Офицер и кадеты. Акварель после 1833 г.
Хотелось бы выделить последние слова – «идеалом его была гвардия». Действительно, всю свою сознательную жизнь великий князь Михаил Павлович посвятил вверенной ему гвардии, отдавая службе все своем время, силы, здоровье и энергию, стремясь довести Гвардейский корпус до совершенства в понятии своего времени и видя в этом свою главную обязанность перед государем.
Впрочем, также ревностно Михаил Павлович относился и к управлению артиллерией как генерал‑фельдцейхмейстер, и к инженерной части, и к военно‑учебным заведениям как их главный начальник, особенно к петербургским, где воспитывались будущие гвардейские офицеры. И здесь он создавал условия строжайшей дисциплины, которая молодого человека, пришедшего из дома, приучала к беспрекословному подчинению старшим, прививала навыки командования и создавала вышколенных офицеров, способных управлять воинской частью. Вместе с тем, он приказывал начальникам не требовать от воспитанников невозможного.
Михаил Павлович часто объезжал Пажеский корпус, 1‑й и 2‑й Кадетские корпуса, Дворянский полк, Главное инженерное училище, Артиллерийское училище, Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В школе великий князь лично принимал экзамены. В манеж приводили батальон солдат гвардии, и воспитанников ставили на места командиров взводов, рот и батальона. Те, кто успешно командовал во время всех строевых эволюций, выпускались офицерами в гвардию, неумелые оставались на второй год или выходили в армию.
Кадеты 1‑го и 2‑го Кадетских корпусов и воспитанник Дворянского полка в 1826–1828 гг.
В той же школе, во время занятий по верховой езде великий князь, увидев одного довольно толстого юнкера с дурной посадкой, крикнул: «Это не юнкер! Это кормилица!» Узнав, что этот юнкер, по фамилии Синицын, хорошего поведения и на хорошем счету, Михаил Павлович спросил директора школы генерала К.А. Шлиппенбаха: «Не обидел ли я этого толстяка сравнением с кормилицею?» – «Кто дерзнет, ваше высочество…», – начал было Шлиппенбах, но великий князь прервал его: «Не в том, братец, дело, кто дерзнет, а кто не дерзнет, а я положительно не хочу никого обижать своими шутками. Совершенно другое – распечь по службе для острастки – это я понимаю, а оскорблять так, ради красного словца – это не в моей натуре!»
В другой раз, наблюдая за верховой ездой юнкеров школы, одетых в мундиры полков, в которые собирались выходить, он обратил внимание на хрупкое телосложение юнкера Кавалергардского полка Пантелеева и приказал перевести его в гвардейские уланы. Пантелеев был очень огорчен, поскольку рассчитывал служить в кавалергардах вместе с братом. Тогда Михаил Павлович приказал передать юнкеру, что по окончании курса он будет выпущен в кавалергарды, просто великий князь пока переводит его в уланы, опасаясь, что тяжелая солдатская кираса будет вредна для его здоровья.
Узнав, что после обучения в Дворянском полку многие выпускники сразу выходят в отставку из‑за расстроенного здоровья от усиленных строевых учений, великий князь приказал соизмерять службу с физическими способностями молодых людей.
Забавный случай приводит офицер Л.‑гв. Егерского полка Карцев, который подростком поступил в младшие классы Школы гвардейских подпрапорщиков: «Окончив обход малолетних рядов наших, великий князь вышел на средину комнаты и с веселым лицом, указав на нас множеству представлявшихся, сказал: „Это моя национальная гвардия“. Затем опять нахмурился, пристально, долго глядел на нас, от страха переминающихся с ноги на ногу, и вдруг закричал, топнув ногою: „Вон, уроды!“ Представляю читателю судить, что мы почувствовали, при этих словах, мы бросились бежать врассыпную, и не знаю, кто бы куда попал, если бы опытный директор, генерал Шлиппенбах, словами „дети, дети, ко мне“ не направил нас в кабинет, куда дверь была отворена. Я ничего не видел, но другие видели, как улыбается великий князь, глядя на бегущих».[82]
Штаб‑офицер Артиллерийского училища в 1845–1849 гг.
Со 2‑м Кадетским корпусом связаны прямо‑таки суворовские выходки Михаила Павловича. Прибыв в корпус на Пасху, он христосовался со всеми преподавателями. Дойдя до магометанского муллы, он сказал и ему: «Христос воскресе». Мулла ответил: «Воистину воскресе». – «А! Признаешь!?» – сказал великий князь, и, проходя дальше по рядам, весело повторял: «Признает, господа, признает!» Так он дошел до состоящего при корпусе Дворянского полка, во главе которого стоял директор корпуса генерал Пущин. Вместо того чтобы похристосоваться, Михаил Павлович посмотрел Пущину в лицо и сказал: «Ты болен? Да, да, болен!» и, обернувшись к группе врачей, крикнул: «Господин Сольский, осмотри его, он болен!» Доктор в недоумении смотрел то на одного, тот на другого. Великий князь продолжал, ткнув пальцем директору в живот: «Да, да, я говорю, что он болен, смотри, он кадетской каши объелся, ему нужно непременно лечиться, ехать куда‑нибудь на воды, что ли», и отошел, не похристосовавшись. Вскоре Пущин действительно уехал за границу, а его директорское место занял другой, поскольку в корпусе открылись беспорядки, а главное – недочеты казенных сумм, которые Пущин присваивал, обкрадывая кадет, жизнь которых и без того была спартанской.
Михаил Павлович часто беседовал с кадетами, шутил, многих знал по именам. Как‑то раз после смотра, поговорив, кого погладив по голове, кого потрепав за ухо, великий князь приказал подать ему верховую лошадь, чтобы ехать во дворец. В ту же минуту кадет Покатилов подбежал к нему, встал на четвереньки и доложил: «Готово, ваше высочество, садитесь». Кадеты грянули хохотом. Великий князь легонько пнул шалуна ногой и со смехом сказал: «Пошел прочь, задавлю, не вынесешь!»
Во время одного из частых посещений Артиллерийского училища в 1833 году великий князь заметил в рекреационном зале только что повешенный свой портрет с надписью: «Основатель и благодетель училища». Он тут же приказал убрать портрет и гневно прибавил: «На будущее время не сметь вбивать здесь ни одного лишнего гвоздя без моего дозволения».
Кондуктор Главного Инженерного училища в 1833–1844 гг.
Личная скромность великого князя выражалась и в его шутках по поводу своих многочисленных наград. Как‑то раз он по дороге неожиданно завернул в Пулковскую обсерваторию. Помощник директора, известный астроном В.Я. Струве пришел в замешательство при виде столь высокого гостя в полном генеральском мундире с орденскими звездами. Михаил Павлович с улыбкой сказал: «Вероятно, ты растерялся, увидев столько звезд не на своем месте».
М.Ю. Лермонтов во время своего пребывания в Л.‑гв. Гусарском полку нередко по приказу великого князя попадал на гауптвахту за свои дерзости, как, например, за появление на службе с игрушечной детской саблей. После дуэли с Э. Барантом заступничество великого князя спасло Лермонтова от тяжких бед. Прочитав его поэму «Демон», Михаил Павлович пошутил: «Был у нас итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился русский Демон, значит, нечистой силы прибыло. Я только не пойму, кто кого создал: Лермонтов ли – духа зла, или дух зла – Лермонтова».
Довелось Михаилу Павловичу пообщаться и с Ф.М. Достоевским. В 1837 году этот пока еще безвестный юноша по воле своего отца поступил в Главное инженерное училище, но военная служба его тяготила. Как‑то раз он должен был явиться на дежурство к великому князю. Представляясь грозному начальнику инженерной части и всех военно‑учебных заведений, кондуктор Достоевский пропустил важнейшие слова «к вашему императорскому высочеству». Недовольный великий князь бесцеремонно сказал по адресу будущего великого писателя и умнейшего человека России: «Присылают же таких дураков!».
Вскоре после получения офицерского чина Достоевский вышел в отставку и целиком посвятил себя литературному творчеству. К концу 1840‑х годов к молодому писателю уже пришла известность, но вряд ли великий князь знакомился с его повестями, скорее всего, даже ничего не слышал о них.
Портрет и автограф великого князя Михаила Павловича. 1830‑е гг.
Из русских литераторов своего времени великий князь по‑настоящему ценил Крылова и особенно Пушкина, любил беседовать с ним. Человек, далекий от литературы и просвещения, Михаил Павлович, однако, не мог не сознавать величины талантов и незаурядного ума великого поэта. Дневник Пушкина отражает разговоры его с великим князем как о пустяках, так и о проблемах общероссийского масштаба. 18 декабря 1834 года датирована следующая запись: «Утром того же дня встретил я в дворцовом саду великого князя. „Что ты один здесь философствуешь?" – „Гуляю“ – „Пойдем вместе“. Разговорились о плешивых. „Вы не в родню, в вашем семействе мужчины молоды оплешивливают“. – „Государь Александр и Константин Павлович оттого рано оплешивели, что при отце моем носили пудру и зачесывали волоса; на морозе сало леденело и волоса лезли. Нет ли новых каламбуров?" – „Есть, да нехороши, не смею их представить вашему высочеству“. – „У меня также их нет, я замерз“. Доведши великого князя до моста, я ему откланялся (вероятно, противу этикета)».[83]
Великая княгиня Елена Павловна. Худ. А. Граль. Около 1830 г.
В записи от 22 декабря того же года Пушкин фиксирует долгий, пересыпанный французскими словами и фразами разговор с великим князем в гостиной Хитрово. Собеседники коснулись неудачной хвалебной статьи о пребывании императора в Москве – «великий князь прав, а журналист, конечно, глуп», пагубности увеличения количества дворян за счет доступа в дворянскую среду представителям других сословий – «Кто были на площади 14 декабря? Одни дворяне. Сколько же их будет при первом новом возмущении? Не знаю, а кажется много». Пушкин защищал и ограждал от представителей низов старое русское дворянство как опору трона и залог спокойствия в стране, и с иронией говорил: «Вы истинный член своей семьи. Все Романовы революционеры и уравнители», на что Михаил Павлович не менее иронично отвечал: «Спасибо: ты меня жалуешь в якобинцы! Благодарю, вот репутация, которой мне недоставало». Описание вечера Пушкин заканчивает словами: «Разговор обратился к воспитанию, любимому предмету его высочества. Я успел высказать ему многое. Дай Бог, чтобы слова мои произвели хоть каплю добра».[84]
В отличие от государя, Михаил Павлович не был счастлив в семейной жизни. И он, и его жена Елена Павловна были людьми яркими, незаурядными, но слишком разными по характеру, интересам, и не могли найти общего языка. Бывало даже, что после очередной размолвки Елена Павловна жаловалась императору на своего грозного супруга, и Николай Павлович дружески утешал ее. Остроумный великий князь в год 25‑летия бракосочетания сказал с горькой иронией: «Еще пять лет такой жизни, и наш брак можно назвать Тридцатилетней войной».
По наблюдению иностранного представителя в Петербурге, «…великая княгиня Елена, урожденная принцесса Вюртембергская и сестра герцогини Нассау, была очень красива, даже можно сказать, красива теперь (1839). Она весьма умна. Ей даже ставят в упрек, что она не всегда владеет своим остроумием и живостью, поэтому ее боятся».[85]
Действительно, Елена Павловна отличалась живым и непосредственным нравом, а также большой любовью к искусству и меценатством. Она принимала у себя многих писателей, поэтов, художников, словно окружала себя музами.
Великая княгиня Елена Павловна с дочерью Марией. Худ. К.П. Брюллов. 1830 г.
Кроме Михайловского дворца в Петербурге супруги владели Каменным островом и городом Павловском. Каменноостровский дворец часто посещал Пушкин, если гостил на соседних дачах, и хозяйка дворца всегда была рада поэту. Воинственный Михаил Павлович и на Каменном острове, в этом уголке отдохновения, был верен своим пристрастиям: в липовом саду он установил шесть орудий, захваченных в разных сражениях, в самом дворце, в бывшем кабинете, был устроен арсенал, в личных комнатах великого князя стояли под стеклом деревянные раскрашенные фигуры солдат разных полков.
Семейная жизнь омрачалась не только непониманием друг друга, но и тяжелыми утратами. Потомство Михаила Павловича и Елены Павловны состояло из пяти дочерей, сыновей не было. Две дочери, Александра и Анна, умерли во младенчестве, еще две – Мария и Елизавета, в возрасте 21 и 19 лет, и только Екатерина Михайловна пережила своих родителей. Каждая из этих смертей была потрясением для Михаила Павловича, и расстраивала его нервы и здоровье. В воспоминаниях Степанова отражена сцена встречи с великим князем весной 1847 года, когда тот четвертый месяц не мог успокоиться после смерти дочери Марии. Автор, в то время полковник Л.‑гв. Егерского полка, выздоравливая после болезни, гулял по набережной Невы: «Слышу, сзади подъезжает экипаж, останавливается, и знакомый голос произносит: „Степанов, это ты?“. Обернувшись, я стал лицом к лицу великого князя. Увидя меня еще издали, он остановил коляску и сошел на тротуар. Узнав, почему я здесь очутился, спросил: не устану ли я, если пройдусь с ним по набережной, и пошел рядом со мною по направлению к Мраморному дворцу. Тут он выспросил у меня все мельчайшие подробности моей болезни. Если передо мной на плитах была лужа воды, он отстранял меня на сухое место, а сам вступал в воду, приговаривая „промочишь ноги, там суше“ (тогда офицеры не носили галош). Когда я объяснил, что самое мучительное время для меня, это беспокойные ночи, то он, глубоко вздохнувши, сказал: „Я вполне понимаю эти страдания, с тех пор как я лишился дочери (тут голос его задрожал), я не знаю спокойных ночей, как и ты; вдруг просыпаюсь, вскакиваю, не зная, где я, и после долго не могу заснуть“. Михаил Павлович заключил тем, что мне непременно надо ехать за границу, что он пришлет ко мне Манда и прикажет ему определить, какие минеральные воды мне полезны».[86]
Великий князь Михаил Павлович. Акварель П.А. Федотова. 1839 г.
Как видно из этого случая, великий князь даже во время своих невзгод не оставлял своих обязанностей, заботился о подчиненных.
Говоря о деятельности Михаила Павловича, следует упомянуть его соратников и помощников. Первое время, с 1826 года, следующим по значению лицом после него был командующий гвардейской пехотой, знаменитый генерал Карл Иванович Бистром, герой войны 1812 года, любимец солдат, которые на русский лад называли его Быстровым. Этот старый, почтенный и заслуженный военачальник пользовался большим уважением в гвардии, и во время поездок великого князя за границу всегда замещал его в Петербурге, вплоть до своей кончины в 1838 году. Должность начальника штаба Гвардейского корпуса с 1826 по 1849 год один за другим занимали генералы А.И. Нейдгардт, П.Ф. Веймарн и П.А. Витовтов. Важными и значительными лицами, несмотря на скромные чины, были адъютанты великого князя. Благодаря этим верным помощникам во всех делах он был всеведущим и вездесущим. Редко ошибаясь в людях, Михаил Павлович с особым чутьем подбирал офицеров себе в адъютанты, находя самых способных и преданных. Среди них наиболее часто упоминаются современниками Николай Михайлович Толстой и Яков Иванович Ростовцев, которые умели смирять суровый нрав великого князя и не боялись возражать, если он был неправ.
Император Николай I, наследник цесаревич Александр Николаевич и великий князь Михаил Павлович принимают ординарцев. Худ. А.И. Ладюрнер. Около 18451849 гг.
В воспоминаниях Степанова есть трогательная сцена после смотра в Михайловском дворце, когда Михаил Павлович разгневался на совершившего ошибку кадета и его прямых начальников: «В назначенный день приема ординарцев от всех военно‑учебных заведений великий князь нашел, что все подходили дурно, кроме ординарца 1‑го корпуса, которого очень похвалил. Продолжая свой осмотр, он приказал всем снять ранцы и живо опять надеть их (в то время обращалось большое внимание на быстрое снятие и надевание ранцев). Похваленный ординарец 1‑го корпуса засуетился и перепутал ремни. Великий князь, уже недовольный, теперь прогневался, приказал арестовать ротного командира, батальонному объявить выговор и кадета не увольнять в отпуск, впредь до приказания.
Когда из штыковой комнаты, где происходил смотр, возвратились в покои, Н.М. Толстой доложил великому князю, что начальники 1‑го корпуса не виноваты: они хотели заменить подошедшего на ординарцы кадета другим, и оставили только по распоряжению его, Толстого, и что, следовательно, не они, а он заслужил взыскание.
– Вы виноваты? Так извольте же и вы принять от меня строжайший выговор.
– С благоговением принимаю, выше высочество, но уж в таком случае дозвольте не делать взыскания с начальников 1‑го корпуса.
– Нет, нет, все должны быть наказаны.
– Ваше высочество, если так, то осмелюсь просить вас уволить меня от инспектирования корпусов, потому что мои распоряжения не имеют цены в ваших глазах, и я у всех потеряю доверие.
– А‑а!! Вам не угодно, так я вас увольняю… извольте… да не угодно ли вам будет выйти в эту дверь… извольте…
– Повинуюсь, ваше высочество, и выйду с тем, чтобы больше никогда в нее не входить.
– Очень рад, выходите, очень рад…
В это время Я.И. Ростовцев, который был тут же, подошел к великому князю и сказал:
– Ваше высочество, а мне в какую дверь прикажете выйти?.. Вы удалили Толстого, а так как я вполне ему сочувствую, и одного с ним мнения, то и я должен удалиться.
– О‑о!! И вы туда же? Очень хорошо, извольте… выходите…
Не успели они выйти, как дверь растворилась, и Михаил Павлович бросается обнимать их и со слезами сознается, что погорячился; приказал ни с кого не делать взыскания, и кадета привести к нему обедать».[87]
Великий князь Михаил Павлович. Худ. Н.Е. Сверчков. 1850 г.
Другой случай, когда этот большой, сильный и мужественный, истинно русский человек и патриот, не мог сдержать своих слез, приводит командующий войсками Кавказской линии граф П.Х. Граббе: «Мне случилось выразить дух наших действий на Кавказе следующим девизом:
Да возвеличится Россия,
Да сгинут наши имена.
С блестящими от благодарных слез глазами великий князь Михаил Павлович кинулся меня обнимать».[88]
Великий князь, благодаря своему огромному росту, крепкому сложению, энергичному характеру и военной выправке казался человеком железного здоровья, хотя на самом деле это было не так. Он совершенно не щадил себя на службе, и наблюдавшие его лица поражались, как его хватало на такую напряженную деятельность. Ежедневные приемы начальников и адъютантов всего Гвардейского корпуса, разводы с церемонией, посещение военно‑учебных заведений и полков, заседания в Государственном совете, председательство в артиллерийском и инженерном комитетах отнимали все его время и энергию. Участие во главе гвардии в двух тяжелых походах и смерть четырех дочерей также подточили его здоровье. К тому же, как мы помним, еще с молодости он был «страстным охотником курения». Все это приводило к истощению нервной системы и износу всего организма заядлого курильщика. Уже в 1835–1836 годах Михаил Павлович был вынужден начать лечение за границей, на водах, но оттуда вернулся до срока к своим служебным обязанностям. Император Николай I по этому поводу писал Паскевичу 12 ноября 1836 года: «Скорый приезд Михаила Павловича вместо радости нам скорее в горе, ибо он возвращается, не кончив своего лечения, мы все истощили, чтобы удержать его от сего намерения, но нрав его такой, что его трудно переспорить».[89]
Унтер‑офицер и флейтщик Л.‑гв. Московского полка в 1844–1855 гг.
После этого великий князь лечился за границей в 1837, 1838, 1843 и 1846 годах. Первое сильное потрясение организма случилось в 1845 году, после смерти дочери Елизаветы, а в 1846 году в Вене на его руках скончалась дочь Мария. Душевное потрясение от случившегося стало причиной сильного носового кровотечения. Еще в 1839 году голландец Гагерн при описании великого князя отмечал, что «здоровье его страдает». К концу 1840‑х годов оно было совершенно расстроено.
8 февраля 1849 года исполнилось 25 лет со дня назначения Михаила Павловича шефом Л.‑гв. Московского полка. По этому случаю был устроен большой праздник, казармы иллюминированы, рота его высочества вступила в почетный караул в Михайловском дворце, вечером у полкового командира состоялся бал. Было решено в день юбилея поднести великому князю от лица всех служащих и служивших в полку памятную золотую медаль при благодарственном адресе. 6 серебряных и 100 бронзовых медалей было изготовлено для генералов, штаб– и обер‑офицеров. Этот день, совпавший с серебряной свадьбой великого князя, был запечатлен в солдатской песне, сложенной поэтом Ф.И. Глинкой. Несмотря на неточность – 25 лет назад, в 1824 году, Михаил Павлович стал шефом полка, командиром дивизии – в 1825, а командующим Гвардейского корпуса – в 1826, песня получилась сильной и душевной.
Золотая медаль, подаренная Л.‑гв. Московским полком августейшему шефу 8 февраля 1849 г.
Великий князь Михаил Павлович. Худ. Н. Крамской
Бюст великого князя Михаила Павловича. Скульптор Х. Ковшенков
Расцветим наш дом огнями,
Редким праздником хвалясь.
Командир наш, братцы, с нами,
Брат царев – великий князь.
Он с солдатом нараспашку,
Не лежи лишь на боку!
И готов отдать рубашку
Сослуживцу‑бедняку.
Мы ломали с ним походы,
Он знакомил нас с войной,
Пили с ним из Вислы воды,
Нас Дунай поил честной.
Как он стал нам командиром,
Двадцать пять уж лет прошло,
И своим честит он пиром
В незабвенное число!
А в старинную усадьбу –
В свой дворец зовет он сам
На серебряную свадьбу
Все боярство по чинам.
Так за чашею заздравной
Нам вдвойне засесть пора
И семье царя державной
Грянуть русское «ура»![90]
Празднуя юбилей, московцы не догадывались, что через полгода их обожаемого шефа не будет в живых. Во время пребывания великого князя на Святой неделе в Москве с императорской фамилией у него с большой силой возобновилось носовое кровотечение, которое привело к сильному нервному расстройству. Он стал заметно худеть и терять силы. В июне он по совету врачей начал пить в Петербурге киссингенские воды. В конце мая – начале июня Михаил Павлович провожал из столицы гвардейские полки, уходившие в Венгерский поход. В июле он не выдержал, и, несмотря на свое болезненное состояние, отправился в Варшаву, вокруг которой собирались войска вверенных ему Гвардейского и Гренадерского корпусов, и начал смотр войск.
11 августа 1849 года в 12 часов был назначен смотр полкам 7‑й Легкой кавалерийской дивизии с их артиллерией. При объезде полков на Мокотовском поле великий князь Михаил Павлович вдруг обратился к сопровождавшему его генералу Н.Н. Муравьеву, сказав: «У меня немеет рука», и с этими словами стал терять сознание. Окружавшие успели снять его с лошади, и в бесчувственном состоянии он был отвезен в Бельведерский дворец.
После того как доктора пустили ему кровь, великий князь был на некоторое время приведен в сознание, но уже не мог говорить и двигать правой рукой. У его постели постоянно находился император с наследником, а 25 августа приехала великая княгиня Елена Павловна с дочерью Екатериной. 17 дней продолжалась борьба между жизнью и смертью, и 28 августа 1849 года великий князь Михаил Павлович, командир Гвардейского и Гренадерского корпусов, генерал‑фельдцейхмейстер и генерал‑адъютант, на 52 году жизни скончался. Тело его было перевезено в Петербург и погребено 16 сентября в Петропавловском соборе. Хоронили Михаила Павловича московцы – 4‑й запасной батальон во главе с командиром полка генерал‑майором Кушелевым, прибывшим из Варшавы вместе с телом великого князя.
В своем духовном завещании, составленном в 1843 году, Михаил Павлович оставлял Гвардейскому корпусу свою самую драгоценную награду – бриллиантовую шпагу, заслуженную в Польской кампании 1831 года. Заключительные слова завещания гласят: «Если я кого‑либо обидел или из моих подчиненных или по другим моим соотношениям, то от всей души и искренно прошу простить меня, и верить мне, что я никогда не хотел огорчить их с умыслом».[91]
Новый командир Гвардейского корпуса, наследник цесаревич Александр Николаевич, отличался от своего грозного дяди более мягким и гуманным обращением, даже некоторой застенчивостью. За пять с половиной лет своего командования наследник не стал для гвардии такой яркой и легендарной фигурой, как его предшественник. Его ожидало другое предназначение.
Глава 9
«Служебные будни»
День в казармах начинался с утренней зарей и заканчивался с вечерней. Барабанная дробь, звуки флейты или кавалерийской трубы, ранний подъем, умывание, построение на молитву и завтрак были преддверием к служебным занятиям. Долгий служебный день после ужина завершался сигналами вечерней зори и молитвой.
Повседневная служба николаевских гвардейцев в Петербурге и пригородах проходила главным образом в занятиях по строевой подготовке, которой придавалось огромное значение во всех родах войск, особенно в пехоте. Молодых солдат, не знавших иной одежды и иной жизни, кроме крестьянской, вначале просто учили носить мундир, кивер, амуницию, знакомили со строевой стойкой, поворотами на месте, обучали строевому шагу, обращению с ружьем, обязанностям солдата, вводили во все подробности солдатской жизни в полку. Постепенно рекруты приобретали навыки и повадки настоящих солдат, и их уже было можно ставить в общий строй. До конца 1830‑х годов рекрут обучали в своих ротах, в 1840‑х годах – сводили при батальонах, находящихся в загородном расположении, с 1847 года рекруты сводились подивизионно.
Одиночными учениями рядовых занимались в основном унтер‑офицеры, ефрейторы и старослужащие «дядьки», а единства в строю добивались жестокой муштрой ротные командиры. На батальонных учениях начинались заботы батальонных командиров. Младшие, или субалтерн‑офицеры, играли в строю довольно пассивную роль и откровенно скучали. На ротных учениях их присутствие требовалось, когда рота занималась в полном составе. Офицер Л.‑гв. Преображенского полка Г.П. Самсонов так вспоминал о повседневных занятиях с солдатами: «В полковую жизнь я втянулся довольно скоро, хотя особенно приятной она не была. Томительны и тяжелы были учения того времени. Ружейным приемам не было конца, а отчетливость в них требовалась баснословная. Скомандуют „кладсь“ – и целые 1/4 часа проверяют, ровно ли держится всеми ружье. Только и слышишь: во второй шеренге четвертый подыми ружье! В третьей шеренге первый опусти! и т. д. Вообще ружье тогда предназначалось больше для приемов, нежели для стрельбы, и, как штык, оно было хорошо, как и теперь, но, как огнестрельное оружие, не годилось никуда. Правда, блестели ружья у всех великолепно, ибо чистились сплошь наждаком.
После ружейных приемов начинались, обыкновенно, учебные шаги – скучнейшая часть муштры, и так каждый день».[92]
Впрочем, молодым прапорщикам и корнетам начальство всегда находило применение в караулах по городу и внутренних нарядах в полку, на что так или иначе жаловались многие авторы. Например, офицер Л.‑гв. Саперного батальона В.И. Ден писал: «Первое время после производства моего в офицеры меня так часто наряжали в караул и дежурным по батальону, что я неоднократно и с сожалением вспоминал прошедшее время моего юнкерства».[93]
Обучение рекрута строевой стойке. Рис. Васильева. Не позднее 1833 г.
Строевые занятия в Школе Гвардейских подпрапорщиков. Рис. 1830‑х гг.
Обучение маршировке Рис. Васильева. Не позднее 1833 г.
В кавалерии зимой солдаты утром и вечером много времени проводили в эскадронных конюшнях, убирали и чистили своих лошадей в присутствии офицеров, три раза в сутки задавали лошадям овса и поили водой, два раза раскладывали сено и солому. В манежах учились навыкам верховой езды и проводили выездку лошадей, а также велось обучение солдат рубке, строевым приемам с саблей или палашом, обращению с пикой. Проводили эскадронные учения на плацу, сперва пешие по конному, то есть солдаты пешком разучивали все конные построения, затем, с наступлением тепла, отрабатывались конные эволюции, но это было уже не в городе. Весной кавалергарды перебирались из Петербурга в Новую Деревню, а конногвардейцы в Стрельну и пребывали там до осени, за исключением того времени, когда вместе со всей гвардией находились в лагерях в Красном Селе. Кавалерийские полки, стоявшие в пригородах Петербурга, тоже выводились в ближайшие деревни. Вообще в николаевское время, и особенно в городе, лошади двигались довольно мало, чтобы не потерять сытого и ухоженного вида. Такая забота кавалерийского начальства о внешности лошадей не могла не сказаться на их выносливости во время походов.