Последний этап работы над «Идой Элизабет» был очень трудным, как она и боялась. Унсет писала толстый роман о современной жизни, в котором главной темой были отношения: мать – дети – безответственный отец. Унсет, безусловно, идеализировала главную героиню как пример того, сколько человек может испытать разочарований и какую ношу вынести, все равно находя радость в самопожертвовании ради других. Она также прошлась по идеям социальной гигиены, которые как раз начинали распространяться в Германии: в уста любезного врача со связями в Германии писательница вложила слова о том, как неэкономично для общества заботиться о непродуктивных людях. От Сигрид Унсет ничего нового не ожидали – было написано в одной датской статье, – тема книги та же, что и в ее средневековых романах: краткосрочные эротические отношения, за которые приходится расплачиваться в течение многих лет, противопоставленные жертвенной любви. Кристиан Эльстер также был строг к ней и считал, что через некоторые «пассажи, да, впрочем, и целые страницы, читатель пробирается с трудом»[537]. Диалоги воспринимались как затянутые монологи, необходимые писательнице для выражения своих хорошо известных всем мыслей. К. Ю. Хамбру, который в свое время активно содействовал тому, чтобы она получила стипендию и Нобелевскую премию, похоже, был разочарован творчеством Сигрид Унсет. Конечно, это «спокойная и тактичная проповедь, – писал он, – но имеет ли она отношение к художественной литературе? Во время чтения „Иды Элизабет“ на первый план выходят другие вопросы: педагогические, моральные, религиозные, но никак не художественные»[538].
Этот «гимн матери» получил признание в христианских кругах, в той же мере, в какой образ героя романа вызвал раздражение у сторонниц эмансипации. Возможно, Фритьоф был современной параллелью образам «содержанок» прошлого. Никто из тех, кто знал Сварстада, не мог представить себе его прототипом Фритьофа, однако среди близких Унсет снова вспыхнули споры.
Что она имела в виду под этим грубым изображением глупого и бесполезного мужчины? Они нередко слышали ее обвинения в адрес Сварстада: он‑де как обычно заставлял ее тянуть весь воз на себе. Но что она хотела сказать этой пародией на мужчину? Несмотря на то что мать Шарлотту и друзей забавляло ее безжалостное отношение к героям, ее сестра Сигне считала, что в книге есть нечто тягостное и угнетающее. Она считала, что Сигрид лучше всего удавались персонажи, которых она изображала с любовью, тогда они были ясными и глубокими. Когда же старшая сестра шла на поводу у своего высокомерного презрения и отвращения к людям, ничего хорошего не получалось[539]. Сама же Унсет оправдывалась тем, что наблюдала в действительности во множестве семей: «Иногда я думаю, что „Ида Элизабет“ была достаточно жестокой книгой, хотя семья Бротё – это образ многих семей, что я знала»[540]. Роман «спасало» разве что ее требование заботы о самых слабых в обществе, этакая шпилька в сторону мнений о чистоте расы, которые распространялись уже и по Норвегии. И все же Сигне считала, что это самый слабый роман Унсет. Нини Ролл Анкер придерживалась того же мнения, но Нильс Коллетт Фогт полагал, что первые сто пятьдесят страниц незабываемы и образ Фритьофа по сути «сродни Ялмару Экдалу»{76}. По разоблачающей силе роман можно сравнить с лучшими произведениями Ибсена: «Как сильно Сигрид Унсет, должно быть, страдает от презрения к людям!» Он сообщал, что в Швеции книгу встретили как шедевр. «Она чертовски хороша! Каким глубоким, разоблачающим, опасным знанием человеческой натуры она [Унсет] обладает! Что за пугающе пронизывающий взгляд у нее»![541]
В Германии Гитлер попытался прийти к власти, осенью 1932‑го он отказался стать заместителем премьер‑министра Франца фон Папена. Сигрид Унсет все время была одним из самых читаемых писателей в Германии и сейчас по заказу писала предисловие к немецкой книге о норвежской природе. Она вспоминала о визите двух турок на ее родину в самом начале XX века: «Я тогда была молоденькой секретаршей в одной немецкой компании. Мой работодатель мог сам общаться с Хасан‑пашой, потому что Хасан говорил по‑немецки. Тевик‑паша, напротив, кроме турецкого знал только французский, а мой работодатель французского как раз и не знал. Я не хочу утверждать, что я хорошо понимала французский Тевик‑паши, но болтала я весело и бодро. Меня выбрали переводчиком. Пока турки ожидали машину, которая должна была отвезти их на станцию, наш директор развлекал их светской беседой:
– Что на вас, Тевик‑паша, оказало самое большое впечатление во время вашей поездки в нашу страну?
Тевик‑паша посмотрел темно‑карими глазами в окно конторы, по которому струйками стекал дождь. Февральский ветер ударялся о стекло, трепал листья росшей на углу березы, свистел между досок, сложенных во внутреннем дворе фабрики, и мерзко завывал, раскачивая цепи крана и теребя железную рухлядь. Турок ответил не сразу, и его голос выдавал его чувства больше, чем, как мне тогда казалось, было хорошим тоном у восточных людей:
– И здесь живут люди!»[542]
Предисловие стало свидетельством таланта Унсет‑рассказчицы; ее пером управляла большая любовь к стране и народу, который в ней живет.
Она приглашает читателя в путешествие по родине штормов и снежных бурь – по побережью, где взору открываются «серо‑зеленое море, волны, пенный прибой, непригодные для жизни острова, шхеры и открытые ветрам голые скалы, облака и туман, поднимающиеся от моря к небу.
По берегам теснятся маленькие городишки, умытые штормами и ливнями, крохотные участки неплодородной земли и жалкие лачужки…
„И здесь живут люди!“
Да, несмотря ни на что, люди живут здесь не одну тысячу лет. Они добывают пропитание в море, горах и лесах, возделывают клочки каменистой почвы у голых скал. Жизнь, полная тяжкого труда и лишений»[543].
А потом писательница переносит продрогшего читателя в лето:
«Тихий и влажный летний воздух окутывает горы голубой вуалью, и они красуются в зеленом убранстве из листвы деревьев и трав, пестреют яркими цветами, пробивающимися то тут, то там из разогретых солнцем трещин. Над фьордами нависают каменистые выступы, а дальше, насколько хватает глаз, гора вздымается за горой, и где‑то вдалеке из глубин сияющего на солнце серебристого ледника поднимается пар. По крутым склонам, поблескивая зеленоватой прозрачной водой, сбегают ручьи, а по их берегам кустятся заросли ольшаника. Свежевыкрашенные белые дома и посеревшие от старости хутора стоят доверчиво и смиренно в зарослях кустарника или в тени высоких раскидистых деревьев. Тот, кто побывал в нашей стране в это время года, и не догадывается, каково здесь зимой».
В кратком очерке истории Унсет не удержалась от шпилек в адрес Реформации, но подчеркнула, что люди выжили здесь и духовно развивались только благодаря уважению к физическому труду. Основа норвежской культуры – близость к земле, а не герои оперы Вагнера. Таким образом она выразила свои взгляды на ложные представления немцев о великом германском наследии.
Предисловие заканчивается так: «Поля окружают валы, сложенные из огромных камней, от которых крестьяне киркой и плугом на протяжении веков очищали пахотную землю и луга. Тот, кто хоть раз видел новый надел на норвежском горном хуторе, возможно, догадается, какую бесценную жертву люди из поколения в поколение приносили своей родной земле. Каменные межи – это памятник крестьянскому труду. И мы гордимся им, как и любым другим памятником нашей истории»[544].
Сигрид Унсет всегда старалась окружить себя книгами. С годами ее книжное царство росло и превратилось в собрание редких и ценных экземпляров. С 1926 года составлять каталог писательнице помогал библиотекарь Альберт Хьер. Она радовалась редким и красивым книгам так же, как и своей коллекции растений. Унсет была весьма разборчивым коллекционером и избавлялась от экземпляров, которые ей присылали как члену Литературного совета. Их она отправляла в больницы и санатории. Так же как и отец, она украшала стены книжными полками, наполнявшими дом запахом кожаных переплетов. Страсть к обладанию книгами она унаследовала и из родного дома матери в Калуннборге. Она помнила чувство, когда дедушка подарил ей иллюстрированную историю Дании А. К. Фабрициуса. Унсет заботилась о том, чтобы у родных и приемных детей, а потом и детей Гунхильд были собственные экземпляры любимых ею с детства книг. Их она дарила с надписью «от Матери». Да и племянникам тетя Сигрид не только дарила книги, но и помогала выбрать книгу по душе. Сама она по‑прежнему как ребенок радовалась, когда дотрагивалась до красивого издания, его кожаного переплета и бумаги, открывала для себя новые сказки и истории. Те, кто видел, как она берет с полки свои любимые книги, рассказывали, что она с наслаждением разглядывает страницы, закрывает глаза, чтобы все хорошенько запомнить, и листает дальше. В переписке Унсет часто обсуждала книги, которые читала в данный момент. События в Германии занимали ее все больше и больше, она читала произведения многих немецких писателей, чтобы быть в курсе событий. Отец Тойвес прислал ей книги католической писательницы Гертруды фон ле Форт, и она почти нехотя признала, что местами это было «необыкновенным» чтением, но она по‑прежнему утверждала: «В то, что немцы наши ближайшие родственники, я просто не могу поверить»[545].
Еще во время своей первой поездки в Германию в 1909 году Унсет обратила внимание на немецкую идею о превосходстве германской расы. Тогда она встречалась с немецким коллегой своего отца; тот утверждал, что французские черепа примитивны по сравнению с немецкими, но историческое развитие, к счастью, ведет к господству Германии[546]. Использование антропологии с целью доказать превосходство одной расы над другими она решительно отвергала. Книги Честертона помогли ей понять, что свастика символизировала самую экстремальную форму современного индивидуализма и эгоцентризма. «Задолго до того, как кто‑то придумал, что свастика будет знаком народа, который назвал себя избранным и арийским, <…> Честертон возненавидел этот знак», – напишет она в связи с кончиной Честертона несколько лет спустя[547].
Сигрид Унсет следила за развитием фашизма в Италии с тех пор, как Бенито Муссолини пришел к власти в 1922 году. Несмотря на то что она наблюдала последствия его антидемократической политики во время своей поездки в Рим в 1925 году, она еще не высказалась публично о своем отношении к итальянскому фашизму. Со все возрастающим беспокойством она наблюдала, что Муссолини, похоже, действовал заодно с Гитлером. Унсет, должно быть, удивляло, почему ее друзья‑католики в Ватикане молчат. Честертон высказал то, что думала сама Унсет: нацизм предлагал новую форму язычества в пугающих масштабах. Речь шла о борьбе добра и зла. Сама мысль сохранять хорошие наследственные качества и избавляться от плохих была ей отвратительна. Если бы Моссе родилась в Германии, ее бы тоже уничтожили?
Из Берлина поступили страшные известия. В январе 1933 года человек со свастикой стал рейхсканцлером Германии. Однажды Сигрид Унсет получила газеты с пугающим заголовком на первой странице: здание рейхстага пылает. В последующие дни она узнала об охоте на евреев и всех противников Адольфа Гитлера. Видкун Квислинг, «прославившийся» разгоном демонстрации в Менстаде, создал в Норвегии партию «Нашунал самлинг»{77}. На это его явно вдохновили успехи Адольфа Гитлера. Сигрид Унсет приобрела книгу «Майн кампф» и прочла ее. Все перевернулось в ней, когда она услышала отголоски этих идей у Квислинга.
От этих мыслей писательницу отвлек Арнульф Эверланн, выступивший с настоящей кампанией против христианства. «Десятая беда народа» – называл он христианство в статьях и своем докладе «К всеобщему негодованию». Блистая остроумием и не задумываясь о доказательствах, Эверланн ополчился на профессора теологического факультета Уле Халлесбю и его книгу «Этика». Халлесбю подал на Эверланна в суд за богохульство, но тот был потом оправдан шестью голосами против четырех. Сигрид Унсет, привыкшая к тому, что она сама была самым непопулярным критиком протестантизма, защищала Арнульфа Эверланна. Позже она также написала статью «Долг и протест. По поводу нападок Арнульфа Эверланна на христианство»[548].
Унсет не нашла ни единой причины для негодования: «Я должна сказать, что я не могла понять жуткого возмущения по поводу доклада Эверланна. Он напомнил мне мою маленькую племянницу. Разозлившись, она делала все, чтобы привести меня в ярость. И поскольку у нее никак не получалось вывести меня из себя, она решила оскорбить мои религиозные чувства: „Тетя Сигрид, а знаешь, что я сейчас посмею сказать? Я посмею сказать: Бог сдох“»[549].
Она считала, что Эверланн хорошо описал, какой шокирующий образ Бога ему навязывался в детстве. Это дало ей повод снова вспомнить о своей подготовке к конфирмации у «старика Арнесена», пастора, не оставившего в ее душе ничего, кроме безграничного раздражения. «И даже такое религиозное обучение не превратило меня в ярого врага христианства – но я всем сердцем возненавидела версию христианства, принадлежавшую Арнесену»[550]. Реакция на то, что Сигрид Унсет выставила «старика Арнесена» на всеобщее осмеяние, не заставила себя долго ждать. Под заголовком «Католический фанатизм» в газете «Кристели укеблад» опубликовали письмо читателя, который считал «такие нападки на давно почившего и к тому же, высоко уважаемого приходского священника Арнесена из общины Ураниенборга» неслыханными. Автором был священник. Он утверждал, что тот же самый Арнесен много значил для встречи других с Богом, а от того, что «в сознании Сигрид Унсет он стал козлом отпущения, ничего не изменилось. В обращении в другую веру есть свои соблазны»[551].
И в этот год у Сигрид Унсет не вышла новая художественная книга. Наверное, так случилось потому, что вокруг нее происходило очень много разных событий, на которые она считала своим долгом отвечать публично. Поздней осенью 1933 года Унсет выпустила новый сборник эссе «Этапы. Новые вехи». Сборник как свидетельство ее духовной борьбы и как свой ответ приходскому священнику она считала важным вкладом в общественные дебаты.
Подзаголовок статьи о Святой Анджеле Меричи гласил: «Борец за права женщин». Унсет пишет, что предрассудки сторонниц эмансипации мешают им перенимать опыт у выдающихся католичек. «Самое простое дело на свете – собрать гигантский компендиум женоненавистнических высказываний из староцерковных и средневековых теологических трудов. По ним, женщина – это низший пол: женщина – существо ненадежное, похотливое, неспокойное, недуховное и со времен Евы заставляет мужчин грешить.
Так же просто собрать высказывания, прославляющие женщину – храбрую и сильную, насмерть стоящую за свою веру, женщину добродетельную, которая по‑матерински заботится о бедных и по‑сестрински помогает больным, невесту Христа в служении убогим».
Она считала, что можно читать тексты, как черт читает Библию, и постоянно упускать главное: «Короче говоря, можно найти самые различные мнения об отношениях между мужчинами и женщинами – за исключением того, что разницы между мужчинами и женщинами нет никакой». Глубокое уважение к особому положению женщины, признание различий между полами, коренящееся в предназначении женщины стать матерью, – вот основополагающая мысль католического учения.
Читатели, да и критики, встретили сборник не очень радушно. Почему бы Унсет не назвать сборник эссе так же, как и свой памфлет несколько лет назад – «Католическая пропаганда», – спрашивали они. Продажи не улучшились и в этом году, и ее долг издательству «Аскехауг» возрастал. Но Унсет отказывалась внять советам управляющего Эйлифа Му – всегда был кто‑то, нуждавшийся в помощи: члены общины в Хамаре, Йоста аф Гейерстам, у которого было слишком мало заказов, или ее коллеги‑писатели. Несмотря ни на что, она не хотела сокращать выплаты ни матери, ни Эббе. При любой возможности она с радостью посылала пятьсот крон одной из сестер со словами:
– Порадуй себя!
Унсет не хотела отказывать себе в этом удовольствии, даже если придется влезть в долги. Однако она прекрасно понимала, что ей нужен бестселлер. Книга мемуаров Нильса Коллетта Фогта «Не мальчик, но муж» (1932) прекрасно продавалась. Автобиография, подготовленная в связи с получением Нобелевской премии, и эссе «Мелеющий поток» навели ее на мысль, не написать ли и ей воспоминания о детстве. И вот Ингвильд, у которой так много общего с маленькой Сигрид, уже взбирается на холм Блосен. Вскоре в шведском «Литературном журнале Бонниера» (BLM) вышла первая глава детских воспоминаний, и читатели встретили ее с большим интересом. Рассказ под названием «У истока» стал и началом работы, полностью захватившей писательницу.
В 1934 году Сигрид Унсет впервые в своей жизни должна была выступать на радио. Ее эта перспектива не вдохновляла. Всю свою жизнь писательница была против радиовещания. Она граммофон‑то купила только для того, чтобы порадовать Моссе. Болтовня по радио раздражала ее. В ее «светелке» должна была царить тишина. Договор с Норвежским государственным радиовещанием Союз писателей заключил десять лет назад, и Унсет поставила на документе свою подпись, уступив уговорам ратовавшего за него тогдашнего председателя Арнульфа Эверланна. Но прежде она написала Эверланну и спросила, будет ли это соглашение касаться писателя, который «питает искреннее отвращение к радиовещанию, <…> еще большее, нежели к фильмам (если это возможно). Но если соглашение является крайней необходимостью, я, конечно, подпишу»[552].
Теперь дошло до того, что Унсет самой пришлось выступать от лица Союза писателей в субботнем эфире 18 апреля 1934 года. Ведущим программы был Юхан Бойер. Когда она неохотно, раздосадованная, села за микрофон и начала говорить, случилось нечто необычайное. Оказалось, что ее монотонный, будто немного простуженный голос заворожил слушателей, заставив поближе подвинуться к радиоприемникам и затихнуть. Этому не мешал даже ее датский акцент.
Сигрид Унсет возглавила Литературный совет. Все чаще ей приходилось совершать вылазки в это «осиное гнездо», в столицу. Оскара Бротена на посту председателя Союза писателей сменил Юхан Бойер, однако группа несогласных в 1933 году организовала Союз революционных писателей. Среди них были Нурдаль Григ и Нильс Юхан Рюд. После многих треволнений Нини Ролл Анкер осталась в Союзе писателей и призывала других к тому же. Сигрид Унсет по‑прежнему придерживалась нейтралитета в политических спорах. Представители всех лагерей уважали ее за добросовестный отбор кандидатов на стипендии и поддержку, которую она оказывала своим коллегам. По‑прежнему она была главной «звездой» издательства «Аскехауг», точно так же, как Кнут Гамсун – «Гюльдендала». Поскольку партию Квислинга «Национальное собрание» поддерживали такие писатели, как Кнут Гамсун, Юхан Бойер, Барбра Ринг и Ингеборг Мёллер, стало очевидно, что не все толковали события в Германии как сигнал опасности. Но Сигрид Унсет понимала, что при сложившейся политической обстановке необходим новый подход к деятельности Союза писателей, даже в Литературном совете дела приобрели политический окрас. Так же бесстрашно, как она защищала Арнульфа Эверланна, она отстаивала право Акселя Сандемусе на стипендию.
Унсет чувствовала, что круговерть событий засасывает ее. Поэтому летом она решила сделать небольшую передышку и снова отправиться в историческую экспедицию, а заодно встретиться со своим старым другом Йостой аф Гейерстамом. Северная Норвегия уже давно была в списке мест, которые ей хотелось посетить. Тем более что Йоста вот уже несколько недель как расписывал католическую церковь в Трумсё. В конце июня 1934 года писательница поехала сначала в Тронхейм, а потом в Хельгеланн и Альстадхауг. Сюда предки ее матери переехали когда‑то из Шотландии. Их потомки, ее дальние родственники, до сих пор жили здесь. Они решили, что Сигрид должна унаследовать, наверное, самую экзотическую вещь, оставшуюся от ее прапрадеда: ей торжественно вручили муфту из фламинго, хранящуюся в семье с рубежа XVIII и XIX веков. Для Сигрид Унсет, изучавшей историю рода, это было очень важно. Еще один эпизод из семейной хроники, и его документальное подтверждение – пропахшая нафталином муфта, которую прапрадед приказал сделать из пойманного им в 1760–1770 годах фламинго.
В ее предках числился Петтер Дасс, поэтому Унсет хотела осмотреть его церковь. После пребывания в Альстадхауге и Люнгене она отправилась в Харстад, намереваясь затем посетить и средневековую церковь в Тронденесе. Когда она добралась до Трумсё, июль уже был в самом разгаре. Унсет остановилась в недорогой гостинице, и вскоре продавец лавочки по соседству увидел из окна неторопливо шедшую по улице даму в длинном темном плаще. Зайдя в магазин, она поинтересовалась:
– У вас есть крестьянское масло и настоящий козий сыр?
Получив желаемое, полбатона хлеба и пару других мелочей, она попросила доставить товары в гостиницу. Не подскажет ли он, где находится церковь Тронденеса? Ей хочется осмотреть окрестности, сказала величественная незнакомка. Продавец помог ей найти надежного шофера. Местная пресса еще не знала, какая знаменитость посетила их город. Сигрид Унсет любила путешествовать инкогнито. Она часто пользовалась другим именем, когда селилась в гостиницах.
Унсет отправилась навестить своего друга Йосту аф Гейерстама. Он уже два месяца работал над запрестольным образом в местной католической церкви и за это время успел исследовать красоты долины Трумсдал и завести много новых друзей. Теперь он активно делился своими впечатлениями со старой подругой по походам в горы. Вместе они совершали автомобильные прогулки по Трумсдалу. «Я пробыл с Сигрид в Трумсдале почти весь день. Мы и прогулялись, и поговорили. Сигрид была свежа и мила, как в прежние дни», – написал Йоста домой своей Астри[553].
Когда Унсет вернулась в Бьеркебек, в ее голове роилось множество творческих планов. Муфта из фламинго стала ярким украшением ветвистого генеалогического древа ее рода. Еще со времен поездки в Данию десять лет назад, когда писательница многое выяснила о происхождении семьи, ее не оставляла мысль сделать историю своего рода основой нового романа. Чем больше она собирала сведений, тем более интересными представлялись ей ее предки, особенно поколение, жившее в XVIII веке. Раньше Сигрид никогда не разделяла восхищения матери XVIII веком, теперь же она поняла, что ей есть о чем побеседовать с Шарлоттой. У матери также была фантастическая память на все истории о родственниках, которые передавались устно из поколения в поколение. Кое‑что из того, что Сигрид Унсет слышала в детстве от тети Сигне, предстало в новом свете. Писательница обратилась к своему детству. Рабочим названием книги стало «Одиннадцать лет».
Поглощенная своим «возвращением в прошлое», Сигрид Унсет уединялась в каминной и «светелке». Царивший в Бьеркебеке распорядок был таков: ее нельзя было беспокоить до трех дня и также когда она была занята работой в послеобеденное время. Но когда приходили гости, хозяйка могла прерваться. И все же этой осенью она отказалась принять многих, несмотря на то что Хансу, наверное, нужна была компания во время осенних каникул. Ни племянников, ни приемных детей она пригласить не могла. Ее раздражали Гунхильд и Эбба, которым казалось странным, что они не могут приезжать в свой второй дом, когда им заблагорассудится: «Люди просто не понимают, что теперь я так стара, что не могу, как раньше, открыть двери своего дома для всех и к тому же всячески помогать материально», – жаловалась она сестре Сигне[554]. Ей необходимо написать книгу, которая будет продаваться, тем более что доходы из других стран тоже сократились: «Для меня становится все сложнее и сложнее получать деньги из‑за границы, а число тех, кто ждет от меня поддержки, не уменьшается»[555]. Ее американский издатель Альфред Кнопф хотел, чтобы она написала предисловие к однотомному изданию «Улава, сына Аудуна», но она решительно отказалась: ей вряд ли удастся сказать что‑то стоящее о старой книге:
– Они становятся крайне далеки от меня, как только я заканчиваю их и берусь за что‑то новое.
Сейчас у писательницы дел хватает – она работает над книгой «Одиннадцать лет», рассказывала она. Это что‑то вроде автобиографии, «от написания которой она получает колоссальное удовольствие»[556]. Когда наступили осенние каникулы, Ханс и соседский мальчик Уле Хенрик Му, к счастью, увлеклись сбором грибов и держались подальше от дома сутки напролет, писала довольная Унсет своей сестре. Хозяйка дала Матее все полномочия, чтобы та держала Ханса подальше от гостиной, от библиотеки и в особенности от ее пишущей машинки.
Свое альтер эго Унсет назвала Ингвильд, в честь отца Ингвальда. Все другие персонажи книги получили фиктивные имена, но описания Кристиании и Калуннборга были вполне реальны. К концу осени книга «Одиннадцать лет» вышла, и читатели восприняли ее как подлинно автобиографическую. И, возможно, это был умнейший ход, который замкнутая и не общающаяся с журналистами Унсет только могла сделать: апеллировать к человеческому любопытству, ведь личная жизнь Сигрид Унсет интересовала всех. Она пригласила читателей к себе домой, пригласила понаблюдать за своей семьей и взрослением! Люди увидели совсем другую Сигрид Унсет – суровая спорщица, к которой все привыкли, лишь исподволь, да и то с юмором, позволяла себе садиться на своего любимого конька.
– Ну‑ну, я надеюсь, что людям будет интересно почитать об этой девчонке, чтобы мы могли привести финансы в Бьеркебеке в порядок, – сказала она домработнице Сигрид Бё, когда распечатывала коробку с книгами из издательства[557].
Реакция прессы, вероятно, разочаровала королеву слова. Внимание журналистов привлекли всяческие мелочи: «Сигрид Унсет не очень хорошо шила и вышивала», «нашей всемирно известной писательнице с трудом давалась азбука»[558]. Однако читатели были зачарованы совершенно другой динамикой повествования, нежели в ранних книгах Унсет. Она сумела вдохнуть жизнь в старые улочки Кристиании, такими явственными стали запахи, звуки и цвета в тесных двориках и разные времена года, сменявшиеся в лесах, окружавших город. Она воссоздавала картины своего детства, словно подтверждая слова, выбранные девизом: «Нет ничего в разуме, чего не было бы раньше в чувствах».
Она помнила почти все. Но было ли все это правдой?
Как обычно, самой горячей дискуссия была дома у сестры Сигне. Мать была оскорблена, но не сказала ни слова. Сигне считала, что автор позволила себе много вольностей и была слишком строга с матерью, выведя ее в образе Анины. Что имела в виду Сигрид, изображая себя жертвой, этаким «котенком во время грозы», страдающим от ужасного темперамента матери? Сигрид протестовала: образ матери позитивный, она же написала, что Ингвильд любила свою мать, и сильнее всего – когда буря стихала. И разве она не изобразила либерализм матери как благо? Наверное, нет, считала Сигне, особенно если принять во внимание ее критику школы Рагны Нильсен. И почему фру Вильстер (в действительности их соседка Винтер‑Йельм) стала антиподом ее собственной матери? Именно фру Вильстер, а не Анина изображена как образец хорошей матери, считала Сигне. Она утверждала, что это было несправедливо, потому что ситуации в семьях были различными. Дискуссия между двумя сестрами бурлила, а мать отказывалась выходить из комнаты[559]. Интересно и то, с какой симпатией Сигрид Унсет описывала героиню немецкого происхождения. Кроме членов семьи, никто не обвинял автора «Одиннадцати лет» в недостоверной передаче фактов, характерной для многих мемуаров. Книгу приняли очень положительно и с нетерпением ждали следующего тома, потому что ключ к творчеству Сигрид Унсет, казалось, лежал в следующих десяти годах ее жизни.
Хорошие рецензии и восторженные отзывы читателей снова вывели ее на вершины продаж.
В связи с пятидесятилетним юбилеем Сигрид Унсет раскрыла один из секретов своего творчества: она вживалась в своих персонажей до такой степени, что будто покидала свое тело и становилась другим человеком. Сильнее всего она прочувствовала это, когда создавала образ Кристин, дочери Лавранса.
– Никто не значил для меня столько, сколько значила она.
Несмотря ни на что, Кристин всегда оставалась сама собой, и это придавало ей особенный шарм.
– Когда бушующие волны житейского океана, казалось, вот‑вот поглотят ее, мне становилось страшно – неужели она сдастся?[560]
Иногда персонажи противились воле автора, и писательница ощущала творческое бессилие. Тогда она обращалась к своему прошлому, находила прибежище в истории. Но, вероятно, она сбегала в свое детство не только поэтому. Ее постоянно беспокоило то, как складываются ее отношения с родными и приемными детьми. В письмах отцу Тойвесу, Нини Ролл Анкер, Йосте аф Гейерстаму Унсет вновь и вновь задавала одни и те же вопросы: каково же было на самом деле всем этим детям, за судьбу которых она взяла на себя ответственность? Больше всего беспокойства – и радости – доставляла ей Моссе. Унсет позаботилась о том, чтобы за Моссе хорошо следили, и та никак не могла помешать работе своей матери. Двое здоровых сыновей подвергали ее испытаниям совсем другого рода: Андерс выбрал свой путь и хотел стать инженером. Он добился уважения и к своим воззрениям на религию, и к решению получить техническое образование. А что с Хансом? Он оставался для нее загадкой – однажды, когда ему было пятнадцать, он доехал на велосипеде аж до Тронхейма только для того, чтобы встретить мать из поездки на север. Конечно, ей это понравилось. Но откуда взялась такая потребность находиться все время рядом с матерью?