– Володя, прошло два часа, а хозяйки все нет. Что можно подумать?
Самек ответил сердито:
– Думать нужно было раньше, комиссар. Фауст никогда не выпускал из дома хозяина, если он его не знал!
Букин понял, что они совершили ошибку, которую теперь уже нельзя исправить.
В это время в комнату вошла хозяйка. Удивленно посмотрела на двух партизан, которые стояли посреди комнаты, и прошла, не раздеваясь, на кухню.
– Что, учиним допрос? – хмуро спросил Самек. Он подождал с минуту ответа Валерия и направился к кухне. Но тут дверь открылась, и на пороге появилась хозяйка, ведя закутанных в платки девочек.
– Панове, мы хотим пойти в гости к соседям. Я, дочки, мама… Вы здесь без нас лучше отдохнете, – она смело посмотрела в глаза партизанам.
– В гости, говоришь? – зло проговорил Самек. – А два часа тоже в гостях была? А ну‑ка, говори…
Дверь с грохотом распахнулась. В клубах пара вырос Николай Хабнев, стоявший во дворе на посту.
– Немцы! Сюда идут!
Женщина и старуха, прижимая к себе девочек, в ужасе пятились к стене. Букин посмотрел на испуганных детей и вдруг в бешенстве заорал:
– Выметайтесь отсюда сейчас же! Чтоб и духу вашего не было!
Через минуту он уже спокойно распоряжался:
– Трое – наверх, на чердак! Остальные со мной здесь! Стрелять экономно, гранаты только на головы фрицев.
Собранные, сосредоточенные и как будто не торопясь, бойцы выполняли указания командира.
– Будем пробиваться к лесу. Встреча за Краснице, севернее…
…В лес уйти было уже невозможно. Оттуда полукругом двигалась густая цепь гитлеровских солдат. Где‑то на дороге рычали моторы – на облаву явились целой автоколонной.
Так начался бой – бой сотен эсэсовцев с шестью партизанами. Если бы можно было поражать стрелами своей молодой смелой души, жечь огнем той ярости, которая кипела в каждом партизане, если бы здесь схлестнулись не автоматы и гранаты, а только силы мужества, любви к тому, за что пошел в бой! Тогда каратели были бы испепелены.
Партизаны стреляли расчетливо и метко. Прошел час, пошел другой, а трупы немцев лежали близ ограды и за кустарником, окружающим дом, – ближе еще никто не сумел подойти. Снова бросались эсэсовцы вперед и пятились обратно, оставляя убитых.
Потом немцы начали стрелять из крупнокалиберного пулемета. Задымилось на чердаке какое‑то тряпье. В ответ партизаны швырнули сверху гранаты, заставив карателей отпрянуть.
Вдруг немцы прекратили стрельбу. Из‑за стены сарая высунулся гитлеровец в каске, сдвинутой на затылок.
– Русс, не стреляй!
Партизаны внимательно наблюдали за солдатом.
– Русский партизан, сдавайсь! Плен – карош! Хлеб есть, табак есть! Жить будешь, работать будешь! Сдавайсь, партизан! Плен – карош!
Букин едва улыбнулся соседу:
– Миша, нас опять в плен приглашают. Как, соскучились?
Михаил Балакирев ничего не ответил. Он решил воспользоваться затишьем и свернуть цигарку. И он, и Букин не могли забыть тех ужасных дней, когда они – один еще в начале войны, а другой два года назад – попали в плен, побывали в лагере военнопленных и оттуда совершили побег.
Немец что‑то весело сказал кому‑то за стеной – там громко загоготали – и снова закричал:
– Русс! Бистро! Сдавайсь. Не хочешь плен – будет пук‑пук!
Балакирев, зло выругавшись, вскинул автомат.
– Знаю я ваши посулы, фашистские сволочи! – закричал он. – Сыт был ими в Терезине. Получай ответ, фриц несчастный!
Гитлеровец не успел укрыться за стену. Автоматная очередь, посланная Михаилом, подрезала его, он осел на снег, каска глухо ударилась о стену.
Злая брань послышалась кругом, и шквал бешеного огня ударил по окнам и крыше дома.
Кто знает, о чем думали партизаны в эти последние минуты. Может быть, русский голубоглазый юноша Саша Данилов и повидавший много на своем веку татарин Николай Хабнев вспоминали раздольную Волгу, родную Казань, леса, подступающие прямо к берегам великой реки? Может быть, горьковский парень Валерий Букин, молодой советский офицер, также представлял себе Волгу, маму, сестренку и мысленным взором окидывал свою короткую и такую нелегкую жизнь? А Ладислав Самек? Как там его словацкие братья, которые сейчас в горах отбиваются от наседающих карателей? Так и не сбылось предсказание Фаустова, который говорил: «Вот встретимся с чехословацкими партизанами – быть тебе, Володя, у них комиссаром…»
С ненавистью смотрел Ладислав, как гитлеровцы, перебегая от дерева к дереву, приближаются к дому. Короткая очередь из пулемета – и еще один фриц оставался лежать на снегу.
Но все реже и реже раздавались выстрелы из дома. Самек уже не слышал голоса Валерия Букина, отстреливавшегося из другой комнаты.
Вдруг послышался рокот мотора. Самек увидел, как черная громада танка выползла из‑за сарая и, развернувшись на месте, лязгая гусеницами, медленно стала ворочать длинным хоботом‑стволом. «Конец! Сволочи, с танком против одного!» – подумал Ладислав. Кажется, эта мысль была последней. Раздался взрыв. Что‑то ударило Самека в грудь, навалилось тысячепудовой горящей тяжестью на все тело…
Когда каратели ворвались в дом, они увидели четыре трупа и двух тяжело раненных партизан. Это были Ладислав Самек и Николай Хабнев.
На другой день эсэсовцы, уходя из Краснице, сожгли дом, в котором так упорно защищались партизаны. Ни на другой день, ни спустя много лет жители села так и не могли сказать, что сделали фашисты с погибшими героями – то ли с собой увезли, то ли сожгли в доме…
Но память о героях живет. Молодые парни пришли сюда, на высочину, из Советского Союза, из страны друзей чехословацкого народа. Они пришли сюда с одной целью – вымести с этой земли фашизм, помочь людям избавиться от коричневой чумы. И покинули эту землю, оставив на ней самое дорогое – свою жизнь.
Самолета разведчики не дождались. Две ночи они занимали облюбованные места в ожидании воздушного гостя, две ночи дежурили ребята на лесной поляне у сложенного хвороста, чтобы встретить долгожданный самолет вспышками костров. Проходила ночь, светлело небо на востоке – и уставшие, сонные бойцы потихоньку пробирались к дому Яначека. Наконец, двое суток спустя, Юрий получил радиограмму: самолета в ближайшее время ждать не следует.
– Придется операции совершать с ломиками, как когда‑то жулики… ломали сейфы. Без взрывчатки что ж делать?
Дождавшись сумерек, отряд выступил на Цикгай. У дома стоял хозяин Франта Яначек, глядя вслед людям, с которыми за эти несколько дней так сильно сдружился, приобщился к их настоящей борьбе против фашистов. Он хорошо запомнил слова капитана:
– Придет время, и по нашему сигналу ты, Франта, создашь в селе боевую группу. Пока припрячь оружие, которое мы тебе дали, и присматривайся к людям. С нами еще не раз увидишься.
С какой бы радостью ушел Яначек с отрядом! Но не мог: теперь он тоже становился солдатом на посту, который нельзя бросить. Он только посоветовал в Цикгае сразу идти к Яйтнеровым. Брат‑лесник и сестра были надежными людьми. С Яйтнером бойцы «Зарева» познакомились раньше, когда отряд останавливался в Цикгае по пути на запад.
К утру фаустовцы добрались до большого, вытянувшегося вдоль долины селения Цикгая. В отряде было всего семь человек. Остальные четверо – Николай Болотин, Борис Жижко, военврач Павловский и чех Франта Прохазка на полпути свернули в сторону, получив задание: произвести диверсию на участке железной дороги Светла – Немецки‑Брод.
Яйтнер был высоким и, вероятно, от этого сутулившимся молодым человеком. Острые широкие плечи, худое костлявое лицо и неожиданно добрая улыбка. Сестра, девятнадцатилетняя девушка, гостеприимно встретила партизан, приготовила «царский обед» – мясо, картофель, очень вкусные кнедлики. Все, кроме молчаливого, хмурого капитана, шутили, смеялись.
Вернулись четверо с операции. Борис Жижко весело, как всегда, подмигивая да отпуская шуточки, доложил, что «сабантуй» получился приличный. В двух километрах от города Светла партизаны скрытно подползли к стоявшему уже на парах поезду и взорвали четыре товарных вагона. Возник пожар, охрана открыла беспорядочную стрельбу. Немцам придется полдня растаскивать обломки, менять рельсы, чтобы восстановить движение на этой линии.
Но и это сообщение не развеяло мрачного настроения Фаустова. Он все больше тревожился за судьбу группы Букина. Уже прошел срок, когда они должны были вернуться и здесь, в Цикгае, встретиться с отрядом, однако даже малейших известий о Букине сюда не доходило.
Обычно по вечерам командир любил вполголоса петь или слушать русские задумчивые песни. Усевшись поближе к огню, он начинал как бы про себя песню про Волгу, про кручинушку и любовь или о девушке, провожающей бойца на позицию. Кто‑либо из ребят, – или Юрий, или Иван Тетерин, – подхватывал мелодию. И лилась неторопливая песня, то стихая, то снова разгораясь, как костер.
Если Фаустов особенно старательно выводил в песне финальные ноты, Юрий знал, что капитан в прекрасном настроении.
Сейчас же, глядя на хмурого Фаустова, все притихли, и о песнях не могло быть и речи.
Днем к партизанам пришел Франта Какач, чех из Самотина. Его хорошо знали в отряде. Две недели назад, когда фаустовцы еще двигались на запад и проходили через Самотин, они взяли Франту в качестве проводника для налета на жандармерию в Чешском Геральце.
Вероятно, у него было очень важное дело к партизанам, если он бросил хозяйство и пришел пешком в зимнюю пору сюда за восемь километров. Он вошел к Фаустову, как к старому знакомому, поздоровался с достоинством за руку, потом долго кашлял и, только немного успокоившись, начал говорить о деле.
– Есть у меня племянник. Бывший чешский офицер. Карел Кулыфанек. Втерся в доверие к немцам и сейчас работает в Нове‑Место в гестапо каким‑то служащим. Уже давно помогает нашим друзьям. Может быть, он что‑нибудь может сделать?
Капитан оживился. Сообщение Какача заинтересовало его.
– В гестапо работает? Это здорово. Такой человек нам очень нужен. Осторожно поговори с ним, дадим ему несколько поручений, потом встретимся.
– Он хитрый малец, мой племянник. Откуда хочешь достанет сведения, – похвастался Франта, очень довольный тем, что угодил капитану. Фаустов сказал:
– На первый раз попроси своего Карела узнать что‑нибудь о партизанах в районе железной дороги Прага – Пардубице. Не было ли там какого‑либо интересного события?
– Хорошо. Я хочу еще одного знакомого приобщить к нашему делу. Он уже кое‑где насолил немцам. Знаю его с малых лет. Ручаюсь за него как за себя.
– Что ж, давай проверим. Приводи своего знакомого.
На другой день Какач сообщил:
– Племянник слышал от одного знакомого эсэсовца, что три дня назад в деревне Краснице, за Чаславом, шел бой с окруженными партизанами. Их было не то пять, не то пятнадцать человек. Эсэсовцев легло там несколько десятков. Все партизаны погибли.
– Больше ничего не знает твой племянник?
– Краснице – не их зона действия. Там другое отделение гестапо.
Все же командир еще не верил, что Букин погиб. Откуда пятнадцать человек? И как мог погибнуть человек, который прошел в партизанских группах всю Западную Украину, столько раз был в боях с немцами, власовцами, бандеровцами – и всегда умел победить? Как мог погибнуть Ладислав Самек, жизнерадостный, никогда не унывающий Володька, к которому часто обращался капитан:
– Ну как, друг, выдержим такое дело?
– Выдержим, командир! – бодро отвечал Самек. – Сто раз еще выдержим!
А Саша Данилов! Ведь Фаустов не хотел отправлять его на это задание! Не хотел… Постой, что‑то ты не так думаешь, Павел Васильевич! Если не Саша, то кто‑то другой бы пошел – Алеша Белов или Боря Жижко? А разве их не жаль? Все знают, что командир за них готов отдать руку вот сейчас, в эту минуту. Ведь такова война, борьба с врагом, в которой кто‑то погибает. И любая утрата отдается глубокой, незатухающей болью в груди боевых друзей.
Фаустов поднял голову. Рядом стоял Какач, не зная, куда деть свои черные узловатые руки.
– Еще что‑то есть, Франта?
– Я привел своего знакомого, о ком мы говорили.
– Зови…
Вошел молодой человек невысокого роста, с заметным горбом на груди, будто за пазухой он спрятал большие камни. У него был тяжелый взгляд черных глаз, горящих из‑под надвинутой на брови кепки. Стоял он перед Фаустовым настороженно, крепко расставив ноги в поношенных сапогах, и не вынимал рук из карманов.
– Вот Йозеф Букачек, – коротко сказал Какач. – Много знает, много может, если захочет…
– Если захочу, – словно эхо, отозвался Букачек, независимо глядя на капитана.
– С ним можно откровенно, – сказал Какач. – Он так ненавидит немцев, что ничего немецкого не может терпеть.
– Кроме немецкого оружия, – снова откликнулся горбун.
Улыбнулся капитан, глядя на этого человека, стоявшего в картинно‑равнодушной позе. Однако отвечал он охотно. Да, он ненавидит гитлеровцев, поэтому больше не может верить социал‑демократам, которые сидят в Лондоне и только мешают антифашистской борьбе. Одни разговоры, одно предательство… Он, Букачек, хочет действовать, и к черту этого хитрого президента Бенеша!
Фаустов с минуту подумал, потом испытующе посмотрел в худощавое решительное лицо молодого человека.
– Что ж, если хотите помочь нашему общему делу, то мы попросим кое‑что сделать для нас. Согласны?
– Попробовать можно.
– Задание вот какое: нужно отправиться в деревню Краснице, отсюда километров шестьдесят, и узнать, какие партизаны вели бой с эсэсовцами. За два дня обернетесь?
– Постараюсь. Сейчас рождество, можно быстрее добраться – буду направляться к родственникам в гости. А оружие вы мне дадите? Пистолет? – быстро спросил Букачек.
– Не сразу. Но обещаю, от и до: если будет все идти хорошо, оружие вы получите.
Каким радостным огнем сверкнули из‑под кепки глаза молодого чеха!
– До свиданья, товарищ командир.
– Всего хорошего, товарищ Букачек.
– Называйте меня не Букачек, а Бакунин…
– Как? – изумился Фаустов.
– Бакунин. Это моя революционная кличка. Вы же знаете Бакунина…
– Ну что ж, товарищ Бакунин, хорошо – спрятал улыбку командир, и, когда за горбуном захлопнулась дверь, проговорил с усмешкой: – Ишь ты – революционная кличка…
– Вы не сомневайтесь, капитан, – подал голос Какач. – Парень немного странный, ему нужно выправлять мозги, начитался разных брошюр анархистов, социал‑демократов, «аграрного союза», но очень честный и хочет по‑настоящему бороться.
Накануне Нового года, наконец, ударил легкий морозец. Свежий сверкающий снежок так бодро поскрипывал под ногами, что Юрий вдруг затосковал по родным местам. Захотелось промчаться на лыжах под соснами в лесу близ Калинина, спуститься на широкую снежную равнину замерзшей Волги и скользить вдоль ее берегов, наслаждаться мелодией встречного ветра и колючим морозом. Юрий потоптался во дворе и, вздохнув, вернулся в дом.
В комнате Карел Яйтнер, Кадлец и Фаустов, окружив себя густым табачным дымом, вели о чем‑то серьезный разговор. Карел часто бывал и в Ждяре, и в Немецки‑Броде, и в Светла и приносил много ценных сведений о немцах, о движении на дорогах, о делах на предприятиях. Юрий прошел в угол и, присев там на корточки, принялся осматривать батареи питания для рации.
Карел рассказывал, что он видел сегодня в Ждяре. Самое интересное оказалось на станции. В депо стоят четыре отремонтированных паровоза, которые вот‑вот, после экипировки, должны уйти.
– Редкий случай – сразу четыре целехоньких паровоза, от и до, – сказал капитан и повернулся к Кадлецу: –Володя, займись этим делом. Нужно фрицам испортить новогоднее настроение. Сегодня ночью паровозы взорвать.
– Хорошо, командир. Кого можно взять?
– Кого хочешь. Возьми больше людей, прикрытие нужно на всякий случай организовать.
– Командир, вернулся Бакунин!
Фаустов встал и быстро направился навстречу Йозефу.
– Ну что?
Чех устало опустился на стул, затем молча махнул рукой.
– Говори же, что там было?
– Они оборонялись очень мужественно… – наконец проговорил Букачек. – Жители говорят, что все погибли, а немцев было положено там видимо‑невидимо. Никто точно не знает, как немцы окружили партизан, одни говорят, что каратели случайно наткнулись, другие, – что хозяева предали. Доказательств нет…
– Погибли! – застонал Кадлец.
Капитан ничего не говорил, только закурил от дымящейся папиросы новую.
– Ну мы им, гадам, сегодня сделаем новогодний подарок, – зло сказал Владимир. – В память о наших товарищах сделаем…
Дежурный экипировщик в депо, болезненного вида чех, одетый в форму немецкого железнодорожника, с удивлением уставился на вошедшего в сторожку бородатого немецкого офицера. Отставив кружку с недопитым кофе, чех проговорил:
– Здравствуйте, господин офицер. Сегодня чудеса происходят. Только что заходили чешские жандармы, а до них – немецкие. Что это у вас появились дела под Новый год?
– Служба, пан, служба! – ответил Кадлец, усаживаясь перед жарко горящей печуркой.
Железнодорожник подвинул офицеру чашку кофе и равнодушно спросил:
– Я вас, пан офицер, что‑то еще не встречал. Откуда приехали, осмелюсь спросить? Из Остравы?
Кадлец усмехнулся, прикурил от уголька.
Дежурный был рад приходу офицера. Ведь ночью так медленно тянется время и так хочется его скоротать, хотя бы с незнакомым человеком. Да к тому же немецкий офицер любезно слушал болтовню обыкновенного экипировщика локомотивов. Такое редко бывает с эсэсовцами. И дежурный говорил, как неспокойно теперь стало в воздухе – того и жди, что прилетят русские самолеты и начнут бомбить. А тут еще четыре паровоза привели, пришлось быстрее их ремонтировать.
– Отремонтировали? – спросил офицер.
– Конечно. Завтра, в Новый год, прицепим к ним воинские эшелоны.
Разговор перескакивал с темы на тему, говорили о погоде и русских самолетах, о качестве эрзац‑кофе и последних слухах о разгроме англо‑американских войск в Италии, о том, какая нынче тяжелая доля у железнодорожников…
Офицер слушал, не перебивая, потом вдруг встал и сказал:
– Что ж, пойдем, посмотрим, как эти паровозы приведены в порядок.
– Зачем ходить? – недовольно ответил железнодорожник. – Час назад жандармы все осмотрели.
Голос офицера стал жестким:
– Нужно осмотреть еще раз! И поживее!..
Дежурный не стал спорить с эсэсовцем, тем более что у офицера кобура с пистолетом была передвинута к самой пряжке ремня. Время военное, русская армия уже совсем близко, и немцы стали очень раздражительны. Так что лучше не выводить из себя этого самонадеянного офицеришку.
И железнодорожник нехотя шагнул за дверь, в темную ночь. Лишь несколько минут спустя, привыкнув к темноте, он едва различил неподвижно стоящие человеческие фигуры. Он испуганно остановился.
– Это мои солдаты, – сказал офицер.
Солдаты молча двинулись вслед за ними к зданию депо.
Дежурный долго возился с огромным замком, висящим на двери, пытаясь дрожащей рукой вставить ключ в скважину, но это ему не удавалось. Тогда ключ взял офицер.
Скрипнула дверь. Вошли в депо, огромное помещение, пахнувшее мазутом, машинным маслом и паром. Ничего не было видно. Но все чувствовали, что в этой кромешной тьме, где‑то рядом, стоят громадины‑локомотивы.
В руках офицера зажегся электрический фонарик. Его слабый свет выхватил из темноты огромные тени солдат, направляющихся к паровозам. Дежурный крикнул:
– Что вы там делаете? Пан офицер, прикажите им!
– Молчать!
Железнодорожник уставился на блеснувший пистолет. Только теперь понял: «Партизаны»!..
– Денис, передай взрывчатку! Франтишек, быстро к последнему паровозу, вместе с Беловым!
…Четыре мощных взрыва потрясли спящий город Ждяр. Это был грозный фейерверк в память о погибших друзьях и горький новогодний подарок гитлеровцам. Когда люди выбежали на улицу, они увидели над круглым зданием депо пламя.
Примчавшиеся из комендатуры немцы обнаружили в сторожке на столе лист бумаги со словами «Сердечный привет». И размашистая подпись: «Иван Грозный».
Вскоре на многих улицах и площадях Ждяра, Нове‑Место и других окрестных населенных пунктах появились объявления, в которых гитлеровские власти обещали за поимку партизана «Ивана Грозного» полмиллиона крон.
САМОТИН
В начале января отряд «Зарево» перешел в хутор Самотин, находившийся в неглубокой лощине, в стороне от дороги на Поличку. Дома в нем стояли на большом расстоянии один от другого, а усадьбу старосты и харчевню, окруженные густыми еловыми посадками, даже трудно было отнести к Самотину – они виднелись далеко за поворотом дороги. Северо‑восточнее села начинался лес, который постепенно поднимался по склонам Чешско‑Моравской высочины.
В этом неприметном селении Фаустов и решил создать базу для отряда. Усадьбы крестьян Франтишека Какача и старого Застеры стояли ближе всех к лесу. В этих хозяйствах и расположились партизаны. Хозяева стали охотно помогать отряду, несмотря на то, что при малейшем подозрении в содействии патриотам гитлеровцы жестоко расправлялись с местными жителями. Бойцы отряда строго соблюдали порядок, установленный капитаном. Днем ни один партизан не выходил из дома, даже если казалось, что никакой опасности или подозрительных лиц поблизости нет. Лишь с наступлением сумерек фаустовцы уходили на выполнение заданий и возвращались в темноте. Хозяевам, у которых едва хватало на пропитание своей семьи, партизаны помогали по хозяйству, как могли.
Первые дни 1945 года начались для отряда удачно. Через четыре дня после «новогоднего фейерверка» в Ждяре группа в составе Алексея Белова, Николая Болотина и Владимира Курасова отправилась в район Немецки‑Брод и в шести километрах севернее этого города взорвала железную дорогу и воинский эшелон. Три пассажирских вагона с немецкими солдатами свалились под откос. Тут же загорелись пять товарных вагонов с боеприпасами. Долго, оглушительно рвались снаряды, трещали патроны. Взрывы далеко разносились в морозном воздухе, и партизаны, которые укрылись в лесной сторожке на горе и отсиживались там в ожидании темноты, с удовольствием прислушивались к такой музыке.
– Как будто неплохо поработали, ребята? Командир будет доволен, – сказал Алексей, старший группы.
Это была, действительно, крупная диверсия, к тому же совершенная под самым носом у гитлеровцев, расположившихся вокруг Немецки‑Брода.
Фаустов, выслушав доклад Белова о выполненной операции, сказал:
– Молодцы, друзья. Кадлец, запиши еще один эшелон на наш боевой счет! Только беда – теперь нам уже не придется взрывать: толу почти не осталось. Кончилась взрывчатка.
Маленький, очень подвижный Николай Болотин выглянул из‑за плеча Алексея:
– Ничего, командир, от наших гранат тоже кое‑что может полететь!
– Вот именно: кое‑что… – задумчиво проговорил капитан.
В последние дни Юрий также ходил расстроенный, озабоченный, как и командир.
Несколько раз Юрий передавал на Большую землю настоятельную просьбу командира прислать самолет, указывал место, где можно его принять, напоминал, что в отряде кончается питание для рации, взрывчатка, однако оттуда шло короткое: «Ждите. Пока используйте местные резервы».
Оружия, правда, в отряде было достаточно – и автоматов, и патронов, и гранат – они были раздобыты во время налетов на жандармерию, на отдельные группы гитлеровцев. Но взрывчатки… где ее взять?
Владимир Кадлец, одетый в новенький мундир гауптштурмфюрера, с крестом, с черной, аккуратно подстриженной бородкой, выглядел таким респектабельным офицером‑эсэсовцем, что перед ним робел любой встретившийся гитлеровец. Он куда‑то уходил на сутки, двое и, возвратившись, тотчас же отправлялся к Фаустову. Командир и начальник штаба подолгу разговаривали, склонившись над картами.
После такой беседы капитан вызывал Юрия и приказывал передать новое сообщение, в котором говорилось о передвижении немецких войск, о впервые появившихся здесь номерах воинских частей, о действиях соседних чехословацких партизан, которым нужно оказать помощь.
Связи отряда с жителями окрестных сел крепли, становились определеннее и надежнее. Партизаны теперь знали настроение крестьян, знали, на кого можно надеяться как на самих себя, в каком доме разведчик найдет пристанище, а чью усадьбу нужно обходить… Новые сведения о действиях гитлеровцев поступали после каждого рейда разведчиков. В этом была видна работа чехословацких друзей – и Карела Яйтнера, и Йозефа Букачека, и Франтишека Бенеша, и Яначека, и Какача – уже десятки людей помогали фаустовцам вести разведывательную работу.
Однажды капитан вызвал к себе Жижко, Кулеша, Болотина, Белова и Курасова.
– Кадлец принес очень хорошие вести, ребята, – сказал Фаустов. – На севере, в Польше, до самого моря наши войска снова прорвали оборону фашистов. Фрицы отступают, и теперь, думаю, до самого Берлина будут драпать. И здесь, у немцев в тылу, нужно показать им, почем фунт лиха, от и до! Посмотрите сюда!
Все сгрудились над картой.
– В этом селе – называется оно Циготин – вовсю работает спиртовой завод. Большое предприятие. Спирт идет только немцам. Нужно уничтожить завод и спирт. Такова первая задача. Вторая посложнее. В Стара Ранске нужно разрушить военный завод, который выпускает снарядные корпуса. Завод хорошо охраняется, и выполнить задачу будет трудно. Правда, в последнее время охрана состоит из фолькштурмовцев. Главная беда – у нас почти нет взрывчатки. Нужно, как говорится, соблюсти режим экономии и выполнить задачу с тем, что у нас есть.
Командир показал на карте маршрут движения к первому объекту – спиртовому заводу. На это задание старшим был назначен Алексей Белов. Ребята с охотой шли на выполнение этой операции.
– Пускай теперь фрицы рассчитывают на шампанское, – говорил Жижко, дозаряжая магазины автоматов. – Сегодня попоим спиртиком землю‑матушку.
Быстрый на разные выдумки Болотин подмигивал и дополнял товарища:
– Зачем же поить землю‑матушку? Мы ее спасем от такого зелья, примем на себя грех.
– Тебе командир такой грех покажет, от и до! Помнишь его наставления? – откликнулся Курасов.
Наставления капитана никто не забывал. Оно было произнесено два месяца назад, после вступления отряда на землю Чехии. Фаустов построил отряд, придирчиво осмотрел строй, словно перед полковым смотром, затем тихо, но с железными нотками в голосе, заговорил:
– Мы находимся, товарищи, в тылу врага. Это вы все знаете. Но прошу всегда помнить: тут не только тыл врага, но и земля наших друзей – братьев чехословаков. Здесь особенно требуется дисциплина и еще раз дисциплина. Требую беспрекословного повиновения каждого. Я здесь для вас и Советская власть, и судья, и главнокомандующий, и отец. Предупреждаю: любовь к спиртному, если таковая у кого‑либо появится, буду лечить только так, – он выразительно похлопал по автомату.
Завод огорожен добротной каменной стеной. Ночь такая темная, что даже на снегу люди едва выделялись. Пятеро бойцов – Жижко, Белов, Болотин, Кулеш и Курасов – неслышно подошли к сторожке у ворот. Нажали на дверь. Она не поддалась. Партизаны постучали. В сторожке послышались шаги.
– Гто то е? – спросил сонный голос.
– Открой дверь. Транспорт прибыл, – крикнул как можно строже Курасов по‑немецки.
– Эх, надо было через стену перемахнуть, – шептал нетерпеливый Жижко.
– Собаки там, – ответил Белов. – Шум поднимут, немцы зашевелятся…
Охранник, вероятно, еще колебался, открывать или нет, когда Владимир Курасов всем своим тяжелым телом навалился на дверь.
– Открывай, тебе говорят! – уже по‑чешски, со злостью прорычал Жижко.
Щелкнул замок, и перед испуганным охранником предстали пятеро в немецкой и жандармской форме. Ему не дали опомниться. Быстро обезоружив его, ночные гости приказали вести их к складу со спиртом.
Из темноты зарычала собака, но после окрика охранника затихла. Огромные резервуары выступили из темноты как‑то неожиданно, и люди остановились перед ними. Теперь каждый из партизан знал, что нужно делать.
– Живее, ребята, ищите краны, – прошептал Белов.
Где‑то забулькала жидкость, сильно запахло спиртом. Вот уже ручейки поют около резервуаров. А партизаны продолжали отыскивать краны и открывать их.
– Сколько спирта? – спросил Алексей обомлевшего от страха охранника.
– Около восемнадцати тонн. Завтра за ним должны приехать…
– Боря! – позвал Белов товарища.
– Я здесь…
– Мчись в аппаратную, оставь там нашу визитную карточку. Чтобы помнили нас долго. Потом к выходу, у ворот будем ждать.
Спиртная река разливалась все шире, журчала сильнее, убегая куда‑то вниз, где спало село. Сверкни сейчас искра – и вспыхнул бы весь двор синим жарким пламенем. Огонь бы перекинулся на дома. Борис Жижко в аппаратной так накуралесит, что долго будут здесь восстанавливать «хмельное хозяйство».
Так же тихо, как и вошли, партизаны выбрались с территории завода. Связанному охраннику приказали, примерно, час молчать. Потом может кричать, стучать, звонить – что душе будет угодно.