"Нас не интересует этот бред, он совершенно не будет продаваться" - говорилось в письме, которое Бетани порвала, решив, что первый блин всегда комом.
Однако от второго издательства ей пришел не более утешительный ответ:
"К сожалению, нас пока не интересуют романы неизвестных писателей" - гласило письмо, на этот раз не порванное.
Совершенно странную причину отказа Бетани получила от третьего издательства:
"У нас в стране невозможно продать романы о фермерах".
Хотя в ее романе не было никаких фермеров.
В конце концов Бетани решила отправиться в издательство лично, чтобы ей больше не присылали высосанные из пальца причины отказов. И теперь, потерпев очередную неудачу, она направлялась в пятый и последний издательский дом, считая его своей последней надеждой.
Главный редактор ждал ее в своем прохладном кабинете. Это был тучный мужчина с головой, похожей на шар для боулинга. Он бросил на вошедшую Бетани подозрительный взгляд и спросил:
- Простите, как вас зовут, мэм?
Бетани представилась, и настороженность мигом исчезла с лица редактора.
- Значит, я вас кое с кем перепутал, - сказал он, отодвигая в сторону бумаги. - Ну, с чем вы пожаловали?
Бетани достала из сумки рукопись и положила ее на стол. Мужчина задержал взгляд на титульном листе, после чего принялся читать, взяв стопку листов в обе руки, напоминавшие ковши экскаваторов. Бетани же оставалось стоять смирно, наблюдать за процессом и не дышать.
Чем больше мужчина читал, тем толще становилась складка на его широком лбу. Бетани также заметила, что некоторые страницы редактор буквально пробегает взглядом, совершенно не вчитываясь.
Наконец он шумно выдохнул через рот, взглянул еще раз на титульный лист, после чего посмотрел на Бетани, ожидавшую приговор.
- Вполне... интересный роман, - выпленул мужчина, решительно кладя рукопись на стол. - Есть, конечно, места, требующие доработки, но в принципе... неплохо. Думаю, что мы смогли бы опубликовать его.
- Правда? - выдохнула Бетани, не веря, что удача наконец улыбнулась ей.
- Ну конечно, - кивнул редактор и откашлялся. - Ваш номер телефона у меня ведь есть, верно? Значит, я позвоню вам через некоторое время, и мы обсудим все более детально. К тому времени вам следует подготовить печатный вариант, чтобы нам было легче с ним работать. Договорились?
Бетани нашла в себе силы лишь для кивка. Пожав протянутую рук, она дошла до выхода, не чувствую под собой пол и не веря в происходящее.
Уже стоя на улице, Бетани вдруг поняла, что случайно забыла свой роман. Она как можно быстрее поднялась обратно, дошла до двери кабинета и собралась постучаться, однако раздраженный мужской голос заставил ее остановиться и прислушаться.
-...Нет больше сил. У меня стол заявлен шедеврами этих писак. Они носят их ко мне пачками каждый день, рассчитывая на что-то. Они уверены, что их бред на сотни страниц действительно может кого-то заинтересовать. Понимаете? Они считают, что мы обязаны печатать их нелепые опусы! Нет, вы бы прочли их, вы бы видели этих наивных людей. Они будто сами не понимают, что написали чушь, печатать которую согласится только дурак. Ко мне вот буквально только что пришла одна из таких... Ага. Слава богу, что вы не читали это. У меня создалось впечатление, что она даже не умеет пользоваться словами, она не знает родной язык, но уже выражает свои мысли. Подумать только!
Не в силах более выслушивать эту тираду, Бетани наконец постучалась.
- Я перезвоню, - услышала она голос за дверью. - Войдите!
Можно с уверенностью сказать, что главный редактор был сильно удивлен, увидев на пороге Бетани, которую он надеялся больше никогда не увидеть. Ни ее саму, ни ее нелепый роман, спокойно лежавший на столе, забытый всеми.
- А, это вы, - сказал мужчина равнодушно. - Зачем вы вернулись? Что-то забыли?
Но Бетани уже захлопывала за собой дверь, унося рукопись в руке.
"Как я могла быть такой дурой? Как?" - снова и снова думала она, пробираясь к мотелю сквозь снежную метель.
Поднимаясь в свой номер, она столкнулась с управляющим. Остановив ее, он пригвоздил ее к месту своим мерзостным, сладким голосом:
- Я лишь хотел напомнить, что вы оплатили номер до завтра. Если вы не собираетесь съезжать, то вам необходимо спуститься вниз и оплатить свое дальнейшее проживание.
Бетани промычала что-то в ответ и скрылась в своем номере. Только за закрытой дверью она дала волю эмоциям и разрыдалась, закрывая руками лицо, будто прячась от кого-то.
Полиция так и не смогла отыскать тех грабителей. В сумке, которую у нее украли, находились все ее деньги и карточки, а также большая часть документов. Теперь у нее всего этого не было. Она сидела в пустой пыльной комнате одна и лила святые слезы, стекающие по ее рукам. А рядом с ней лежала рукопись, никому не нужная рукопись. Бесполезная стопка бумаги, хранительница всех надежд.
Дура, какая же я дура, с горечью думала Бетани, продолжая плакать.
***
Три дня Калеб не выходил из дома, но на четвертый ему пришлось уйти после жуткого скандала, который устроила Лесли, найдя в кармане его куртки наркотики. Позже она с криком швырнула их ему в лицо, приказав больше никогда не возвращаться.
- Катись к дьяволу, Калеб! - кричала она ему в слезах, прежде чем захлопнуть дверь.
Калебу было все равно, во многом благодаря тому, что он был чудовищно пьян. Свои последние деньги он потратил на самую крепкую выпивку, после чего засел в своей комнате, выпивая без остановки с утра до вечера, когда его мозг уже ничего не соображал. Его лицо покрылось щетиной, глаза покраснели, щеки обвисли, тело парализовали лень и усталость. Алкоголь сделал свое дело, превратив молодого и полного амбиций парня в калеку. Лесли наблюдала за этой жуткой трансформацией с нарастающим отвращением, пока ее терпение не закончилось, в результате чего Калеб оказался на морозе в незнакомом городе без гроша в кармане, но с пачкой белого порошка в руке.
Шатаясь, он прошел весь квартал, остановившись лишь для того, чтобы его стошнило. Он шел в никуда из неоткуда, но сам этого не понимал из-за сильного алкогольного опьянения.
Наконец последние силы покинули его, и Калеб упал на холодный, покрытый коркой льда тротуар. Прижавшись к стене серого здания, он, не обращая внимания на прохожих, достал пакетик с наркотой, высыпал его содержимое себе на руку и вдохнул все разом.
Теперь мне будет хорошо, подумал Калеб, чувствуя легкое покалывание в носу. Он закрыл глаза и повалился в бок.
Через несколько минут из его рта пошла пена, вызванная передозировкой. Тело начало трястись в конвульсиях, пока падающий снег хоронил его под слоем холодных снежинок. Мучения вскоре прекратились, кожа начала синеть. Сердце Калеба больше не билось.
***
Фотоссесии на Гейт-стрит происходили ежедневно в течение часа, становясь изо дня в день все более откровенными. Руби уже не так сильно стеснялась своей наготы перед камерой. Стыд перешел в гордость, чему немало способствовали ободряющие речи фотографа.
- Превосходно, милочка! Это фотография на сто баксов, смелее.
И смелость не пришла к Руби одна. Если раньше она сомневалась в правильности такого поведения, то когда ее фотограф принес свежий номер журнала для взрослых, где на двадцатой странице было помещена ее собственная черно-белая фотография, неуверенность тут же исчезла. Руби с восхищением рассматривала свои фотографии, все больше убеждаясь, что именно красота является ее главной силой. А хрустящие купюры, регулярно приносимые ее фотографом, лишь увеличивали в ней желание продолжать идти вперед.
- Твое прекрасное тело, милочка, и моя камера - все что нужно для успеха! - говорил ей фотограф, галантно прикуривая от горящей купюры.
Все шло как обычно, когда, войдя однажды в студию для очередной фотоссесии, Руби с удивлением обнаружила внутри обнаженного мужчину в маске и фотографа, устанавливающего камеру на штатив.
- Ты как раз вовремя, милочка, - сказал он, улыбнувшись. - Сегодня мы снимем особое кино, где ты играешь главную роль.
Сказав это, он подмигнул.
- Не хочешь ли ты сказать, что я должна... - догадалась Руби, ошарашенно глядя то на одного, то на другого мужчину.
- Ну ты ведь мечтала быть актрисой? Теперь у тебя появился шанс побыть и актрисой и моделью. Я уже нашел покупателя, он...
- Нет, черт возьми, это уже слишком, - твердо сказала Руби. - Я ухожу.
Она захлопнула за собой дверь и поспешила выйти на свежий воздух, где привела в порядок все свои мысли. В этот момент у нее зазвонил телефон.
- Джордж, милый, я... - сказала она в трубку радостным голосом, но тут же осеклась, поскольку в ответ услышала фразу, сказанную ледяным голосом.
- Свадьбы не будет, даже не смей возвращаться.
От такого заявления у Руби пропал дар речи.
- Но... почему? - выдавила она из себя.
Из трубки донесся исторический хохот.
- Ты сама прекрасно знаешь, - услышала она следом. - Я не хочу связать свою жизнь с проституткой, чьи голые фотки публикуются во всяких таблоидах. Оставайся в этом чертовом городе и спи с кем угодно.
- Джордж, я могу...
- И не возвращайся, а иначе... иначе я тебя убью. Все.
Раздались короткие гудки, звучащие в такт биения сердца Руби.
Через несколько минут дверь импровизированной мини-студии открылась, и, к удивлению обоих мужчин, внутрь зашла Руби с совершенно убитым серым лицом. Тушь у нее потекла, оставив на щеках несколько черных полос.
- Тебе так очень даже идет, милочка, - ухмыльнулся фотограф. - Значит, ты передумала?
Руби молча разделась, оставаясь ко всему равнодушной.
- Что ж, видимо, ты во всем уверена, - сказал одобрительно фотограф. - Тогда встань-ка на колени и начнем.
И Руби послушно опустилась на колени, склонив голову в ожидании неизбежного.
***
За окном шел снег, соединяясь в нежном танце с ночной тьмой. В комнате тлели угли, ласкаемые редкими языками пламени. Где-то внизу, под слоем горячего серого пепла, догорали черные страницы рукописи. Каждая вымученная страница медленно превращалась в тепло, покидая этот мир.
Глядя на огонь, Бетани поняла, какого наблюдать за гибелью надежд, мечты... за превращением целого мира в гору пепла. Весь ее труд, который она так ревностно оберегала, в какие-то считанные секунды превратился в ничто.
Когда с романом было покончено, а огонь в камине потух, Бетани отвязала от портьеры длинную веревку, походившую на канат, и сложила ее себе в сумку. После чего спустилась вниз и сдала ключи от номера вежливой девушке у входа. Улыбнувшись, она спросила Бетани:
- Мэм, а как вас зовут?
- Вы обознались, - кинула Бетани и вышла из мотеля. Снаружи ее одежду моментально облепили снежинки.
Вдыхая морозный воздух, Бетани прошла в забытьи несколько кварталов. Ночь была тихая, людей на улице почти не было, из-за чего чувство гнетущего одиночества усиливалось.
Вскоре Бетани вышла на центральную площадь, где не было ни души. Она подошла к небольшому памятнику, установленного в честь основателя Стэрингстоуна, имя которого все забыли. Оно не было указано даже на стеклянной табличке рядом со статуей, изображавшей высокого мужчину с красивыми чертами лица, одетого в черный сюртук. Одну руку он держал прижатой к сердцу, а вторую протягивал вперед к горизонту. Глаза у статуи были пустыми, а выражение лица спокойным. Памятник был сделан не в натуральную величину и водружен на постамент, из-за чего достигал в высоту более двадцати футов.
Бетани печально посмотрела в лицо забытого основателя, на которого ей, в принципе, тоже было плевать, после чего перекинула один конец веревки через протянутую руку статуи и завязала узел. После чего затянула петлю на другом конце и, просунув в нее голову, повесилась в полной тишине.
Лузер
Ну, в общем, сидел я на загаженных голубями ступеньках старого-доброго кафе "Боров". Само заведеньице уже десять лет как было заколочено. Виной всему, конечно же, Дороти Прейскоут, та самая тетка из кабинета министров, маскирующая свои морщины и своё слабоумие под толстым слоем косметики и злости. Когда эта старая карга появляется на ящике, то мне хочется всё время перекреститься, хоть я и не верю в бога. А виновата она была из-за своего дурацкого закона о мелких частных предприятиях, или как его прозвали в народе "Задуши, отбери, обанкроть". Схема работающая, хоть никто и не верил, что у властей получится наглеть так сильно. Как оказалось, пределов наглости нет - закон подписали, Дороти потчевала на лаврах и с серьезной миной рассказывала о пользе своего бесполезного закона, пока владельцы подобных заведений мылили верёвки.
Вам, наверное, не понять, чего я с такой теплотой вспоминаю о "Борове". Да я и сам не знаю, ведь не разу даже не был там. Просто так получилось, что с этим местечком меня связывают кое-какие воспоминания.
Много лет назад я умудрился завалить созданный Системой экзамен. Дело было в классе, кажется, двенадцатом. Вы и без меня, наверное, знаете, как работает Система, но специально для тугомозгих объясняю на пальцах.
Система образования устроена из рук вон плохо, это первое, что следует запомнить. Её разрабатывали трое министров, каждый из которых едва ли имеет представление об образовательном процессе. Удивительно, как они ещё живы, ведь во всей стране нет людей, которых каждый год проклинало бы столь огромное количество учеников.
Я и сам, когда маманя сообщила о моих позорных результатах экзамена, был взбешён. Провалившийся ученик не винит себя, он винит Систему, а Систему создали эти три свиные хари в костюмах.
Так вот, Система предлагает вам либо принять правила, либо быть посланным. Разве вас родители не пугали этими байками, что каждый, мол, кто не получит Высший сертификат, обречён мести улицы, пока за ляшки его кусают вонючие псы, а бывшие друзья ржут и называют простофилей? Я, например, охотно в это верил, потому что знавал Снегги — лысого, низенького старичка. Он мёл возле нашего дома, и по вечерам какая-нибудь группа околпаченных студентов обязательно пинала его, обливала кипяченым молоком из того самого кафе «Боров» и визжала:
- А у нас есть Высший сертификат! У нас он есть, баран ты вонючий, плебей поганый!
Система поощряла насилие, она на нём только и держалась. Ходят слухи, что сама Система была придумана этими министрами в ходе пьяной драки, когда соперники расквасили друг другу рожи и распухшие сели мозговать. Намозговали они тогда в пьяном угаре конвейер, призванный загубить всякие таланты в детях. Система — это не кратчайший путь к светлому будущему, а стена на пути к нему. И чем быстрее ты несешься, тем вернее разобьешься.
Что мы имеем в итоге? Двенадцать классов, по прошествии которых ты имеешь шанс (всего лишь маленький шанс!) попасть в университет. Будешь судьбу благодарить, если получится попасть хотя бы в самую засраную каморку. Там тратишь ещё несколько лет своей жизни. Все эти угроханные нервы ради одной цели — получить Высший сертификат. Этим зеленым листкам с печатью Система машет у тебя перед носом все двенадцать лет, попутно оскорбляя. Не только Система унижает тебя, но и мир вокруг: ученики, родители, учителя — каждый считает своим долгом толкнуть тебя хорошенько, чтобы ты споткнулся. А со всех сторон только и слышно:
- Высший сертификат не получил — на улицу угодил!
Ученики готовы друг другу глотки грызть ради этой проклятой бумажки. Система очень умело стравливает людей, пока идёт эта бессмысленная гонка. Причём в конце пути каждый счастливчик всё равно заявляет, что потратил время зря.
Чтобы пройти этот искусственный отбор и угодить Системе, не лишившись разума, нужна лишь удача. Никакие знания вас не спасут как не спасли они меня и моих друзей. Вы можете быть чертовым Эйнштейном, но без должной удачи вам всё равно не прорваться. Система не знает справедливости, она действует непредсказуемо, выжимая из вас все соки. Я знавал довольно много учеников, совершенно не готовящихся к экзаменам, но сдавших на максимальный балл. Но ещё больше я знавал бедолаг подобных мне — нас Система использовала по полной, прежде чем выкинуть куда подальше. Я имею в виду, что только первый тип учеников успешно справляется, а все те, кто честно готовится, проваливаются. Справедливо? Система думает, что да, мир думает, что да, а ваше мнение никого не волнует, потому что вы идиот, раз не смогли справиться с экзаменом, и все вам будут при случае напоминать об этом. И вот вы уже на месте Снегги, по подбородку стекает горячее молоко, и кто-то орёт вам в ухо от имени Системы:
- Неудачник! Тупой идиот! У тебя не Высшего сертификата!
А что такое, по сути, Высший сертификат? Всего лишь лист официальной бумаги, ровным счётом ничего не говорящий и не дающий никаких преимуществ. Система машет им, как красной тряпкой, а вы бежите. В какой ещё стране существует Система образования, отупляющая, а не обучающая? Даже если такая и есть, то по несправедливости и деревянности она ни за что не обойдет нашу Систему. Как приятно, что хоть в чём-то мы первые.
Систему никто не намерен менять. Правительство не хочет создавать что-то новое. Оно может только жрать и запираться в самом себе. Работает хорошо — ничего не меняем. Работаешь плохо — ничего не меняем. Вот и система много лет работает так же плохо, как работала на этапе тестирования.
За двенадцать лет приходится вытерпеть многое, прежде чем ты осознаешь все свои ошибки.
С насилием ученики сталкиваются чаще всего. Девушкам ещё ничего, они не против насилия, если оно перерастает в оргию. У парней дела хуже. Старое-доброе ультра насилие в школьных туалетах в лучших традициях Берждесса никто не отменял. Причём за пределами школы оно становится невыносимо. Ученики обнажены перед Системой и абсолютно беззащитны. Закон на стороне Системы, а не на стороне учеников, поэтому возмущаться бесполезно. Просто заткнитесь и дайте ему бугаю насладиться избиением вас.
Издевательства Система не знают равных. Если ученик пролетал на экзаменах, то неизбежно нарекался лузером и постепенно терял связь с обществом, что произошло и со мной.
Мы с моим другом Джорджиком часто говорили:
- Если Система определила тебя лузром, то это клеймо!
Лузеры — это все пролетевшие, как я. Когда ты заваливаешь экзамен и становишься лузером по мнению Системы, то люди постепенно перестают воспринимать вас тебя. Для поступивших ты неудачник, оставшийся за бортом корабля нелепости, а для тех, для кого обретения подобного статуса лишь впереди, ты становишься невидимкой. Они вроде и сочувствуют тебе, но на самом деле им наплевать. Они смотрят на тебя, лузера, и ёжатся от страха, будто ты какой-то вирус. Они боятся твоей участи и потому начинают обходить стороной, держаться подальше.
Изолированность, апатия, отчаянность — вот всё то, что получают лузеры. Как только они видят свои баллы и понимают, что дальше путь для них закрыт, отовсюду начинают вырастать стены. За спиной друзья, учившиеся вместе с тобой, но чудом избежавшие провала, шепчутся или открыто смеются:
- Знаешь, а ведь он провалился и не сдал! Я всегда знал, что он тупой.
Возможно вы не тупой, но кто вам поверит? Судя по баллам, вы самый настоящий идиот, поэтому держитесь подальше от нормальных людей, их и так тошнит от одного вашего вида. Система показала, что вы идиот, значит, вы и есть идиот.
Родители тоже склонны верить Системе, поэтому лузерам вроде меня бесполезно искать поддержку дома. В ответ на свои слёзы вы получите:
- Тупой кретин, как можно было не сдать этот гребаный экзамен?! Знаешь, сколько мы с отцом в тебя денег вложили? Знаешь, как сильно мы верили в тебя? А сколько нервов угробили? Ну что ты молчишь? Подавай апелляцию!
Хорошая идея! Это выход, думаете вы, идёте и запираетесь в комнате, чтобы спокойно подумать о самоубийстве. Общаться вы ни с кем не хотите, поскольку чувствуете себя недостойным общения с людьми выше своего уровня. Вы лузер, а они кто? В первые дни они вас ещё поддержат, напишут что-нибудь утешительное, но потом и сами поймут, что вы человек более не их уровня. Отныне тянутся можно только к точно таким же лузерам, побочным продуктам Системы. Чувство одиночества и ненужности не оставит вас до тех пор, пока вы не перестанете в вожделением смотреть на острые предметы и убеждать себя, что в этот раз уж точно сделаете более глубокий надрез и покончите со всем. Мечтайте! Это не сработает, я пробовал.
Система назвала меня лузером, несмотря на все мои старания, засунув мои двенадцать лет обучения вместе со всеми печальными воспоминаниями мне же в зад. И единственная мысль, возникшая тогда, была «наплевать!» Вместо меня Система пропустила всех тех, кто по большей мере посылал подготовку куда подальше. Меня же перемолола в труху. Хотелось спрятаться в скорлупу, показать всему миру средний палец и молча сдохнуть. Ужасные слова, но, увы, это чистая правда. Таков удел лузера. А все мы помним, что:
- Если Система определила тебя лузером, то это клеймо!
Судьба моего друга Джорджика была менее трагичной. Лузером, подобно мне, он не стал. Но на самом экзамене произошла с ним пренеприятнейшая история. Мы как раз вышли на улицу с моими однокашниками. Там было не менее дурно, чем в Пункте сдачи. Сидели и пили молоко из того самого кафе «Боров», когда из здания вышел и подошёл к нам Джорджик, доводивший молоко до кипения одним лишь взглядом. Но наш вопрос, что случилось, он разразился гневной тирадой:
- Кто разработал эту тупорылую Систему?! Почему в одну аудиторию загоняют, словно скот, четверых сразу, а? Это ведь так удобно, когда рядом с тобой сидит тупая истеричка и что есть силы визжит в микрофон вместе с ещё двумя такими же дурами! Да чтоб у них глотки отсохли! Как вообще можно сосредоточиться и что-то нормально рассказать, если ты слышишь лишь ор этих ненормальных? Я ничего не рассказал, даже задания не услышал в этих дрянных наушниках, потому что весь экзамен эти дуры орали в микрофон синхронно, засовывая их себе по самые гланды! Ненавижу эту гребаную Систему! Чтоб родители её создателей в аду горели! Чтоб…
И всё в таком духе. Наши попытки успокоить его лишь накаляли обстановку. Джорджик даже не думал успокаиваться. Я его понимаю. Когда твоё будущее зависит от того, какой балл тебе поставят на каком-то вонючем экзамене какие-то эксперты, то ты взбесишься ещё до экзамена. Система лучше всего умеет доводить учеников до самоубийства и нервного срыва. Статистика, конечно, молчит об этом, да и в ящике никто вам об этом не скажет, пока вы сами не затянете петлю по вине разжиревших министров, придумавших этот изощренный способ «проверки» знаний.
И почему, собственно, моя никчемная жизнь должна зависеть от мнения экспертов? Кто эти эксперты? Как ими становятся? Почему именно они? А если я не хочу? Это философские вопросы, на которые Система никогда не дает ответов. Просто смиритесь и постарайтесь выжить — прыгнуть со скалы без крыльев.
А Джорджик пока успокоился немного и хладнокровно продолжал:
- Гребаная Система… Почему сорокалетние мужики и тётки, сидящие в правительстве и зарабатывающие больше любого другого честного работника страны, не могут понять то, что ясно школьникам семнадцати лет? Неужели это так сложно понять, что невозможно нормально сдать экзамен, когда рядом с тобой кто-то орёт? Почему бы не сделать экзамен дольше, но при этом индивидуальным, чтобы сдавать было комфортно? Разве это сложно — изменить Систему, прогнившую насквозь?
Мы кивали башками, но в тоже время понимали, что сколько не кричи — всё равно Система останется без изменений. Правительство скорее сдохнет, чем признает свои ошибки. Даже не знаю, какой вариант предпочтительнее.
И тогда мы пошли все вместе в кафе «Боров» и заказали просто огромный кувшин молока, а затем напились до потери человечности, проклиная Систему.
А вечером, когда я вернулся уставший, покрытый слизью лузера, домой, то обнаружил письмо — ответ на свою апелляцию. Внутри конверта была подробная инструкция того, как я могу быть посланным со своими претензиями в зад.
Шут
Поздно вечером, за кулисами театра при королевском дворе встретились два шута. Беседуя о жизни своей, посвященной лишь увеселению других, один из них вдруг рассказал историю о королевском шуте, их предшественнике, и о его незавидной участи.
- Был он такой же, как и мы с тобой, - говорил шут, поправляя пёстрый колпак на голове. - Шут он и есть шут, это из самого детства тянется. Если тебе на роду написано жить на потеху людям, то так оно и будет. Люди вокруг тебя всегда смеяться будут, причём над тобой, а не вместе с тобой. Пальцами тыкать и скалиться, пока ты пляшешь, обливаясь потом. Даже из похорон шута цирк сделают — будут стоять вокруг гроба и смеяться всё громче и громче, провожая тебя смехом. Поверь, брат, будут тебя в гроб укладывать смеясь! Ведь создан ты, как и я, смеха ради. Что бы не сделал ты — всё смех вызывает. Потому что ты шут, а потому над тобой могут только смеяться до потери пульса. И никого не волнует, что ты там чувствуешь.
Вот и тот шут был таким. Куда ни придёт — везде смех. Злостный такой, противный, от которого сердце щемит. Смеялись над рожей его кривой, над волосами рыжими, что торчали из-под колпака, над всем подряд. Иногда, забавы ради, могли и пнуть, и ударить, и гадость в лицо сказать, и швырнуть чем-нибудь. И только он взвоет от обиды, как сразу же в ответ услышит хохот дикий, утробистый.
Жил он, как и мы с тобой, в каморке во дворце. Ночью жил, а с утра до вечера придворных развлекал, танцуя на сцене и вынужденно кривляясь, чтобы улыбки выдавить и не разгневать короля плохой работой. За это ничем ему не платили, лишь подкармливали да жить позволяли.
Этот шут долго так жил, все к нему в замке уже привыкли, издевались не так сильно. Жизнь его от этого легче не стала, но количество синяков зато уменьшилось. Он свыкся со своей ролью, признал, что будет всегда вызывать лишь смех. Смирение убивает любые чувства: стыд, печаль, отчаяние. Превращает нас в тряпичных куколок, которые лишь притворяются, что живут. Ну разве не иронично это? Все всегда вокруг шута лыбятся, все веселятся, и только сам виновник этого мерзкого хохота остается мрачен, задумчив, заперт где-то внутри себя. Чтобы сносить чужие насмешки нужно либо научиться не слышать их, либо отвечать тем же. У королевских шутов, разумеется, последней возможности никогда не было. Они молча смешили людей, открывая рот только по приказу, чтобы кто-нибудь из баронов в него плюнул. Всё ради смеха.
Он жил так, как сейчас живём с тобой мы. Утром поднимался занавес, и шут представал перед публикой. В первых рядах всегда сидел король и смеялся громче всех. Представление начиналось, и шут принимался прыгать по сцене, забавляя баронов, виконтов и пажей. Хоть и был он на сцене в центре всеобщего внимания, но оставался самым презираемым и никчемным человечишкой в королевстве. Стоя над толпой, он глядел робко снизу вверх, не позволяя пикнуть без позволения сидящего у его ног короля.
Представление прерывал гонг и синхронное урчание животов — звали к обеду. Весь королевский двор собирался в просторном зале, том самом, где на стене висит гобелен. Усаживались за стол, ломящийся от яств: жареные кролики, сочные свиные окорока, бочонки эля, переполненные свежими овощами корзины… Ух, вижу, как у тебя из пасти уже слюни потекли, братец! Да-а, то были застолья, о которых крестьяне, а уж тем более шуты, могли лишь мечтать да слюни глотать.
Сначала садился король, а следом за ним свои места занимали все остальные. Шут тоже был приглашен, но не в качестве гостя, а в качестве самого себя. Никогда ему не находилось места за этим залитым свечным салом столом — все стулья были заняты, шутов к столу никогда не зовут, ведь их работа — развлекать. Шут не знает голода, как и смеха. А потому, пока все набивали животы горячим жиром, шут плясал вокруг стола, тщетно пытаясь найти себе место. Сквозь завесу из чавканья и хлюпанья иногда пробивался хохот. На полное брюхо смеяться получается лучше.
Иногда в шута летели обглоданные кости или помятые томаты. Это и был весь его обед и вся благодарность — кости и тухлые овощи. Гости старались попасть прямо в лицо, чтобы было больнее. Чем больнее шуту, тем сильнее смеется публика.
А шут этот бегал, сгорбившись, вокруг стола и заглядывал в тарелки, полных аппетитных остатков. А гости пинали его, кололи вилками и смеялись, плюясь во все стороны.
Из-за стола гости выползали сытыми, охмелевшими и довольными. Сразу же направлялись к сцене, чтобы потешить себя вновь, пока шут плёлся позади толпы голодный и глубоко несчастный.
И снова представление, всё как в первый раз. Публика смеется, трёт животы, пока рожи их трещат от улыбок, а шут кривляется перед ними, унижаясь как можно сильнее. Он смешит их, а всей душой одного лишь желает: быть нужным, по-настоящему нужным. Чтобы никто не смеялся над его слезами. Чтобы хоть один человек сказал наконец: ты нужен мне. Это вечное представление, длиною в гребаную жизнь. И так за годом год.
- Но что же стало с ним? - не выдержал его собеседник. - Почему теперь шута этого здесь нет, а пост его отныне занимаем мы?
- Всё просто, братец, товарищ наш посмел влюбиться. Да не в кого-то, а в дочку короля, в принцессу.
- Во дела! Да как же так сердце могло его подвести? Разве шуты не обязаны не уметь любить?
- Обязаны, ты прав. Любовь пагубна для шутов, и эта история тому подтверждение. Нет ничего хуже для шута, чем влюбиться безнадежно. Нельзя любить и спокойно унижения сносить. Вот взбунтовались плоть его и душа, забыл наш шут, кто он такой, а всё из-за проснувшегося сердца. Шут развлекать должен, а не любить. Всё равно никто его не сможет полюбить, ведь он создан на потеху, и лишь смех бережёт его.