Старик улыбнулся, но не нашел, что ответить, так что Ирина беспрепятственно продолжала:
- Высказала я ей это все, а она, знаешь, как невинная овечка – мол, знать не знаю, никто тебя не обманывал, деньги наши. Ты их, говорит, сама нам отдала, потому что тебя совесть измучила, что ты у Дашки на похоронах не была, а теперь назад просишь. Машка, конечно, у нас никогда умом не блистала, так ей, может, мать наплела, а она и поверила. По-хорошему, в дорогом шарфе по засранной деревне тоже не от большого ума расхаживают.
- Ты больно грубо про нашу деревню-то, - осторожно заметил дед Матвей. – Здесь же раньше хорошо было.
- А я не про деревню. Раньше и правда было неплохо, а как завод поставили… стало жутко. В окошко если глянуть – отвалы стоят, земля в черном песке, вода в озере мутная. Ну что они, спрашивается, сделали, как не засрали кругом все?
- И то верно. От завода горе одно. Да только что ужо поделать, только тут доживать.
- Уехать можно. Дед Матвей, ты ведь сам знаешь, что лучше уже не будет. А хуже – вполне возможно. Неужели тебе самому не страшно?
- Чего мне бояться-то! – старик выдавил из себя хриплый смешок да тут же погрустнел. – Да и ехать некуда. Племянник у меня только из родни. Но к нему я не поеду. Жадный он, от жадности-то заморит меня, ага. Мне в моем возрасте место менять не к лицу.
Ира допила чай, облокотилась на стол и спросила:
- А как же родители племянника? У тебя, получается, брат или сестра есть, разве не примут?
- Брат. Только я не очень хочу, чтоб он меня принимал. Рано мне еще, - Матвей хитро подмигнул женщине и пояснил: – Он вообще-то давно умер. Если посчитать, так лет тридцать вышло с тех пор. Старший брат-то. Умер в шестьдесят один, а мне тогда только пятьдесят три исполнилось. Погоди-ка! Это не тридцать лет получается. Двадцать пять. А все ж таки четверть века, сколько воды утекло. Помню, я тогда здесь ужо был.
- Конечно, был, я-то тебя с детства помню. А мне, увы, несколько больше, чем четверть века, - рот Ирины расползся в смущенной улыбочке. – Слушай, дед Матвей, ты вообще сколько здесь живешь?
- Да, почитай, в сорок годков меня сюда судьба-то забросила.
- Обидно, наверное, было? После управления колхозами в такую дыру ехать.
- Да нет, чего же обидного. Я ведь хорошо справлялся, урожай под моим началом везде увеличивался. Награды даже получал, ага! Меня потому в этот поселок и направили, хотели хозяйство обустроить, чтоб, значит, всю область пшеницей обеспечивать. На бумаге-то красиво выходило – озеро, склоны защищают от плохой погоды, благодать! А на деле почва тут мертвая. Без удобрений сплошная голь. С удобрениями, конечно, и до меня пшеница всходила, да пустоцвета было много. Я ведь даже докладные писал, мол, дурная затея. А мне отвечали – есть план, так что смоги, - старик задумался на мгновение, а глаза у него потухли, словно обратились вовнутрь и пытались там, в памяти, отыскать недостающие детали рассказа. – Нет, мы даже в Город урожай отправляли. Но на всю область – это было невозможно. А потом как-то поломалось все, знаешь… в жизни, то есть, общественной поломалось. Пшеницу тогда оставили скотину кормить, остальное картошкой засеяли – на кой она нам, пшеница, если ее не продавать? И, выходит, примерно после твоего рождения я от дел отошел. Осел да стал жить. Чего ж еще? Привык я здесь, ага.
У Матвея навернулись слезы и, чтобы не показать слабину, он ухватился за первую тему, которая пришла в голову:
- Я тут газету читал, перед сном-то. Одну муру пишут!
- Им же главное, чтоб читателя завлечь. Ну и мнение, что ли, сформировать нужное. Хотя какое уж тут нужное мнение? Про завод пишут, что от него польза одна, да мы-то не слепые, сами все видим! – Ира вдруг оживилась и уточнила: – А не видел, про икону пишут что-нибудь? Слух прошел, в Городе икона кровоточит.
- Тоже, выходит, веришь? Как Петр?
- Не особо. Точнее, не задумывалась даже толком. Есть он, может, Бог, да не про меня. Любопытно просто, как это она плачет.
- Ну с чего бы ей плакать? Чего она, живой человек, что ли? Ходят целую неделю да только и говорят, что про икону да про мор.
- Мор? – переспросила Ирина. – Ты про Мертвое Городище?
- Тьфу ты, прозвище какое! – отозвался Матвей с явным раздражением. – Про него, конечно, только к чему его люди так назвали? Оно ведь мудрость есть – как корабль назовешь, так и… а! – старик махнул рукой. – У нас тоже от гриппа несколько человек умерло.
- Там, я слышала, жертв уже около двадцати. Разве так бывает от гриппа?
- Там и население раз в десять больше, чем у нас. Значит, и больных больше.
Матвей погрузился в мрачную задумчивость, потом заговорил тихим, мечтательным голосом:
- Нет, раньше хорошо жилось. А на месте шахтерского городка поселочек стоял, крохотный совсем. Его вроде какие-то монахи-отшельники основали. Жили они отдаленно, так их никто и не обижал, хотя религия и не в почете была. Поселочек-то Беловешня назывался. Красиво так, ага.
- Чего уж красивого? Что Вешненское, что Беловешня – в честь нашей реки. Ни ума, ни фантазии. Еще бы озеро какой-нибудь вешней обозвали – вообще бы смех вышел. И что это за слово такое дурацкое, чего значит-то?
- Весна, значит. Жизнь, значит. Потому как весной просыпается жизнь, - старик произнес слово «жизнь» с особой теплотой, помолчал немного, собираясь с мыслями, и вернулся к своему рассказу: – А вот как шахты открыли – городишко отстроили. Родное название оставлять не захотели почему-то, выдумали новое. Да только безликое оно у них вышло, невзрачное какое-то, теперь у кого ни спроси – никто и не помнит. Как же его, бишь… нижнее что-то, на реке внизу… не, не помню. Потом производство закрыли, кажись, пять лет назад или шесть – и пошло это «Мертвое Городище». Разве дело? Там ведь люди живут, какие-никакие, а люди… теперь вот умирают. Вроде как прозвище городка оправдывают. А жалко, людей-то жалко.
- Ты, дед Матвей, прямо мистическое что-то в именах мест находишь, - Ира тихонько хохотнула.
- Да не мистическое! Мудрость просто народная, что называть надо по-доброму. И не то что даже по-доброму, а чтоб… ну вот чтоб с плохим чем-то не связывалось, ага. И никакую мистику тут не надобно приплетать.
- Может, и не надобно, только там явно не грипп. Чушь, конечно, но я даже про бесовщину слыхала.
- Нынче много чуши-то развелось, - Матвей вдруг разозлился. – То икона у них рыдает, то мощи нетленные в монастыре. У старообрядцев в деревне, вон, ясновидящего откопали! Того и гляди, мессии по дворам заковыляют, ага! Как с ума все посходили! Мракобесие же! Чистой воды мракобесие и ничего толкового!
Старик резко вскочил из-за стола и, желая чем-то себя занять, бросился разгребать ящики, вытащенные из погреба. Ирина предложила помощь, но дед отказался – уже не со злобы, а просто не хотел ее нагружать работой.
Среди запасов почти все оказалось гнилым, так что ящики пришлось вычищать от черных и зеленых наростов, мыть и просушивать. Ира схватила тряпку и взяла мытье на себя, несмотря на протесты Матвея. Справились они довольно быстро, за время работы старик полностью успокоился и сумел наконец выбросить из головы все новости последних дней.
Потом попили еще чаю, Матвей составил ящики друг на друга, схватил их и понес в погреб. Он решил, что совсем необязательно таскать их по одному, раз уж все продукты выгребли. Однако ноша оказалась тяжела, так что у старика хрустнуло в спине и помутнело перед глазами. У самого выхода из кухни стало совсем невмоготу – хромая нога подкосилась, а внутри головы что-то как будто замерзло. Подступила тошнота.
Матвей бросил ящики и без сил опустился на стул.
- Что? Плохо? Сердце? Что? – сыпала вопросами Ира, кружась вокруг старика и дрожа от волнения.
- Не-не, - слабым голосом отозвался тот и улыбнулся как-то криво, набок. – Так, повело. И руку что-то не чувствую почти.
Матвей рассеянно поглядел на свою правую ладонь, принялся сжимать и разжимать пальцы, медленно, словно движение давалось через силу.
- Давление, кажись, скакнуло, - сказал он через минуту. – Не беда. Полежу, пойду. Авось, отпустит.
Старик доковылял до комнаты, мешком рухнул на койку да тут же заснул. И вновь привиделось пшеничное поле, только какое-то серое да невзрачное. И небо тоже серое. А через поле идет его покойный брат да беспрестанно шепчет: «Пустоцвет, пустоцвет». И налетает ветер, буйный, неистовый, бьет колосья своими руками-плетьми, а колосья-то хлипенькие, тоненькие – ломаются, падают вниз и почему-то тут же уходят куда-то в почву. И вот уж одна голая земля расстилается перед Матвеем. А из земли руки торчат – живые, человеческие. Шевелятся хаотично да все пытаются что-то схватить своими мягкими пальцами. «Мы все поглотим, - звучит голос. – Ничего не останется».
Утром Матвей проснулся и понял, что не может пошевелить ни правой ногой, ни правой рукой. А перед глазами пляшут какие-то красные точечки, вроде мушек.
Старик открыл рот, чтобы позвать на помощь, но язык едва ворочался, так что вместо имени своей постоялицы он глухо и нелепо выдавил:
- И! И! И… а!
Ирина не сразу поняла, что ее зовут, но когда невнятные крики стали громче, прибежала в соседнюю комнату и увидела, как Матвей, прикованный к кровати своим одеревеневшим туловищем, бесцельно шарит левой рукой в воздухе да испуганно вращает глазами. Губы его кривятся, лицо едет на сторону, но голосовые связки не способны родить ни одного понятного слова.
Испугавшись, она со всех ног бросилась к радловскому дому.
2.
В больницу поехали втроем: дед Матвей пластом поперек задних сидений; там же, почти вплотную к дверце, Ирина – она придерживала старику голову; и Радлов на водительском месте.
Матвей все время силился что-то сказать, но вместо этого хрипел и плевался. Ира гладила его по седым волосам да вполголоса приговаривала: «Потерпи, потерпи, скоро уже». А Радлов… у него от усталости дорога перед глазами плыла. Руки вросли в ткань рулевого колеса насколько сильно, что вся кровь из них перекочевала в это колесо, и кожа побелела. Машина шла неровно, дергалась и постоянно виляла около рытвин в дороге. Угрозы аварии, конечно, не было, но вот бедного старика мотыляло в разные стороны.
Однако, несмотря на трудности, по трассе добрались быстро.
Здание больницы было разбитое, с отшелушивающейся краской на стенах. Из-под ошметков краски выглядывал старый кирпич – бурый и по краям обглоданный. Во дворе неуклюже топорщились плешивые елочки, под ними расстилался тесный заасфальтированный прямоугольник – стоянка для скорой помощи, примыкающая к приемному отделению. На стоянке были две машины неотложки с распахнутыми настежь дверцами. Одна была пуста, из второй двое санитаров, матерясь во весь голос, выволакивали кого-то на носилках. Вокруг носилок сновала беспокойная толпа родственников пациента, всего человек пять или шесть.
- Может, мы чем-то поможем? – лепетали они вразнобой, так что их многоголосие сливалось в мешанину из одинаковых слов: – Может, чем-то поможем? Поможем? Можем? Можно?
- Очень поможете, если замолчите! – не выдержал один из санитаров.
Толпа подняла крик, полный негодования, и за этим криком никто как-то не додумался подпереть или хотя бы придержать двери, ведущие в отделение, так что те схлопнулись прямо на середине носилок. Больной истошно завопил, санитар выругался, и процессия скрылась внутри здания.
Ирина, наблюдавшая за этой сценой с ужасом, тихонько подала голос с заднего сидения:
- Наверное, в другую больницу надо было…
- Здесь кардиоцентр, в этом же здании, - сухо ответил Радлов.
Затем оторвал от руля свои руки, разрушая образовавшиеся связи между обескровленной кожей и мягкой обивкой, вылез из машины, вытащил неподвижного Матвея и взвалил его на себя – легко, как будто в старике живого веса-то и не осталось.
В приемнике царил хаос: у регистратуры мельтешащей гурьбой толпилась родня пациента, попавшего под удар дверей, всюду сновали хмурые, запыхавшиеся люди в больничных халатах, у стен, хрипя и кашляя, ожидали своей очереди больные – кто за сердце хватался да театрально выл, кто постанывал от боли, а иные вовсе лежали без движения, и непонятно было, то ли живые они, то ли уж нет.
- Помощь нужна! – закричал Радлов, но никто его не услышал.
Тогда он побежал вперед по узенькому коридору и напротив смотрового кабинета увидел пустую медицинскую каталку. Аккуратно, словно спящего ребенка, положил на нее старика – а у того уже глаза закатываются, хрипы захлебываются сами в себе, и лицо как будто набок сползает.
Почти сразу к ним подскочила женщина средних лет и недовольно крикнула:
- Кто разрешил-то?! Для другого человека каталка стояла! Господи, что за люди!
- Он умирает вообще-то, - произнесла Ирина, только-только нагнавшая своих спутников.
- Тут все умирают, - буркнула женщина. Потом внимательно поглядела на Матвея, пообещала позвать врачей и скрылась.
Петр направился к регистратуре. Сообщил имя и фамилию старика, протянул в оконце мятую стопку из необходимых документов и стал ждать оформления, нервно топая ногой.
- Вы родственник? – раздалось по ту сторону мутного стекла.
- С одного поселка мы. У нас там все как родственники.
Из-за стекла послышалось неодобрительное цоканье, затем в щели снизу показалась тоненькая девичья рука с обрывком бумаги.
- Контактные данные свои запишите.
Радлов послушно указал свой адрес и телефон и протянул бумажку обратно в щель.
- Полных лет сколько? – донеслось оттуда.
- Семьдесят восемь.
- Диагноз какой по скорой?
- Мы не по скорой. У нас одна подстанция на несколько поселков. Мы сами привезли. Инсульт, я думаю.
За стеклом тяжело вздохнули и попросили подойти позже, когда предварительный диагноз будет известен.
Когда Радлов вернулся в коридор, Матвей все еще лежал на каталке, а Ира растерянно озиралась, не зная, куда приткнуться.
Чуть дальше поставили еще одну каталку. На ней был полуголый старик – трясся и орал, не переставая: «Помру! Помру! Помру ведь!». Молодой парень в светло-синем халате измерял ему давление.
- Вы чего здесь до сих пор? – обратился Радлов к Ирине. – Врач где?
- А… никто не подошел...
Лицо у Петра задергалось от злости, он побагровел и ринулся в смотровой кабинет. Там за столом друг напротив друга сидели молоденькая медсестра в ворохе бумаг и врач – пожилая женщина с тоненькими, недобро поджатыми губами.
- Вы чего,.б вашу мать?! – закричал Петр во все горло. – Мы двадцать минут ждем, дед отходит уже!
- У нас три скорые, - ледяным тоном произнесла женщина. Губы-ниточки на ее лице при этом шевелились, как какое-то красное насекомое – медленно и вязко. – Дверь закройте с той стороны, к вам подойдут.
- У вас эти три скорые орут на всю больницу – живые, значит. Зад-то поднимите свой!
В ответ тот же ледяной тон, с нотками раздражения:
- Я сказала, дверь закройте.
Радлов раскрыл рот, чтобы продолжить ругань, но вдруг резко успокоился, напустил на себя добродушный вид и подошел ко врачу ближе, почти вплотную.
- Вы себе что позволяете? Вас выведут сейчас отсюда!
- Боюсь, вы меня не так поняли, - елейным голосом сказал Петр. Потом расплылся в широкой улыбке и осторожным, плавным движением вложил что-то женщине в боковой карман. – Вы подходите, когда удобно. Я же все понимаю.
Он вышел обратно в коридор, ломящийся от почти осязаемой массы человеческих звуков – стонов, криков, приглушенных бесед на заднем фоне и механических команд из висящего под потолком громкоговорителя.
Молоденькая медсестра выскочила буквально через минуту и, обойдя каталку с орущим дедом, прямиком направилась к Матвею.
- Ой, - воскликнула она, посмотрев в его закатившиеся зрачки. – Так его в реанимацию надо, - и, в сторону кабинета: – Аня! Санитаров вызови мне!
По громкоговорителю с неприятным шумом прозвучал какой-то призыв, и Радлов спросил у медсестры:
- Без санитаров никак, да? Быстрее ведь.
- Третий этаж без лифта, - девушка пожала плечами и робко добавила: – Извините…
Вскоре Матвея увезли, а Петр и Ирина остались ждать напротив регистратуры. Сидели молча. Окружающий хаос проносился мимо них, не затрагивая сознания, а несчастный пациент на каталке до сих пор кричал, срываясь на хрипы: «Помру! Помру!».
Петр закрыл глаза, огнем горящие от перенапряжения, и сквозь шум в голове услышал голос Иры:
- Старику-то как плохо. Вон, на каталке. Позвать бы кого…
У Радлова внутри срабатывает маркер «свой/не свой», и он равнодушно замечает:
- Это чужой старик. О нем пусть его близкие заботятся.
Ирина говорит что-то еще, но ее совсем не слышно. Больничного гула не слышно тоже. А самой больницы уж не существует – вместо нее вокруг простирается красная пелена, из которой повсеместно торчат булыжники цвета сажи. И сажа-то в воздухе кружит, кружит невесомой крошкой, залепляет тяжелые веки, и голова камнем тянется книзу, голова падает, голова катится по земле отдельно от туловища, уставшая, переполненная невнятными размышлениями, а в голове той – две дырки чуть выше переносицы, затянутые лоскутами полопавшихся сосудов…
Радлов открыл глаза. Он провалился в сон на столь малый промежуток времени, что снаружи ничего не успело измениться – никто даже шагу сделать не успел, разве что ногу закинул да замер безвольной картинкой, ожидая его пробуждения.
- Что? – переспросил Петр, повернувшись к Ире.
- Говорю, в другую больницу надо было.
- Нет-нет, нам просто не повезло. В прошлый раз тут хорошая тетка сидела.
- А вы разве были здесь?
- Конечно! Ир, я год не сплю толком. Такая нагрузка на сердце!
- Здоровы хоть? – поинтересовалась женщина.
- Не совсем, - мрачно ответил Радлов, но вдаваться в подробности не стал.
Через час их пригласили на третий этаж. На площадке у закрытых дверей отделения стоял хмурый мужчина лет сорока в старом белом халате – обшлага на его рукавах расходились рваной бахромой.
- У деда вашего ишемический инсульт слева, - сообщил он.
- И чего… дальше будет? – осведомился Петр, борясь с одышкой.
- Дальше стабилизируем, переведем в палату и посмотрим. Очаг не очень большой, но, сами понимаете, в таком преклонном возрасте… хотя, конечно, бывает по-разному.
Обратно ехали в тягостном молчании. Когда вдалеке показалось израненное тело старой горы, Ирина испуганно спросила:
- А что имелось ввиду под преклонным возрастом? Он что, умрет?
- Нет, - ответил Радлов уверенно. – Не тот у него характер, чтоб вот так умирать.
3.
Дед Матвей в самом деле не умер – крепкое у него оказалось здоровье, несмотря даже на старость и жизненные тяготы. После суток в реанимации его перевели в обычную палату, на трех человек. Ходить он не мог, правой рукой тоже почти не двигал, только указательный палец сгибал еле-еле; зато говорить начал, хотя и невнятно. К словам его, застревающим в горле, постоянно примешивались булькающие звуки, так что не всегда удавалось разобрать смысл. Но главное, что сам Матвей смысл этот понимал, а значит, не потерял разум.
Медсестры и врачи за спокойный нрав старика полюбили, потому относились с особым вниманием – он, впрочем, во внимании не нуждался и ничего сверх меры не просил. Глядел в потолок, вспоминал свою жизнь, особенно детство, да изнывал от скуки в промежутках между обходами и процедурами.
Через три дня его навестил Радлов. Привез целый пакет яблок, немного творога и шоколад. Шоколад отобрали на входе – нельзя.
- Ну ты как, дед Матвей? – спросил Петр, оказавшись в палате.
Две другие койки стояли пустые – один пациент успел благополучно выписаться, второго увели куда-то на обследование.
Старик пошевелил пальцем правой руки, медленно повернул голову в сторону посетителя и выдавил из себя, едва ворочая занемевшим языком:
- Я хоб…рошо. Неб… не хожу вот.
- Заходишь, какие твои годы, - Радлов усмехнулся, как всегда, радуясь собственной шутке в одиночестве. – Вообще-то ты молодец. Говорить вон начал.
- А…га, - Матвей судорожно задвигал губами, будто следующее слово застряло у него внутри и никак не хотело рождаться, но наконец сумел произнести: – Тоб… только тяжко. Язык не слу… б… слушает…ся.
- Не беда! Восстановишься, еще и бегать будешь.
Старик глухо расхохотался. Он хотел возразить, что бегать не станет даже после полного выздоровления, ведь и раньше сильно хромал, но не придумал, как выстроить предложение покороче, и решил не мучить собеседника. Вместо этого поинтересовался, как дела дома.
- Дома хорошо, Ира к твоему возвращению прибирается. Ты ей так помог с жильем, она теперь очень рада, что ты выкарабкался, - Радлов помолчал немного и смущенно добавил: – Вообще мы все рады. Отдыхай, я позже еще приеду.
Когда Петр ушел, в палату вошла медсестра и предупредила:
- Скоро уколы делать будем. Рука у вас получше?
- Ага. Мне яб… ябб…локи пр.., - Матвей вдруг запнулся на звуке «р», поперхнулся им и закашлялся. Поняв, что слово «привезли» ему пока никак не выговорить, он жестом указал на пакет с гостинцами и пояснил: – Угощайся.
Радлов навещал старика еще два раза, вместе с Ириной. В первый приезд Петр отказался ее брать, возможно, вспомнив старые обиды, но потом обиды поблекли, отошли на второй план под гнетом расползающейся по швам действительности, и оказалось, что вдвоем ездить все же не настолько скучно, как одному.
А апрель проплывал мимо всех них, мимо селения и суетливой жизни. Серой природой и вонючим дымом проплывал апрель, уничтожая последние остатки снега, запрятавшиеся в тенечке, и заставляя деревья покрываться бледно-зелеными почками. Но почки, как и прежде, вяли и сохли, и деревья торчали голые, как крючковатые ветвистые пальцы. Этими пальцами земля жадно впивалась в утренний туман, тусклый дневной свет и ночную мглу, отрывала от них мелкие, невидимые глазу клочья и постепенно обрастала слоем вещества цвета угольной крошки и осенней травы. Да и весь апрель походил на какую-то неправильную осень – настолько мало было в нем солнца.
В конце месяца Матвея привезли домой. Говорил он уже хорошо, разве что сильно растягивал первые звуки в каждом слове. Радлов купил ему ходунки, тренажер для восстановления работы пальцев и ножной эспандер. Но ничем из этого старик пока не мог пользоваться, поскольку правую руку ему удавалось только чуть-чуть сгибать в локте, из пальцев по-прежнему шевелился один указательный, а вот нога совсем не двигалась – только дергалась сама собою, как будто мозг постоянно отправлял в нее сигналы и проверял, существует ли она вообще.
Врач при выписке неутешительно покачал головой и предупредил, что ходить старик, скорей всего, так и не начнет, но разработать руку вполне возможно. И Ира, ухаживающая за Матвеем, каждый день напоминала ему про тренажер для пальцев, но тот лишь упрямо отнекивался, смотрел в окошко да просил, чтобы ему почитали газеты.
Ирина послушно садилась перед койкой и вслух читала одну или две заметки – почти все, что было там написано, Матвей к вечеру уже забывал. И когда почта долго не приходила, женщина жульничала и перечитывала старый материал на второй раз. Старик не замечал, а если и замечал – ничего не говорил.
Иногда наведывались Радлов или Инна Колотова. Еще приходил Лука, но из-за своего душевного состояния сидел молча, и Матвею рядом с ним становилось тоскливо.
Многим казалось, что старик так и пролежит остаток своей жизни на кровати, рассматривая мутное оконное стекло да утопая в вязкой путанице из газетных статей. Только на самом деле по ночам он вставал и ползал по комнате, даже без ходунков. Его правая нога безвольно волочилась, а левая и до того хромала, так что старик не хотел показаться смешным и скрывал ото всех свои неловкие упражнения. Ира спала крепко, и он не опасался быть пойманным.
Поначалу приходилось опираться о стену здоровой рукой и осторожно прыгать на одной левой, преодолевая расстояние от угла до угла, но позже стало получаться вставать и на правую ногу и даже переносить на нее вес тела, хотя колено до сих пор не сгибалось.
Недели через две Ирина все-таки проснулась среди ночи от шума, в панике прибежала в комнату Матвея и увидела, как тот ходит – раскачиваясь, как при шторме, вышагивая медленно и неуверенно, держась за стенку, но ходит. От счастья она расплакалась и кинулась обнимать деда, чуть его не уронив.
- Н-ну-ну, - недовольно сказал Матвей. – Ты т-только не говори н-никому.
- Почему? – спросила женщина, улыбаясь и всхлипывая. – Все бы так обрадовались!
- Ага. А к-как они обрад-дуются, к-когда я совсем хорошо п-пойду, - старик хитро подмигнул и улыбнулся в ответ.
На следующий день к ним в гости пришел Петр. Ира долго мялась, но в итоге решила ничего ему не рассказывать. Принесенные с собой фрукты Петр оставил на кухне и прошел в комнату.
- Как ты себя чувствуешь? – спросил он, усаживаясь у изголовья койки.
- Г-гораздо лучше, - ответил Матвей, потом приподнял правую руку и даже сумел пошевелить двумя пальцами. – Видишь?
- Ты молодец, - Радлов похлопал его по плечу. – От скуки хоть не изнываешь тут?
- М-мне Ириша читает. И ты почитай, коли не т-торопишься. А т-то устает она со мной…
Ирина услышала разговор, вошла в комнату, протянула Радлову хлипкую газетенку, раскрыла ее на середине и, ткнув в определенную заметку, вполголоса произнесла:
- Вот это еще не читала.
На тонкой бумаге серенькими, разбегающимися друг от друга буковками было напечатано следующее:
ТАК ЕЙ И НАДО!
Нешуточные страсти разгорелись вокруг дела Анны Галичевой.
Напомним, 10 апреля двое мужчин напали на женщину на Объездной трассе, обокрали и совершили в отношении нее сексуальные действия насильственного характера.
Однако общественность не спешит вставать на сторону потерпевшей.
Член общественной палаты Петр Худяков убежден: женщина виновата сама.
- Давайте рассуждать здраво, - призывает эксперт. – Вечером на трассе она могла только заниматься древнейшим ремеслом, скажем так. Разве тут может идти речь об изнасиловании? Ей банально не заплатили за услуги! Ведь когда, например, врачу не платят за операцию, заводят дело о мошенничестве, правильно? А есть ли здесь мошенничество?
Худяков считает, что нет, поскольку деятельность по оказанию таких услуг является незаконной.
- Вот когда человеку не платят за паленую водку – дела не заводят, потому что платить никто и не обязан. Нет состава преступления, - пояснил он.
В полиции также неоднократно указывали на невозможность завести дело, поскольку такие приметы, как рябое лицо одного из нападавших, встречаются сплошь и рядом.
Но не все разделяют эту точку зрения.
- Эти аргументы глупы, - утверждает директор центра помощи жертвам насилия. – Прозвучал нелепый пример про врача. Как будто там врача насильно заставили делать операцию. А если бы заставили – имело бы место насилие, будь то побои или угрозы. Мы же насилие осуждаем, а не в виктимологии копаемся. Виктимология – предмет научных поисков, а не повод закрывать дела.
Давайте тогда уж несколько десятков дел о мошенничестве закроем! Ведь жертвы сами доверились преступникам, сами и виноваты. А что касается полиции – не хотят расследовать. Там же куча поселков, на севере колония, лес – где их теперь отыщешь, этих мерзавцев!
Однако, несмотря на мнения отдельных маргиналов, большинство экспертов сходятся во мнении: преступления не было. В наш век возрождения высоких моральных ценностей проституция недопустима. В этой связи насилие – вполне адекватная мера против тех, кому эти ценности чужды.
Материал подготовлен при поддержке СК в пос. Вешненское
Всю эту галиматью Радлов прочитал на одном дыхании и сплюнул, будто наглотался чего-то горького.
- Какую н-нынче чушь пишут, - сказал Матвей и пожевал губы, выражая явное неудовольствие. – Хорошо разве, что н-на деваху напали? Нет, от хорошей жизни на трассу не идут, - он помолчал немного, то ли переваривая услышанное, то ли пытаясь забыть, и спросил: – Чего еще пишут?
- Ой, что наш завод выработку увеличил, что на пустыре за горой хотят поселок какой-то строить…
- Поселок? К чему бы это?
- Дед Матвей, об этом можно даже не думать. Они пока от хотелок до дела дойдут – мы с тобой со свету сгинем.
- Ага. А у нас что происходит? А то Лука давеча заходил, т-только он же не рассказывает н-ничего.
- Все по-старому, - Петр отложил газету в сторону и вздохнул. – Пшеницу высеяли.
- Взойдет ли?
- Не знаю. Думаю, что не взойдет. На деревьях вон почки опадают, не успев раскрыться, какой уж тут урожай! Да только не послушал меня никто. Тебя бы послушали. Да, видно, не судьба.
- Н-ничего, - старик заулыбался, а прищуренные глаза его лукаво засияли. – Не вечно мне тут лежать.
Радлов пожелал ему скорейшего выздоровления и ушел, а Матвей продолжил упражняться – благо, от своей постоялицы он мог больше не прятаться.
- Ходунки-то возьми, легче будет, - подсказала Ира.
- Да н-ну их, ходунки ваши. Сам я должен. Сам.
Перечить женщина не стала и спряталась у себя, стараясь не смущать старика – она вполне догадывалась, насколько неприятны ему соглядатаи.
4.
Двенадцатого мая был холодный день. Солнце пробивалось сквозь дымовую завесу, даже слепило своей яркостью, но не грело, а ледяной ветер, продувающий старую гору насквозь, делал погоду невыносимой. В воздухе танцевали пыль и пепел, голые ветви трепыхались и трещали по швам. Кое-где на них все же распустилась листва – крохотными листиками салатового цвета, совсем немного. Но даже им не суждено было дотянуть до лета – ветер рвал их в клочья, отдирал от основы и запускал к небу хлипким, мимолетным фейерверком зелени.