красномордый.
– Это не новость, – отвечал он. – Русские умирают молча. А вот я помню французов… Так они визжали перед смертью. Передайте от меня казакам, чтобы поймали хоть одного татарина…
Поймали! С расспросу пленного выяснилось, что обмануть хитрого врага фальшивым заходом на Бендерский шлях все же не удалось. Очаков сильно укреплен, а гарнизон его усилен отборными войсками из босняков и арнаутов. Армия напряглась в марш-рывке, торопясь выйти к Очакову. Померкло солнце, и впереди возникла туча багрового дыма: турки подожгли степь. Сухие травы сгорали со свистом. Пыль, перемешанная с пеплом горьким, забила горло. Люди дышали раскаленным прахом и… шли! шли! шли!
Травинки не осталось после пали. Доска – не степь.
Фуражиры возвращались пустые.
Где-то послышалась стрельба. Миних заволновался:
– Всему есть конец, и кажется, мы выходим к цели…
Высоко в небе взметнуло язык рыжего пламени.
– Неужто снова паль пущают? Сгорим, братцы…
Миних из кареты перебрался в седло – поскакал.
Вернулся обратно растрепанный, почти счастливый:
– Это не пожар в степи – турки жгут свои форштадты…
...
«Наша армия, с темнотою ко городу пришед, обступила город кругом и, как пришли, в ружье становились, несмотря на салютацию с города из пушек, и тако до свету в ружье пребывали…»
* * *
Они пришли! А за рвом глубоким, с нерушимых фасов бастионов, смеялись над ними турки. Они бы смеялись еще больше, узнай только про Анну Даниловну… Рано утром из разведки вернулась кавалерия, успев за ночь обскакать побережье по дуге лимана.
– Мы пропали – ни одного корабля в лимане! Князь Трубецкой опять обманул армию. Не только хлеба, но даже осадной артиллерии к Очакову не прислал.
Манштейн добавил с лестью, пропитанной тонким ядом:
– Это могло бы устрашить кого угодно, только не вас, мой экселенц. (Миних начал сопеть.) Конечно, – продолжал Манштейн, – ваше сиятельство имеет случай блеснуть своим гением и… Не взять ли вам этот Очаков голыми руками?
Глава четвертая
Число пушек в этой империи громадно!
Х.-Г. Манштейн
– Глас свыше – это глас пушек! – сказал фон Бисмарк.
Из окон башни рижского замка виднелась полноводная Двина, заставленная кораблями. Прошел торговец с коромыслом, на котором висели для продажи связки свечей сальных, словно гроздья бананов. Русская девка-франтиха торговала из корзин лубяных лимонами. Заезжий архангелогородец тащил на базар несуразный куль мороженой трески. Говорливые бабы несли в сырых тряпках скатки сочного творога. Поражало в Риге обилие евреев на улицах; местные шейлоки как будто ничего не делали, но всегда при деле находились… А за рекою видел Бисмарк – поля, луга, леса, укрывавшие Митаву; крутились крылья мельниц и высились там шпицы пасторатов, похожие на мызы баронские.
– Латы мне! – приказал фон Бисмарк.
Слуга стянул на лопатках губернатора тесемки латные. Из груды перчаток Бисмарк выбрал боевые – уснащенные стальными лепестками. Шпагу он отбросил – взял палаш. Войска построены. Пушки заряжены. Более ждать нельзя! Бисмарк закинул латы плащом и, звеня коваными ботфортами, пошагал вниз по лестнице. Ударом ноги он распахнул двери замковой башни, вышел на набережную, сел в карету.
– Дирекция – на Митаву! – приказал офицерам.
А вслед за региментом с пушками ехали… кибитки. Десятки и сотни кибиток, и все они пустые, затянутые черным коленкором, как гробы. Народ в ужасе шарахался по сторонам. Он уже знал эти кибитки – в таких вот самых возят в Сибирь преступников. «Глас свыше – это глас пушек!» – восклицал Бисмарк…
В эти дни король прусский не отпускал от себя фон Браккеля, посла петербургского. Однажды он ему сказал со всею прямотой короля-солдата:
– Ставлю на тысячу червонных (золотом, конечно), что все мы останемся с большим носом, а герцогом на Митаве станет… Ну как его? Опять забыл… Вот этот долговязый парень, который в карты по вечерам с царицею играет. Не могу вспомнить, как его зовут. Бирен, что ли?
Фон Браккель выпучил глаза – как пузыри.
– Да быть того не может! – заорал посол России. – Императрица Анна всем в Европе обещала в дела курляндские не мешаться!
Тогда король прусский стал щекотать фон Браккеля, будто щенка, который даже повизгивал. При этом он говорил ему:
– Сознайтесь королю… хотя бы ради сплетни! Сознайтесь же, что русские полки стоят возле Митавы с пушками.
– О нет, король! Вас в заблуждение ввели агенты легкомысленные… Выборы герцога будут абсолютно свободны!
– Не сомневаюсь, – отвечал король. – И верю: каждый может избирать хоть кошку. Но… под прицелом русских пушек.
Да, кажется, граф Бирен скорее возьмет Митаву, нежели граф Миних поспеет с Очаковом. Внутри столицы осиротевшего герцогства уже засел, вроде шпиона, пройдошистый барон Кейзерлинг. Хитрец рассчитывал на то, что Митава продажна, что здесь немало развелось охотников услужить Бирену. Особенно порадеют в его пользу те «рыцари», что положением своим при дворе и богатством русскому самодержавию обязаны до гробовой доски.
Под Очковом, где решается честь России, нет пушек. Но зато пушки есть под Митавой, где решается судьба Бирена.
Между Петербургом и Дрезденом часто пролетали курьеры. Они скакали в Европу обязательно через Митаву, где Кейзерлинг вскрывал печати на их сумках; дипломат прочитывал всю переписку царицы, дабы знать любые оттенки конъюнктур придворных.
А пока что барон ложью заклеивал всем глаза.
– Выборы будут совершенно свободны, – убеждал Кейзерлинг. – Выборы – это глас свыше, глас божий!
* * *
Ландгофмейстер герцогства Курляндского почтенный старец фон дер Ховен уже с утра был в панцире (как и Бисмарк). В молельне долго он стоял перед распятием. А на стене висел оттиск дюреровской «Меланхолии»: суровая женщина грустила над песочными часами, и часы эти, казалось, по капле источали из себя тоску и тягость чувств земных…
– Гроза над Аа, клубятся тучи над Митавой нашей!
Ховен вышел к сыновьям. Их мечи короткие были укрыты под плащами, а рукояти в перчатках проволочных сжаты.
– Послушайте, – он им сказал в напутствие. – Крестовые походы принесли пользу лишь тем умникам, что догадались сидеть дома и не совались в дела гроба господня. Но были дураки, которые шагали в Палестину целых сорок лет, пока о них не позабыли жены и дети. Вернувшись же, вот эти остолопы в Европе оказались лишними! Сам папа римский взялся их пристроить, чтобы крестоносцы не издохли под заборами. Взамен угодий пращуров наш предок Ховен приобрел в злодействах вот этот замок на Вюрцау… Что вы молчите, мои ребята?
– Внимаем мы тебе, отец наш!
– Похвально ваше послушание… Я много жил и много передумал, – сказал старик. – Нам предстоит решать вопрос: куда идти нам дальше и… за кем идти? И вывод мой таков: пусть лучше русские сочтут Курляндию своей губернией, пусть в замке Кетлеров живет российский губернатор, но… только бы не этот негодяй!
Был средний час в истории курляндской. И каждый рыцарь или бюргер был предан делам обыденным, когда ландгофмейстер фон дер Ховен открыл собрание ландтага.
Он начал речь с высокой кафедры:
– Рядом с нами находится великая Россия, курляндцам суждено самой природой стоять лицом к ней. Московская империя очень быстро растет и набирает силы. Она – младенец, рвущий тонкие пеленки! Доверьтесь мненью моему: если Россия с кровью пришла в соседнюю Лифляндию, то справедливо будет нам без крови допустить ее в Курляндию.
– Под русским быдлом не бывать! – закричали с мест рыцари. – Пусть уж лучше курляндец сиятельный Бирен владеет нами.
Но тут поднялась тощая шпажонка геттингенца.
– Я за Россию тоже! – объявил Брискорн. – Иль мало вам, остзейцам, было унижений от надменных шведов? Довольно распрей! Кончайте с этим раз и навсегда… Курляндия пусть станет заодно с Россией, которая, как дуб могучий, укроет наш народ под тенью своих ветвей. Но – только не Бирен! Я все сказал… Dixi!
Раздался тяжкий грохот с улиц. Ворота ратуши разъехались, и прямо в гущу избирателей «свободных» тупою мордой всунулась большая пушка. А перед пушкою стоял, похохатывая, сам Бисмарк, свойственник биреновский. Без парика был генерал, крепко пьян, в зубах его дымилась трубка, сверкали латы, а в жилистой руке торчал палаш.
– Кончайте быстро этот балаган! – возвестил зычно. – Великая государыня наша, ея величество Анна Иоанновна, в дела чужие никогда не мешается… Бог вам судья! Вы вольны избирать кого угодно. Но все же знайте, что желателен лишь Бирен.
В подтверждение слов этих артиллерия открыла пальбу над Митавой, стреляя для острастки пыжами войлочными, которые горели, будто шапки, падая на крыши зданий с огнем и дымом.
– Узнаю руку наглеца, протянутую к священным реликвиям предков наших… Вон отсюда, чужеземный мерзавец! Вон!..
Это крикнул Брискорн. Держа перед собой шпагу, бывший паж герцогини Курляндской бежал прямо на Бисмарка. Но блеснул отточенный палаш – и геттингенец рухнул на плиты ратуши.
Фон дер Ховен, побелев лицом, возвысил голос:
– Здесь уже пролилась первая кровь. Обнажим же и мы мечи наши! Сопротивляйтесь насилию, рыцари… – Громадное семейство Штакельбергов всех оглушало.
– Желаем Бирена в герцоги… – кричали они.
– Выборы, – продолжал Бисмарк, палашом размахивая, – дело совести каждого. Но посмотрите-ка на улицы Митавы…
Ого! Вокруг ландтага стояло множество кибиток.
– Ландтаг может голосовать и против Бирена! – закончил Бисмарк. – Но после этого всем вам предстоит прогулка на казенный счет в страну пушистых зверей – Сибирь!
Стучали пушки над Митавой.
– Лучше Бирена не найти! – надрывались рыцари в чаянии золотых ключей камергерства, чинов высоких на русской службе и земельных гаков с новыми рабами. Бисмарк шагнул на кафедру, оттеснив ландгофмейстера.
– Вы же знаете лучше меня, – сказал он собранию, – что имения герцогства обложены миллионными долгами. Потому и герцогом на Митаве должен быть человек очень богатый… А кто здесь самый богатый? Все вы – нищие, как крысы сельской кирхи. Крику от вас много, а денег мало…
– Богаче Бирена никого нет! – кричали опять «фамильно» семьи Бергов и Штакельбергов, Бухгольцы и Берггольцы, фон Мекки и фон Рекки, Нироты и фон Ботты, Унгерны и Бреверны. – Самый богатый в Курляндии граф Бирен… Он один может спасти нас!
Замолкли пушки, и грянул орган. Когда молебен благодарственный отгрохотал под сводами, старый фон дер Ховен плюнул в пьяную рожу фон Бисмарка.
– Плюю в тебя, ибо ты заменяешь здесь своего господина.
Старика тут же сунули в кибитку и повезли.
* * *
Сколько лет возили его – он не знает, потеряв счет времени, как и та дюреровская женщина с суровым лицом, грустящая под шорох вечного осыпания песка. Но однажды Ховен проснулся и понял, что лошади из кибитки его выпряжены. Старик выбил дверь и выбрался из возка. Кибитка стояла у самого порога его дома в Вюрцау… С опаскою Ховен прошел в опустевшие залы. Нетопленые камины стыли в древней кладке стен. Мебель уже вся вывезена. В погребах – ни одной бутылки вина. Только на стене еще висел лист жестокой правды – «Меланхолия». Старик заплакал:
– Хоть мертвые в гробах, но… отзовитесь!
Скрипнула дверь. Появился человек в черной маске, в прорезях которой виднелись обвислые веки осторожных глаз.
– Надеюсь, – сказал он весело, – теперь вы поняли, сколь опасно шутить со всемогущим герцогом Курляндским. Вот вам письмо от его светлости, и пусть оно не смутит духа вашего. В нем герцог извиняется, что вынужден отобрать у вас имение Вюрцау. [19] Можете уходить отсюда. Вы более – никто, вы не имеете права выражать удивление или возмущение… Идите прочь!
– Но где же моя жена? Где мои сыновья?
– Жена скончалась за отсутствием вашим. А сыновья… Один, по слухам, в армии саксонской. А младший убежал в Канаду, где вырезает краснокожих. Ищите для себя иной ночлег. А здесь, в имении Вюрцау, сиятельный герцог Бирен отныне устраивает замок для своей придворной охоты…
Уходя, фон дер Ховен сорвал со стены дюреровскую «Меланхолию». Часы жизни источали страдание – глубокое, почти неземное.
Глава пятая
Фельдмаршал в сердцах выговорил Анне Даниловне:
– Сударыня, вы распустили своего мужа, совсем уже от рук отбился. Теперь, на потеху всему миру, я вынужден брать Очаков без осадной артиллерии…
Но княгиня Трубецкая уже поднаторела в боевых походах и на испуг не давалась; она ответила Миниху:
– Мой муж не виноват, коли телега корабля надежней…
Посреди золы и пепла сгоревших трав возник, плескаясь разноцветными шелками, роскошный и объемный, шатер фельдмаршала. Пригнувшись низко под его навесом, внутрь пронырнул австрийский атташе при русской армии – фон Беренклу.
– Неужели это правда? – воскликнул он. – Существуют законы батальные, и брать Очаков сейчас – значит преступать традиции.
– Русская армия тем и живет, что разрушает традиции.
– Но… вспомните хотя бы Гегельсберг! – сказал Беренклу. – Здесь, под Очаковом, вы прольете еще больше крови.
– Россия людьми богата, – отвечал Миних. – Если их не жалеют во дни мира, то я других не добрее и не стану жалеть людей во дни военные – ради конкетов.
– Но знайте, граф: турки – отличные стрелки. Они переколотят всех ваших солдат, как негодных собак.
Миних чуть не вытолкал цесарца прочь:
– Эй, только не учить меня! Солдаты русские – это вам не собаки. И вы не упорхните в Вену раньше времени – сначала убедитесь, что они будут погибать храбрецами…
Когда имперский атташе удалился, Миних потаенно признался Мартенсу, другу близкому, другу сердечному:
– Конечно, мой падре, этот цесарец прав: штурмовать Очаков – безумие! Любой уважающий себя полководец в Европе, подойдя к такой цитадели, счел бы за разумное поворотить армию обратно. И никто бы не упрекнул его на ретираде. Но… здесь не Европа!
Остатками воды, уже загнившей в бочке, Миних ополоснул лицо после бритья. Велел созвать в шатер генералитет. И генералам объявил:
– Читаю вам приказ: «Атака придает солдату бодрость и поселяет в других уважение к атакующему, а пребывание в недействии уменьшает дух в войсках и заставляет их терять надежду к виктории…» Очаков этот мерзкий станем брать штурмом! Промедли мы – и из Бендер подойдет громадная армия визиря, сплошь из янычар жестоких состояща! Решайтесь…
Громыхнула с фасов Очакова пушка; первое ядро разбилось возле шатра, раздирая шелковый заполог, и принц Гессен-Гомбургский сразу доложил Миниху, что он смертельно болен.
– Только не умрите без причастия. А вы, принц Антон, – спросил Миних, – не заболеете по праву титула своего?
Принц Брауншвейгский поклонился:
– Мне перед женитьбою страхом болеть не пристало…
Ворота Очакова раскрылись, словно заслоны больших и жарких печек. Густые толпы янычар с ятаганами побежали на русский лагерь. Их встретили казаки саблями, а бомбардиры били из полевых пушек. Усеяв поле трупами, янычары убрались в Очаков, и ворота медленно затворились за ними.
Генерал Кейт снова начал придираться к Миниху:
– Штурм – ладно! Но… где же план Очакова? Отсюда я вижу только стены, на которых выставлены головы казненных христиан. Подобных наблюдений для штурма мало. Кто скажет, господа, как построен Очаков? Сколько пушек? Какая геометрия его фасов?
Миних этого не знал и отпустил генералов от себя.
– Друг мой, – с укоризною сказал ему пастор. – Нельзя же постоянно рассчитывать лишь на удачу в делах военных, как в игре картежной. Генерал Кейт прав, и если там глубокий ров, то… Скажи, чем ты его засыплешь?
– Проклятый Трубецкой! Он не привез фашинник… Где генерал Румянцев со своими банными вениками?
Явился Румянцев и сообщил, что они все веники съели.
– Как съели? – поразился Миних.
– А так, – мрачно отвечал Румянцев. – Взяли и съели. Хлеба-то ведь нет, Трубецкой не привез муки, опять сподличал…
После его ухода Миних набил трубку табаком, сказал:
– Все ясно, падре. Фашин нет. Веников нет.
– Как же солдаты пойдут через ров?
– Пойдут по трупам.
– Но там же… ров.
– Вот они и засыплют его… трупами!
Было жарко. Солнце стояло высоко. Лучи били вниз.
* * *
Миних не успел объявить штурма – он начался сам по себе, помимо воли фельдмаршала, и Миних был вынужден, как запоздавший гость, примкнуть к его буйной стихии. Случилось это так…
Еще с ночи послали с лопатами большой отряд солдат и землекопов – для возведения редута. Ночка выпала темная, места вокруг незнакомые, и оттого заблудился отряд в предместьях города. Блуждал он средь садов и кладбищ, ели солдаты какие-то ягоды – не русские. Заборов, разделяющих владения, здесь не было: каждый турок окапывал свою усадьбу канавой. И вот русский отряд мужиков и солдат всю ночь мыкался по этим канавам, словно леший их там водил. А к рассвету закатился под самый глясис Очакова и залег там. Нечаянно образовался аванпост для штурма…
Миних, узнав об этом, велел отряду землекопов под глясисом и оставаться, артиллерию же наказал перетащить в сады.
– Мне нужен пожар, – горячился он. – Пожар в Очакове!
Пожары часто вспыхивали в городе, но гарнизон быстро гасил их. Солдаты измучились, редуты копая. Небо прочеркивали, словно кометы, огненные полосы раскаленных на кострах ядер. Утром удалось пушкарям вызвать в Очакове сильный пожар.
– Горит! – разбудили Миниха. – Здорово полыхает.
– Хорошо. Пусть канониры стреляют прямо в очаг пожара, чтобы турки не смогли его угасить…
Огонь уже охватывал улицы в центре города.
– Боюсь, что турки потушат этот пожар. Дабы этого не случилось, надо всех басурман вытащить на стены… Где Кейт?
Явился Кейт (мрачный). Миних ему рта не дал открыть:
– С двумя полками выступайте под стены крепости.
– Как близко? На ружейный выстрел?
– Да! И старайтесь выманить весь гарнизон на стены…
По раннему холодку безмолвно тронулись полки. Вдали виднелось море, а там – полно кораблей турецких. Кейт приказ исполнил: его солдаты стрельбою выманили турок на вал, а пожары в Очакове сразу стали усиливаться…
– Ну, как там Кейт? – спрашивал Миних.
– Кейт в огне, – отвечали ему. – Он стоит под валом.
– Скачите к нему. Пусть продвинется еще ближе…
Кажется, Миних решил избавиться от своего соперника. Манштейн застал Кейта сидящим на земле за кустом винограда. Генерал-аншеф зажимал пальцами рану на плече. Кровь била сильно, все пальцы Кейта были ярко-лаковыми от крови. А повсюду, в самых невообразимых позах, валялись убитые стрелки… Манштейн сказал:
– Фельдмаршал приказал продвинуться еще дальше.
– Куда дальше? – спросил Кейт. – На тот свет?
Манштейн помчался обратно к шатру ставки. Миних кусал белые от пыли губы. Было ясно, что штурм обречен на бесполезное кровопролитие. Но уже били полковые литавры, зовуще пели гобои и флейты. Ухали ядрами пудовые мортиры. Поспевая за ними, залфировали маленькие пушчонки-близнята… Миних приказал:
– Теперь пусть Кейт выходит из-за редута.
Солдаты с мужеством исполнили первый приказ фельдмаршала, когда их вдруг настиг, коварный и жестокий, второй приказ.
– Немыслимо! – заорал Кейт, стоя среди убитых. – Если нас здесь умерщвляют без отмщения, то… куда же я двинусь теперь из редута? Манштейн, вы же грамотный офицер, так оглянитесь вокруг меня: храбрецы уже лежат труп на трупе…
Повинуясь окрику генерал-аншефа, русские солдаты все же вышли из-за редута. На открытой местности турки стали безжалостно истреблять их пулями. Мортиры осыпали их горстями ржавых гнутых гвоздей, оставлявших в теле болезненные раны… Манштейн возвратился к Миниху со словами:
– Кейт не выдержит. Там и железо согнется.
– Кейт не выдержит, так солдаты его не согнутся…
Миних качнулся в седле, его длинные, как кинжалы, шпоры испанского образца вонзились коню в бока, жестоко раня животное.
– Вперед! – велел он своей пышной свите.
Кавалькада всадников, блещущая бронзой и сталью, парчой и золотом, неслась за Минихом, вся в пыльной бестолочи сражения. Дым несло от Очакова, застилало море и даль степную.
– Ах! – вскрикнул юный паж, кулем слетая с лошади.
Свита пронеслась над ним, топча убитого…
Войска под командой Румянцева и Карла Бирена продвинулись до глясиса, и Миних вдруг сказал Манштейну:
– Лети опять до Кейта – пусть входит в город…
Потеряв много крови, бледнее смерти, Кейт отвечал:
– Смешно! Если моих солдат решил убить фельдмаршал, то мог бы расстрелять нас и без штурма… В какой вступать мне город? Вон стены высятся, будто в Иерихоне, а как я заберусь на них? Когда меня вперед послали, мне дали хоть одну лестницу?
– Но таков приказ, – отвечал Манштейн…
Огонь между тем бушевал над Очаковом, треск пожаров был слышен уже издалека. Войска сходились ближе к глясису, полки змеились среди садов. В окружении Миниха возникло замешательство. Все чаще падали под пулями офицеры конвоя. Под принцем Антоном Брауншвейгским раненая лошадь жалобно заржала, подломясь в ногах передних.
Австрийские атташе бросились к Миниху:
– Поберегите принца! От жизни его высочества зависит судьба престола российского… Нельзя же так рисковать.
– Но я не звал принца скакать за мною следом…
Однако стрельба турок была столь губительна, что Миних тоже завернул обратно. А на прощание он крикнул Румянцеву:
– Город, слава богу, горит. Вы продолжайте натиск…
Войска кругами сходились вокруг крепости. Со стороны лиманов, прямо по мелководьям моря, вздымая тучи брызг, проскакала конница казачья. Наконец солдаты вышли ко рву и тут встали.