Глава двадцать четвертая 11 глава

Сначала вода, и в большом количестве, ­я по шею погрузился в ледяной поток. Петух поддерживал меня сзади, просунув руки мне под мышки, поскольку шок от ледяной воды на обнаженных рубцах редко кого оставлял в чувствах. Холод быстро притупляет боль, и потому примочки из отвара крапивы и нессова корня мож­но вытерпеть. Это останавливает кровь и помогает быстро­му заживлению ран. Перевязка шерстяной или льняной тканью на этом этапе была бы невыносима, как осторожно ни бинтуй. Но голая ладонь друга, приложенная сначала слегка, а потом плотно к трепещущей плоти, приносит об­легчение, близкое к экстазу. Петух перенес на своем недол­гом веку немало порок и потому хорошо знал, чем можно помочь.

Через пять минут я сумел встать. Через пятнадцать моя кожа смогла соприкоснуться с мягким белым торфяным мхом, который Петух прижал к кровоточащей плоти, что­бы облегчить боль и высосать яд.

– Боги, живого места не осталось,– заметил Петух.­ Ты еще месяц не будешь горбиться под щитом этого гим­нопевца.

Он все еще отпускал ядовитые обличения по адресу мо­его молодого хозяина, когда с берега над нами донесся ка­кой-то шорох. Мы оба обернулись, ожидая чего угодно.

Это оказался Александр. Он вышел под платаны, его плащ был задран, оставляя взлохмаченную спину голой. Мы с Петухом замерли. Александр мог заработать новую порку, если бы в этот час его застали здесь – вместе с нами.

– Вот,– сказал он, съезжая к нам по склону.– Я за­лез в ящик лекаря.

Это была мазь из мирры. Щепотка, завернутая в зеле­ные рябиновые листья. Он шагнул к нам в речку.

– Что это ты приложил к его спине? – спросил Алек­сандр у Петуха, который в полном изумлении отступил в сторону.

Мирру Равные прикладывали к полученным в бою ра­нам, когда могли достать ее, что случалось крайне редко. Они бы забили Александра до полусмерти, если бы узнали, что он стащил эту драгоценную щепотку.

– Помажь этим, когда снимешь мох,– велел он Пету­ху,– а к рассвету хорошенько смой. Если кто-нибудь уню­хает, от наших спин мало что останется.

Александр вложил свернутые листья Петуху в руки.

–Я должен вернуться до переклички,– сказал он и через мгновение уже растворился в темноте на берегу, по­слышались лишь его удаляющиеся шаги, когда он бежал обратно к ночлегу юношей вокруг Площади.

– Ну-ка, наклонись ко мне и поддержи меня, а то я лишусь чувств,– сказал Петух, качая головой.– у этого маленького шалопая духу больше, чем я думал.

На рассвете, когда мы построились на жертвоприноше­ние, Самоубийца, скиф-оруженосец Диэнека, вызвал нас с Петухом из строя. Мы побелели от страха, что-то за нами подсмотрел, и теперь, несомненно, нам мало не покажется.

– Вы, маленькие комочки дерьма, похоже, плывете под счастливой звездой,– только и сказал Самоубийца.

Он отвел нас за строй. Там, в предрассветных сумерках, один, молча, стоял Диэнек. Мы заняли почтительные мес­та слева, и со стороны щита я от него. Зазвучали свирели, и строй двинулся прочь. Диэнек сделал знак, чтобы Петух и я остались.

– Я наводил справки о тебе,– обратился ко мне Диэ­нек. Это были его первые прямые слова ко мне, не считая приказа две ночи назад следовать за слугой к нему домой. ­Илоты сообщили, что для полевых работ ты не годишься. Я наблюдал за тобой на жертвенных упражнениях – ты даже не можешь перерезать горло козе, как положено. А по твоему поведению с Александром ясно, что ты подчинишься любому приказу, самому безумному и абсурдному.– Он сделал мне знак повернуться, чтобы осмотреть мою спину. ­Кажется, твой единственный талант – быстро залечивать раны.

Он нагнулся, понюхал мою спину и пробормотал:

– Если бы не знал, я бы поклялся, что эти рубцы сма­зали миррой.

Самоубийца пинком повернул меня обратно, лицом к Диэнеку.

– Ты оказываешь нехорошее влияние на Александра,­ обратился ко мне Равный.– Мальчишке не нужен другой мальчишка, и уж определенно не такой искатель неприят­ностей, как ты. Ему нужен взрослый мужчина, кто-нибудь достаточно авторитетный, чтобы остановить его, когда ему в голову взбредет какое-нибудь новое сумасбродство вроде похода вслед за войском. Поэтому я вверяю его своему человеку.– Он кивнул на Самоубийцу.– А ты больше не служишь у Александра.

О боги! Обратно в навоз!.. Диэнек повернулся к Петуху:

– И ты – тоже. Сын героя-спартиата, а не можешь даже принести жертвенного петуха, не задушив его в руках. Ты жалок. Твой рот распущеннее, чем коринфская задница, и ведет предательские речи каждый раз, когда ты его ра­зеваешь. Я бы сделал тебе любезность, перерезав твою глот­ку, чтобы не беспокоить криптею.

Он напомнил Петуху про оруженосца Олимпия Мерио­на, так благородно павшего на прошлой неделе под Анти­рионом. Никто из нас не мог взять в толк, к чему он кло­нит.

– Олимпию за пятьдесят, он обладает большим благо­разумием и осмотрительностью. Его новый оруженосец должен уравновесить это своей молодостью. Новым оруже­носцем должен стать кто-то зеленый, сильный и безрас­судный.– Диэнек с насмешливым презрением посмотрел на Петуха.– Одни боги знают, какое безумие обуяло его, но Олимпий выбрал тебя. Ты займешь место Мериона. Будешь служить Олимпию. Иди представься Олимпию сей­час же. Теперь ты его первый оруженосец.

Я видел, как хлопает глазами Петух. Несомненно, это шутка.

– Это не шутка,– сказал Диэнек,– и тебе лучше не превращать это в шутку. Ты будешь ходить по пятам за человеком, который лучше половины Равных во всей море. Только поморщись, и я лично зажарю тебя на вертеле.

– Я не морщусь, господин.

Диэнек смотрел на него несколько долгих, нелегких се­кунд.

– 3аткнись и уматывай отсюда.

Петух бегом бросился за строем. Признаюсь, я до тош­ноты завидовал ему. Первый оруженосец Равного, да еще птолемарха и товарища царя по шатру. Я возненавидел Петуха за его тупое, слепое везение.

А слепое ли это везение? Когда я обернулся, онемев от зависти, в уме у меня промелькнул образ госпожи Ареты. 3а всем этим стояла она. Мне стало еще хуже, и я горько сожалел, что признался ей в явлении мне Стреловержца Аполлона.

– Дай-ка посмотреть на твою спину,– велел Диэнек.

Я снова повернулся, и он одобрительно присвистнул. – Клянусь Зевсом, если бы полосование спин включи­ли в Олимпийские игры, ты бы был фаворитом.

Диэнек развернул меня к себе лицом, и я вытянулся перед ним. Он задумчиво посмотрел на меня, и его взгляд словно проникал сквозь меня до самого позвоночника.

– Требования к хорошему боевому оруженосцу доволь­но просты. Он должен быть туп, как мул, бесчувствен, как столб, и послушен, как дурак. Я заявляю, что в этих каче­ствах ты, Ксеон из Астака, безупречен.

Самоубийца мрачно хмыкнул и что-то вытащил из кол­чана у себя на спине.

– Ну-ка, посмотри,– велел Диэнек. Я поднял глаза.

В руке у скифа был лук. Мой лук. Диэнек велел мне взять его.

– Ты еще недостаточно силен, чтобы быть моим пер­вым оруженосцем, но если будешь думать головой, а не задницей, то сможешь стать каким-никаким вторым.

Самоубийца вложил мне в руку лук – большой лук, ору­жие фессалийского конника, который у меня отобрали, когда мне было двенадцать и я впервые оказался в преде­лах Лакедемона.

Я не смог сдержать дрожь в руках. Я почувствовал теплую ясеневую дугу, и из ладони по всей моей руке до плеча протек живой ток.

– Соберешь мой паек, постель и медицинский набор, ­велел мне Диэнек.– Будешь готовить пищу для других оруженосцев и охотиться для меня во время учений в Ла­кедемоне и в походе за его пределами. Согласен?

– Да, господин.

– Можешь охотиться на зайцев для себя, но не щеголяй своей удачей.

– Не буду, господин.

Он посмотрел на меня с тем же насмешливым удивле­нием, которое я раньше видел на его лице издали и кото­рое еще много раз мне предстояло увидеть вблизи.

– Кто знает,– сказал мой новый хозяин,– если по­везет, ты сможешь даже издали выстрелить по врагу.

 

 

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

АРЕТА

 

Глава пятнадцатая

 

В следующие пять лет лакедемонское войско двадцать один раз отправлялось в поход, и всегда против других греческих городов. Тот заряд воинственности, что Леонид приобрел после Антириона, чтобы сфокусироваться на персе, теперь нашел выход в необходимости направить силы на более непосредственные цели – на те города Эллады, которые веролом­но склонялись к предательству, заключая союз с захватчиками, чтобы спасти свои собствен­ные шкуры.

Это были могущественные Фивы, чьи из­гнанные аристократы непрестанно плели заго­воры при Персидском дворе, стараясь вернуть себе господство в своей же стране, продав ее врагу.

Это был завистливый Аргос, злейший и ближайший соперник Спарты, чью знать открыто обхаживали агенты Великого Царя. Македо­ния под властью Александра (Понятно, речь идет не об Александре 3 Великом, а об Александре I) давно выражала знаки покорности Персии. Афины изгнали аристократов, которые теперь тоже обосновались в персидских чертогах, замышляя восстановление соб­ственной власти под крылом у персов.

Сама Спарта тоже не была свободна от предательства. Ее изгнанный царь Демарат проводил свое изгнание среди сикофантов, окружавших Великого Царя. Чего же еще мог желать Демарат, кроме возвращения к власти в Лакедемоне в качестве сатрапа и ставленника Владыки Востока?

На третий год после Антириона Дарий Персидский умер. Когда весть об этом достигла Греции, в свободных городах вновь зажглась надежда. Возможно, теперь перс отменит свои военные приготовления. Со смертью царя не рассеется ли войско Великой Державы? Не забудет ли перс свою клят­ву покорить Элладу?

 

И тогда на трон взошел ты, Великий Царь.

Вражеское войско не рассеялось.

Вражеский флот не пришел в упадок.

 

Вместо этого военные приготовления в Великой Державе удвоились. В груди Великого Царя разгорелось рвение толь­ко что коронованного принца. Ксеркса, сына Дария, исто­рия не поставит ниже его отца или других блестящих пред­ков – Камбиса и Кира Великого. К ним, завоевателям и поработителям Азии, в своей славе присоединится и Ксеркс, их отпрыск, который теперь к списку провинций Великой Державы добавит Грецию и Европу.

В Грецию, подобно подкопу, проникал фобос. Тихим утром, понюхав пыль из этого туннеля, можно было ощутить, как с неслышным шорохом он шаг за шагом распростра­нялся, пока все спали. Из всех могущественных греческих городов только Спарта, Афины и Коринф сохранили твер­дость. Они направляли посольство за посольством в колеб­лющиеся полисы, стремясь присоединить их к союзу. Мой хозяин за один сезон участвовал в пяти заморских миссиях. Я блевал за борт стольких кораблей, что уже не могу отли­чить одну посудину от другой.

Куда бы ни прибывали эти посольства, везде их опережал фобос. Страх лишал людей рассудка. Многие продавали все свое имущество; другие, более беззаботные, покупали.

– Пусть Ксеркс прибережет свой меч и вместо этого пошлет свой кошелек,– с отвращением заметил мой хозя­ин после очередного неудачного посольства.– Греки передавят друг друга, стремясь посмотреть, кто первым продаст свою свободу.

Во время всех этих поездок часть моего сознания неустанно прислушивалась в ожидании каких-нибудь сведений о моей двоюродной сестре. Три раза в течение моего семнадцатого года жизни служба приводила меня в Афины, и каждый раз я пытался отыскать дом той благородной дамы, которую мы с Диомахой встретили в то утро у Трех Дорог, когда эта добрая госпожа велела Дио найти ее по­местье и поступить к ней на службу. В конце концов мне удалось разыскать квартал и улицу, но дом я так и не нашел.

Однажды в зале Афинской Академии появилась пре­лестная молодая женщина лет двадцати, хозяйка приема, какое-то мгновение я был уверен, что это Диомаха. Мое сердце заколотилось так неистово, что мне пришлось опуститься на одно колено от страха упасть в обморок. Но это казалась не она. Не ею оказалась и другая молодая госпожа, которую я мельком увидел через год на Наксосе, когда она несла воду из родника. Не ею оказалась и жена врача, встреченная мною под аркадой в Гистиэе еще через шесть месяцев.

В один палящий летний вечер за два года до сражения у Ворот корабль с посольством моего хозяина ненадолго зашел в афинский порт Фалерон. Наша миссия закончилась, и у нас оставалось два часа до возвращения прилива. Мне было дозволено отлучиться, и наконец я нашел дом семейства той госпожи, что мы встретили у Трех Дорог. Место было заброшено. Фобос погнал все семейство в их владения в Япигии – во всяком случае, так мне сказали в слонявшемся неподалеку отряде скифских лучников, этих головорезов, нанятых афинянами для поддержания порядка в городе. Да, эти скоты запомнили Диомаху. Как можно ее забыть? Они приняли меня за еще одного ухажера и разго­варивали со мной на грубом уличном жаргоне.

– Птичка упорхнула,– сказал один.– Слишком уж дикая для клетки.

Другой заявил, что после встречал ее – на рынке вместе с мужем, афинским гражданином, служившим на флоте. – Глупая сука,– рассмеялся он.– Связаться с любите­лем соли, когда могла бы получить меня!

Вернувшись в Лакедемон, я решил выкорчевать из сер­дца эту дурацкую тоску, как крестьянин выжигает упря­мый пень. Я сказал Петуху, что мне пора найти невесту, и он подыскал – свою двоюродную сестру Ферею, дочь сестры его матери. Мне было восемнадцать, ей – пятнадцать, когда мы соединились по мессенийскому обряду, как заведено у илотов. Через десять месяцев она родила мне сына, а потом еще дочь, когда я был в походе.

Став мужем, я дал себе клятву больше не думать о своей двоюродной сестре. Вырву с корнем свои нечестивые мыс­ли и больше не буду жить фантазиями.

Годы пролетели быстро. Александр закончил свое обуче­ние в агоге, ему вручили боевой щит, и он занял свое место среди Равных в войске. И взял в жены девушку Агату, как и обещал. Она родила ему двойню – мальчика и девоч­ку, когда ему еще не исполнилось и двадцати.

Полиник второй раз был увенчан на Олимпийских иг­рах, снова за бег в вооружении. Его жена Алтея родила ему третьего сына.

Госпожа Арета больше не подарила Диэнеку детей. Пос­ле четырех дочек она больше не могла рожать, так и не произведя на свет наследника.

Жена Петуха Гармония родила второго ребенка, мальчи­ка, которому дали имя Мессений. Госпожа Арета присутствовала при его рождении. Она привела собственную повитуху и собственноручно помогала при родах. Я нес факел, сопровождая ее домой. Госпожа ничего не говорила – так разрывалась она между радостью о том, что засвидетельствовала наконец в собственном роду рождение мальчика, защитника Лакедемона, и печалью. Этот мальчик, отпрыск Петуха незаконнорожденного сына ее брата, из-за крамольной дерзости Петуха и выбранного им для сына имени столкнется со многими опасностями на жизненном пути, прежде чем станет мужчиной.

Персидские полчища уже были в Европе. Построив мост через Геллеспонт, они заняли всю Фракию. А греческие союзники продолжали пререкаться. Войско из десяти тысяч гоплитов под командованием спартанца Эванета направилось к Темпе, в Фессалию, чтобы воспрепятствовать вторжению на самой северной границе Греции. Но когда войско прибыло на место, позиция оказалась негодной для обороны. Ее можно было обойти по суше через Гоннский проход, а по морю – через Авлис. Со стыдом и унынием десятитысячное войско отступило, и его воины разошлись по родным городам.

В Греческом Совете всех охватил паралич отчаяния. Покинутая Фессалия отошла к персу, добавив к силам противника свою несравненную конницу. Фивы колебались, готовые признать власть Великого Царя. Аргос занял выжидательную позицию. Появилось множество дурных знамений и примет. Оракул Аполлона в Дельфах посоветовал афинянам: «Летите на край земли», в то время как спартанский Совет старейшин, печально знаменитый своей медлительностью, колебался и терял время. Где-то нужно было держать оборону. Но где?

В конце концов спартанские женщины вернули спартанцев к жизни и заставили действовать. Произошло это примерно так.

Последний из трех свободных городов наводнили беженцы, среди них было много молодых женщин с грудными младенцами. Молодые матери бежали в Лакедемон; островитяне и их родственники спасались от персидского втор­жения через Эгейское море. Эти женщины воспламенили в слушателях ненависть к врагу своими рассказами о тво­римых им зверствах. Беженки рассказывали, как на Хиосе, Лесбосе и Тенедосе враги построились цепью на берегу и пошли по всему острову, прочесывая каждый закоулок, вы­лавливая мальчиков и сгоняя самых красивых вместе, что­бы кастрировать и сделать евнухами; как убивали они мужчин и насиловали женщин, как угоняли их, чтобы про­дать в рабство на чужбине. Эти персидские герои разбивали детские головки об стену, разбрызгивая мозги по мостовой.

Спартанские жены с ледяным гневом слушали эти рас­сказы, прижимая к груди собственных детей. Персидские орды уже шли через Фракию и Македонию. Детоубийцы стояли на пороге Греции – а где же была тогда Спарта со своими воинами-защитниками? Воины, не пролив ни кап­ли крови, разбрелись по домам после дурацкого похода к Темпе.

Я никогда не видел город в таком состоянии, как после этой катастрофы. Герои, награжденные за доблесть, попря­тались, со стыдом потупив глаза, а женщины презритель­но шпыняли их и держались с ними холодно и пренебре­жительно. Как могло случиться то, что произошло у Темпе? Любое сражение, пусть даже проигранное, было предпочти­тельнее, чем вообще никакого Собрать такое великолепное войско, украсить венками в честь богов, пройти такой путь – и не пролить крови, ни капли! Это не просто позор, объявили жены, это святотатство.

Женское презрение задело спартанцев. Делегации жен и матерей являлись к эфорам, настаивая, чтобы в следую­щий раз их самих послали навстречу врагу, со шпильками и прялками, и уж, конечно, спартанские женщины не опо­зорятся так скандально и сделают не меньше, чем эти хваленые десять тысяч воинов.

На воинских трапезах настроение было еще более критическим. Сколько еще будет колебаться Совет Союза? Сколько еще будут медлить эфоры?

Я живо вспоминаю то утро, когда наконец пришло воззвание. Лох Геракла в тот день проводил учения в пересохшем русле реки, прозванном Коридором, – в обжигающей воронке между песчаными склонами к северу от деревни Лимны. Воины отрабатывали ближний бой – двое против одного и трое против двоих,– когда известный старейшина по имени Харилай, бывший раньше эфором и жрецом Аполлона, но теперь действовавший в основном как старший советник и эмиссар, появился на гребне склона и отозвал в сторону полемарха Деркилида, командовавшего лохом. Старику уже перевалило за семьдесят, в былые годы он потерял в бою ногу ниже колена. Уже одно то, что он приковылял со своим посохом в такую даль от города, могло означать, что случилось нечто серьезное.

Патриарх и полемарх поговорили наедине. Учения продолжались. Никто не смотрел наверх, но все понимали: ВОТ ОНО.

Воины Диэнека получили сообщение от Латерида, начальника соседней эномотии, который пустил весть по линии:

– Ворота, ребята. Горячие Ворота. Фермопилы.

Никакого собрания не созывалось. Ко всеобщему удивлению, лоху дали отдых. Воинам дали отпуск на целый день.

Такой праздник на моей памяти устраивался лишь с дюжину раз, и неизменно Равные радостно бросались по домам Но на этот раз никто не шелохнулся. Весь лох стоял, словно пригвождённый к земле, в знойной тесноте пересохшего русла, и гудел, как улей.

Сообщение было такое.

Четыре моры, пять тысяч воинов, отправляются к Фермопилам. Колонна, усиленная периэками, оруженосцами и вооруженными илотами, по два илота на воина, выступает, как только истекает Карнея – праздник Аполлона, запре­щающий брать оружие. Через две с половиной недели.

Силы общей численностью до двадцати тысяч человек, вдвое больше, чем при Темпе, сконцентрируются в проходе.

Еще от тридцати до пятидесяти тысяч союзной пехоты будет мобилизовано в тылу этих первоначальных сил, в то время как главные силы союзного флота, сто двадцать бо­евых кораблей, блокируют Эврипский пролив у Артемизия и Андроса, защищая войско у Ворот от удара во фланг с моря.

Массовый призыв был неизбежен. И Диэнек, и осталь­ные понимали это.

Мой хозяин отправился назад в город в сопровождении Александра, теперь уже полноправного рядового эномотии, его товарища Биаса, Черного Льва и трех оруженосцев. Пройдя треть пути, мы догнали старейшину Харилая, ковы­лявшего домой с мучительной медлительностью. Старика поддерживал его спутник Сфенисф, такой же древний. Черный Лев вел в поводу обозного осла; он настаивал, чтобы старик ехал верхом. Харилай отказался, но велел занять это место своему слуге.

– Дадите нам выбраться из дерьма, дед? – обратился Диэнек к государственному мужу. Как истинный воин, он желал услышать правду.

– Я передаю лишь то, что велено, Диэнек.

– Ворота не вместят пятьдесят тысяч. Они не вместят и пяти.

Старик скривился, отчего его лицо все покрылось мор­щинами.

– Вижу, ты мнишь себя полководцем выше Леонида.

Но факт был очевиден даже оруженосцам. Персидское войско стояло теперь в Фессалии. Это днях в десяти пути от Ворот? Или меньше? Через две с половиной недели мил­лионы вражеских воинов пройдут теснину и еще стадиев семьсот. Они окажутся на пороге нашего дома.

– Сколько человек в передовом отряде? – спросил старейшину Черный Лев.

Он имел в виду передовые части спартанцев, которые, как всегда перед мобилизацией, сразу будут направлены к Фермопилам, чтобы занять проход, пока туда не подошли персы и прежде чем выступят главные силы союзного войска.

– Узнаешь завтра от Леонида,– ответил старик, но, видя обеспокоенность младшего, смягчился: – Триста. Только Равные. Только отцы.

У моего хозяина была привычка плотно стискивать:зубы; так он сжимал их, когда был ранен в бою и не хотел, чтобы товарищи поняли, как ему плохо. И вот теперь он стиснул зубы.

«Только отцы» – это означало: только отцы живых сыновей.

Такое делалось для того, чтобы, если воин погибнет, его род не прервался.

Отряд «только отцов» был отрядом самоубийц.

Сила, которую посылали стоять насмерть.

Моими обычными обязанностями по возвращении с учений было почистить и уложить хозяйское облачение и вместе со слугами трапезной проследить за приготовлением ужина. Но в тот день Диэнек попросил у Черного Льва, чтобы его оруженосец поработал за двоих. Мне же он приказал отправляться вперед, бегом, к нему домой. Мне поручалось сообщить госпоже Арете, что лох на день отпустили по домам и что скоро ее муж придет. Мне поручалось от его имени передать ей приглашение: не составит и она с дочерьми ему компанию на прогулке по холмам?

Я побежал вперед, доставил сообщение, и меня отпустили. Однако какой-то импульс заставил меня задержаться.

С холма над хижиной моего хозяина я видел, как его дочери выскочили из ворот и с нетерпением бросились поприветствовать отца на дороге. Арета приготовила корзину с фруктами, сыром и хлебом. Все были босы, в больших мягких шляпах.

Я видел, как мой хозяин отвел жену под дубы, и там они вдвоем недолго о чем-то говорили. Что-то из сказанно­го им вызвало у нее слезы, и она обеими руками страстно обняла мужа за шею. Диэнек сначала как будто сопротив­лялся, но через мгновение уступил и нежно прижал жену к себе.

Девочки шумели – им не терпелось идти дальше. Под ногами визжали два щенка. Диэнек и Арета разорвали объятия. Я видел, как мой хозяин поднял свою младшую, Элландру, и посадил ее себе на плечи. Потом, когда они двинулись в путь, он взял за руку вторую девочку, Алексу. Жизнерадостные девочки веселились, а Диэнек с Аретой были грустны.

Никакие главные силы не будут посланы в Фермопилы, это лишь сказка для толпы.

Будут посланы только триста – с приказом стоять на­смерть.

Диэнека среди них не будет, у него не было сына.

Его не могли выбрать.

 

Глава шестнадцатая

 

Теперь я должен рассказать про вооружен­ное столкновение, случившееся за несколько лет до того. Его последствия оказали сильное влияние на нынешнюю жизнь Диэнека, Алек­сандра, Ареты и прочих героев моего расска­за. Это случилось при Энофите, в походе про­тив фиванцев, через год после Антириона.

Я имею в виду необычайный героизм, про­явленный в том бою моим товарищем, Пе­тухом. Как и мне в то время, ему было всего пятнадцать, и первым оруженосцем Олимпия, отца Александра, он, совсем еще зеленый, не прослужил и двенадцати месяцев.

Два войска столкнулись. Моры Менелая, Полия и лох Дикой Оливы сошлись в ярост­ной борьбе с левым флангом фиванцев, ко­торые выстроили двадцать рядов в глубину вместо обычных восьми и теперь с ужасным упорством удерживали позицию. Положение ухудшалось еще и тем, что строй противника примерно на стадий выходил за спартанс­кий правый край, и этот излишек начал заво­рачивать внутрь и наступать, заходя Мене­лаю во фланг. В это время вражеский правый фланг, понеся самые серьезные потери, сломал строй и бросился на еще сплоченные ряды своего тыла. Вражеский правый край в панике рухнул, в то время как левый наступал.

Среди этой сутолоки Олимпий был тяжело ранен, полу­чив в сгиб ступни удар нижним шипом на комле враже­ского копья. Это произошло, как я уже сказал, в момент величайшей сумятицы на поле боя, когда правый фланг противника рухнул и спартанцы бросились в преследова­ние, в то время как левый фланг врагов шел в атаку, под­держанный многочисленной конницей, рванувшейся, не встречая сопротивления, в образовавшуюся брешь.

Олимпий оказался один в открытой «зоне добивания» позади катящейся вперед битвы. Раненая нога сделала его калекой, в то время как шлем с поперечным гребнем не­одолимо привлекал героев из вражеской конницы.

К нему устремились трое фиванских всадников.

Петух, безоружный и без доспехов, бросился очертя го­лову в гущу битвы, по пути прихватив воткнутое в землю копье. Метнувшись к Олимпию, он не только прикрыл хо­зяина щитом от вражеских дротиков, но и сам одной ру­кой разил противников, ранив и свалив копьем на землю двоих и проломив голову третьему его же шлемом, который в безумии голыми руками сорвал у противника с головы. Петуху даже удалось поймать лучшую из трех вражеских лошадей – великолепного боевого скакуна, с помощью ко­торого он вывез потом Олимпия с поля боя.

Когда войско вернулось из похода, весь город говорил о подвиге Петуха. Равные долго обсуждали открывавшиеся перед ним перспективы. Что делать с этим мальчишкой? Все вспомнили, что его матерью была мессенийская илот­ка, а отцом – спартиат Идотихид, брат Ареты, герой, пав­ший в битве при Мантинее, когда Петуху было два года.

У спартанцев, как я уже отмечал, имелась категория молодых воинов, класс «сводных братьев», называемый мофаксами. Бастардов вроде Петуха и даже законнорож­денных сыновей Равных, по несчастью или по бедности лишившихся гражданства, могли, если сочтут достойны­ми, выдернуть из их стесненных обстоятельств и повысить до этого статуса.

Такую честь предложили Петуху.

Он отказался.

Его доводом было то, что ему уже пятнадцать лет. Для него эта честь запоздала. Он предпочитает и дальше слу­жить оруженосцем.

Этот отказ от великодушного предложения разгневал Равных из сисситии Олимпия и вызвал негодование во всем городе – негодование, какое только может вызвать дело илота. Делались даже заявления, что этот неблаго­дарный своевольник давно известен своими мятежными настроениями. Он принадлежит к нередкому среди рабов типу гордецов и упрямцев. Считает себя мессенийцем. Его надо или уничтожить вместе со всей его семьей, или зато­птать за несомненную измену спартанскому делу.

В тот раз Петух избежал смерти от рук криптеи в боль­шей степени благодаря своей молодости и заступниче­ству Олимпия, который наедине поговорил с Равными. Дело притихло, однако через какое-то время разгорелось вновь. В последующих походах Петух снова и снова оказывался самым смелым и отважным из всех молодых оруженосцев, превзойдя в войске всех, кроме Самоубийцы, Циклопа, глав­ного претендента на олимпийскую победу в пентатлоне Пафея и оруженосца Полиника – Аканфа.

И вот персы стояли на пороге Греции. Теперь отбирали трехсот для посылки к Фермопилам. Самым заметным среди них был Олимпий с оруженосцем Петухом за спи­ной. Можно ли доверять этому склонному к измене юнцу? С клинком в руке да еще на пядь шире полемарха в пле­чах?

В этот отчаянный час Спарта меньше всего нуждалась в домашних неприятностях с илотами. Город бы не вынес бунта, даже неудачного. Двадцатилетний Петух к тому времени приобрел популярность среди мессенийских рабочих, земледельцев и виноградарей. Для них он был геро­ем – юноша, который мог воспользоваться своим мужест­вом в бою как пропуском на свободу. Он мог бы носить спартанский алый плащ и распоряжаться своими низко­родными братьями, но оказался выше этого. Он называл себя мессенийцем, чего не забывали его товарищи. Кто знает, сколько из них хотели бы подражать ему? Сколько жизнен­но необходимых городу ремесленников и подмастерий, оружейников и носильщиков, оруженосцев и доставщиков провизии? Говорят, что нет худа без добра и в любом не­счастье кто-то найдет свою выгоду, но для илотов персид­ское нашествие могло оказаться самым лучшим вариан­том. Ведь для них оно означало бы освобождение. Сохранят ли они верность? Как ворота могучей крепости, поворачи­вающиеся на одной закаленной петле, чувства многих мессенийцев сфокусировались на Петухе в готовности воспри­нять его сигнал.