В ограждение от поветрия (так назывались тогда эпидемии) карантины строили и брандвахты, возле них ставили виселицы. Кто рисковал прошмыгнуть мимо карантина, того вешали на страх другим смельчакам. Врачи на кордонах свидетельствовали всех проезжающих. Выписывали им форменные аттестаты в здравии, без которых в Россию никого не пропускали. Карантины эти отдавали на откуп, как и кабаки, целовальникам, которые крест целовали на той клятве, что станут жить без обману… Каждый карангинщик получал за постой по одной деньге с лошади, а с человека драл за одну ночь ночлега по копейке.
Кто мне скажет – где взять во времени том копейку?
Ох, грехи наши тяжкие!..
***
Герои времен царствования Анны Иоанновны…
Закрой глаза, погружаясь душою в темный век позапрошлый, и они явятся пред тобой, как живые. До чего же страшно иногда смотреть на них! Шатаясь, они опять идут через выжженные степи ногайские. Пудовые ружья с запалами кремневыми ломят им плечи. Руки мужицкие перевиты узлами вен, что разбухли от непомерной устали. Лица – черны от ожогов солнечных. На ногах – опорки, а кто и бос шествует. Мундиры давно уже нараспашку, и видны кресты нательные на шнурках, а шнурки от пота истлели и рвутся…
Летом 1738 года плоскодонная флотилия Бредаля снова тронулась к берегам Крыма, неся на себе десанты казачьи и гфовиант для армии Ласси. Но возде Федотовой косы корабли русские не пропустил дальше флот турецкий, не давал им косу эту обогнуть. Тогда матросы и казаки прорыли спешно через косу канал судоходный. По каналу этому, в обход флота турецкого, адмирал Бредаль волоком протащил флотилию под огнем ядерным. Пошли они далее на Геничи без парусов, лишь под веслами, а мачты даже срубили, чтобы противник не разглядел их под берегом. С боями дошли до Сиваша, но и сюда в этом году забрался мощный флот неприятеля. Бредаль, совсем больной, сдал команду своим офицерам; на консилиуме коллегиальном офицеры порешили – из блокады флоту не выбраться, а посему…
– Уничтожим корабли! Иного выхода нам не стало.
В громадном зареве костром сгорела флотилия Азовская.
Ласси видел тот дикий пожар из сакли геничской.
– А теперь, – сказал он, – хотелось бы мне знать: как без помощи флота моя армия в Крым попадет? Мои солдатысвятые люди, но святость их еще не Христова, и по волнам пеши они не бегают.
Слова фельдмаршала заглушала хлопотня птичья; над Сивашом меркло небо от обилия пернатых – ястребы тут, пустельги, копчики, шулики, скворцы, орлы, удоды и сороки. К вечеру все птицы уснули, и генералы, окружив Ласси, держали совет.
– Через Перекоп, – говорили, – лучше нам не соваться. А место, где мы в прошлом годе мост через Сиваш навели, турки теперь усиленно охраняют. Повторять же опыт прежний – побежденным быть!
К единому согласию не пришли, и Ласси спать лег пораньше. Средь ночи разбудили фельдмаршала, ввели к нему перебежчика крымского. Был он статен и рус.
В одежде татарина, кизяком измазанной. Пахло от него кислятиной шерсти овечьей.
– Где взяли его? – спросил Ласси, свечи запаливая.
– С татарского берега сам приплыл…
– Развяжите меня, – попросил перебежчик по-русски.
– Ото!'Ты, молодец, из каких же краев будешь?
Назвался тот Потапом:
– Сам я московский. Хуже рабства ханского ничего нет, оттого правды не утаю: из солдат я убеглый… На Ветке живал, да выгнан отгудова бригадиром Радищевым, мыкался по свету, пока в полон не угодил. Уже обасурманен я, в мечеть хаживал и аллашке маливался. Но в тоску впал лютую, домой желаю – хоть казните меня на рэдине. Увидел, как горят костры ваши, и… бежал к вам!
– Как же ты бежал… через море? – спросил Ласси.
– А здесь броды знатные, – отвечал Потап, от пламени свечей щурясь. – Я ране на проволочных работах был, а потом меня к Сивашу пасти овец послали.
Места эти я изучил. Татары время для перехода через море всегда знают. Я за ними и проследил. Видно, как вода прочь убегает. Хотел еще в прошлом году убежать до своих, да татары нас, русских, к другому морю выселили.
– Развяжите его, – велел Ласси. – Ты, парень, своих земляков губить не станешь. Вот и помоги нам Сиваш перейти. Нам и пушки протащить надо. Не попадет ли вода в уши лошадям нашим?
– Можно и по колено в воде пройти, – сказал на это Потап. – Ветер сию ночь хорош. Но мешкать нельзя, иначе море обратно кинется, и тогда всю армию с головой накроет…
Ласси велел тревогу играть, а Потапа предупредил:
– От меня теперь ни на шаг! Проведешь армию – отпущу тебя с миром, погубишь армию – я тебя погублю тоже… Веди!
Поздней ночью на морское дно ступила армия русская
– с артиллерией, с обозами, с верблюдами, с фуражными телегами, с аптеками, с канцелярией. Впереди шагал, рядом с фельдмаршалом, полонник татарский – Потап… 65 000 человек раз окунулись в Сиваш, и, когда вышли на вражеский берег, Ласси обернулся назад, где Гнилое море с ревом вливалось обратно на свое мерзкое, просоленное ложе.
– Пересчитать людей и обозы, – наказал Ласси.
Доклад был утешителен: ни одного погибшего, ни одного дезертира, вся армия целиком, как один человек, уже строилась в фалангу на крымской земле. Лишь несколько повозок из арьергарда не успели за армией – их тут же гневно поглотило море.
– Теперь вперед – на Перекоп!
На этот раз русские выходили на Перекоп не со стороны России, не под хмурым совиным взором ворот Ор-Капу, а пряму изнутри Крымского ханства-прямо в тыл врагу! Крым за эти годы был опустошен беспощадно. Колодцы редкие загажены падалью. Но армия Ласси могучим броском уже вышла к Перекопу, и турки развернули пушки Ор-Капу назад – внутрь своего ханства.
На предложение сдаться паша прислал такой ответ:
– Гарнизон крепости поставлен здесь не для того, чтобы сдавать Перекоп, а чтобы охранять его от вашей милости…
Ласси сказал:
– Тогда пусть паша не обижается, если я учну ломать его цитадель ядрами пушечными, которые жалеть не стану…
Прекрасна сказка о загробном мире мусульман. Ждет всех эдем божественный, где правоверный будет обласкан толстыми блондинками – гуриями. Но сладострастием в раю награждены лишь те воины, что саблей зарублены или пулей убиты.
Гурии отвернутся от того несчастного, кто угодил под ядро из пушки. Турок – стойкий солдат, но он бежит, когда его пугнут громом артиллерии…
Перекопский паша сдался под русскими пушками.
– Хорошо, что поспешили сдачей, – сказал ему Ласси при свидании, – иначе резня была бы ужасна… Теперь я могу не скрывать, что мы сидели у вас в бутылке. Нам бы не осталось иного выхода, как только погибнуть на штурме вашей крепости…
Жара стояла дикая! Ласси созвал консилиум:
– По плану кампании мы должны идти на Кафу и достичь ее, дабы уничтожить этот многовечный рынок работорговли. Но флота у нас нет, припасов нет, а Крыма… тоже нет! Крым уже не прокормит нас, разоренный вконец, и солдата нашего встретит пустыняГенералы советовали: не уйти ли сразу прочь?
– Теперь, когда Перекоп в наших руках, – отвечал Ласси, – для ухода нашего домой дверь всегда открыта. Но сначала попытаемся постучаться в двери ханства татарского…
Однако с первых же верст пути в глубь Крыма всем стало ясно, что далеко они не уйдут. Безводье и бескормица. Жара и сушь. Пекло!.. Гнать армию на гибель – это безрассудно, а Ласси, не в пример Миниху, солдат берег. С большим трудом армия выдержала натиск татарских полчищ. Сеча была страшная. Казаки побили тысячи татар, но и своих оставили в степи немало. Еще и кровь не запеклась на ранах, как слетелось отовсюду поганое воронье. Черные и жирные, садились вороны на раненых, и первым делом – ударами точными – выклевывали им глаза. Человек живой, и вылечить его можно, а он уже слепец безглазый!
Ласси круто развернул армию обратно – на Перекоп, которого и достигли.
Петр Петрович говорил с горечью:
– Я уже стар. Виктории радостные еще могу сносить, но сердцу моему тяжко переживать ретирады недостойные…
Генералы стояли перед ним – перевязаны (некоторым удары сабель татарских рассекли лбы и лица). Молчали, подавленные. Ласси поднялся, подкинув в руке тяжкий жезл фельдмаршальский:
– Что ж, господа… Взрывайте этот чертов Перекоп!
В грохоте, оседая бурой пылью, рухнули крепостные валы. В частых взрывах разнесло на куски ворота Ор-Капу, и старая мудрая сова, видевшая столько людских страданий, перестала глядеть в желтизну вековых степей. Крепости Перекопа более не существовало! С тем русские солдаты, идя татарской сакмою, и стали отходить прочь от Крыма – ближе к своим квартирам. Солдат шатало от усталости…
Российская армия вернется в Крым сыновьями тех, которые сейчас его оставили. Великие виктории иногда рождаются от умения вытерпеть и дождаться своего часа. Через три десятилетия Российская империя уже созреет в могуществе настолько, что сможет удержать Крым за собой на вечные времена! Не унывай, солдат!
Аудиторы походной канцелярии уже паковали в тюки архивы армии, когда фельдмаршал вызвал Потапа.
– Я не забыл о тебе, – сказал Ласси. – Армию мою провел ты через Сиваш славно. О том, что ты есть солдат убеглый, лучше помалкивай. Знаешь, как ныне жить надо? Нашел – молчи, потерял – тоже молчи… Дал я уже приказ, дабы для персоны твоей сомнительной новый пас выписали. Прозвища природного не спрашиваю, а велел в пасе новое начертать – Полонов ты, благо из полона ушел… Эй, в канцелярии! Сундук еще не запечатали? Так дайте-ка сюда двадцать рублей – вот для этого молодца!
Потап бухнулся в ноги фельдмаршалу и зарыдал от счастья.
– Дурак! Чего ревешь? Больше ста пушек чугунных, кои я в Перекопе взял, на Руси не двадцать рублев стоят… Иди с богом!
– Куда идти мне, господин ласковый?
– А куда хочешь… Иди…женись… расти детей.
Потап вскинул на плечо тощенькую котомку:
– Век не забуду милости вашей. Первенца, коли родится, назову по вас – Петром… Будет он Петром Потаповичем Полоновым. а с такими-то деньгами я в торговлю московскую ударюсь…
И ушел. Но не далеко. Степной шлях уперся в карантин. Вдоль дороги был ров копан. Денно и нощно костры тут горели.
– Раздевайся, – сказали и одежонку его сожгли.
Трясли котомку. Деньги в котел с уксусом бросили.
– Вернете ли? – ужаснулся Потап.
Тут ему по шее дали и засунули в землянку. Одели в дранину с чужого плеча.
Деньги потом вернули не все, конечно: товар такой, что к рукам целовальников липнет. Пас тоже вымок в уксусе, вонял, лист гербовый покорбился. Каждый час входил в землянку солдат с горящим кустом можжевельника и чадил вокруг.
– Нюхай! – орал он Потапу. – Нюхай, черт такой… Вдохни глубже – так, чтобы дым у тебя ажно из заду выбежал…
На караульне, где черный флаг висел, спросил Потап:
– Никак в разум я не возьму, от чего лечат меня?
– Не твое дело, – отвечали карантинщики. – Скажи спасибо, что не сожгли тебя вместе с деньгами твоими…
Потап притих. Сидел и робко ждал, когда выпустят.
Выпустили, и он пошагал, радуясь: «Ныне я человек вполне свободный…» На дневках клал пас под себя, чтобы выровнялся лист гербовый, Всюду воняло уксусом. Он шел домой – на Москву.
Глава 15
С мрачным видом Миних выслушал доклад о движении чумного поветрия, которое медленно ползло на Украину от Бессарабии.
– Карантинами зажать язву эту, – распорядился он. – До сел украинских не допускать ее, ибо хохлы хотя и лениво ездят, но делеко. А дабы войска от чумы обезопасить, пойдем на татар через Речь Посполитую, и в нарушении границ беру грех на себя…
С юга нехорошие вести приходили. Очаков был уже осажден турками, но гарнизон его держался молодецки. Средь трупов павших воинов в Очакове уже зашевелилась чума. Миних издалека, рукою повелительной, швырял на укрепление Очакова свежие толпы новобранцев. Они уходили туда, как сухие дрова в жаркую печку – тут же в одночасье сгорали… Перед самым походом в ставку прибыл лейб-медик царицы Иоганн Бернгард Фишер, и фельдмаршал заявил ему сердито:
– Я здоров, как бык… Но кто мне скажет из ученых мира сего, каковым способом оградить армию от поветрия чумного?
– Никто ответа не даст вашему сиятельству. Чума – наказанье свыше. Едино, что посоветую: пусть солдаты от мертвецов ничего, даже нитки, не берут…
Также полезно амулеты носить!
– А где я сыщу столько амулетов для великой армии?
– Медицинская коллегия наша, вкупе с Синодом святейшим, уже озабочена этим достаточно…
Московская школа врачей опустела в этом году – преподаватели отъехали к армии. В столице, в Москве, в Воронеже и в Лубнах уже пришли в движение давильни заводские. Тяжелые кувалды прессов рушились вниз со сводов цеховых, плюща слитки бронзовые. Из-под давилен выскакивали горячие, как блины со сковородки, кругляши амулетов с изображением креста. Больше ста тысяч медалей амулетных для ношения их на груди поспешно отвезли к армии. Амулеты раздавали воинам бесплатно (во славу божию) через лекарей, через пастырей войсковых.
Врачи дураками не были и знали, что крестом животворящим от чумы армию не спасти. Но писали они лукаво, мол, «употребление их для бодрости и надежды, которую оныя люди к тому иметь будут, в таком поветрии весьма имеет быть полезно».
В самый канун похода Миних велел:
– Господам офицерам приказываю вечером солдат своих от порток избавить, чтобы у голых проверить – нет ли у кого бубонов в паху. Подозрительных тащить на досмотр врачебный…
Нашли одного такого – потащили. Плакал он, убивался. И болтался на шее несчастного жалкий амулетик с крестом.
– Панталон толой! – велел архиятер Фишер, присев на корточки; осмотрел бубон, похожий на сливу, дождем обмытую, и сказал Миниху, что страшного пока ничего нет: это болезнь французская, которая и в степях ногайских часто случается.
Солдат в клятве целовал крест на амулете своем:
– Как пред Христом сущим, говорю – не был я во Франции этой, и гоните меня туда – не поеду… Мы же воронежские!
Но речь его «была трудная, как у людей, выпивших много вина. К вечеру от умер. Тело его покрылось темными пятнами. Солдата сожгли вместе с ружьем его и амулет тоже в костер забросили.
– Ц у м а! – точно определил Кондоиди…
Но война властно диктовала войскам свою волю. Миних вышел из шатра, тут ему поднесли большой кубок с венгерским вином:
– За викторию славную… Вперед – на Вендоры!
Армия тронулась, звонко бренча амулетами, словно медалями. Казалось, все давно уже герои и все участники кампании награждены заранее. В степи на армию навалились снотворные запахи конопляников, и ароматы дичайшие клонили в сон ветеранов, как в могилу бездонную… Жестко и сухо стучали барабаны. Из густой травы вторили им беспечные кузнечики.
***
108000 русских воинов из легиона графа Миниха, взломав чужие рубежи, двинулись через земли польские на Бендеры…
На Бендеры шли они в году этом! Австрийская армия застряла у стен Белграда сербского, и там ее громили турки безжалостно. Теперь Миних торопился сам, подгонял и армию, дабы Австрия не вышла из войны, оставя Россию в полном одиночестве… Срочно нужна победа, а Турция-враг опасный, живучий, стоглавый, сторукий. В ее мохнатых паучьих лапах сверкают многие тысячи кривых ятаганов.
Она плывет в море Черном кораблями черными, просмоленными…
Миних ни в какие амулеты, конечно, не верил. Еще с юных лет, когда он жил в Париже, носил на груди кожаный крест с куском камфары, запах которой должен отгонять все хворобы и несчастья рока. Не болея сам, фельдмаршал не признавал права болеть и другим. Войска шли через цветущую Подолию, когда с пышной свитой явился в лагерь коронный гетман Речи Посполитой граф Щенсны-Потоцкий.
– Известно ли фельдмаршалу, – спросил он, раздуваясь от гнева, – что армия его идет по землям нейтральной Польши?
– Да, известно. Но сам неприятель, вступивший на земли польские, чтобы напасть на нас, и указал нам этот путьПотоцкий в разговоре из седла не вылез. Поникла седая голова Щенсного, обвисли усы шляхетские на груди, крытой панцирем.
– Горе нам! – возвестил он. – Польша великая стала как проходной двор на окраине. Кто хочет, тот и шляется чрез нее! Прошу вас ласково, маршал, чтобы солдаты ваши поляков не обидели.
– Мы уйдем, – обещал Миних, – не тронув ни единой вишни в садах польских, мы даже оставим вам кое-что… вот увидите!
Слова его оказались пророческими. Не было раньше дезертирства, так теперь началось. Миних оставил на Подолии немало беглецов, и поляки дружно приняли их «до своего корыту». Вековечная вражда Москвы с Варшавой никак не задевала сердец народов братских, соседских. Драгун полка Миниха подымал теперь пашню польскую, как на родной Рязанщине, пекла ему оладьи черноглазая Зоська. Дело это житейское – дело любовное. Убежали – значит, здесь больше понравилось.
Армия текла дальше… И в этом году жара была сильная, но небо орошало армию дождями обильными. Сверху бил пламень солнца, а снизу квасилась земля. Из черноземных хлябей едва ноги вытаскивая, шагала армия на Бендеры. Тащила она провианту на целых пять месяцев. Волокли пушки. Бомбы. Ядра. Лазареты и аптеки, которые солдаты «обтеками» тогда называли.
Стычки с разъездами татар уже никого не пугали. И никто не заметил, что, ежели вчера напали пятьсот татар, то сегодня их уже тысяча. А завтра навалятся скопом в пять тысяч. И будут урывать куски от армии, как волки от тела павшего и разбухшего…
Рано утром Манштейн разбудил фельдмаршала:
– Возьмите трубку. Осмотрите горизонт по кругу.
– А что там? – заворчал Миних спросонья.
– Пространство в полтора лье покрыто татарами.
– Срочно отзовите в компаненг фуражиров и скот.
– Отозвал. Боюсь, что далее пойдем с боями неустанными.
– Бояться не пристало нам. Ступайте…
С боями армия заструилась меж руслами двух речекМолочицей и Белочицей, кои в Днестр впадали. Казачьи авангарды на Днестре уже побывали в наскоке смелом и вернулись с докладом:
– Коль до Днестра и дойдем, Днестра не перейти армии. Берега там круты, все в скалах желтых. А на ином берегу стоит табор вражий – турецкий. Идут к нему на подмогу таборы сераскира бендерского и паши белгородского… Нам не пройти!
– Миних везде проходил и здесь пройдет, – получили они ответ от фельдмаршала…
Татары не однажды пытались встречную паль по ветру устроить, чтобы лишить русскую конницу кормов травяных. Но трава от дожорй намокла – не разгоралась, пожары гасли сами по себе. Армия вышла к Днестру и… ахнула. Не то что пушки переправить, тут и скотину к водопою не подогнать. На лодках плыли через Днестр янычары – молодые, крепкие, загорелые, нарядные. Лениво постреливая в сторону русских, они иногда кричали:
– Эй, поган урус! Вот где Твой Миних… под хвост!
Александр Румянцев навестил фельдмаршала:
– Решаться надо, а медлить негоже… Вели-паша, генерал злющий и опытный, уже ниже нас форсировался. Раскиньте же ландкарт, ваше сиятельство, и узрите для себя опасность прямую. Края эти гибельны для армии, – не избрать ли нам новую дирекцию?
Миних стукнул по карте костяшками пальцев, усыпанных перстнями в бриллиантах. Из горящей трубки его просыпался пепел.
– Нехороший признак, – буркнул фельдмаршал.
– Хорошего тут мало, граф: нас окружают турки.
– Я не о том… Признак бедствия, нас подстерегающего, что солдаты разбегаться стали. Неужто мой корабль дал течь? Кто решится на дело, успех в котором невозможен, тот теряет право надеяться на помощь от сил всевышних… Не так ли, мой генерал?
В письмах к императрице он врал: «Рядовые чрезвычайно бодры и всякий желает сражения, дабы железо, свинец и порох в честь и славу вашего величества употребить». Но уже здесь, на крутом берегу Днестра, где, осыпаема пулями янычар, мокла под ливнями его великая армия, Миних осознал свое неумолимое поражение…
– Еще не поздно ретироваться, – подсказал ему Мартене.
– Только не мне! – отвечал Миних.
Донские казаки, конница калмыцкая и войско запорожское, как самые подвижные, все время были в разъездах. Повсюду во фронте армии возникали опасные прорехи, чем и пользовался неприятель. Впервые русские столкнулись со стойкостью врага, почти непреодолимой. Едва успеют голову срубить у гидры вражеской, как новые две пред ними вырастают, еще злобнее. Гусары полка сербского ездили вдоль Днестра, отыскивая место для его форсирования, но возвращались ни с чем – всюду овраги, скалы и камни. А враг наседал со всех сторон…
И постепенно Миних сатанел. Он, как всегда, начинал искать виноватых. Чтобы примерно наказать. Чтобы глаза отвести людям от своих же ошибок. Ему доложили, что турки уничтожили отряд сразу в тысячу фуражиров, пасших скот вблизи компанента.
– А кто командовал конвоем фуражирским?
– Тютчев… в ранге майорском.
– Жив? – спросил о нем Миних.
– Жив.
– Вот и расстреляйте его для примера…
Вывели майора перед армией, священник причастил его.
– Я умру, – сказал Тютчев, – но, пред присягой не согрешив, сын отечеству верный, я не согрешу и з истине. Запомните мои слова последние, люди: убийственное дело ждет всех вас! Пока не поздно, уходите прочь. А теперь… стреляйте!
Словно в подтверждение этих слов, Миних приказал:
– Начнем обманную ретираду, вгоняя турок в смущение изрядное, будто мы удобного места для переправы ищем…
Маневр невольно превратился в бегство постыдное. Обозы было не протянуть через бездорожье – их оставляли, поджигая. Спешно солдаты копали ямы, в которые навалом кидали пушки, ядра, бомбы. Посреди площадей базарных в местечках польских стояли брошены под дожцем пушки русские. А в глотках их ужасных, водою наполненных, еще сидели ядра, к залпу готовые, но выстрела так и не сделавшие… Кто виноват? «Только не я!» – утверждал Миних.
От течения Днестра армия отвернула, и сразу началось безводье. А запасы той воды, что в бочках еще плескалась, скоро протухли. Заревел скот, умирая от жажды. Опять драгуны пошли пеши. Чума подкрадывалась к армии… Смертей повидали тут всяких. Люди умирали тысячами. Межоу павшими бродили полковые лекари, средь них и Емельян Семенов. Через развернутый табачный лист пытался фельдшер прощупать пульс. После чего листы табака сжигались. В шатре фельдмаршала неустанно горел огонь, на котором добела жарили большие кирпичи.
Когда они раскалятся, на них струею лили едкий уксус. Кислейший пар, что исходил от кирпичей, вдыхал в себя фельдмаршал полной грудью с усердием небывалым.
– Я не пойму загадки этой, – говорил он врачам. – Одни винят в чуме собак иль кошек. Кто обвиняет блох, кто крыс. А я вот вас, врачей, виню… За что вам деньги бешеные платят?
– За то, пто мы, – ответил Кондоиди, – цмерть от думы приемлем, как и все.
Но не безропотно, а борясь с нею…
По пятам отступающей армии шла вражья конница. Татары ехали особой иноходью по названию «аян»; езда такая быстра и лошадь не выматывает, а для всадника «аян» удобен: хоть спи в седле. Армия Миниха стремительно таяла.
Когда нет лекарств для больных, когда нет пищи и воды для изнывающих, – что тут сделаешь?
– Я сделаю! – бесновался Миних. – Я так сделаю, что солдаты побегут у меня сейчас… Пора бы уж привыкнуть им к повиновенью.
И он издал приказ – исторический: приказываю не болеть.
– Вперед! – призывал истошно…
А куда «вперед»? Под этот грозный окрик тремя каре отходила армия, пятясь под ударами сабель татарских. И таяла, мертвела, самоуничгожалась. В потемках своего шатра, спотыкаясь о бочки с вином и деньгами, фельдмаршал громыхал своим жезлом:
– Пастор, где вы? Молитесь ли вы за меня?..
Был серый день, тоскливый и ненастный. Казалось, даже воздух, насыщенный сыростью, и тот загнивал в груди. Лагерь поднимался от костров, чтобы двигаться дальше. Но многие с земли уже не встали.
– Пример их будет показателен для многих, – сказал Миних.
Он появился в лагере, вырос над умиравшими людьми:
– Встать всем и следовать, как велит ДОЛЕ…
Они лежали (безымянны и бесправны).
– Приказ известен мой: солдатам – не болеть! А коли вы не встали, значит, умерли. А коли умерли, вас закопают…
Был вырыт ров глубокий. Миних велел в этот ров кидать больных. Землекопы армейские боялись засыпать живых еще людей.
– Спаси нас, боже, душегубством эким заниматься…
– Копать! Иль расстреляю всех.
Армия тронулась дальше, а за нею еще долго шевелилась земля.
– Ну вот, дружище, – сказал пастор Мартене, – ты привык на везение слепое полагаться. Но звезда твоя угасла в этом злосчастном походе… Что скажешь теперь, Миних, в судьбу играющий?
– Скажу, чтобы ты, приятель, убирался к черту!
И друга выгнал. В рядах войска бежали громадные своры собак, сопровождавшие армию на походе. Миних показал Манштейну на них.
– Вспомните! – с угрюмым видом произнес фельдмаршал. – Когда мы начинали поход, у собак ребра пересчитать было можно. А сейчас, гляньте, какие они толстые… Это свиньи, а не псы!
– Мой экселенц, собаки отожрались на человечине.
На подходе к рубежам России всех собак-людоедов перебили солдаты без жалости. От Буга русская армия тремя колоннами шла по землям украинским. Армия без песен отходила к порогам Днепровским – старой, унизительной для России границе…
– Итак, все кончено, – сказал себе Миних. – Слава моя разлетелась в дым, и хорошего для себя не жду более.
Он сидел в убогой мазанке, под ногамч фельдмаршала бродили куры, в лукошке визжал новорожденный поросенок. Миних дописывал реляцию. Искал он в письме к императрице «апробации утешной» для поступков своих. Виделась ему в неудачах явная «рука божия». Характер Анны Иоанновны хорошо зная, Миних все на бога и сваливал: мол, так было угодно вышнему промыслу… Письмо готово. Бомба – не письмо! Ведь ясно, что в Петербурге жцали победы небывалой. Такой, чтобы турки сами запросили мира скорейшего. А вместо виктории славной он дарит Петербургу ретираду подлейшую.
– Ладно, – отчаялся Миних. – Отсылайте с гонцом…
Гонца на полном скаку остановили возле карантина…
– Стой! Слезай… или стрелять учнем.
Вышли из кордона офицеры гвардии с чиновниками. Письмо фельдмаршала было прошито ниткой на манер тетрадки, и для красы Миних обвил его ленточкой голубой, душистой.
– Возись тут с ним, – сказали карантинщики недовольно.
Первым делом распороли тетрадку. Нитку из нее, заодно с ленточкой, в печку бросили. Работали чиновники в вощаных перчатках. Перепрелый пар кисло шибал от чанов. Распотрошив письмо, безжалостно его совали в уксус. Потом листы реляции Миниха держали на вытянутых руках перед писцом. А писец, бумаги Миниха не касаясь, лишь взглядывая на нее, проворно снимал копию.
Копию он снял, и тогда оригинал письма Михина сожгли.
– Перекидывайте… теперь можно, – сказал чиновник.
Офицер гвардии взял копию письма и листы этой копии обмотал вокруг стрелы.
Стрелу приладил к тетиве лука татарского – выстрелил. Стрела с певучим стоном перелетела через кордон. А там, уже по другую сторону карантина, письмо снова запечатали. Иной курьер вскочил в седло, сунул реляцию за пазуху и – поскакал!
А гонца от Миниха раздели всего, обкурили, в землянку черную засунули и дверь запечатали:
– Сиди, голубь!
Глава 16
Обратный курьер от Анны Иоанновны сыскал фельдмаршала на подворье Киево-Печерской лавры. Небритый и голодный гонец вручил Миниху конверт и тут же свалился в непробуцном сне.
– Созвать генералитет, – велел Миних.
Генералам своим он сказал:
– Россия, кажется, так и помрет перед Австрией всегда виновата. За все, за все мы виноваты… одни мы! Даже за то, что турки под Белградом цесарцев беспощадно лупят. Вот письмо от ея величества, государыни нашей премудрой. В нем она указует нам: срочно разворачивать армию обратно. Одним махом брать Бендеры и неприступную Хотинскую крепость, дабы плюгавых союзников наших из белградской беды выручать.
Он швырнул на стол жезл фельдмаршальский.
– Кладу перед вами самое дорогое, что имею, – объявил Миних. – Ежели кто из вас, генералы мои, возьмется армию в нынешнем ее состоянии с квартир зимних в поход поднять, кто развернет ее на Днестр, откуда пришли мы едва живы, кто Бендеры штурмовать станет, тому… Тому герою сразу вручаю жезл сей! А сам уйду в отставку, чтобы разводить куриц яйценоских и нумизматикой заниматься.
Генералы молчали, взвешивая меру отчаяния фельдмаршала. Румянцев все же решился взять жезл в руки, подержал его над столом, словно примериваясь к нему, удобен ли в ладони?
– Тяжеловат… – И положил жезл обратно.
Другие даже не глянули на эту короткую дубинку, дающую всемогущество и славу. Петербург не ведал, в каком гиблом состоянии выбралась армия на Украину, чума шла по следам, хватая солдат за пятки, в села и города уже вторгаясь.
Генералы пришли к согласному выводу:
– Неисполним приказ! Армию стронуть – армию погубить…
Миних хватко вцепился в свой жезл:
– Так и отпишу! Не мое то мнение – коллегиальное…
Россия в этой злополучной кампании лишилась двух флотилий, Днепровской и Азовской, сожженных моряками, чтобы врагу не достались. Очаков вымер – в стойкости! – от чумы, и Миних повелел форты его взорвать, а живым оставить крепость на произвол судьбы. Кинбурн тоже отдали туркам (не удержать было).
Остался лишь один Азов… Страшно подумать! Выход к морю Черному, к которому издревле столь упорно стремилась Россия, опять потерян. В этом году Россия вернуласьк тем рубежам, с которых и начиналась эта война.