Но тогда не было никого рядом, чтоб сказать этому дураку открыть глаза. И потому он любил, любил так искренне и нежно, но так глупо и безнадежно, что страдал изо дня в день, и боль его доставляла такое удовольствие слепой публике. А он плясал, прыгал перед своей возлюбленной, ловил её взгляд, но видел лишь презренную улыбку, а слышал только тошнотворный смех. Шут любил, а над ним смеялись, будто бы зная о его позорной тайне.
Мучения его ещё долго бы продолжались на радость публике, если б только он успел держать язык за зубами и чувства в сердце. Но он дал им волю и поплатился.
Во время одного из представлений, пока публика надрывала животы от хохота, шут неожиданно упал на колено перед принцессой, протянул к ней руки и то ли прошептал, то ли выкрикнул признание с застывшими слезами на глазах.
Стоило ему произнести эти золотые слова, как смех утих, воцарилась зловещая тишина. Несколько десятков пар глаз пялились на преклонившего колено шута, а он видел лишь прекрасное лицо обожаемой принцессы. Смотрел и видел одно только смущение, мерцающее в её серых глазах. А что ещё он ожидал увидеть? Слёзы умиления и благодарности? Шут не имеет права любить и быть любимым, особенно когда речь идёт об особе королевских кровей. Пустые надежды подвели его.
- Неужели он правда думал, что она будет рада услышать от него слова любви? Разве можно радоваться осознанию того, что тебя полюбил какой-то шут, развлекающий публику изо дня в день?
- А кто мы с тобой такие, чтобы осуждать шута? У нас с тобой будто не такая же работа. Пока есть в мире короли, будут и шуты всегда нужны. А смеяться над их неудачами в любви намного приятнее, чем над болью.
- Ну так что дальше-то было? - снова поторопил шута собеседник. - Что с бедолагой стало?
Шут почесал свой горбатый нос и, вздохнув, продолжил свой рассказ:
- Ситуация неприятная, сам понимаешь. Гостей тогда много было, говорят. Можно сказать, что шут признался в любви принцессе на глазах у всего королевства. Неслыханная дерзость! Позор королю! Поэтому нужно было срочно предпринять что-нибудь, дабы избежать злостных слухов.
И пока в зале перешёптывались, король встал со своего места и громко засмеялся, хлопая в ладоши. Сказал несколько раз «браво», махнул рукой страже, приказав наглого шута уволочь подальше, а сам повернулся к публике и объяснил, что это часть спектакля, гениальная выдумка его находчивого шута. Как он нахваливал его, как превозносил, чтобы зубы заговорить и зависть вызвать у других! Хвалил шута и лгал, чтобы оправдать сей номер и наглость превратить в безобидную шутку, укрыв за ней позор и бесчестье. А публика, внимая сладкой лжи, кивала головами, и смех вновь прокатился по рядам. Погасили свет, все стали расходиться, нахваливая диковинное шоу. Там и сям звучали крики «Гёте» и «Шекспир». Хвалили дураки, закутанные в шелковые мундиры, мудрость короля и его шута, что смог в одиночку драму разыграть на сцене, в которой смешались и смех, и слёзы.
Принцессу тихо под этот шум и увели. А за спинами собравшихся тихо занавес упал, и где-то вдалеке замолкла музыкальная шкатулка. Любовь на это сцене вспыхнула лишь для того, чтобы погаснуть навсегда.
- А с шутом что стало?
- Так слушай, а не торопи меня, дурак! Только ведь хотел сказать. Когда все разошлись, паж подбежал к королю — узнать участь наглого шута. Король в ответ махнул рукой и велел тащить его на плаху, рубить с плеча голову выскочки шута. И были затем слышны его мудрые слова: «Неужели во всём королевстве мы не найдём такого же глупого и наивного шута?»
Что, Если Любви Никогда Не Было?
Обхватив голову руками и склонившись над столом, Стэнфорд рассматривал лежащую под носом фотографию — один из десятка сделанных в Париже снимков. Крупица медленно тающих воспоминаний, оставляющих болезненный след на уставшем сердце.
На фотографии были запечатлены мужчина и женщина, с улыбкой глядящие в объектив камеры. На заднем плане Стэнфорд разглядел знакомые улочки Версаля. Остекленевшими глазами он буравил фотографию, прожигал ее насквозь, заставляя свой мозг работать и вспоминать. Он будто старался вернуться туда, проникнуть внутрь фотографии, с помощью нее в мгновение ока перенестись в Париж. И не ради того, чтобы вновь увидеть Триумфальную арку.
Потным пальцем Стэнфорд робко дотронулся до фотографии. Ничего не произошло. Вздохнув полной грудью, он провел ногтем по лицу улыбающейся женщины. Хоть это и была лишь фотография, всего лишь хранилище момента, Стэнфорд мог поклясться, что почувствовал все так, будто действительно прикоснулся к мягкой коже женщины.
Стэнфорд протянул руку и не глядя извлек из груды разбросанных на столе снимков другую фотографию. Картина прежняя: счастливая пара смотрит в объектив камеры. Фоном служит Париж. На каждом снимке город меняется, но пара остается неизменной. Где теперь их счастье? Осталось там, где-то в Париже, вместе со всеми минутами ласки, вместе со всеми поцелуями и объятиями. Вся страсть осталась вместе с потом в постели отеля «Le Bristol» на улице Фобур-Сент-Оноре, запечатанная в обои пастельных цветов. А воспоминания либо утонули в Сене, либо маленькими порциями постепенно стали пленниками нескольких паршивых снимков, лишенных тех самых жарких чувств. Но даже это не утешает, ведь те драгоценные минуты или даже секунды пылкой любви утеряны, а остатки воспоминаний скоро померкнут. Потому что фотографии имеют чудовищную способность выцветать. Или теряться.
Стэнфорд брал снимок за снимком. Игнорируя красоту города, он всматривался только в столь знакомое личико женщины. Он знал это прекрасное лицо наизусть, но постоянно боялся проснуться однажды и с ужасом понять, что забыл его навсегда. Но пока у него есть эти снимки… Чувства живут, хотя их час умереть давно уже пробил, чуть ли не сразу после их возвращения из Парижа.
Он видел ее лицо даже когда закрывал глаза. Во тьме светились ее серые глаза вместе с чудесными волосами цвета меди. Каждую мягкую линию ее лица он видел так отчетливо, будто она была снова с ним, прямо как в былые времена, когда они любили друг друга и были счастливы. И все что осталось от этой святой любви — лишь горстка бледных фотографий, каждая из которых резала не столько глаза, сколько душу. Вот они — эти обрывки светлых воспоминаний, по которым он теперь был обречен скрупулезно восстанавливать память, чтобы вновь обнять ее, прижать к себе, вспомнить вкус ее губ. Они держались за руки и пили терпкое вино на берегу под лучами палящего солнца в самом центре Франции. А затем целовали друг друга и она шептала ему на ухо:
- Вино создает просто потрясающий вкус.
Все это было лишь в его голове. Даже на снимках этого не было. Только в голове. А разве он может быть уверен в своей памяти?
Крупная слеза скатилась по щеке Стэнфорда и, цепляясь за тупой подбородок, упала на фотографию.
- Проклятие…
Он поспешно стер каплю со снимка, а затем этой же фотографией утер глаза. Воспоминания, вымоченные в слезах… Что может быть хуже? Или глупее?
Стэнфорд ударил кулаком по столу, заставив тем самым себя взбодриться. Он собрал раскиданные по столу фотографии с твердым намерением засунуть все свои гребаные, лишенные всякого смысла воспоминания в дальний ящик стола. Сделать хоть что-то, лишь бы перестать целыми днями смотреть на фотографии и думать о ней. Забыть кто она и кем был он. Ведь так и нужно делать, верно? Так будет правильно. Решительно все забыть, чтобы стать свободным и положить конец этой вечной скорби по утраченному счастью.
Но вместо этого Стэнфорд подошел к стене и аккуратно с помощью двухстороннего скотча принялся приклеивать к ней фотографии. Развесив все снимки, он отошел на несколько дюймов и окинул взглядом получившейся коллаж. Одна из фотографий отвалилась, несколько раз перевернулась в полете, и медленно упала ему под ноги. Стэнфорд не стал ее поднимать. В комнате царил полумрак, из-за чего было сложно разглядеть что-либо.
Стэнфорд проглотил липкий ком в горле, а затем забрался в кровать. Одеяло он обнял и прижал к себе так, будто это была не гора тряпок, а она. Будто она снова лежала рядом с ним, нежно кусая за мочку уха. И они снова были полны любви, когда терлись носами во время поцелуев. Снова вместе, как и в Париже, где остались их сердца.
Все это лишь у тебя в голове.
Неожиданный телефонный звонок заставил его проснуться и вскочить на ноги.
- Да? - выдохнул Стэнфорд в трубку.
- Купер! - грубый голос резанул его по уху. - Клиент целую неделю ждет свои гребаные фотки! Чем, черт подери, ты там занимаешься? Судя по голосу, как всегда пускаешь слюни.
- Я… я как раз все распечатал, сэр.
Путаясь в собственных словах, Стэнфорд сорвал со стены все снимки.
- Что ты там лепечешь? - гаркнул голос из трубки, пока он укладывал чужие фотографии из Парижа в ровную стопку, чтобы затем сложить в белый мятый конверт.
- Я уже все сделал, сэр, - пробормотал Стэнфорд, запечатывая конверт. - Сегодня снимки уже будут у вас, можете так и передать клиенту. Скажите… скажите, что у меня была простуда и потому я…
- Вот ты сам и будешь объяснять ему причины своей задержки! Мне нужны эти снимки сейчас же, ясно?
Вместо ответа Стэнфорд сбросил звонок, криво подписал конверт, окинул взглядом свою пустую темную комнатушку, больше похожую на гроб, и вышел за дверь, унося в руке чужие воспоминания о чужой любви в Париже.
В спешке он не заметил лежащую на полу фотографию, на которую постепенно оседала пыль.
Sempiternal
В горле у Куртиса был ком, который он никак не мог проглотить. Образовался этот ком давно и всё никак не исчезал, а наоборот рос. И вот теперь был лишь этот мерзкий ком и невыносимое чувство горечи. Не было серых больничных стен, не было ровного писка кардиографа. Была лишь эта горькая пилюля, застрявшая в горле и мешающая дышать.
Грейси лежала перед ним, укрытая мягким одеялом. Глаза у неё были закрыты, и Куртис знал, что они больше никогда не откроются. Она больше никогда не посмотрит на него с той нежностью и любовью, как умела это делать она одна. Взгляд её чудесных голубых глаз ласкал его всегда намного больше, чем её выточенные из белого мрамора руки. Но всё это было теперь в прошлом и не имело никакого смысла. Был лишь ком в горле, неописуемая ненависть на весь мир и желание сделать с собой что-нибудь.
Но так было не всегда, пять лет назад никакого кома в горле не существовало. Для Куртиса и Грейси это были времена первых шагов по счастливой тропе истинной и полностью взаимной любви. Бессонные ночи, яркие солнечные дни, объятия и поцелуи. Кто не знает этот период любви, когда сладостные моменты сменяют друг друга? Те самые времена, когда влюбленные самозабвенно верят, что солнце светит лишь для них обоих. Все мечтают ощутить эту ласку любви, пережить период кипящих чувств, чтобы забыть все проблемы, стать счастливым и, прежде всего, любимым.
Череда встреч и нежности разбавлялась многократными признаниями в любви. Нет ничего проще, чем, идя за руку с любимым человеком, сказать ему:
- Я тебя люблю.
Просто так. Не ради того, чтобы потешить своё тщеславие, глядя на реакцию прохожих. Не ради того, чтобы получить вечером награду от своей половинки. А ради того, чтобы увидеть блеск в глазах, улыбку, тронувшую губы, и услышать в ответ:
- И я тебя люблю.
От этих слов сердце начинает биться чаще, будто вы чего-то испугались, хотя на самом деле нет. Вы просто счастливы. Горячая кровь циркулирует туда-сюда по телу, благодаря чему становится тепло и хорошо. Вот она, сила слов! Достаточно сказать то, что ты чувствуешь, чтобы стать для человека решительно всем. Три заветных слова и человек смущенно краснеет, улыбается и дышит так легко. И человек этот смотрит на тебя и думает: ради тебя я умру. Умереть во имя любви... Трогательно, не правда ли? Не это ли предел мечтаний - понять, что кто-то готов умереть ради тебя из-за любви?
Грейси и Куртис переживали именно тот период любви. Оба были молоды и наслаждались обществом друг друга. Нам остается лишь завидовать их святой любви, зажигавшей сердца парня и девушки.
Лежа однажды на траве под ветвями старого дуба и глядя на кудрявые белые облака, медленно плывущие по голубому небосклону, Куртис протянул руки и провёл пальцами по щеке Грейси. Затем шепотом произнес её имя.
- Если б только ты разрешила мне быть рядом с тобой всегда, - сказал он. - Или произносить твоё прекрасное имя постоянно.
Грейси засмеялась. Она повернулась к нему и, поцеловав в губы, сказала:
- Если б только мы жили с тобой вечно.
Куртис тогда ничего не ответил. Он задумался и думал долго, очень долго. Слова Грейси отрезвили его и вернули в реальность, где всё было не так хорошо.
Жить вечно...
Да, если б только они могли жить вечно, бесконечно наслаждаясь своей влюбленностью. Но... Всё ведь не так, да? Так не бывает. Рано или поздно настанет закат, и жизнь закончится, а вместе с ней умрёт и любовь.
Куртис думал об этом, лёжа ночью лицом к стене. Мысли не давали ему покоя.
Смерть заберет у меня любовь, думал он. Неужели нельзя никак помешать этому? Люди с древности мечтали обмануть смерть и изменить естественный ход жизни, но ими правили только низкие, корыстные желания. Разве вечная жизнь ради любви не возможна? Разве влюбленные не имеют право жить вечно вместе?
Куртис решил не мириться с правдой, а взять свою судьбу и судьбу любимого человека в собственные руки.
Изведенный мыслями о вечной жизни, он пошёл на самые решительные (а для кого-то безумные) меры. Проснувшись в полнолуние, он начертил на полу пентаграмму и произнес сложное древнее заклинание. Если б он допустил в нём хотя бы одну ошибку, то от него ничего бы не осталось. К счастью, всё прошло хорошо. В центре пентаграммы вспыхнуло пламя, а следом явился сам Дьявол.
- Смертный, - взревел он, - ты ли посмел потревожить меня.
- Я, - смело ответил Куртис, не заходя в пентаграмму. - И я не отпущу тебя, пока ты не совершишь со мной сделку.
- Ты желаешь продать душу, смертный? - спросил Дьявол низким голосом.
- Желаю.
- И ты знаешь о последствиях, верно?
- Наслышан. А теперь слушай меня. Я желаю отдать свою душу в обмен на вечную жизнь для себя и единственного человека, которого я люблю больше всего на свете.
- Ты уверен, смертный?
После короткого колебания Куртис кивнул.
- Что ж, по рукам, - Дьявол засмеялся и щелкнул пальцами. - Готово. Отныне твоя душа принадлежит мне, а вечная жизнь - тебе.
- Почему я должен тебе верить?
- Проверить свою бессмертность легко.
Куртис всё понял. Схватив со стола ножницы, он вонзил их себе прямо в сердце. За этим ударом не последовало никакой боли, кровь не хлынула из раны. А рана? Куртис расстегнул рубаху и увидел, что рана с невероятной скоростью затягивается, не оставляя шрама.
Я это сделал, восторженно подумал Куртис. Теперь я бессмертен.
- А что насчёт Грейси? - спросил он Дьявола. - Она тоже получила вечную жизнь?
- Ну конечно, - улыбнулся Дьявол. - А теперь отпусти меня.
Куртис недоверчиво посмотрел на Дьявола, но решил, что поводов для беспокойства нет. Сделка завершена, и всё закончилось хорошо.
Он произнес заклинание, и Дьявол исчез, оставив после себя мерзкий запах серы в комнате. В ту ночь Куртис спал спокойно.
В течение следующей недели он виделся с Грейси четыре раза. Во время каждой встречи его посещало навязчивое желание попробовать причинить любимой вред. Может, даже попробовать ударить её камнем по затылку. Разве нельзя? Она ведь теперь бессмертна и не догадывается об этом. Но правда ли это? Действительно ли она бессмертна, как и он? Если нет, то он случайно убьет её и потеряет навсегда. Если да, то как ему потом объяснить свою выходку и то, что она осталась жива и даже не пострадала?
- Милая, забыл сказать, я продал душу Дьяволу и теперь мы бессмертны.
При мысли об этом Куртису становилось смешно. Но ведь нужно было что-то делать, нельзя держать её и себя в неведении.
Всё произошло немного быстрее и совершенно неожиданно. Утром Куртиса разбудил телефонный звонок. Сняв трубку, он услышал слова, заставившие его вскочить и похолодеть от страха.
У Грейси был обнаружен рак в финальной стадии. Операция бесполезна. Жить ей осталось в лучшем случае шесть месяцев.
- Этого быть не может! - орал Куртис в трубку на медсестру, позвонившую ему по просьбе матери Грейси. - Она должна жить вечно, слышите? Я продал душу ради этого!
Сестра протараторила слова соболезнования и предложила Куртису прийти в себя, успокоиться, всё обдумать и приехать в больницу, где лежит Грейси.
- Не нужно меня успокаивать, черт подери! - кричал Куртис. - Она не умрёт, ясно вам? Мы будем жить вечно и любить друг друга!
В ответ на это в трубке раздались лишь короткие гудки.
Куртис в бешенстве зашторил окна и начертил новую пентаграмму. Сложное заклинание он прочел без запинки, и Дьявол тут же явился.
- Это снова ты?.- задал риторический вопрос владыка ада.
- Почему Грейси умирает? - крикнул разозленный Куртис. - Мы ведь договорились...
Дьявол захохотал.
- За свою душу можно просить что-то только для себя, - злорадно сказал он. - Таковы правила.
- Ты обманул меня! - закричал Куртис, сдерживаясь, чтобы не прыгнуть в пентаграмму. - Верни всё как было!
- Договор есть договор...
- Делай, что приказываю, иначе не отпущу!
- Люди без души не властны надо мной. Увидимся в аду.
И Дьявол исчез.
Куртис же в гневе несколько раз пронзил себя ножницами, при этом ничего не чувствуя. Он просто хотел выместить на ком-нибудь злобу и обиду и решил, что сам подойдет для этой цели идеально. Это его вина и наказывать он должен только себя одного.
Куртис упал на пол и заплакал, пока на его груди заживали рваные раны. Именно в этот момент в горле и появился тот самый мерзкий ком, больше не дававший покоя.
Начались самые ужасные шесть месяцев, каждый день из которых Куртис проводил рядом с Грейси. Она слабела, усыхала, умирала от ненавистной опухоли у него на глазах. И именно в те дни их любовь была как никогда сильна.
- Ты плачешь, Куртис, - сказала она ему однажды. - Почему?
- Почему? Ты ведь умираешь, Грейси.
Она улыбнулась.
- Да, умираю. Но что с того? У меня ведь есть ты, человек, которого я люблю больше жизни. С тобой я не боюсь смерти.
Она помолчала, после чего добавила:
- Ты ведь останешься со мной до самого конца, верно?
- Конечно, я не посмею бросить тебя.
Он взял её за руку и удивился, какая она холодная.
- Помнишь, как мы лежали с тобой тогда, под дубом? - спросила Грейси. - Ты мечтал быть со мной всегда, а я сказала какую-то ерунду про вечную жизнь.
Она засмеялась, но в смехе её было столько боли, что это больше походило на плач.
- Сейчас вспоминаешь это и понимаешь, какими же мы были глупыми и счастливыми, - сказала она.
Куртис хотел взглотнуть, но не смог - мешал ком в горле.
- Я тебя люблю, - сумел лишь выговорить он.
- И я тебя люблю, - сказала Грейси. - Смерть не сможет разлучить нас. Рано или поздно мы будем с тобой снова вместе. На небесах. Понимаешь? Мы ведь будем вместе?
Куртис кивнул, прекрасно понимая, что лжет. Нет, смерть как раз-таки разлучит их до конца времён. Ему придется жить вечно в этом жестоком мире, а она... а она умирает. И после её смерти он останется совершенно один. Навсегда. И вот теперь он врал ей, врал умирающей, искренне любящей его девушки. Его жизнь продолжится, её - нет. Но без неё его жизнь не имеет смысла. Кто виноват в этом? Только он один и виноват. Разве к этому он стремился? Вовсе нет, он желал вечной жизни не себе, а их любви. А какая любовь может быть без неё?
- Как бы я хотел умереть вместе с тобой, - промолвил Куртис.
- Не говори глупости, - сжала ему руку Грейси. - Твоё время ещё придёт.
Нет, не придёт, подумал Куртис. Даже если он захочет, смерть всё равно не заберет его, чтобы воссоединить с любимой. И этот ком в горле тоже никогда не пропадет.
- Не нужно желать смерти, Куртис, - сказала Грейси серьезно. - Это неправильно.
- Угу.
Если б она только знала, что он сам закопал свою могилу!
Но Грейси так ничего и не узнала до самой смерти. Она умерла тихо, просто перестав дышать, лёжа в серой больничной палате, пока Куртис сидел рядом, как преданный пёс, и стерег её покой. Ему показалось, что после смерти Грейси его собственное сердце остановилось.
Он вышел на улицу, где к тому времени началась сильная метель. Не застегивая куртку, Куртис побрел по темным улицам города, глядя себе под ноги и ни о чём не думая. Какой смысл думать, если её больше нет? Отвратительный ком в горле всё не давал ему покоя.
Переходя дорогу в неположенном месте, Куртис не потрудился заметить несущийся автомобиль. Нетрезвый водитель не успел затормозить и со всей скорости сбил равнодушного ко всему Куртиса.
- Вот чёрт! - выругался водитель, поняв, что от такого удара бедняга переломал себе все кости.
Он вышел из машины и крикнул:
- Эй, мужик, ты в порядке?
К его огромному удивлению, Куртис встал на ноги совершенно целым и невредимым и спокойно продолжил идти, глядя под ноги.
- Вам точно не нужна помощь? - поинтересовался ошарашенный водитель, но Куртис никак не отреагировал. Мужчина сплюнул, сел за руль и поспешил уехать, пообещав больше никогда не пить.
В это время Куртис пересек застланный снегом пустырь и добрался до многоквартирного дома. Без всякой причины он зашёл внутрь и по лестнице поднялся на крышу. Там он встал на край и окинул взглядом город, ожидая увидеть место, где прожил свои самые счастливые годы, но вместо этого он увидел лишь пустоту. В ушах свистел ветер, а к одежде прилипал мокрый снег. Всё живое будто смеялось над ним, хвастаясь своей способностью умирать.
Куртис закрыл глаза и бросился вниз, прекрасно понимая, что останется жив после падения. Это всё, что ему оставалось: жить и страдать от своей лишенной любви жизни вечно, иногда убивая себя.
Судные Дни
Первое, что отметил Карсон, стоило ему пересечь порог комнаты, так это банальное ощущение некой стабильности. Открывая дверь, он ожидал увидеть комнату совершенно не в том состоянии, в котором он видел ее теперь. Чего конкретно он ожидал, Карсон не мог понять.
Швырнув сумку в угол, он поспешил открыть окно и впустить свежий воздух. В комнате царил полумрак, который мог быть определен романтичными сердцеедами как идеальное прикрытие для плотских утех. Каждая поверхность была покрыта двухнедельным слоем пыли. Книги, поваленные друг на дружку, кривой стол, заваленный всяким сором, какие-то разбросанные на полу мелкие безделушки — абсолютно все было укрыто серым слоем пыли. Комната была запечатана в кокон из пыли и грязи. Изолирована, превращена в идеальный инкубатор для разведения микробов.
В принципе, она была такой всегда. Карсона не зря не покидало стойкое чувство того, будто он вовсе и не отсутствовал дома две недели. Единственное, что прибавилось за время его отсутствия, так это пыль, однако ее всегда было в избытке. Некоторые его знакомые шутили, что во всем мире меньше залежей угля, чем пыли у него в квартире.
Чихнув, Карсон оглядел комнату. На столе он заметил бокал с остатками виски. Притрагиваться к янтарному напитку Карсон не решился, представив, как много мух за эти две недели могло найти в этом бокале счастливую пьяную смерть. Вместо этого он расстегнул рубашку одной рукой, а второй потянулся к стационарному телефону. Слабо мерцающий светодиод на его панели оповещал о наличии сообщений «государственной важности».
После первого гудка Карсон подумал, что все таки стоило предупредить всех о своей поездке в Стэрингстоун. Пока он снимал пропотевшую насквозь рубашку, голос робота сообщил ему о наличии четырех не принятых звонках и пяти сообщениях.
Отдав должное измученному автоответчику за две недели каторжного труда, Карсон нажал на кнопку, запустив первое сообщение. Тишину в комнате впервые за две недели нарушил взволнованный голос сначала Терри, затем Джоэля, а после и жизнерадостный баритон Эдди. Суть всех трех сообщений сводилась к одному: Карсон тот еще гаденыш, раз свалил без предупреждения, но по возвращении он обязан перезвонить как можно скорее.
Карсон слушал сообщения одним ухом, угадывая все, что доносилось из динамика телефона. Голый по пояс, он бесцельно бродил по комнате от стенки к стенке, время от времени создавая видимость уборки для самого себя: остатки виски он выплеснул прямо в окно, а после принялся ворошить свою сумку, вытряхивая из нее вещи прямо на мятое покрывало.
Издав короткий писк, автоответчик объявил о начале очередного сообщения.
- Карсон… привет.
Карсон уронил сумку и, нахмурившись, уставился на телефон. Голос Шерил он узнал бы из тысячи. Вот только он всегда помнил его другим… не таким холодным, тяжким грузом ложащимся на сердце.
- Я хотела лишь сказать, что… ну…
Вздох и треск в динамике. Карсон продолжал взглядом гипнотизировать телефон.
- В последнее время я очень много думала о нас с тобой, - продолжала Шерил. - Тебе, наверное, мои слова напоминают строки из какого-нибудь романа, одного из тех, что лежат у тебя на полке…
В этом вся Шерил, подумал Карсон, закатив глаза. Вместо того, чтобы сказать прямо, она предпочтет отвлекаться на всякие ненужные аллегории и размышления не по теме.
- Прошу, постарайся хотя бы теперь спокойно отреагировать на то, что я сейчас скажу, - выпалил голос из динамика. - Карсон, нам нужно разойтись. И я сейчас серьезно.
В груди у Карсона что-то ухнуло после этих слов.
- Под словом «разойтись» я имею в виду расстаться, ты же понимаешь?
Как тебе легко даются эти жестокие слова после всего, что было! Ошеломленный, Карсон нависал над телефоном, из которого доносился спокойный, твердый голос Шерил. Из-за охватившего его волнения он почти не дышал.
- Я хотела сказать тебе это еще до твоего отъезда, но… не смогла. Думаю, я не выдержала бы твоего взгляда… Зная тебя, ты еще и мог начать кричать, клясться, давать глупые обещания, за руки меня тянуть… В общем, ты бы не отпустил меня. И не потому, что любишь…
- Да что за чушь ты несешь! - заорал Карсон и со всей силы ударил кулаком об стену. Острая боль пронзила всю руку до костей, из разбитых костяшек пальцев брызнула кровь, но Карсон не почувствовал всего этого.
- А я боюсь, что не выдержала бы, пожалела тебя или еще что-нибудь… И тогда точно бы не ушла. Поэтому я и говорю тебе это все по телефону.
Под ноги Карсона стали падать сначала капли крови, а затем и слез.
- Постарайся забыть меня, Карсон, ладно? А я постараюсь забыть тебя. Так будет лучше для нас обоих.
- Шерил...- шептал Карсон, глядя на горящий светодиод телефона.
Раздался щелчок, обозначающий конец сообщения. Даже после этого щелчка Карсон еще долго нависал над молчащим телефоном и кричал, звал Шерил, требуя ее вернуться. Ответом была тишина — самый страшный звук.
Это все происходит на самом деле? Если да, то почему это дерьмо происходит именно с ним? В мире так много всяких ублюдков, которые действительно заслуживают подобных страданий, но они живут счастливо. Вместо них мучается он. Почему? Почему она бросила его?
Прижимая к груди разбитую руку, Карсон уставился на себя в зеркало. Может, что-то не так с его внешностью? Да, он не красавец, природа не наделила его модельной внешностью, что, однако, никогда не мешало ему заводить отношения с девушками, не говоря уже о сексе. У него хорошее телосложение, он молод и, что самое важное, он нравится самому себе, смотрит в зеркало без отвращения. Да и Шерил часто хвалила его внешний вид, когда целовала в щеку. Даже когда он был не брит.
Так в чем же проблема? Что, черт побери, с ним не так?
Шерил никогда ни на что не жаловалась, пока они были вместе… Были вместе! Это так странно звучит теперь. Ведь он до сих пор не смирился с этим и вряд ли вообще когда-нибудь смирится. Пусть Шерил и забыла его по щелчку пальца, но он ее — нет.
Почему, почему она это сделала? Если дело не во внешности, то в чем же? Как он провинился? Что сделал не так? Разве они друг друга не любили? Любили, еще как любили! Шерил в принципе была единственной девушкой, которую он так сильно любил. Может, все это время она не любила его? Абсурд! Сколько раз она шептала ему эти слова на ухо в момент страсти: я тебя люблю. Карсон был готов поклясться, что она всегда говорила это искренне, без единого оттенка лжи и притворства. Да и к чему им было притворяться? Они любили друг друга и наслаждались каждой минутой, проведенной вместе.
Так что же пошло не так? В какой момент в ее голове зародилась эта шальная мысль, и она решила, что им нельзя быть вместе?
Да, иногда они ссорились, но потом сразу же мирились. Все отношения строились на взаимопонимании и доверии. Каким образом любовь может умереть в подобных условиях? Кто виноват в случившемся? Шерил? Но ведь она само совершенство! Она не могла решиться на это просто так, без повода…
Значит, все дело в нем, в Карсоне.
И что же именно в нем не так? Да, он не подарок, на его совести много грехов, а характер невыносимый. Но ведь раньше Шерил ни в чем не упрекала его и, кажется, была всем довольна. Бога ради, разве они встречались один день? Два года! Они знали друг друга лучше, чем кто-либо еще. Они видели друг друга насквозь и потому в их отношениях не было места притворству, фальшивым улыбкам и холодным, вынужденным объятиям. Два года светлых чувств и ежедневных признаний — разве это не значит, что все шло если не прекрасно, то как минимум хорошо?