Взмах крыла. По всему пространству от него разбегается могильный холод. А мысли у Луки спутанные да вязкие, еле ворочаются. Иногда обрывочны. Иногда наслаиваются друг на друга этакими волнами и сливаются в огромное бушующее море, где смешаны и переплетены сотни течений, и уже невозможно отделить одну мысль от прочих, отделить зерна от плевел, отделить воздух от дыма, дым от сажи, сажу от земли, и теряется всякий смысл, и в голове тьма и кутерьма, а море дыбится, море настигает и тянет на самое дно, и Лука раскачивается и подвывает в такт ветру, не понимая, о чем вообще только что думал. А иногда мысли стопорятся – кружатся вокруг какой-нибудь незавершенной частицы, как стайка птиц, кричат и валятся замертво, оставляя сознание пустым. Птица ли где-то рядом, видна глазу, но не ясна разуму?
Взмах крыла. Лука протирает лицо от пота, застилающего глаза соленой мутью, и стоит на месте, как вкопанный. Он боится смотреть в ту сторону. Где птицы – там покойники.
- Давай, поверни голову, - с каким-то противоестественным вожделением шипит чужой голос в голове. – Ты же и сам хочешь увидеть.
Лука вздрагивает от звука этого голоса, но не подчиняется. Голос ехидно смеется, его смех дребезжащей струной тренькает между стенок черепной коробки.
- Там… ничего нет, - убеждает себя Лука.
- Разве? – язвительно интересуется надоедливый спутник, вновь противно хихикает и добавляет: – Там стоит зеркало, ты ведь знаешь. Давай-ка глянем, что у тебя в глазах?
Внутри у Луки вскипает волна гнева, рот его дважды криво дергается, словно не может эту волну излить, потом раскрывается страшной бездной и рождает наконец вопль, полный отчаяния:
- Заткнись!
Обувщик кричит вслух, до предела напрягая саднящее горло, нещадно бьет себя по голове и пытается заглушить это отвратительное хихиканье. Но вот звучит голос Ильи:
- Посмотри туда, папа, - и Лука больше не смеет кричать «заткнись». Он плачет, поворачивается в сторону зеркала, видит в его недрах вторую свечу, второй неугомонный язычок пламени и какую-то тощую сгорбленную тень – вероятно, себя.
- Ближе, ближе, - подгоняет чей-то шепот.
Лука делает несмелый шаг и вдруг понимает, что этот последний шепот не принадлежит ни настырному мысленному спутнику, ни призраку сына, и вообще звучит где-то снаружи. Уши закладывает, как будто тело подбросили на высоту, по коже разбегаются невидимые насекомые. В ужасе обувщик срывается с места и бежит к двери. По влажной поверхности глаз смазанными отражениями проносятся стены. По стенам лениво ползают красные и коричневые жучки, но Луке уже все равно – он вырвался на улицу.
Ветер бросает в лицо пыль и гарь. Позади, за распахнутой дверью, гаснет спасительное пламя свечи. Тьма зреет.
Стараясь не оглядываться, обувщик продолжает свой лихорадочный бег. Проносится мимо домов, окутанных ночным туманом, предвещающим скорый рассвет, огибает серебристую поверхность озера и видит перед собой громаду завода, извергающую дым. Из дыма скалится огромное серое лицо с угольным взглядом и черной пастью. Из этой пасти масляной рекой течет ядовитая слюна – стекает на землю, с шипением впитывается в нее и отравляет будущие всходы. Лука буквально видит, как в недрах почвы гниют и лопаются семена и травы, притаившиеся в ожидании тепла.
Он понимает, что им уже не помочь, что растения погибли, не успев прорасти, и бежит дальше, стараясь не попадаться в поле зрения серого лица. Минует рабочий поселок, уставленный гробами бараков, из которых за ним безучастно наблюдают мертвые глаза, проскакивает западную расщелину и оказывается на пустыре. Тьма остается позади, заключенная в клетке из горных склонов.
Здесь свежо и прохладно, кое-где крошечными комочками лежит снег, не потревоженный ни заводским дымом, ни оттепелью. Лука замедляет шаг и пробирается к старому грачевнику – возвращаться домой ему страшно, но и бесцельно слоняться вокруг израненного туловища старой горы не хочется.
Деревья, обвешанные клубочками пустых гнезд, острыми прутьями протыкают ночной туман, и из ран его сочится влага. Почва под ними до сих пор усеяна бело-зелеными разводами – от застарелого птичьего помета. В некоторых местах лежит бурой массой прошлогодняя листва.
Лука внимательно рассматривает эти пожухлые листочки и ловит себя на мысли, что их тут быть не должно, поскольку деревья в грачевнике давным-давно стоят совершенно голые – корни, запрятанные в толще грунта, много лет как сгнили и не способны впитывать питательные вещества, мощные стволы отвердели и ссохлись, кора обратилась каменной чешуей. Мертвые растения не обрастают зеленью к лету.
«Так что же… это?», – думает обувщик в панике. Медленно подходит к ближайшему бурому холмику и различает в нем полупрозрачный стрелоподобный отросток – очин. «Не листья, - догадывается Лука. – Перья».
И действительно, вся земля под бывшей грачиной рощей усеяна перьями, опавшими с несчастных птиц. Там же, под выцветшим на солнце перьевым покрывалом, лежит множество полуистлевших птичьих скелетов.
Луку передергивает от омерзения. Он быстро проходит мимо деревьев и направляется к ржавому локомотиву.
Глазные яблоки набухают, наливаются соком и жадно цепляются за каждую черточку. Цепляются за ощерившиеся ветки мертвых деревьев, фиксируют кусок неба, исполосованный их кривыми линиями, впитывают эту картину и от насыщения некоторое время держат ее перед собой, и когда Лука поворачивает голову – перед его воспаленным взором все еще стоит отражение изрезанного куска неба. Оно рассеивается неспешно, уступая место другим образам, но и эти другие задерживаются на сетчатке, и потому Лука как бы опрокидывается во времени: постоянно видит недалекое прошлое, канувшее в летах секунду назад – дышит им, питается им. Жив им.
Под ногами что-то хлюпает. Обувщик склоняется вниз, ждет, когда исчезнет прилипший к глазам пейзаж из рыжего дорожного полотна и темно-синей ночи над ним, и понимает, что наступил в глубокую грязную лужу. Влага просачивается внутрь обуви – Лука видит, как жидкая грязь заливается через края ботинок, но не ощущает этого.
Мутные круги расходятся по воде. Красной лентой вслед за этой рябью расплывается какой-то отблеск. Но откуда идет свет – неясно, ведь повсюду стелется туман, и нет ни луны, ни крапинок звезд.
Вода – кровь земли. И если где-то расплылась лужа – под ней непременно обнаружится рана. Лука почему-то испытывает непреодолимое желание эту рану отыскать, нащупать и разворотить до основания – он не знает, зачем, но потребность настолько велика, словно от ее утоления зависит чья-то жизнь. Его собственная или, быть может, сына. Хотя… у умерших нет никакой жизни. Умершие ни от чего не зависят.
Обувщик садится у края лужи, запускает руки в холодную воду, трогает склизкую поверхность дна, протыкает ее ногтями и принимается выгребать размокшую глину наружу – серыми комьями, в цвет лица, скрывающегося за заводским дымом. Глина липнет к коже, как тесто. Суставы деревенеют от холода. Но Лука судорожно продолжает рыть, тревожа спящих после зимы подземных насекомых, уничтожая ненароком хрупкие личинки и куколки и смешивая их останки с грязью.
Вскоре он упирается в металлическую трубу. Сложенными вместе ладонями вычерпывает остатки размокшей почвы и заглядывает в получившуюся яму. Труба расколота вдоль – совсем немного, но все равно можно рассмотреть, как по ее телу течет горячая венозная вода. Из ямы валит пар. Спасаясь от него, Лука резко отстраняется назад и закрывает лицо руками. Мир погружается в звенящую темноту, а кожу на лице и пальцах невыносимо жжет.
Где-то поблизости нарастает свистящий рык. Возникает из небытия, заглушает звон в ушах, пронзает сонное туловище ночи и заливает все окружающее пространство надрывной, вибрирующей волной.
Гудок паровоза. Невозможный здесь, на границе леса, и оттого подобный раскатистому грому.
Гудок паровоза.
Лука отдергивает руки и видит, как мимо него по ржавому дорожному полотну плывет старый локомотив. Лобовой прожектор сияет ярким красным пламенем – именно от него были отблески в луже. Сам локомотив ничуть не изменился – корпус его изъеден коррозией, труба заваливается набок, колеса разъезжаются в стороны. Вот только из покореженной трубы и изо всех дыр парового котла валит густой дым, а поломанные колеса со скрипом крутятся и дают ход всей разваливающейся конструкции. По периметру площадки, на которой установлен ржавый котел, висят какие-то тряпичные мешки.
Лука делает несколько шагов в сторону лениво ползущего паровоза и с ужасом осознает, что это и не мешки вовсе, а трупы – подвешены за растянутые шеи к перилам, болтаются в такт движению и почему-то ухмыляются, подобно живым. От этих оскалов и провалившихся глаз, затянутых белой мутью, Луке становится не по себе. Желудок сжимается тугим узлом, в горле и во всем организме пульсируют потуги к тошноте, но рвоты нет – нечем.
Локомотив с неприятными пассажирами устремляется к западной расщелине. Обувщик бежит за ним, стараясь не отставать. Туман и ветер хлещут его по лицу, а в голове раскручивается какая-то шестеренка, и все вокруг плывет и покачивается.
Паровоз, издав повторный гудок, останавливается у глыбы завода. Мертвецы, все как один, снимают со своих шей петлицы, орудуя костлявыми ручищами, потом спрыгивают наземь, выстраиваются шеренгой и шагают к зданию. При их приближении заводской гул затухает.
Двери открываются, и вся шеренга кучей нетленного праха заваливается внутрь. Лука спешит следом, желая разузнать, что же там происходит, вскакивает на крыльцо, но крайний покойник грубо его отталкивает. Затем раскрывает свой расхристанный рот и, вращая высохшими глазами, шипящим голосом произносит:
- Тебе нельзя, дядя. Предупреждали ведь.
Мертвец издает неприятное горловое бульканье, словно у него нутро гниет и испарения невольно вырываются наружу, усмехается и закрывает за собой двери.
Лука остается в окружении скучных рыжих будок. Под кожу ему пробирается предрассветный холод. На западе уже занимается заря, алая с синюшными пятнами ночи по краям. Окружающая мгла по крупицам собирается в черный сгусток, пылью ложится на влажную поверхность глаз, просачивается сквозь бездну зрачков внутрь воспаленного мозга и там находит убежище от пагубного солнца.
Начинается новый день – первый, сотый или тысячный после похорон.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
Ирина.
- …видит то, чего нет, - дед Матвей тяжело вздохнул, посмотрел на тусклую фотографию Ильи и отвернулся от могилы. – Я к нему и не захожу теперь.
- Так что же, Лука совсем один? – спросила Ирина с беспокойством. – Ему ведь помощь нужна, уход какой-нибудь.
- Его Радлов навещает. Вроде как еду носит и следит за здоровьем. Чтобы совсем-то истощения не было, - старик помялся немного, почавкал пустым ртом, как бы собираясь с мыслями. – Он вот рассказывал, что Лука с кем-то воображаемым общается да в окошко все глядит – чего высматривает, непонятно. А если кто живой придет, настоящий – никого не замечает, ага! Не знаю даже, ест ли, спит ли… ну раз Петр ходит, значит, наверное, ест все-таки. Без еды-то как жить.
- Врача бы ему, - робко заметила Ира, отошла от надгробия и развернулась, чтобы уходить.
Дед Матвей последовал за спутницей.
- Жалко, - пояснил он, поравнявшись. – Запрут в больнице, а там у людей счастье разве? Потому и без врача. Оно, знаешь, на людей-то если посмотреть, которые умом тронулись – так аж сердце кровью обливается. И что, наш Лука будет сиднем сидеть в какой-нибудь замызганной палате под уколами и слюни пускать? Не дело это. Да он, может, оклемается еще, - старик прокашлялся, посмотрел себе под ноги, с сожалением отметил, что валенки его, не предназначенные для слякоти, понемногу размокают и приходят в негодность, и сказал: – Вообще как ведь в жизни бывает! По молодости-то они оба в Тамару Колотову влюблены были. Хотя сейчас она Радлова, конечно. Так она пока с Лукой встречалась, Лука шибко к Лизавете прикипел – своих-то детей не было у него еще. Тома, конечно, у нас баба практичная, выбрала мужика более состоятельного. Петра то бишь. Так ведь Петр как хорошо себя повел тогда! Луку понял, принял, разрешил с падчерицей водиться. Конечно, он ужо раз прикипел, и ребенок к нему тянулся, так чего разлучать? Только не каждый бы так смог. Да и Лука обиду не затаил ни на кого. А потом они такие друзья хорошие стали! – Матвей присвистнул, как бы демонстрируя, насколько это удивительно. – А ведь разные совсем, ага. Лука – он, знаешь, готов для всех людей… для всех.., - старик не сумел подобрать слов и неуклюже подытожил: – В смысле, на благо. Петр не такой, у него всегда все рассчитано, всегда все для своих…
- Да разве же это плохо? – Ирина чуть заметно усмехнулась, вроде как с горечью. – Своим тоже помогать надо.
- Я не говорю, что плохо. Мы ведь без него зиму бы не пережили. И хоть бы поблагодарил кто! Так нет, воровать начали в открытую! Мол, просить им не хотелось. Как будто он помогать должен, коли не просят. Вообще-то когда всё только для своих, так и хозяйство хорошо устроено, и сам прочно на ногах стоишь. Так что я не ради осуждения. Я к тому, что характеры у них с Лукой разные. А дружба, вишь, крепкая.
Некоторое время шли молча. Ира смотрела себе под ноги и пыталась не увязнуть каблуками в грязи. Матвей разглядывал таблички на редких могильных крестах и промерзшую плесень на этих табличках. Потом он вдруг оживился и спросил:
- Андрей вчера приехал, слыхала?
- Что? Нет, - неуверенно ответила женщина, отвлекаясь от каких-то своих размышлений.
- Под вечер ужо, после тебя. Машину себе купил! Красивую такую, да только на ней в наших местах хрен проедешь. Дом, говорит, продам и насовсем уеду, ага. А я не пойму никак, кто у него тут дом купит, кому тут жить-то захочется.
- Никому не захочется, - согласилась Ирина. – Но уезжать надо.
- Вам, молодым, и вправду надо, нечего тут делать. Умирает поселок. Лука раньше – давно еще, когда Петр только медь нашел – убеждал всех, будто завод нас спасет. А завод только добьет то, что и без него гнить начало. Ты сама-то как? Планируешь обратно в Город?
- Ой, дед Матвей, не знаю. Все мои деньги у матери, без них никак не обустроиться там. Поживу пока у брата.
- Ага, - задумчиво и невесело протянул Матвей. – Этот хмырь пьяный-то и убить может, и не посмотрит, что сестра. Хочешь – у меня живи! Вторую комнату разгребем, я просто в нее не захожу. Ну старый я, не хватает сил за целым домом следить! Так я ее запер от греха подальше. А вообще можно прибраться и живи, сколько влезет!
- И не боитесь, что кто-нибудь что-нибудь нехорошее подумает? – поинтересовалась Ира и выдавила из себя наигранный смех.
Старик громко, до хрипоты, расхохотался, вытер выступившие слезы и сказал:
- Я тебя умоляю! Мне слишком сильно за семьдесят, чтобы кто-то что-то подумал.
- Спасибо, дед Матвей. Но не хочется мне вас напрягать.
- Дело твое, конечно. Только я ведь по-доброму предложил, зря ты разволновалась.
- Да с чего бы мне волноваться? – вновь наигранный смех.
- Вот чего не знаю – того не знаю. А только у тебя с юности еще черта: ты, когда нервничаешь, всегда на «вы» перескакиваешь с теми, кто старше. Я и говорю, что если ты чего плохое подумала – то зря.
Женщина смутилась и промолчала. Вскоре они попрощались: Матвей отправился к Инне Колотовой, которую часто теперь навещал, потому что старуха хоть и сварлива, а все же есть, с кем побеседовать; Ирина пошла в сторону неприбранной шаловской избы.
Бориска с рябым всю ночь кутили на полученные за проживание триста рублей, потому теперь спали – сам Бориска примостился в углу и издали был похож на опрокинутый пыльный мешок, а его собутыльник рухнул головой прямо на стол да так и отключился. По столу под его помятой физиономией растеклась бурая лужица – Ира поначалу решила, что это рвота, но, подойдя ближе, различила запекшуюся кровь.
Она громко ахнула от испуга, тут же зажала себе рот руками и заозиралась по сторонам, вроде как в поисках подмоги. «Он что… умер?» - подумала женщина с ужасом, затем склонилась над сидящим трупом, почти сползшим под стол, и ткнула его пальцем в плечо. Одежда оказалась сырая, плоть под ней противно продавливалась.
Впрочем, труп почти сразу застонал, развернул голову боком и невнятно, пуская слюни, прошипел:
- Пошла на хер отсюда, - после чего громко зачавкал и вновь провалился в пьяный сон.
Ира заметила, что половина лица у рябого вздулась и посинела, а у носа запеклась корочка крови. Некоторое время в ней боролись любопытство и омерзение, но любопытство в итоге одержало верх – она протянула трясущуюся руку и осторожно потрогала гематому. Рябой тут же взвыл от боли и вскочил на ноги. Осоловелые глазки его пылали тупой, беспредметной яростью.
- Дрянь! – закричал он истеричным, неожиданно высоким голосом, потом бросил испуганный взгляд в сторону Шалого и виновато добавил: – То есть… это спьяну я. Не обессудь, так сказать, барышня.
- Мне на твои выходки плевать, - спокойно ответила Ирина. – А вот если ты подохнешь – неудобства точно возникнут. Посмотри, сколько кровищи с твоей рожи натекло, - и она указала на бурое пятно.
Рябой уставился на грязную поверхность стола удивленным взглядом, ощупал свое лицо с вмятинами и пробурчал:
- Нос, по ходу, сломан.
- Да у тебя пол-лица раскурочено! Жалко, зеркал не держите. Поверь, нос – вообще не проблема на фоне всего остального.
Рябой как-то странно подвигал челюстью, попытался ухмыльнуться, но тут же схватился за левую скулу и, истошно вопя, опустился на свое место.
Ира между тем растормошила Шалого. Тот медленно поднялся, оглядел серое помещение сквозь решетку своих засаленных волос и, выдыхая волну застоявшегося перегара, спросил:
- Че надо-то?
- На собутыльника своего глянь. Ты ж его вчера бил.
Бориска, пошатываясь, подошел к товарищу, самодовольно хмыкнул и ткнул его в раздувшуюся часть лица.
- За….и трогать! Болит! – крикнул рябой с негодованием.
- Ты бы, братец мой, силу-то рассчитывал.
- Я и рассчитывал, - Шалый вдруг заулыбался, широко и страшно. – Если б я не рассчитывал, этот бы сейчас деревянный бушлат примерял. Неужто не помнишь, как я семь лет назад одному уроду черепушку раскроил?
- Ты за это и сел, - недовольно отозвалась Ирина. – И, видимо, снова хочешь.
- А я везде проживу, я человек уважаемый, - Шалый посмотрел на сестру с вызовом и потряс перед ней кулаком, демонстрируя наколку в виде перстня и рыхлый шрам на пальце рядом.
- Уважаемый? Ну-ну. Знаешь, я в Городе много разных людей встречала. Нашлись и такие, у которых можно было кое-чего расспросить. В общем, ты своим партаком лучше не свети особо, - Ира цокнула языком и победоносно добавила: – Так-то, братец.
Бориска разом сник и спрятал руку с наколкой за спину.
- Много ты че понимаешь, - пробурчал он себе под нос.
- Я понимаю, что если твой друг помрет ненароком – проблемы будут и у тебя, и у меня. Так что хватай его за шкирку и тащи в Вешненское, пока он коньки не отбросил от нагноения или еще чего. Там травмпункт есть, авось, помогут.
- Пешком, что ли?! – в один голос воскликнули и Бориска, и рябой.
- За бухлом же ходите.
- Так это, - смущенно начал рябой. – Нам бы тогда затариться заодно.
Ирина поглядела на него с недоумением, потому Шалый вступился и пояснил:
- Денег-то дашь, нет? Мы иначе не пойдем.
- У вас же полон дом самогонки.
- А чего нам пустыми-то ходить? Про запас возьмем!
Женщина недовольно скривилась, но две сотенные купюры все-таки протянула.
- Эй, ты давай-ка сверху доложи одну, как вчера, - сказал ей брат голосом, захлебывающимся от жадности. – Мы на это ничего приличного не купим.
- Значит, покупайте неприличное. Вам все равно, что себе в глотки заливать.
Шалый злобно прохрипел что-то невнятное, но деньги принял. Потом ухватил рябого за плечи, и вместе они вывалились за порог.
Подождав пять минут, чтобы никто не вернулся, Ира заперла болтающуюся дверь и стянула с себя куртку – здешних жильцов грел алкоголь, но вообще-то изба толком не отапливалась, а подключением к общему котлу никто своевременно не озаботился, так что приходилось ходить в верхней одежде.
Кожу мгновенно стянуло от холода, но, невзирая на это, женщина сняла также кофту и белье и оказалась голой. Все утро у нее жутко зудел низ живота, и еще где-то под левой лопаткой, так что она принялась с беспокойством себя осматривать. На животе обнаружилась полоска ярко-розовых волдырей небольшого размера, тянущаяся до самого начала бедра. На спине, если верить осязанию, была та же самая сыпь, и тоже полоской.
Ира взяла кофту, вывернула ее наизнанку, внимательно осмотрела каждый шов и нашла в ткани несколько мелких шевелящихся точечек. «А клопы все-таки есть, - подумала она. – И ведь от мороза не мрут, падлы».
Затем подошла к старой кушетке и, охнув от натуги, перевернула матрас. По углам болталась бело-серая шелуха от кладок насекомых, от шелухи в разные стороны расползались мелкие точечки – такие же, как в швах. Взрослых клопов, длиной в полсантиметра, нашлось всего три штуки – жирные коричневые пузырьки с темной сердцевиной и отвратительными брюшками, разрезанными на сегменты, нахально сидели по центру и переваривали кровь, выпитую за ночь из живота и спины новой постоялицы.
Ирина с отвращением бросила матрас на пол.
Побродив по клетушкам, на которые была разбита изба изнутри, она отыскала ржавый умывальник и промыла места укусов холодной водой. Вернулась в большую комнату, покопалась в куче бутылок у стены, нашла ту, в которой была водка, откупорила ее и залила полоски волдырей. Кожу невыносимо жгло, но зуд прекратился сразу.
Остатки жидкости женщина вылила на матрас, уделив особое внимание кладкам. При соприкосновении со спиртом насекомые скукоживались в комок, дергались да почти тут же дохли.
Расправившись с ними, Ира достала из чемодана другую одежду, натянула на себя всё свежее, закуталась в куртку, легонько поежилась и принялась пересчитывать остатки денег. Вышло две с половиной тысячи. «Не особо мама расщедрилась. Моими-то деньгами! – мысленно возмутилась женщина. – Это я, я заработала! А они с Машкой живут и в ус не дуют! Машке-то уж сорок скоро, женихи ей не светят, вот она и не защищает меня. Старая дева. Уютно под мамкиной юбкой устроилась».
Потом Ирина еще раз перебрала мелкие купюры, уже не считая, и подытожила: «Итого две пятьсот. Уехать можно. Четыреста рублей на билет. Около того. Будет две. На них можно… да что на них можно! Это сутки в гостиницу проторчать с учетом еды. Твою-то мать, ну как можно было так вляпаться!». В порыве ярости она бросила деньги на пол, но тут же собрала их, спрятала обратно в карман и продолжила рассуждать: «Так что же мне делать? Вернуться? И снова… снова… нет, я вообще-то могу. Я даже очень легко могу, только это же не навсегда. По-хорошему, можно за два-три года на квартиру накопить, ни в чем себе не отказывая. А это, конечно.., - тут она сама себя перебила: – Боже, Ира! Да кого ты обманываешь! Чего тут заоблачные планы строить, на эти жалкие две с половиной физически невозможно устроиться. Даже если в старое место пойти, не делается ведь все за один день».
Устав от печальных дум, женщина отправилась в погреб, чтобы найти, чем пообедать, но ничего, кроме пары бутылок водки и запасов самогона, не нашла.
Тогда она отправилась в общий амбар, где столкнулась с Радловым – он принес мешок крупы для жителей, вроде как с тем нацелом, чтобы больше у него не воровали.
Ирина потупилась, хотела поначалу спрятаться, но деваться было некуда – никаких сплошных стен или заграждений, за которые можно было юркнуть, в амбаре не имелось. Она набралась храбрости, подошла первая и сказала:
- Петр Александрович, здравствуйте!
- Ну-ну, - недобро отозвался Радлов, ворочая мешок. – Ты, видно, не знаешь, что брат твой за зиму растрезвонил, как ты их надоумила на могиле Лизаветы пакости написать. На могиле моей дочери!
- П… простите, - пролепетала Ира, совершенно растерявшись.
- Бог есть. Он простит, - тут Петр отпустил наконец мешок, развернулся всем своим необъятным туловищем в сторону женщины, навис над ней этакой глыбой, затмевающей белый свет, и добавил с каким-то злобным задором: – Мама твоя тоже успела кой-чего порассказать. Вся деревня знает, - затем подошел еще немного ближе, сверкнул красными от бессонницы глазами и спросил шепотом: – Ну, и кто теперь шалава?
Не дожидаясь какой-то реакции, он окинул девушку презрительным взором и пошел прочь.
Ира минут пять стояла без всякого движения и переваривала услышанное. Глаза жгло, но она сумела не разреветься. Отмахнулась, набрала немного картофеля и неспешно двинулась в сторону временного пристанища.
Шалого с собутыльником до сих пор не было. Ира немного прибралась, отмыла заляпанный стол, приготовила пюре. Потом долго смотрела в окно, ожидая, когда еда остынет – снаружи пролетали редкие черные пылинки с отвала, и было тускло и убого. Где-то завыла собака, и женщина почудилось, будто собаки здесь воют не по природе своей, а оттого, что вынуждены каждый день наблюдать эту безрадостную картину.
Оторвавшись наконец от окна, она села на матрас, до сих пор лежавший на полу мертвым грузом, поставила себе на колени тарелку и принялась за обед.
Ела картошку и плакала.
Брат вернулся к вечеру. Один.
- Что случилось? – поинтересовалась Ирина без особого интереса, больше чтобы не молчать.
- Скулу я ему расколошматил, - мрачно ответил Шалый. – В Город увезли, в больницу.
- А разве такое не должны сразу в травмпункте исправлять?
- Должны. Да только я ему кость раскрошил вдребезги, оказывается. Вроде как надо еще смотреть, где какие осколки, и по кусочкам это все собирать.
- Полицейские там, часом, не пытались разузнать, как это вышло, что бывший зэк опять изуродовал человека?
- Не пытались, - Бориска вдруг расплылся в улыбке и гордо добавил: – Он же не фуфло. Он меня не сдаст.
- Ну, глядишь, один-то пить меньше станешь.
Но пить Шалый стал только больше – весь вечер вливал в себя без разбору то водку, то самогон, словно пытался за двоих напиться, бурчал какие-то угрозы и проклятья, а глаза его, изрешеченные редкими засаленными патлами, свисающими на лоб, наполнялись постепенно лютой злобой и горели, как у затравленного звереныша.
Оставив его, Ира потихоньку отправилась спать. Спала беспокойно, как и в прошлую ночь. Ей мешал брат своими ядовитыми бормотаниями, а, кроме того, постоянно казалось, будто кто-то заползает под одежду – то ли не все клопы передохли, то ли просто чудилось от нервозности.
Часа в три, кажется, она смогла провалиться в липкую дрему, но почти сразу пробудилась оттого, что сверху нависла черная тень. Женщина распахнула тяжелые веки и столкнулась взглядом с Бориской – тот стоял над кушеткой и смотрел на сестру, не отрываясь. Ира вздрогнула и, ничего не соображая, присела на постели. За окном только начало светать.
- Ты чего? – спросила она и услышала, насколько сильно у нее дрожит голос.
Шалый разомкнул ссохшиеся губы и выдавил из себя глухие слова, пропитанные ненавистью:
- Я тебя, тварь, грохну сейчас.
- Да что стряслось-то?
- Вы! – невпопад отозвался Борис, срываясь на крик. – Это всё вы! Отца со свету сжили, стервы! Меня выгнали! А ты вообще семью опозорила! Еще что-то про наколку мою тявкать осмелилась! Я тебя порешу, слышишь!
Он сыпал угрозами и оскорблениями, но не двигался с места. В голове у Ирины пронеслось две мысли: либо братец по пьяни вспомнил какие-то свои злоключения на зоне, либо действительно обиделся на то, что ей стало известно истинное значение наколки в виде перстня.
Дожидаться, пока Шалый начнет предпринимать какие-то действия, она не стала – быстро слезла с койки, схватила чемодан и ринулась на улицу. Бориска остался в том же положении, словно разговаривал с воздухом или бестелесным духом, и вообще не заметил исчезновения гостьи.
Ира же, продираясь сквозь предрассветный сумрак, добралась до жилища деда Матвея и попросилась на ночлег.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ.
Поиски Луки.
После встречи с Ириной Радлов выскочил из амбара в ярости. Потоптался на одном месте, словно не знал, что с этой яростью делать, потом громко выругался и пошел домой. В уголках глаз у него плясала красная пелена, а зрачки застилало слезливой мутью, так что он ничего перед собой не видел и при каждом шаге натыкался на камни и комья грязи. Камни гневно пинал, отчего те укатывались дальше и рано или поздно вновь попадались под ноги, комья грязи – давил, не заботясь о чистоте и целости обуви. Впрочем, внутренняя буря постепенно улеглась, и когда Радов приближался к своему особняку – он уже жалел, что так резко обошелся с женщиной.
У себя во дворе Петр печально оглядел голую землю, расплывшуюся в болото и больше непригодную для посевов, пожал плечами, как бы не понимая, что со всем этим теперь делать, и протиснулся в прихожую, чуть не проломив дверные косяки – от бессонницы он весь обвис и обмяк, но, увы, не похудел нисколько.
Разувшись и стянув шубейку, Радлов первым делом направился в спальню, где с недавних пор безраздельно властвовала царица Тамара. Постучался, подождал пару минут и открыл дверь, не дождавшись ответа. Жена неподвижной статуей сидела у зеркала и отсутствующим взором глядела куда-то сквозь – сквозь зеркало, сквозь стены и горные хребты, но вместе с тем не видела дальше собственного носа.