Вообще говоря, социализм есть переход от капитализма к коммунизму (или не-капитализму: когда капитализма не просто «нет», а и возврат к нему невозможен), а потому это не только цель-результат в конце, но и движение к данной цели; не только коммунизм как некое будущее, которое «там», но и капитализм в процессе его снятия, преодоления его «остатков», прежде всего в базисе (собственно, движение от прошлого к будущему и есть движение от капитализма к коммунизму, и есть социализм). Здесь мы имеем дело с формой противоречия, а не противоположности[213].
Однако конкретно-исторически «историческая необходимость» социализма возникает «на определенной ступени развития капитализма, для преодоления порождённых капитализмом катастрофических противоречий»[214]. Из войны[215]: принятие экстраординарных мер. Устранение капиталистов как посредников. Оказывается, капиталистов можно просто убрать. Отсюда впоследствии образуется упрощенное, почти вульгарно-социологическое, понимание: нет капиталистов – нет капитализма[216]. Социализм построен.
Неравномерность развития: страна отсталая (для чего?) становится звеном в цепи миро-хозяйственных связей, а значит, и противоречий. Поэтому революция в России мировая, а не «отдельная». Это отмечал сам Сталин[217].
«Перманентность» революции: последовательное отсечение от власти представителей буржуазии, от крупной до мелкой – перерастание буржуазно-демократической в социалистическую, и на стадии социалистической (вернее, на первом – политическом – ее этапе) «доделывание», доведение до конца того, к чему местная буржуазия уже неспособна – общедемократической программы.
«Реакционность» буржуазии и есть проявление мирового характера революции в отдельно взятой стране, мирового характера «российской» экономики. Революция 1848 года в Германии: появился третий. В такой ситуации буржуа уже не могут действовать против «феодалов» без оглядки на этого нового субъекта политики. Революция 1848 года – политическая (у Троцкого[218]): общественный строй не менялся.
К 1905 году феодалы сами «капитализировались»: прусский путь развития капитализма в земледелии. Крестьянство, «пережиток» феодализма, в новых условиях, по идее, распадается на буржуазию сверху, мелкую буржуазию в середке («середняки») и пролетариат снизу. Но вверху место занято: уже есть капиталисты – бывшие феодалы. Эти последние выступали против крестьян уже не со шпагой, а с рублем. В результате крестьянство присоединяется к пролетариату, к социалистической революции.
Революция февраля 1917, выходит, тоже политическая? Олигархический (в деревне) капитализм – партия порядка. Крестьянская «война» за демократический капитализм. Где тут мог социализм проскочить? – На стороне крестьян в их борьбе за «народный» капитализм. Социализм в такой обстановке – принятие экстраординарных мер: устранить капиталистов как посредников. В противном случае партия порядка возьмет своё.
Таким образом, «неготовность» объективная (и абстрактная, поскольку на нее напирают), неготовность отдельно взятой страны к «переходу к социализму» (с чем Ленин и не спорил) сопровождалась – контрено-исторически – готовностью в субъективной форме; в коем-то веке действительность взяли субъективно, «в форме деятельности». А бывает наоборот… объективно всё, вроде, готово, но история чего-то не «творится».
Известен методологический принцип К. Маркса: в исследовании исходить из высшего («анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны», хотя в самой реальности движение-развитие происходит в обратном направлении – от низшего к высшему, от «обезьяны» к человеку). Про «анатомию» коммунизма мы ничего не знаем в деталях, и это нормально. Наука тем и отличается от «утопии», научный коммунизм, здесь в буквальном смысле слова, – от «утопического социализма». В рамках последнего социализм потому и «истинный», что наперед бытия сознание что-то отражает, «набрасывает» (проект будущего). Здесь не описка «по Фрейду», именно отражает. Ибо в этом сознании, а значит, и в том будущем, которое, согласно проекту, должно быть, отражается то «бытие», которое есть, которое «вот сейчас». Это не будущее, а прошлое (или «настоящее»; прошлым оно является по отношению к будущему). Вольно или невольно происходит подмена сущего должным. Забывается: социализм – прежде всего то, что происходит в реальности, а не только то, что «должно» быть. «Должное» следует выводить из сущего. Т.е. что, применительно к подлости?
По сути, ответ уже был даден. История не сама «творится», одной «готовности» условий мало. Дело не сдвинется с мертвой точки, если мы будем относиться к нему только в форме объекта (по Марксу, в этом недостаток «всего предшествующего материализма»). Поэтому скажем так: Если социализм «строят», значит это кому-нибудь нужно. Как в государстве «политическая воля» нужна для чего-то (чтобы не воровать из «общего котла», т.е. когда есть – объективно! – возможность воровать; чтобы выполнять вечно майские указы и т.д.), так и к социализму нужна воля. Но субъекты, которое взяли на себя дело истории, не абы как ее «творят». Согласно гегельянцу Белинскому, действительность - не бардак вокруг, а то, что в основе этого бардака. Поэтому-то она и разумна.
Социализм применительно к подлости работать должен. Если это переход от капитализма к коммунизму, или процесс «снятия» первого (не стихийный, как «при капитализме», а организованный), то этот переход, это «снятие» иметь место должны в реальности, и в первую голову в базисе, в производстве не одного только «социалистического» сознания; быстро или медленно, подло или честно, но должны. Ваш честный (?) социализм не выходит за пределы «социалистически» мыслящей головы, если в базисе у вас товарное производство как было, так и есть. Этот «социализм», безусловно, выполняет какую-то функцию (об этом – ниже), для кого-то полезную, но к реальности отношения не имеет, «бытие» остается капиталистическим в-себе.
Итак, применительно к коммунизму предмет науки – не само будущее (= то, чего нет; вот уж воистину утопия!), а движение к нему, из «настоящего», из прошлого; на дворе капитализм – значит, из капитализма.
В аналогичном положении оказались советские либералы. «Хотели как лучше». Или как сказал другой персонаж, имея в виду 1917-й год с его мотивами и целями: «Не то мы построили».
Эволюцию от академика Сахарова к «деду Хасану» (а от последнего - к Великой Державе, к Долгому Государству Путина), как верно ставит вопрос В.Г. Арсланов [в книге: Постмодернизм и русский «третий путь»], они не только не видят, не понимают, но и отказываются понимать. Сознание «истинного» демократа от этого бытия уходит в «деконструкцию», спасается бегством. И в то же время цепляется за «факты»: Путин - член КПСС с 1975 года! Поэтому дело, мол, не в капитализме, а в капиталистах… Кадры и здесь решают всё.
«Неправильный» капитализм «истинных» либералов есть то зеркало, в котором мы можем увидеть себя. У нас, среди нас, ведь тоже социализм «неправильный».
Сущее подменяют должным, забывая, что представление о должном возникает на какой-то почве. Либералы потому и советские. В них или через них (и здесь история не сама «творится»!) происходил переход уже от социализма к капитализму. «Правильный» капитализм (до 1987-го или 1989-го он «был» социализмом с правильными – «экономическими» – методами управления народным, пока еще народным хозяйством) образуется на почве «неправильного» социализма. Убери эту почву – и будет другой капитализм.
Неправильного социализма… А он где неправильный? Опять же - в голове, социалистически мыслящей части тела. Нельзя (вернее, нежелательно) «забегать» вперёд бытия, под видом должного (того, что «должно» быть) «набрасывать» на будущее тень прошлого, ведь ни к чему, кроме дезориентации в настоящем, это не приведет. Идти же «в ногу» с бытием – надо знать: каким образом, или что делать. И вот, бывает так, что только небытие, уничтожение бытия, может дать это знание. Что в социализме – в его собственной реальности, а не в отраженной в голове «социалиста» – правильно, «при социализме» не было видно. Поэтому и к коммунизму шли через развитие товарно-денежных отношений (а их «полное исчерпание» видели в их развитии).
Однако, не располагая «анатомией» законченного высшего материального образования – готового коммунизма, как нам подступиться к низшему?
Ничего другого не остается, как от обезьяны идти к человеку. Ситуация, о которой историк Б.Ф. Поршнев писал: социальное нельзя свести к природному (получится, – добавим от себя, – наука животноводства, как у “механиста” Скворцова-Степанова[219]), в то же время социальное неоткуда вывести (точнее сказать, ему неоткуда взяться), как из природного.
Итак, коммунизм – из капитализма.
Чтобы логика (в лице логического метода) вела историю, надо чтобы сначала история завершилась… дала материал – то высшее, от которого исследователь мог бы «плясать». Мы же имеем (в своем распоряжении) историю довольно странную: человек, вроде, произошел уже от обезьяны, но потом… от него опять обезьяны пошли.
Итак, от социализма – к капитализму.
В итоге в качестве высшего мы по-прежнему имеем капитализм. На этой-то почве и пошла плясать губерния… Социализм есть иллюзия, субъективное заблуждение, – у профессиональных либералов. Или социализм есть форма сознания, объективно необходимая в данных исторических условиях, – у М. Джиласа. «Бытие» модернизации в условиях догоняющего, стало быть, отстающего развития (прорвало в слабых звеньях – на периферии капитализма, ставшего мировой системой) отражается в сознании в виде «построения социализма», т.е. коммунизм как идеология в новых условиях выполняет функцию «протестантской этики» (вот такую же функцию выполняет и «честный» социализм). Что-то в этом есть. Можно вспомнить о моральном кодексе строителя коммунизма.
Так вот, эта «классовая правда классового врага» становится истинной правдой, если мы теряем ориентир во времени (коммунизм как цель движения) и понимание, как социализм работает, что он в реальности делает. Если социализм в реальности не работает, переход от капитализма к коммунизму в действительности (по Белинскому) не осуществляется, тогда прав, бесконечно прав классовый враг. И тогда можно (было бы) сказать, что сама «истинная правда» является классовой, буржуазной. Капитализм ведь в таком случае и есть венец прогресса. «Конец – делу венец». А здесь наоборот… Конец истории. Первоначально в одной или нескольких капиталистически развитых странах.
«Приехал ко мне из провинции человек… Спрашиваю его:
– Ну, что у вас нового, интересного?
(…)
– Буржуй растет! Удивляетесь, смеетесь? Я тоже сначала удивлялся…Как же это? Социалистическое отечество и вдруг – буржуй растет! И такой знаете урожай на него, как на белый гриб сырым летом. Мелкий такой буржуй, но – крепкий, ядреный, вижу.
– Но – позвольте! Откуда же буржуй?
– Отовсюду: из мужика, который за время войны нажил немножко деньжат…Суть в том, что деревня родит буржуя, очень крепкого и знающего себе цену» (Новая жизнь, №56 (271), 31 (18) марта 1918г.)[220].
Строящемуся социализму, таким образом, предстояло так или иначе переработать этот «народный» (стихийный) капитализм, вызванный к жизни социалистической революцией (которая хотя и была, что касается «субъективного фактора», осуществлена «снизу», в действительности – объективно – была пока только революцией сверху – в надстройке, можно сказать, опережающим отражением действительности в действии; базис еще предстояло создать, подогнать под набранную высоту либо же рухнуть: слишком высоко забрались), тем более что «распыленный характер крестьянского хозяйства, унаследованный от прошлого, обострился еще более в результате октябрьского переворота: число самостоятельных дворов поднялось в течение ближайшего десятилетия с 16 до 25 миллионов»[221], в чем-то даже на него опереться (хотя бы для начала – пока не встанет вопрос – опять же политически – «кто – кого»).
Социализм вообще есть переход от капитализма к коммунизму (а не какая-то отдельная формация со своим способом производства); полное «отрицание» (и снятие отрицаемого) с «точкой невозврата» относится по времени ко второй фазе: собственно, снятие капитализма в «завершающей фазе» и есть наступление этой фазы. Но диалектика общественного процесса в конкретно-исторических условиях данного общества (неравномерность развития при том, что данная – отдельно взятая – страна стало звеном мировой цепи, «перманентность» революции, реакционность буржуазии, в результате чего демократическую программу приходилось брать на себя не профессионалам демократам) заключается в том, что к самому этому переходу нужно еще перейти… Смысл нэпа, – разъяснял Бухарин, – заключался как раз в том, что «мы, используя хозяйственную инициативу крестьян, мелких производителей и даже буржуа, допуская, таким образом, частное накопление, – мы вместе с тем, в известном смысле, ставим их объективно на службу социалистической госпромышленности и всего хозяйства в целом»[222].
Мы, допустим, используем их. Но и они не обязаны сидеть сложа руки, значит, в свою очередь могут использовать нас, как тех «ответственных коммунистов», о которых Ленин говорил, что они «воображают, что ведут, а на самом деле их ведут»[223]. Т.е. не по «злому» умыслу с нашей стороны, а по, так сказать, логике самих вещей, объективно. Из письма Б.А. Бахметьва Е.Д. Кусковой (от 29 марта 1929 г.):
«У правого уклона нет вождей, чего и не требуется; нужно лишь, чтобы история покончила со Сталиным как с последним оплотом твердокаменности. Тогда власть останется в руках мягких максималистов – Рыкова и К°, которые подобно термидорианцам будут пытаться нести дальше большевистское знамя, но фактически будут игрушкой жизненной стихии, уступая и колеблясь под давлением жизни»[224].
«Жизнь» и сама может перейти в оппозицию. Партия капитализма особо не нуждается в собственном, отдельном политическом представительстве, в виде так называемой «политической партии»; в экстраординарных условиях она будет действовать и через те политические, государственные, хозяйственные структуры, которые есть налицо, в том числе через партию своего классового противника. Капиталисты при социализме в этом отношении не пропадут. Дама демократия потому и водится с ними, что сама «жизнь» играет за них. Коммунисты же не могут: «жизнь», мелкобуржуазная стерва, того и гляди, переметнется.
Теперь не надо бояться человека с рублем, – учил Бухарин. – «Излишняя боязнь наемного труда, боязнь накопления, боязнь прослойки капиталистического крестьянства и т.п. может привести нас к неправильной экономической стратегии в деревне. …Правильное разрешение проблемы должно быть мотивировано следующим образом: и зажиточное хозяйство нужно развивать для того, чтобы помогать бедноте и середняку. … Мы получаем от богатого крестьянина добавочные ценности, которыми мы действительно помогаем хозяйству массы бедного и среднего крестьянства, а не вколачиваем гвоздь в этого самого кулака, теряя экономически в этом случае сами. …Кулак, который эксплуатирует своих батраков, накопляет, получает прибавочную ценность, вносит вклады. Куда он вносит вклады? В конечном счете в наши банки. Получаем ли мы в этом случае какую-нибудь пользу? Получаем, потому что тем самым имеем добавочные ресурсы, рост которых дает нам возможность кредитовать середняцкую кооперацию и тянуть всю массу крестьянства к хозяйственному подъему»[225].
Т.е. в конченом счете даже эксплуатация труда отдельными (самой государственной властью рабочих допускаемыми) элементами – агентами – капитализма (товарного производства в его известной тенденции) при социализме работает на социализм – на самих эксплуатируемых за пределами производства, в качестве потребителей. При капитализме капитал просто эксплуатирует, при социализме на эту эксплантацию наброшены ремни социалистического строительства.
Хотя отдельные носители рабочей силы и подвергаются эксплуатации, но поскольку пролетариат в целом у власти[226], эта эксплуатация не считается, в крайнем случае она – техническая (техника диктует!), не социальная. «Врастающая» в социализм буржуазия эксплуатирует пролетариев в отдельности; «пролетариат в целом» (в лице государства) в свою очередь эксплуатирует буржуазию, социалистическую или «национальную», как в Китае.
Государство (это самое бухаринское «мы»), осуществляя функцию распределения, в особенности недостающего, «нехватаемого», тем самым, в ситуации отсутствия рынка (= ситуации его непреодоленности), само становится «рынком», его субститутом, причем независимо от прописанных в конституции «форм собственности». (Но корень рынка – в производстве, способ производства определяет способ распределения, стало быть, преодолеть рынок – значит преодолеть его в производстве: производить нетоварно = необособленно, в том числе по отношению к «государству». Если в «обобществленном» секторе капитализм восстанавливается потом, как ни в чем не бывало, значит товарное производство не было преодолено; из отношения к «государству», как и к другим субъектам обособленности, он и восстанавливается.) «Захочет ли мирно врастать в социализм сама бюрократия, в руках которой сосредоточены власть и богатство?»[227]. Со временем, уже в бесклассовом (по сути, с номинальными «классами») обществе «развитого» социализма из образовавшегося таким путем «целого» сама собой – по мере развития товарного производства – разовьется недостающая вторая половина [228], которая сначала даст знать о себе в «тоске земли» (и других средств производства) по хозяину. Но это будет уже своя, народная буржуазия[229], поскольку, взяв государственную власть в свои руки, «перевернув» капитализм, в лице самого себя в том числе (общественное отношение обособленного от средств производства «живого труда» к средствам производства, как к «мертвому», стало быть, тоже обособленному труду), пролетариат стал «нацией» (М. Рейснер), в рамках которой – все граждане, все заняты общим делом, каждый по-своему... (В рамках которой обособленность оформляется иначе: не класс против класса, а целое против части – собственное целое рабочего класса, а затем «народа» – в лице своих представителей – противостоит рабочему классу и «народу» соответственно, как совокупности индивидов, или «каждых» в отдельности.)
«По какой же причине социалистические отношения могут превратиться в капиталистические? …Но откуда же в обществе, где окончательно и бесповоротно победил социализм, где нет враждебных классов, найдется сила, способная уничтожить социалистические производственные отношения и заменить их капиталистическими? Такой силы нет и не может быть»[230]. Теперь, когда мы знаем, что дальше было, можем определённо сказать:
Есть такая сила!
Однако капитализм не из деревни пришел. Скорее, наоборот – в социалистическую деревню из еще более социалистического города: свой собственный, городской, промышленный.
Просто в деревне, изначально, он был дан, так сказать, «в ощущениях»: его можно было потрогать (кулаки). И потрогали. В городе же какой капитализм; государственный – сиречь социалистический. Что и при социалистической – хотя бы сверху – системе бывает «национальная буржуазия», тогда еще не ведали. Все смотрели («предупредительно») в одну строну, а процесс пошел, как всегда, с другой.
По аналогии с естественным отбором можно сказать, постреволюционная деревня – одна из мутаций, из которой мог пойти капитализм. Но не пошел.
Так и бюрократ «троцкистский».
В самом по себе «бытии» бюрократа – государственном – нет никакой тайны социального превращения: «философский камень», способный превратить социализм в капитализм – у бюрократа не со шпагой, а с рублем. В конечном счете, это – сила рубля [231].
В свое время из «примирения» с коллективизацией, которая «подвела фундамент под зданием Административной Системы», И. Клямкин («Какая улица ведет к храму?») выводил добуржуазный характер общественных (производственных) отношений в деревне. «Если крестьянин примирился с коллективизацией, если благословил удаление из деревни наиболее зажиточной и приспособленной к свободному рыночному хозяйству, наиболее «буржуазной» части населения, значит, он, крестьянин, в массе своей был добуржуазным»[232].
В действительности «добуржуазным» было государство – по отношению именно к «крестьянству» (если об этом классе можно говорить «вообще» – без различия классового положения лиц, принадлежащих к этой социальной группировке), а не вообще. «Раскрестьянивание» – переработка полуфеодальной, «остаточной», единой в «серёдке» социальной структуры в соответствующие две группировки современного классового, сиречь капиталистического, общества – историческая миссия буржуазии, вообще-то; в результате политической революции пролетариата буржуазия оказалась не у дел, но пролетариат, забрав власть в свои руки, пошел другим путем, в итоге крестьянство в известной мере было сохранено – консервировано? – в виде «колхозного крестьянства», которое – в обществе «построенного» социализма – стало классом, и как раз таки без различия внутреннего положения образующих его индивидов. И это неизбежно в данных исторических условиях.
Что касается сопротивляемости, то можно говорить о слабости собственной структуры, отсутствии устойчивой – экономической – связи внутри этого объекта социалистического воздействия (извне), именно между субъектами товарного производства, – как о факторе, благоприятствовавшем принудительной, по отношению к «крестьянству», коллективизации. Эту связь – за ликвидацией капитализма в городе – само же «государство» и берет на себя, т.е. она была внешней по отношению к «связанным» таким образом элементам.
Известно, что феодальная раздробленность замкнутых на себя хозяйствующих «миров» является той социальной почвой, на которой пышным цветом расцветает их политическое «свое другое» – «восточный деспотизм»[233]. Причем по отношению к внутреннему строю данных социальных организмов этот «политический режим» является внешней силой, вроде тех князей на Руси, что «скользили по поверхности» местных обществ (В. Ключевский), перебивая друг у друга «столы», не проникая внутрь.
В этом смысле и социалистический город, преследуя свои цели-интересы (удержание власти в руках «пролетариата» в условиях враждебного внешнего и внутреннего окружения – в целях, прежде всего, подведения материально-технического фундамента – т.е. «снизу» – под сколоченное «сверху» на скорую руку социалистическое здание-надстройку), мог время от времени совершать набеги на деревню (окружение деревни городом), производя в ней «перестройки», обращаясь непосредственно к самим вещам, средствам производства как потребительной стоимости в руках кулаков, к «технике», и перемещая людей (как вещи), но – покамест – не затрагивая общественные отношения в их существе, которые лишь выражаются (= принимают форму) в вещах и которые сами собой восстанавливаются, по мере того как городская (социалистическая) стихия уходила «в себя», – в законной (личное подсобное хозяйство, колхозный рынок) и незаконной форме («разбазаривание» обобществленного имущества, спекуляция нехватаемыми вещами). Потому-то и получается, что способ производства как бы социалистический, а субъект производства – полуфеодальный: социалистическое крестьянство; а под самый конец «реального» социализма – у нас (в Китае это в порядке вещей) – выскочила еще и социалистическая буржуазия. Таким образом, «забегание вперед»[234] на деле служит – хитрость мирового разума? – тому, чтобы оставаться на месте (именно в социальном, а не техническом смысле), социализм – капитализму. Вернее, может служить: если реставрация капитализма у вас происходит. А если нет?.. Действительность представляет собой не только то, что «есть» (здесь и сейчас), но и то, что может быть.
Социалистическое государство хватается за сами вещи – перемещает их из одного пункта, где «много», в другой, где «мало», забывая, что капитал, который оно таким путем якобы упраздняет, есть общественное (производственное) отношение в форме вещей, а не вещи в их натуральном виде[235] (причем независимо от их технической характеристики: трактор сам по себе не машина социализма, как и лошадь сама по себе не мелкобуржуазное животное), и что функция (пере)распределения вещей среди людей – уже не техническая (непосредственный захват вещей), а общественная («отношение» к вещам опосредовано отношением к людям, которые берут на себя, вместо рынка, эту функцию, либо производным от этих людей институтам... не страшно, если наоборот – люди производны от институтов: во всяком случае отношение к вещам опосредовано, что бы собой ни представляла эта «среда»). И если государство (выражает оно диктатуру буржуазии или пролетариата – здесь всё равно) это делает, значит оно становится в отношение к людям, тем самым обособляясь от них (потому-то, в этом именно отношении, Ленин и определял социалистическое государство как «буржуазное – без буржуазии»). На почве нехватаемости вещей «несуществующее» при социализме общественное отношение между людьми возобновляется помимо сознания и воли достающих нехватаемое строителей коммунизма[236].
Об опасности правого недогиба предупреждал тов. Киров: «Такой правый на практике знает, что мы развернутым фронтом идем в наступление на капиталистические элементы, он сам напишет об этом великолепную резолюцию. Но вот как только он у себя на селе или в районе подошел к кулацкой избе, у него ноги немножко маршируют совсем не по генеральной линии, а чуток сваливаются на правый бок»[237].
У Кеши не сваливаются. Кеша Фотиев «унес домой чуть ли не новое стеганое одеяло. Ну а потом пошло! Многие в тот день приложились к поповскому дому, в том числе и он, Киндя Судейкин. Вертелся тогда в уме один вопрос: а кому-то достанется граммофон с трубой?
…Имущество Жучка записано в неделимый колхозный фонд…Дом поповских сестриц тоже приписан в колхоз, в него-то и вселилось сопроновское семейство. Не пустовать же такому хорошему дому!»[238].
Поистине, социалистическое по форме, мелкобуржуазное по содержанию. Тип производственных отношений определяется тем, как люди производят. Если производят обособленно (товарное производство, которое и в наше время, бывает, путают с «частной лавочкой»), но «имущество», средства производства – не одеяло стеганое, не грамофон с трубой, хотя и в этом тоже выражается определенный тип отношения между людьми – снесено на общий, колхозный, двор, какое будет производство? Такое же, в сущности, как и когда всё это было рассредоточено по отдельным дворам.
Т.е. что произошло (что-то же произошло)? Обобществление обособленности. Было мелко- товарное, стало крупно- товарное. Производство же определяет и способ распределения. Производство товарное (крупное, мелкое – не важно) – значит, и отношения между людьми по поводу товаров. Что «мое», то тем самым «не твое».
«Не напостылела тебе твоя изба?
– Да ведь я што, я бы, конешно дело, пожил бы и в опушоном дому. Да вишь, средствов-то нет, ежли купить.
Сопронов …пододвинул чернильницу:
– Вот! Пиши заявленьё. Дадим тебе в счет колхозной ссуды дом Евграфа Миронова!
Кеша не поверил своим ушам:
– Евграфов?
– Евграфов.
– …Дак это…А самово-то евокуды?
– Ево в твою. Ежели не отправим еще дальше»[239].
Дак на земле: конкретно. А вот то же самое, но на сверху:
«Бюро Северного крайкома срочно приняло... постановление:
«Исходя из политики ликвидации кулачества как класса в районах сплошной коллективизации… бюро крайком постановляет:
…13. Райисполкомы передают конфискуемые у кулаков средства производства и имущество в колхозы в качестве взноса бедняков и батраков с зачислением в неделимый фонд колхозов… Конфискуемые жилые постройки используются на общественные нужды сельсовета и колхозов для общежития батраков.
…20. Для предотвращения бегства кулаков со своих хозяйств и разбазаривания ими имущества предложить РИКам немедленно конфисковать имущество и средства производства кулаков, уничтожающих свои хозяйства или бросающих их на произвол судьбы »»[240].
Общественное отношение между людьми по поводу вещей как будто «снимается» тем, что вещи берутся (на том основании, что их «не хватает» и надо «наладить» их производство) непосредственно: по потребностям (отношение к природе – присвоение природы), а не по труду-производству (отношение человека к человеку – присвоение общественного труда); распределение осуществляется исходя из природы самих вещей. В действительности как раз нехватаемость вещей обнаруживает общественный характер этого распределения: господство над вещами, якобы установленное в результате того, что вещи берутся прямо – как натуральные вещи (а не предметная форма отношений между людьми), выворачивается (в силу того, что дело-то не в них самих, а в способе их производства) и становится над людьми. Как говорил Бухарин, выступая на объединенном пленуме ЦК и ЦКК в 1929 г, хлеб «стал «исчезать», ибо он стал «браться на учет»»[241], т.е. непосредственно.
Вещи как потребительные стоимости «исчезают»[242], поскольку сами по себе, непосредственно, они не могут существовать в социальной реальности (= поскольку еще нет для этого условий), а только как носители общественного – производственного – отношения людей, которое в них, в вещах, находит форму своего выражения (меновая стоимость), т.е. опосредованно. «Обобществление» этого отношения сути дела не меняет: на место «частника» становится «государство» (обобществление обособленности). «Частник» жил сегодняшним днем, государство – будущим («строит» социализм), но отношение людей к вещам – через «государство», стало быть, обособленность, хоть и на высшем уровне, сохраняется в настоящем. Социальное бытие вещей (вещи-для-нас) отражает общественные, а не собственно вещные (природно-техно-логические), отношения людей[243].
Как насилие «латентно, потенциально присутствует в каждом экономическом отношении и стоит за ним»[244], так и обратно – «экономика» в конечном счете стоит за теми актами насилия, которые вызваны «нехваткой» вещей[245]: мелкобуржуазная стихия, играющая социалистической бюрократией, или, если угодно, институционализированным авангардом независимо его социалистического сознания.
Проводники «перегибов» на местах в этом отношении – поистине находка для шпиона. Так, Игнат Сопронов, «типичный троцкист», «может взяться за «общее дело», потому что своего у него нет… И тут-то и находит его Административная Система»[246]. Но наиболее полно сущность «типичного троцкизма» схвачена в произведении С. Залыгина «Солёная падь» – это Брусенков и его бутафорские ворота. «А Брусенков стрелял в попа – мы делаем скандал! Да он что – по личному делу стрелял, что-ли?.. Из-за порабощенного и попом, и кулаком, и царем, и каждым другим хоть сколько-нибудь грамотным и хитрым. А когда так – стреляй!...Я сам много чего не умею, меня не учили, а порабощали, а Брусенков вырвался из-под гнету, научился»[247].
Откуда же он такой «наученый» взялся? Послушаем, что он сам о себе рассказывает. «Меня отец долгое время не отделял. Хотел, чтоб мы, братья, семьей жили, хозяйством сильным. А я – нет? Мечтал сам по себе достигнуть богатства. И начал строится с малого, с бани, с ворот с этих, но все ставил для будущего, для большого двора. Сам жил абы как, в избёнке, не хотел жилое ставить, покуда не разбогатею. И ведь разбогател бы. Но тут пошёл на фронт, а когда вернулся – во мне позору этого, этого собственничества не осталось нисколь. Ненавистью и презрением к богатству я был пронизан…И вот по сю пору не прощаю белым – не сожгли они ворота, не сожгли амбар…Самому пожечь, но это уже не то»[248]. И находясь затем на административно-хозяйственном фронте, он не прощал белым...
Если на исходе «реального» социализма совершался процесс конвертации власти в собственность: отдай («народу») власть – получи (от народа же!) собственность, то в начале имел место обратный процесс – конвертации собственности («своей», частной) во власть (общенародную): отдай («народу») собственность – получи (себе) власть.
«По окончании Гражданской войны, вскоре после Перекопского штурма, Каплю вызвал командир полка и предложил поехать в Москву учиться на красного командира. Четырехклассное образование – по тому времени дело нешуточное, а у Капли оно было, да еще у одного из их роты – у Гришки Ляхина. К тому же оба оказались бойцами смекалистыми, храбрыми. Гришка сразу согласился, а Капля наотрез отказался: вспомнил, что в Выселках его ждет Бухар, и отказался. Гришка Ляхин в конце концов дослужился до генерала, а Кузьма Никофорович Удальцов, которому, казалось, по всему быть бы военачальником, даже утратил собственное свое имя и стал Каплей.
– Вот она, частная собственность, ни дна бы ей ни покрышки, как подвела меня! – самокритично рассуждает Капля, который с этой самой частной собственностью расстался один из первых в Выселках. В тридцатом году, как только организовался колхоз, скрепя сердце отвел своего старого Бухара на общественный двор, где тот вскорости и подох благополучно»[249].
Свободный от собственности, один из товарищей сделал в пролетарском государстве карьеру, обернув своё неимущество в общественное положение («генерал»), тогда как другой, сделав ставку на собственность (имущество), оказался в конце концов с носом. Такова жизнь…
«Неужели ты у власти ничего не заслужил лучшего, чем рыться в земле? Я думала, что ты давно уже комиссар или что-нибудь в этом роде. Как это неудачно у тебя жизнь сложилась…»[250].
«Рылся» в земле и товарищ Козлов («Котлован»), и если бы при социализме действительно была «уравниловка», как бы он смог подняться над? «Утром Козлов долго стоял над спящим телом Прушевского; он мучился, что это руководящее умное лицо спит, как ничтожный гражданин, среди лежащих масс, и теперь потеряет свой авторитет. Козлову пришлось глубоко соображать над таким недоуменным обстоятельством, он не хотел и был не в силах допустить вред для всего государства от несоответствующей линии прораба…
– Каждый, как говорится, гражданин обязан нести данную ему директиву, а вы свою бросаете вниз и равняетесь на отсталость»[251].
Уравниловка?
«Там, где действует уравниловка, там неизбежны дифференциация и различие социальных ролей, статусов и функций уравнивающих и уравниваемых со всеми вытекающими отсюда последствиями. Среди «равных» выделяются «более равные» и «равнейшие»»[252].
Так ведь хорошо же! Если при «уравниловке» выделяются «более равные» и «равнейшие», значит не всё потеряно, значит, «уравниловка» эта формальная, т.е. в действительности представляет собой проведение не «фактического» равенства, а формального, ну, может быть, искаженного. А формальное равенство предполагает фактическое неравенство, более того, последнее является необходимым условием первого – чего еще либералу надо?
Чтобы строительство сначала социализма, а затем коммунизма не застревало в «узких местах», ответственный работник не должен равняться на отсталость. Особые условия отдельным членам безбуржуазного общества, руководящим кадрам, которые и решают «всё», вытекают, естественно, из природы самих вещей и необходимы для пользы дела. Ничего не попишешь – техника диктует…
Ответственный р