Хотя она, как правило, не давала аудиенций журналистам, ей пришлось смириться с несколькими крупными публикациями. Несмотря ни на что, она все же встречалась с писательской братией. Вице‑президент Союза писателей Дании Кнуд Брун‑Расмуссен написал, что она, несомненно, некоронованная королева Норвегии. И вот в каком плане: «Как можно с ней сблизиться, если она сама не перейдет на обычный непринужденный тон? Ведь нельзя же сказать „Добрый день, добрый день“ памятнику. Нельзя подсесть к башне. И кто посмеет предложить сигарету горной вершине? Тут уж ничего не попишешь, бессмысленно прикидываться, будто она и все, кто ее встречает на своем пути, одинаковые величины»[614]. Однако с Марией Брегендаль Сигрид Унсет нашла общий язык и даже была приглашена к ней домой в Амагер, прежде чем вернуться обратно в Бьеркебек.
До Рождества Унсет работала над норвежским изданием своей книги о святых. Работа продвигалась медленно, и об этом она тоже писала своему сыну в Англию. Третий год подряд он вынужден был отмечать Рождество вдалеке от дома. Моссе часто болела, временами ужасно капризничала, но по‑прежнему радовала материнское сердце. Ханс окончил школу Хартманна в Аскере и наконец сдал экзамен за среднюю школу, а потом поступил в гимназию в Лиллехаммере. И все же она по‑прежнему переживала за судьбу младшего сына.
В декабре в семье Гейерстамов приключилось несчастье: сын Сванте, который был чуть моложе Андерса, утонул. Унсет глубоко сочувствовала Астри и написала ей, в частности: «Даже не знаю, как тебя утешить. Когда у матери отнимают взрослого сына, да еще так внезапно <…> никто не сможет понять и разделить эту скорбь, если не испытал подобного сам». Но даже в такой трагической ситуации она не удержалась от неуместного и бестактного комментария: «Да еще и Сванте – единственный из детей, кто, казалось, имел хоть какую‑то хватку!» Далее последовало колкое замечание в адрес Пелле, который только и делает, что торчит дома и «бездельничает»[615].
Что же заставляло ее пренебрегать здравым смыслом, когда она позволяла себе такие резкие суждения в адрес ближайших друзей и родных? Разве она не понимала, какие чувства испытывают Астри или Андерс, когда она так жестко делит сыновей – своих и чужих – на плохих и хороших? Не говоря уже о том, что, с ее точки зрения, ни Пелле, ни Ханс не выдерживали никакой критики. Может быть, она просто не сдержалась, потому что устала или выпила лишнего, и позволила себе бестактность? В таком случае почему она отослала письмо? Ведь многие подобные послания оканчивали свою жизнь в камине.
Нередко те, кого Сигрид Унсет брала под свое крыло, становились жертвой ее жестокосердия. Например, когда крестной дочери Сунниве исполнилось девять лет и она готовилась к обряду первого причастия, «тетя Сигрид» заявила, что ее следует оградить от протестантского влияния, так что пусть она поселится в Бьеркебеке, пока не получит образование. Суннива плакала и умоляла оставить ее дома, но родители настаивали – они согласились с крестной матерью.
Однако на сей раз девочка увидела в «тете Сигрид» воплощение самой доброты, тетя просто наслаждалась обществом девочки, рассказывала ей все свои истории и делилась замыслами. Кровать поставили рядом с большой голубой кроватью с балдахином, и «тетя Сигрид» взяла ее на прогулку в Майхауген и поведала ей о своем мире Средневековья. «Эта сцена тронула мое старое сердце», – признавалась Сигрид Унсет потом, когда маленькую Сунниву провели к алтарю в часовне Святого Торфинна[616].
Снова наступило тихое Рождество. Год Сигрид Унсет решила завершить, дав свой ответ на все споры о спиритизме. Она написала статью «Немного о духах‑двойниках, о предсказаниях и прочем», где делилась своим опытом пережитых «необъяснимых явлений».
Сама она пару раз видела людей, идущих по дороге к ее дому, задолго до того, как они действительно там появлялись. Унсет подобные необъяснимые явления не казались сверхъестественными, они были частью реалистического восприятия мира.
«Мне никогда не приходило в голову связать те непонятные явления, которые мне довелось пережить самой, – предсказания, ясновидение, визуальные и слуховые феномены, которые попадают под определение „потустороннего“, – с чем‑то сверхъестественным, а уж тем более – с религией»[617].
Ее порадовало то, что книга «Норвежские святые» пришлась по вкусу избранной публике. «Книга пробуждает», – написал Фредрик Поске[618], он считал, что толкование Унсет норвежской истории отличается мудростью и прозорливостью.
В канун Рождества умер Нильс Коллетт Фогт. Унсет теперь довольно часто навещала его могилу. Она приносила ему цветы, которые распускались в разные времена года в ее саду. Таким образом она благодарила его за поддержку, которую он оказывал ей на протяжении всего писательского пути.
1938 год прошел под знаком Союза писателей. Она развернула публичную кампанию за увеличение доходов писателей. Сигрид Унсет выступила со свойственным ей полемическим задором и потребовала более адекватного отношения к писательскому труду: «Если кому‑то до сих пор кажется, что художникам в целом и писателям в частности больше всего нравится жить цыганской жизнью, что экономическая нестабильность и отсутствие строгих рамок повседневного существования стимулируют творческий дух, то спешу категорически опровергнуть подобные недоразумения…» Довольная, она написала Андерсу, что теперь она пишет попрошайнические письма от имени Союза писателей: «Не буду отрицать, что мое имя тоже играет определенную роль. А в целом я нахожу достаточно забавным, что теперь пришел и мой черед просить милостыню»[619].
Впрочем, действительно, ее собственное финансовое благополучие тоже весьма пошатнулось. Ее счет в издательстве «Аскехауг» обнулился, хотя и «Одиннадцать лет», и собрание ее сочинений продавались неплохо и приносили приличные доходы. Единственным светлым пятном оказалось то обстоятельство, что благодаря усилиям Кнопфа за короткое время в США удалось продать почти 20 000 экземпляров «Верной жены».
Гонорар, полученный в долларах, очень порадовал ее и по той причине, что она давно в глаза не видела немецких марок. Бланш и Альфред А. Кнопфы поддерживали с нею тесные контакты и не переставали тешить себя надеждой, что она все‑таки приедет когда‑нибудь в США. Более того, они рассчитывали, что она решится написать новый роман. Сама же Сигрид Унсет не хотела ничего ни говорить, ни тем более связывать себя обещаниями, но Кнопф знал, что она намерена написать роман из жизни XVIII века. Бланш Кнопф очень хотела навестить ее в этом году, но получила ответ от Эйлифа Му: Сигрид Унсет снова так вымотана, что ей придется провести еще одно лето в Монтебелло. Но настойчивая издательница не смирилась с отказом. «А не сможем ли мы повидаться в Дании?» Бланш взяла напрокат автомобиль и приехала в санаторий. Она уговорила измученную писательницу отправиться на прогулку по датской природе. Весь день они провели вместе, пили чай и вели долгие беседы о литературе.
Бланш Кнопф была рада встрече, но снова поделилась своим беспокойством с Эйлифом Му: «Мы должны объединить наши усилия, чтобы подтолкнуть ее к продолжению работы над новым романом. Она тратит слишком много сил и времени на второстепенные задачи»[620]. А что мог сказать о ее планах ее норвежский адвокат? Он подтвердил, что Сигрид Унсет намерена приехать в США. «Она действительно этого хочет?»[621]Кнопф, хорошо осведомленный об экономических трудностях Сигрид Унсет и о немецком бойкоте, не скупился на авансы. Он считал, что в ее интересах дать разрешение на постановку или экранизацию. Но здесь Кнопф наткнулся на категорический отпор. Му пришлось извиниться и написать, что Сигрид Унсет «ни за что на свете не даст разрешения» ни на экранизацию, ни на постановку своих произведений[622].
Современные фильмы все чаще становились объектом внимания прессы, но Сигрид Унсет была непреклонна: ее книги не годятся для кино. В кои‑то веки два великих норвежских писателя пришли к согласию. «Кнут Гамсун ничего не смыслит в кино, а Сигрид Унсет считает большинство фильмов скучными», – писала газета «Тиденс тейн»[623]. Газета попыталась вовлечь обоих в дискуссию о современном кинематографе и о зрительской аудитории. Но от Гамсуна журналисты так и ничего и не добились: «Прошу прощения, я ничего не смыслю в кино и лежу в постели с простудой».
Хозяйка Бьеркебека высказалась более обстоятельно: «Большинство фильмов, которые мне доводилось видеть, просто скучны. Самые забавные – фильмы о животных, еще мне нравятся фильмы о первобытных народах и массовые сцены. Особенно когда они свободны от примеси „драматического действия“ и профессиональных актеров. Самые ужасные – так называемые исторические фильмы. Хотя Ширли Темпл и того хуже»[624].
Поскольку новый роман пока так и не был написан, то и «Аскехауг», и Кнопф решил издать сборник ее статей последних лет. Книга с названием «Автопортреты и пейзажи» вышла в свет в начале лета. Она включала одну из самых резких статей – «Богохульство», отдельные фрагменты «Норвежских святых», а также поэтическое эссе «Лето на Готланде». На английском языке книга получила название «Men, women and places»{87}. Писательница получила аванс – 500 долларов.
Всю эту весну у нее жил мальчик, который доводился ей внуком. Маленький Кнут – сын ее приемной дочери Гунхильд – был болезненным и истощенным. Но благодаря уходу Матеи он постепенно ожил и окреп. И хотя Сигрид Унсет не любила, когда ее отвлекали, теперь ей уже больше не нравилось, когда в доме царила полная тишина. Она с удовольствием прислушивалась – детские игры во дворе и в самом доме действовали на нее умиротворяюще. Снова она могла рассказывать свои истории или достать свою потрепанную «Норвежскую иллюстрированную книгу для детей». Ей не нужно было даже открывать ее, чтобы рассказать сказку по всем правилам: «Едем, едем, едем, завтра мы поедем, далеко‑далёко, в долину Гудбрандсдал», – напевала она. Мальчик смеялся, когда писательница изображала тролля: «Не видел ли ты мою старуху? Далеко‑далеко на севере?» Это была первая книга, подаренная ей отцом, когда сама Унсет была еще маленькой девочкой.
Зато Сигрид Унсет не могла скрыть раздражения по поводу того, что ее мать считала: она может приезжать в гости в Бьеркебек, когда ей вздумается. Шарлотта никогда не понимала ни ее, ни сестер, которые вечно были чем‑то заняты: «Бабушка, кстати, здоровее нас троих вместе взятых. <…> По ней заметно, что детство и юность у нее были долгими и безоблачными и от нее никто ничего не требовал, просто ей следовало быть красивой и забавной. Да и потом на ее долю выпали долгие счастливые мирные годы»[625]. Но мать старела, и с годами Сигрид Унсет все отчетливее замечала разницу в их стиле жизни. Она считала, что, за исключением нескольких «вдовьих» лет, мать жила «в роскоши и богатстве, да и делала всегда только то, что хотела»[626]. Сыну Андерсу она рассказывала, что бабушка могла «не на шутку распалиться, если еду накрывали на стол с опозданием или если, например, прислуге приходило в голову подать вчерашнюю еду, ту, что осталась после приема гостей»[627].
Унсет сетовала в письмах к сыну, словно прося прощения за свою постоянную занятость и усталость: «Я боюсь, что моя занятость не пошла на пользу моим детям, ведь мой рабочий день длился слишком долго и до того, как они появились на свет»[628]. И хотя она, как правило, не роптала на усталость, но порой позволяла себе вскользь пожаловаться на свою участь, ведь теперь ей приходилось присматривать за приемным внуком Кнутом: «С тех пор как мне исполнилось семнадцать лет, я всегда должна была прежде всего заботиться о других и помогать им. И так продолжается вот уже с третьим поколением»[629].
Силы ее были на исходе. Когда Кнут уехал, она снова отправилась на юг, чтобы привести в порядок здоровье. Она устала и была измучена, по ночам ей снилась Моссе. После массажа боли усиливались, и ей прописали обезболивающее. «Как бы мне хотелось оказаться дома или в горах вместо того, чтобы находиться в этом скорбном месте, где половина обитателей либо на костылях, либо прикована к коляскам», – написала она Матее[630]. На сей раз ей не удалось так быстро похудеть. Ханс гостил у датских родственников и жил припеваючи. Наступил сентябрь, и она снова поехала на север.
«Мы стонем, мы плачем – услышьте, услышьте!»
«Elle est très fatiguée»{88}, – так всегда говорили о сестре Улаве монахини «Дома Святой Катарины». Ее комната всегда была наготове, хотя теперь она чаще выбирала «Буннехеймен»{89}, когда приезжала в столицу на писательские встречи. К тому же случалось, что приемная дочь Эбба жила в ее комнате, и она находила обременительным, что ее belle‑fille {90} вынуждена переселяться в библиотеку, когда приезжает приемная мать. И хотя Сигрид Унсет была измотана как никогда и ей приходилось назначать массу встреч на довольно позднее время, она при каждом удобном случае приходила на Майорстюен, чтобы попасть на утреннюю мессу к своим франкоязычным сестрам. Ее французский звучал немного коряво и немузыкально, зато она обладала большим словарным запасом.
После утренней мессы они завтракали, обычно в веселой и непринужденной атмосфере, – «праведные» завтраки, как она называла их. По мнению Сигрид Унсет, мало кто был наделен таким чувством юмора, как эти вечно занятые и ученые монахини в «Доме Святой Катарины». Здесь она чувствовала себя как дома. Она могла слушать звон колоколов и молитвенное пение, трижды в день доносившиеся из часовни в подвале, прогуливаться по столовой, где висели изображения Святой Суннивы, принадлежащие кисти ее друга Йосты, обсуждать с монахинями жития святых, узнавать новости о борьбе за власть в католической церкви.
Дом сестер‑доминиканок казался островком покоя на оживленной Майорстюен. По лестнице можно было неспешно спуститься прямо к магазинам или пересечь Бугставейен и оказаться на Стенсгатен, улице детства, и пройти дальше – до холма Блосен. Иногда случалось так, что мать Шарлотта тоже приезжала в «Дом Святой Катарины», но, как правило, на ужин и вечернюю молитву. Ее французский звучал лучше и естественно вливался в оживленную беседу с доминиканками. В последнее время визиты стали более редкими, мать начала плохо слышать, почти ослепла и меньше всего желала выходить из своей комнаты. Во время хлопотных поездок в Осло Сигрид Унсет все чаще лишь наведывалась из «Буннехеймена» в церковь Святого Улава, у нее почти не оставалось времени на то, чтобы навещать свой оазис в Осло – «Дом Святой Катарины».
Сигрид Унсет согласилась занять пост главы Союза писателей с условием, что одной поездки в Осло в месяц будет достаточно. Однако нередко ей приходилось ездить чаще. Текущими делами занимался секретарь Хокон Болстад. Никто, впрочем, и не рассчитывал, что Сигрид Унсет будет заниматься рутинной работой. Так что вице‑председателям, сначала Кристиану Эльстеру, а затем Георгу Брокманну, зачастую приходилось брать на себя часть обязанностей председателя. Но когда речь шла о неотложных и серьезных вещах, никто не мог сравниться с Сигрид Унсет, настолько велик был ее авторитет. Если она считала, что это могло принести пользу работе Союза, она никогда не отказывалась от участия во встречах или конференциях[631]. Нильс Юхан Рюд – один из членов правления – очень высоко ценил ее за «трезвый ум и интуицию». «Я никогда еще не встречал человека с таким колоссальным личным обаянием, как у Сигрид Унсет», – сказал он о ней[632]. Но вице‑председатели все же роптали на то, что у них слишком много обязанностей. Авторы написанной позже истории Союза писателей сочли, что Сигрид Унсет вряд ли оставила после себя значительный след. Так что, скорее всего, она не думала о том, чтобы кто‑то зафиксировал в протоколах ее победы в шумных баталиях, пока она упорно воевала за авторские права и солидные гонорары.
Немало сил и времени Сигрид Унсет уделяла и тому, чтобы литература заняла подобающее место в современном обществе. По ее инициативе Норвежское радио включило в ежедневную программу «Стихи дня». И никто в Союзе писателей уже не сомневался в том, что она – связующее и объединяющее звено. Иногда ей приходилось оказывать давление на других, она могла откровенно третировать некоторых своих собратьев по перу. Казалось непривычным, что она, кстати, нисколько не заботилась о том, чтобы очаровать своих коллег. Позже Унсет стала героиней многих карикатурных иллюстраций к истории норвежской литературы. Улаф Гульбранссон изображал ее в самых разных вариациях, но всегда, как правило, с кислой миной. Возможно, она и сама понимала, что за ней недаром закрепилось прозвище Сигрид Гордая, и мужчины часто обращались к ней в средневековой куртуазной манере, так же как и симпатизировавшие ей журналисты, называя ее «фру Сигрид» или «хозяйка Бьеркебека».
Далеко не всем нравились ее колкие язвительные реплики. Например, когда Оскар Бротен пожаловался, что Советский Союз не выплачивает ему гонорар, Сигрид Унсет сослалась на свой опыт общения с венгерскими издателями, которые предлагали выдать гонорар товарами, но почему‑то не винными бочками:
– Издательство намеревалось расплатиться со мной лошадью, – сообщила председатель[633].
С юмором она попыталась развеять иллюзии того же Бротена, когда он заметил, что русские все же с большим уважением относятся к авторам.
Председатель Союза писателей славилась также своим «многозначительным молчанием»[634], хотя часто позволяла себе и вполне недвусмысленные высказывания по тому или иному поводу. После каждой встречи писателей о ней рассказывали все новые и новые анекдоты. Потом она с пониманием кивала и смеялась над некоторыми из них, а другие были далеко не лестными. Будучи председателем, она позволяла себе выказывать суверенное презрение к традициям и этикету, чем вызывала у некоторых немалое раздражение. Даже когда она пригласила писателей к себе домой в Бьеркебек, молва не стала к ней снисходительнее. Она сама сожалела о том, что, пригласив эту по большей части мужскую компанию «с женами, секретарями и т. п.», не обеспечила того уровня комфорта, которого ожидали ее коллеги: «Плохо то, что по такому случаю я не позаботилась об удобных стульях»[635]. Вместо благодарности за оказанное гостеприимство ей пришлось выслушивать придирчивые реплики о том, до чего же у нее жесткие лавки, да и обо всем прочем. Сама она, как всегда, восседала с гордой прямой осанкой и не нуждалась в стуле со спинкой, но ее столовая не производила впечатления места, где обычно собирается богема, хотя дорогие напитки лились рекой. На заседаниях царил порядок, даже если застолье накануне вечером затягивалось допоздна. «Мы трудились каждый день – с 10 до 18 с двухчасовым перерывом на обед, в крошечной комнатке, мгновенно наполнявшейся сигаретным дымом, потом все окна открывали, комната проветривалась, потом окна снова закрывали, и мы продолжали курить. Каждый вечер у нас было застолье. Так что к концу работы я устала и простудилась»[636].
Ежегодный съезд скандинавских писателей, на этот раз проходивший в Осло, оказался под угрозой срыва, поскольку совпал с забастовкой служащих отелей. Писателям пришлось импровизировать: поездом они доехали до Лиллехаммера и остановились в доме у главы Союза писателей. Но досадное впечатление от забастовки померкло от другого потрясения, которое буквально сразило наповал участников съезда, когда они узнали, что накануне, в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года, по всей Германии прокатилась волна еврейских погромов – жилые дома, магазины и синагоги были сожжены, разорены и разрушены. Многих евреев убили, многих ранили и покалечили. Долгие годы систематической дискриминации и пропаганды ненависти увенчались акциями насилия, жестокости и террора. Эта ночь кромешного ада и позора вошла в историю под названием «Хрустальная ночь».
Раньше она слушала рассказы о личных впечатлениях Макса Ходанна, теперь она уже знала, что в Германии преследуют не просто отдельных личностей, но евреев в целом. Чем закончится этот организованный террор? Черная тень этого ужаса лежала на двухдневной встрече в Лиллехаммере, во время которой было решено укреплять скандинавское сотрудничество и запланированы общие вечера‑чтения.
В конце осени в Союзе писателей разразился скандал, и Унсет пришлось вмешаться. Речь шла об Акселе Сандемусе и его романе двухлетней давности «Мы украшаем себя рогами». Карл Юаким Хамбру в отзыве на роман не поскупился на очень резкие и негативные характеристики, используя такие выражения, как «эксгибиционистское похмелье» и «сексуальные галлюцинации». Хамбру считал, что роман отражает «феномен душевного и сексуального расстройства, типичного для периода после 1918 года»[637]. Сандемусе счел себя оскорбленным и подал в суд. Он просил Сигрид Унсет и Нини Ролл Анкер выступить в его защиту. Сигрид Унсет полагала, что Хамбру просто не дано понять эту книгу, сама же она считала книгу «очень хорошей» и правдивой. По ее мнению, эротические сцены нельзя вырывать из контекста. И вообще большинство «книжек для девочек‑подростков» гораздо более аморальны, чем произведение Сандемусе. Сигрид Унсет и К. Ю. Хамбру схлестнулись во второй раз. Казалось, оба получали удовольствие от словесных перепалок. Нини Ролл Анкер считала книгу «оригинальной и ценной», а выпады Хамбру против автора – оскорбительными и необъективными.
Несмотря на активное вмешательство авторитетных представительниц Союза писателей, Хамбру оправдали. Сандемусе пришлось смириться с решением суда, который посчитал, что, хотя книга Сандемусе и получила крайне субъективную оценку, критик никак не задел лично самого автора. Сигрид Унсет высоко ценила творчество Сандемусе и рекомендовала его произведения Кнопфу. Правда, пока ей не удалось убедить Кнопфа опубликовать последний роман Сандемусе, но «Беглец пересекает свой след» был издан по ее инициативе в 1936 году. Она, как и обещала, написала предисловие к англоязычной версии. Сигрид Унсет считала, что Сандемусе очень точно и откровенно изобразил, «почему нам не хватает сил, чтобы преодолеть беды нашего времени»[638], особенно ему удалось описание городка Янте{91} и рассказ о детстве, она считала их «гениальными».
Сигрид Унсет неустанно предлагала Кнопфу все новых скандинавских и норвежских писателей. Особенно она ратовала за финского писателя Франса Эмиля Силланпя, считая его достойным номинантом на Нобелевскую премию по литературе, хвалила она также и Муа Мартинсон. Творчество Ивара Лу‑Юханссона тоже, как она считала, достойно внимания Альфреда А. Кнопфа. В письме к чете издателей, отправленном накануне Рождества, она прокомментировала решение Нобелевского комитета присудить премию Перл С. Бак: «Мы все были очень удивлены. Книги Перл С. Бак, безусловно, „all right“, но вряд ли заслуживают Нобелевской премии… Я надеялась, что в этот раз премию получат Силланпя, Уилла Кэсер или Улав Дун».
Ее по‑прежнему волновали события «Хрустальной ночи». «Ситуация в Германии не позволяет сосредоточиться на работе», – писала она[639], фактически оправдываясь, что не издала ни одной книги в этом году. Но повторяла, что чрезвычайно довольна названием последнего сборника статей – «Men, women and places».
И в этом году Сигрид Унсет не написала новую книгу. Правда, она почти закончила три главы своего труда для «Истории культуры Норвегии». Глава «Приходская церковь» публиковалась под названием «Пасторская жизнь и целибат в средневековой Норвегии» в нескольких газетах. Две другие главы – «Жизнь в монастыре» и «Путями паломников» были написаны по следам исторических хроник. Она щедро и остроумно делилась своими обширными познаниями, ее безраздельно захватили судьбы реальных персонажей, которые странствовали по миру в разные времена. Такие, как, например, Рагнхильд из Бергена. «Она прибегла к колдовству, чтобы разлучить своего любовника с женой, но, на ее счастье, она жила в те времена, когда процессы над ведьмами еще проводились в рамках здравого смысла и закона. Священник Аудфинн не позволил светским властям утопить девушку и отправил ее в паломничество как кающуюся грешницу»[640]. Собственные статьи и обстоятельная критика творчества других писателей доказывают, что Унсет по‑прежнему много читает. Ее высказывания о книге Петера Шиндлера «Суть монашества эпохи викингов в Англии, Ирландии и Франции» цитировали многие издания. Она занималась этой кропотливой работой и неподатливой рукописью, и при этом умудрялась исполнять функции председателя Союза писателей, хотя порой ее можно было упрекнуть в чрезмерной субъективности и властности.
Случалось, что Сигрид Унсет отказывалась подходить к «телефонному монстру». Иногда звонил, например, секретарь Союза писателей Хокон Болстад, чтобы срочно посоветоваться по какому‑нибудь важному делу. Но писательница была неумолима: несмотря ни на что, она зависела от доходов и не могла прерывать работу.
– Я же должна издавать каждый год по книге – мне ведь приходится всех содержать! – так без экивоков объясняла она свое поведение окружающим. Даже домработницам порой казалось, что она нарушает все правила этикета, когда отказывается подходить к телефону или принимать гостей, стоящих уже у дверей[641]. Даже самым дорогим гостям она порой оказывала весьма недружелюбный холодный прием. Взять хотя бы ее любимых племянниц, которые иногда жили у нее. Шарлотта, одна из дочерей‑близнецов Сигне, жила у Унсет какое‑то время, когда подумывала получить образование по части книжного или издательского дела. Тетя Сигрид от всей души поддерживала ее и помогла устроиться на работу в книжный магазин Лиллехаммера. Она с энтузиазмом давала советы – начиная с того, как нужно упаковывать книги, и кончая тем, какие книги племяннице следует читать. Несмотря на такую сердечную заботу, любимая племянница не отваживалась постучать в дверь ее кабинета без уважительной причины или обратиться к ней не во время трапезы. То же самое касалось ее сестры Сигрид, которая помогала наводить порядок в библиотеке. Иногда из кабинета Унсет доносилось приглушенное «Войдите!», но вошедшего она встречала отсутствующим взглядом, не отвечала на вопросы. И непрошеный гость вынужден был ретироваться. Так или иначе, Сигрид Унсет жила своей жизнью, другим не позволялось вторгаться на ее территорию[642].
Три дочери Сигне – две близняшки и их младшая сестра Сигне привыкли, что тетя Сигрид попеременно то баловала их, то вела себя властно и высокомерно. Они потеряли счет всем рождественским праздникам и каникулам, которые они провели в Бьеркебеке, они чувствовали себя скорее родными, нежели двоюродными сестрами Андерса, Моссе и Ханса. Тетя всегда отличалась щедростью. И даже героиня ее романа Йенни говорит: «Лучше терпеть недостаток в самом необходимом, чем никогда в жизни не позволить себе маленькой роскоши»[643]. Таково было и кредо бабушки Шарлотты, она тоже полагала, что лучше лишний раз пойти в театр или приобрести какие‑то забавные книжки, а потом вполне можно перебиться и кашей. Когда они гостили у тети, та требовала от них беспрекословного подчинения и дисциплины, зато по праздникам тетя Сигрид могла купить пять сотен сигарет себе и неограниченное количество лимонада детям, гостившим в Бьеркебеке. Перед выпускными экзаменами она велела сестре Сигне посадить близняшек в поезд до Лиллехаммера:
– Пришли их сюда, я их приодену!
Девочек нарядили – роскошно и элегантно. Особенно тетю радовало то, что и Шарлотта, и Сигрид проявляли интерес к миру ее книг, словно это были ее собственные дети.
Когда шведская писательница Алиса Лютткенс прислала письмо, в котором благодарила за гостеприимство в Бьеркебеке, оно заканчивалось восторженным возгласом: «Ты как горячий источник!»[644]Унсет щедро дарила радость своим племянницам и никогда не обходилась с ними как с Хансом, которому везло далеко не всегда. Зато племянницы могли вмешаться, когда мать с сыном ссорились, а Ханс чувствовал себя как дома у них в Осло – так же как племянницы в Бьеркебеке. Тетя Сигрид была настоящим источником вдохновения, она находила интересные и редкие книги и помогала составить список обязательной литературы, когда в конце концов Шарлотта решила заняться археологией, а Сигрид – английским языком.
Между тем ситуация в Европе накалялась. Сигрид Унсет из последних сил пыталась достучаться до общества, ей хотелось коллективного «вмешательства и пробуждения». Она написала об одной из немногих книг, предостерегавших об опасности нацизма, а именно о книге Рагнара Волла «Человек в поисках точки опоры». Она, правда, роптала, что книге не хватает эпической мощи: «Волл начал писать свою книгу давно, а закончил после великого семейного примирения режимов Гитлера и Сталина»[645]. И все же она считала, что Воллу удалось изобразить «мир, в котором любой отдельный человек – ноль, а ноль плюс ноль будет ноль; и в итоге получится ноль, как ни старайся его складывать или умножать на миллионы»[646].
Унсет волновало и будущее Финляндии, и судьбы евреев. Она снова написала своему коллеге и другу Ярлу Хеммеру в Хельсинки. Она сообщила, что получает постоянные сводки от «евреев из стран, где преследования обретают все более трагический оборот, особенно в Венгрии. Хуже всего дела обстоят с евреями‑католиками, а таких много, немало католических священников и монахинь являются евреями по крови. <…> Среди них как раз можно найти лучших священников из всех тех, кого я знала, <…> им присуще смирение, они готовы страдать – за свою национальность и за свою веру»[647]. Она с горечью признавала, что не может помочь всем, кому хотелось бы.
А что еще она могла сделать? Ведь она так ненавидела публичные выступления. Конечно, в конце концов Унсет решила, что ей следует использовать свой авторитет, чтобы выразить протест против надвигающейся угрозы. В отчаянии она отправляет Андерсу письмо, в котором предостерегает об опасности «немецкой чумы». Особенность «характера среднестатистических немцев» заключается в том, объясняла Унсет, что они позволили одержимым жаждой власти и ограниченным личностям силой захватить власть. «Потому что у них нет понятия чести, потому что они лживы, они эмоциональные эксгибиционисты».