Стол был завален остатками еды. Дольки пьяных помидор валялись вперемешку с огрызками солёных огурцов на старых тарелках… Тарелках с непонятным, стёршимся рисунком – лишь сами старушки-тарелки хрупко помнили, что когда-то на них цвели нежно-голубые незабудки. Клетка скатерти надёжно заперла в себя масло кильки, пятна кетчупа, густую кровь вина.
Весёлые лучики лимонов криво взбрызгивали свой цвет в общую гамму стола в разных уголках его. Полусъеденные шпроты препирались из-за своей значимости с кусками жирной селёдки, скупо осыпанной стрелами зелёного лука. Исковерканные неуверенной рукой, неровные ломти чёрного хлеба лежали, словно остатки дёрна между высоких сосен бутылок – початых бутылок водки.
Сидящая за этим безобразным столом молодая женщина, одетая в длинную вязаную кофту нежно голубого цвета, курила. Такая… странная – словно увядающий колокольчик. Её пепельно-русые волосы, высвеченные мелированием ранней седины, ласково золотились от света закатного осеннего солнца, которое осторожно проникало в задумчивый полумрак комнаты из-под порванной занавески. Пепельница заполнялась окурками.
Огромные, серо-голубые глаза женщины всё больше темнели. Тонкий овал лица мерцал, словно далекая млечная звезда по имени Ольга. Нежные губы что-то горько шептали безмолвному сумраку, сумраку, растворяющему тонкие нити складок-морщинок. Нервные руки, хрупкие и изящные, нежные, как у принцессы, дрожали, от чего водка проливалась мимо рюмки.
«Вдруг хлопнула дверь. Он? Неужели решил вернуться?»
Она вздрогнула, встрепенулась. Забыла про рюмку.
«Ах, нет – шаги по лестнице, выше – на второй этаж…Не он»…
Женщина вся как-то ещё больше ссутулилась, поникла. Но – взмах руки, лёгкий, словно цирковой и – обжигающая водка завертелась вниз по жёлобу, сквозь рваную душу, встрепенув её – смертельно уставшую и больную, словно раненая птица.
Взгляд молодой женщины скользил по стенам комнаты, как-будто в заколдованном круге, и застывал - неподвижно упирался в спешившие куда-то стрелки часов – кажется, эта странная медитация тянулась долго - мучительно долго. Одиночество разрывало обои вклочья, билось тонкой бабочкой по стёклам.
Ольга вся пропитывалась, варилась, кипела в этом чёрном вареве одиночества.
Время потеряло счёт. Сколько прошло минут, дней, похожих на столетия, пока она ждала? Сколько капель воды из-под крана на кухне. Сколько смятых болью фотографий, валяющихся на диване, фотографий опавших из сердца, словно осенние листья, которым суждено истлеть…И уже всё-равно, угасло, устало на тех, кто вдвоём смеялся на фото, на летние объятия, на светлое, невыносимое счастье… На всё – нет сил, желания жить, бороться…Любви нет…
Сломанная кукла, остановившейся механизм.
«Неужели, она была когда-то другой? Радостной, молодой, верящей?»
Там, на этом лживом фото, где Он обнимал её. Неужели это было прошлым летом? Там, за Павловском, на даче, которая досталась Ему от покойных родителей… На старенькой, покосившейся даче с паутиной в углах, в которой лениво дремал древний колдун-паук, давно поймавшим всех своих мух; на даче со скрипящими половицами и старинной кроватью, завешанной от комаров белой тюлью?
Ольга отстранённо вспоминала, фиксировала короткими вспышками в памяти, как билась по стеклу бабочка, такая огненная, красивая… Как вечером изнемогали цикады в высокой траве; как луна стыдливо скрывалась под тёмным покрывалом ночи, в которой всё было по другому – нежнее горели звёзды, тоньше пахло мёдом с цветочных полей, тихо смеялись далёкие лесные колокольчики, таинственнее звучали одиночные голоса ночных птиц, ярче горела мелодия страсти, сотканная из первобытного, истинного пламени… Гулко билось в сердце его священное имя – «Коля, Коленька, любимый»…
А ранним-ранним утром, когда влюблённые ещё спали, тонкая трава покрывалась мурашками росы, и всё начиналось заново, мир рождался прекрасный, новый и радостно принимал их, лёгкокрылых, как эльфы, в свои ласковые объятия. Каким восхищённым был тогда Его взгляд…Незабываемым…
Какими красивыми были Они вдвоём, когда держась за пальцы друг друга, летели сквозь тонкострунно смеющиеся травы лугов, травы, напоённые до самых краёв цветами и светящейся магией любви.
Ольга курила, курила, и куталась в облака дыма, в свой разъедающий лёгкие рай.
Как только Ольга увидела Николая… Как только… Как в дурацких фильмах, когда они встретились глазами и всё пропало…Мир провалился под Землю, всё полетело вверх тормашками, к чертям собачим…
Разве можно верить в подобное? Разве так не было? Разве можно так? Конечно же нет… Можно!
Или нет…
Всё было примитивнее – им понравилось быть вместе – как всё закрутилось???
Они… Пошли…Выпили…Закусили…Было весело…Понравилось…
Мир провалился под Землю, всё полетело вверх тормашками, к чертям собачьим…
Зачем теперь любимая работа поваром, зачем муж-дальнобойщик, с которым Ольга жила восемь лет и растила вместе дочь Леночку? Зачем? Зачем? Какой нудной, скучной, неправильной казалась жизнь…И Ольга…Сказала Мужу…Она никогда не видела тёмной стороны айсберга так явно и страшно…Обратная сторона Луны показалась ей…
После трёхдневного закрытия и террора в квартире, выбравшись оттуда только проведением Святой Девы, молитвы к которой беспрестанно летели к небу, под небывалым сиреневым небом, под вечерним, упоительным июньским дождём молодая женщина с маленькой девочкой бежали.
Ольга решила всё для себя сразу, разве Она боялась того, что пьяный Муж мог неожиданно проснуться и, судя по всему, догнать и убить в неистовстве…Может быть, боялась, но это тоже стало неважным…
Коленька договорился с тёткой, живший в деревни на счёт комнаты, в которой можно было жить!!!
Дом…Их заветная комната в джунглях равнодушного города!
Там, наверное, окна светились от счастья…
Конечно, Он создан для неё… Её мужчина…Единственный!
С умными, лукавыми глазами и ласковой, такой соблазнительной мужской улыбкой…Такой ласковой, такой чувственной…
Потом…Потом…
Она не знала, что Коленька пьёт…Да, Милый любил выпить и закусить, Почревоугодничать вволю! Когда много всего на столе, пусть даже слишком много…
И Ольге тоже понравилось! Она пополнела с 44 до 48 размера одежды, образ её изменился, став для него более земным, сексуальным, приземлённым.
Первый год это им не мешало, и не было таким явным и длительным.
Но белые полосы становились всё реже, работы летели в тартарары.
Теперь Он уходил в запои надолго. Становился агрессивным. Всё чаще и чаще…И кошмарнее…Трезвый – Коленька оставался похож на себя прежнего, был рассеян, нежен или, чаще, задумчив… А последнее время груб, невыносим, его терзала какая-то чёрная тоска…Лицо Николая кривилось, как треснувшее зеркало, какой-то мрачный, волчий оскал проступал оттуда…Да, Его лицо изменилось, потускнело, оно напоминало износившуюся карнавальную – старую маску, взятую на прокат очень давно.
Ольга будто видела Это и…Не видела. Всё словно ждала чего-то…Верила. Дышала им.
Даже когда он проклял её наотмашь, даже когда Ольга отлетела в стену, и распласталась перед ним на холодном полу, когда дыхание её остановилась и свечка, поставленная за здравие, погасла.
Она не пожалела. Ни себя, ни плачущей рядом дочери. Она осталась, и уходила в трясину всё глубже.
Среди звона бутылок из-под водки, словно набат, раз за разом звучал в расстроенной Ольгиной голове – этот звонок.
Звонок…Звонок…Проклятый Звонок… Его бывшей жены – необъятной, вульгарной брюнетки из фото, которое Ольга нашла во-внутреннем кармане его куртки…Инесса – его паршивая жена, похожая на ведьму…Всё в ней было противно Ольге – чёрные кудряво-завитые волосы Инессы, нагло свисающие ниже плеч; ярко-напомаженные, вульгарные губы; хищное лицо…Узкая юбка выше колен, (как можно при такой комплекции носить такую)…И её сын, такой же наглый с виду и противный, как его вульгарная мать…И ЭТО НЕЧТО - Сын Коли???
Почему только Коленька не видел, какие они с сыном такие разные???
Чёртов звонок из прошлого, оттуда, где Её мужчина жил раньше…Из былого дома, в котором Коленька оставался прописан…Из которого с ним говорил Сын…В который Николай снова уехал…
- Ты не Колька - ты килька, килька, просто килька!!! Рыбина - обычная рыбина из консервов! – бормотала Ольга ему вслед.
Зачем Он не сказал ей о том, что уезжает ночью. Вместо этого она напялила его подарок – чёрные чулки и выставила в который раз кровать с дочкой на кухню, в которой было холодно и дуло от окна.
И Они всю ночь напролёт занимались сексом, именно сексом, как теперь Это называла Ольга – занимались так, как Он хотел – грязно и порочно. Былая светлая любовь давно завяла, как когда-то нежный лесной колокольчик, поставленный в банку на столе.
А потом, утром, он, казалось бы, совершенно равнодушно, даже как-то буднично ушёл от неё. Лицо его запомнилось ей серым, и невнятным, как туман или завеса дождя.
Она знала, что так не может быть и спокойно, не веря, смотрела – Как Он уходил…
Это была НЕПРАВДА, Коленька же Любил Её…
Но, неожиданно, Ольга испугалась – почему-то Он никак не мог застегнуть пуговицу и, когда Ольга хотела помочь, так рванулся, что ПУГОВИЦА ОТЛЕТЕЛА, И ЗАКАТИЛАСЬ ПОД КРОВАТЬ…
Ольга увидела на столе шпроты…Из-под кильки…
Ольга вздрогнула и замерла.
ОН УХОДИЛ НАВСЕГДА!
- Ты не Колька, ты килька, килька - просто килька, рыбина, обычная рыбина из консервов! – сдавлено выдохнула она, и отвернулась.
Её дочь съёжилась котёнком в углу шкафа, и плакала тоненьким, слабым отзвуком огромного горя, которое надвигалось над ними.
Словно наотмашь по лицу хлопнула за ним дверь.
Ольгу затрясло, Она закричала страшно, безумно, потом упала на пол и стала дёргаться и хрипеть.
Первый раз, когда её настиг припадок Эпилепсии.
Тогда припадок отступил, под тихие, утешающие уговоры-заговоры маленькой дочери:
- Он килька, просто килька, мамулечка! Обычная рыбина из консервов, - шептала ей мудрая девочка.
Боль…
«Откуда ты, пещерное чудище, выползла опять?»
Боль захватывала молодую женщину, крутила, брала за горло, и давила до смерти. Ольга не хотела, не хотела, не хотела умирать…
- Коля, Колень –кааа!!! - горло перехватило от рыданий, рюмка полетела на пол и разбилась.
По её тёмному, словно неживому уже лицу, вдруг потекли слёзы больше похожие на кровь.
– Ми-илый – вернись – вернись, - бормотала женщина, словно в бреду, задыхаясь, как рыба, оказавшаяся на пустынном, обглоданном волнами берегу без шанса на следующий вздох.
Она не могла жить без него.
А время всё тяжелело, готовое навеки превратится в камень. Капли воды из-под крана на кухне, звучали в комнате всё громче, выше, страшнее, отталкивалась от стен со всех сторон, отскакивали, как теннисные мячики, и лупили по телу сразу отовсюду.
Женщина, лежащая на скомканных фотографиях не знала, сколько длилось её мука, это ледяное, невыносимое одиночество, не знала, что прошло девять дней.
У неё осталась только водка, чтобы забыться, но этой замечательной огненной воды требовалось всё больше и больше. Последним Ольга помнила третий день, когда перестала верить и сдалась, позвонила жестокой боли сломать себе хребет.
Ольга не смогла ВСТРЕПЕНУТЬСЯ, хотя стоило только выйти на улицу, прийти на бывшую работу, и покаяться работодательнице – старой тётке с добрым сердцем, которая простила бы Ольгу, и приняла обратно, как уже пару раз было на этой работе.
А там… Мытьё бутылок – механическое и привычное, настроило бы на обыденный, привычный лад, уравновесило бы жизнь и дало шанс выбраться наверх из трясины, затягивающей вглубь. Хотя бы ради бедной доченьки!!!
Следующим утром Ольга тоже не слышала отвратительный будильник, и не вставала; не чувствовала тихое подталкивание маленькой ручки четырехлетней дочери и её умоляющей, жалобный шёпот:
- Вставай, мама… Мамулечка… Просыпайся… Иди на работу…
Глаза девочки были не по-детски тревожны.
Работа осталась в прошлом – они отошли из её владения – эти мутные зелёные бутылки, которые нужно было принимать и мыть.
Еды, которой как-то перебивалась её голодная девочка, уже не было, но Ольгу или то, как она раньше называлась, это не беспокоило.
- Мама-мама – просыпайся, пожалуйста! Кушать хочется…
Но Ольга погрузилась в царство водки с головой. Она не слышала больше.
А её дочка, её маленькая принцесса, устав просить и плакать, после нескольких тщетных попыток открыть слабой рукой сложный замок входной двери, тихо, верно и безысходно таяла рядом с гаснущей матерью.
Девочка быстро превращалась в тень.
Мать уже вторые сутки молчала.
На девятый день полузабытья где-то глухо хлопнула дверь.
Девочка слышала это как из далёкого-далёкого колодца. Её ресницы слабо дрогнули.
Больше в тёмной комнате никто не шевелился.
Второй грех - Камасутра, великая и ужасная…
Крюков канал. Голодная, дикая глотка смерти. Могильная тишина.
Мёртвая ночь. Чёрная, горбатая спина чудовища-моста и вода, уплывающая в Аид. Как непонятно, завораживающе, бликуют в млечной, погибельной глубине фантастические огни старого города. Ночь плавится и перерастает во что-то большее - в бездну. Впереди фантомы блестящих золотым, богатым светом дома. Дома с нечёткими и угловатыми контурами, соединяющиеся между собой странным мостом.
Начало - у моста, у его надгробия, погружённого в вечный мрак. Окончание – нет.
Только слепящие, фантастические, волшебные миражи. Не так уж и далеко. Где-то там. Но…Не дотянуться…Или дотянуться, уподобившись им, чтобы исчезнуть для реального мира. Манящего…
Тоненькая, словно из концлагеря, жуткая в своей дистрофичности девушка, застывшая у моста, неотрывно смотрела вдаль.
Её загипнотизированная душа летела вперёд и растворялась, тонула, забывала реальный мир ради таинственных слайдов, которые, будто что-то обещали.
А тело…Этот скелет с выступающими от голода костями очень условно и временно прикрывала тонкая, щуплая, синеватая кожица, словно у куриных «Ножек Буша», которые народ в страхе обходил, крестясь.
Ветер зашуршал проржавевшей листвой, усыпавшей тротуары, смахнул проржавевшую позолоту в холодную, бездушную реку. Масляными пятнами, размытыми мазками красок распластались листья на поверхности, почти не видимые, среди ярких отблесков.
Ветер трепал чёрные с красным отливом волосы, морозил горло.
Девушка прижала руки к груди, и пыталась согреть дыханием.
Её глаза, большие, блестящие от огней, внезапно потухли, погружаясь во мрак УНЫНИЯ поздней осени. Казалось, само время постарело и остыло в этот миг.
Красными пальцами прижимая ворот пальто, чуть сгорбившись, словно старуха, Она взошла на мост…
Сенная площадь. Серый безрадостный день. Дым из урны. Безногий солдат с кепкой для милостыни и пустотой в глазах. Заборы, огораживающие центр площади, где когда-то стоял храм. Седая старушка в больших, протёртых башмаках, покорно застывшая с двумя букетиками цветов, словно ни на что не претендующая. Газета «Вакансия» - валяющаяся около урны. Бомж с трясущимися руками и судорожными движеньями, нервно вздрагивающий, вытаскивающей из урны мусор в поисках пустых банок и бутылок. Чёрные скамейки с пьянчужками.
Дым. Он не оставлял ей никакого шанса, проникал внутрь, заполнял гарью. Всё тлело – не только мусорка, но и…Жизнь.
- Дай сигарету! – пьяный голос справа – и…так настойчив, слишком настойчив для попрошайки.
Веронике не хотелось смотреть на то, что когда-то являлось лицом. Она не оборачивалась.
- Сигарету! – потребовал голос под самым ухом хрипловатый, словно простуженный голос. Вероника застыла, не решив точно, что будет дальше. Кто-то закашлялся.
Она развернулась к…? Перед ней стояло странное существо – то ли птица («столько отрепьев, неужели они когда-то были одеждой?»), то ли человек – какие глубокие, огромные синие глаза. То ли юродивый…Юроди..вая?
Как непонятно кривились тонкие червяки губ. Глаза мечущиеся в эмоциях, которые раздирали друг друга – усмешка сменялась мольбой, но, вдруг, снова проступала злость, которая, внезапно пропав, переходила во-внимание – необычное, полусумасшедшее лицо. Под лохматыми, серыми от грязи волосами.
Вероника встала, повинуясь смутному порыву, который до конца не осознала, и подошла к ларьку напротив.
«Чёрт…Опять забыла. Ей же нельзя теперь курить…И дышать всякой гадостью. А гарью можно? Гарью – дышала же!»..
Девушка устало вздохнула.
- Слушаю! - напористо, почти грубо оскалилась на нерешительную покупательницу толстая тётка, почти высовываясь из окошечка ларька. – Чего берёте?
Вероника торопливо считала мелочь – у продавщицы брови презрительно поползли вверх – до чего же мало этой мелочи лежало в стареньком, потёртом кошельке. Как старательно выуживались пятидесятикопеечные монеты. Внимание, серьезность подсчёта, казалось, говорили о ценности происходящего. В ход пошли десятикопеечные монетки. Такие жалкие, смешные, непризнанные.
- Убери всю эту мелочь! - разозлилась неожиданно продавщица. - Ты что, на паперти её насобирала? Ходят тут всякие, попрашайки-голодранцы!
Окно ларька с треском захлопнулось. Вероника почти подпрыгнула от неожиданности, из её «расплескавшихся» ладоней, бережно таящих свой желанный клад, посыпались на грязную мостовую звенящие монетки.
«Надо подобрать их – уподобившись свинье»...
Но…Странно - монеты обрели другую ценность – новую – спасительную. Значит…можно радовать и помогать другим… Или просто держать богатство в кошельке, не придавая того значения, как раньше.
Если бы понять тогда, три года назад, до брака. Ничто не идёт в сравнении с жизнью, покоем, радостью, счастьем, внутренней гармонией.
Проклятые деньги! Благословенные теперь… Монеты…
Вероника вспомнила дивную картинку, которую она случайно увидела – большая, чистая, молочная луна омыла крест церкви…Монета луны плыла дальше из ночи в утро нежно и торжественно, словно впитав всё, что нёс крест – утренний переливающийся говор колоколов, зыбкие тени прихожан, воркование белых голубей, смех ребёнка…Ребёнка, который должен был родиться через шесть месяцев…А белый росистый смех, невинный и тоненький только зарождался в небе, распускаясь синим колокольчиком на небесных лугах.
Девушка торопливо, явно стыдясь этой ситуации, наклонилась. Сколько монеток издевательски лежали в грязи перед ней. Последних монеток, блестящих монеток.
«Сколько здесь «решек» и «орлов»…
Что они гадали ей, утопая в серости? Разве могло так получиться – сразу и то, и другое? Две стороны одного? Вероника никогда не думала об этом…Ни сейчас – исчезая в обмороке; ни - три года назад, выходя замуж за директора магазина, а точнее за его заветные монеты – огромное их число…Не после очередного скандала, когда горло сдавили стальные мужнины руки, и крик умирал, а день пламенел и мерк…Ни когда бежала в ночь в одном лифчике…
Вероника уже не наклонялась – она летела куда-то вниз. Сознание размывало берега, дурнота топила, как крошечного муравья в глубоком море.
Она падала, падала, падала во тьму. Тьма растекалась вокруг, как чернила, отливала синью и разжижалась…И выпустила навстречу тёмную фигуру.
По Его телу лились чёрные струи, но губы лукаво и искушающе улыбались – глаза были умными и любезными, многогранными, потрясающими.
Он взмахнул рукавами, будто стряхивая скользящие потоки, и смоляная туча поползла вниз, оплывая с шипением и серым туманом, в котором остро запахло серой.
Внизу, где-то далеко внизу, что-то проступало. Как интересно, но хоть голову изогни лебедем, а не видно.
«Что же там?»
Глаза незнакомца в светлеющем стальном, уже почти перламутровом сумраке, теперь загадочно мерцали.
- Данте, - кажется произнес он…Только…Разве губы Его шевелились?
«Данте?» - мысли плавно скользили вслед. – «Данте…»
Любовь поэта к Беатриче…
- Данте отправился вслед за Вергилием в ад – на поиски своей умершей возлюбленной Беатриче! – мягкий шёпот тёмной фигуры завораживая, звучал в голове. – Там друзья насладились лицезрением местной фауны, - шёпот превратился в пронзительное цокающее бормотание, ускорился, стал визгливым, полусумасшедшим, непонятным, как будто его миксовал нервный диджей.
- (Тыц! Они узрели…Мен…Брыррр…не так скоро тыц…Самого породистого зверя из всего благочестивого заповедника – видели трёхголового Люцифера в сценическом… Тыц… образе)…Люцифер тоже зыркнул на них своими «зэнками» – итак места на всех страждущих не хватает! Он был ужасен, тыц! Нет, пардон – он был прекрасен, тыц! Как мрачный гений!
А Беатриче, тыц, как мы не считали, не успела нагрешить за свою короткую земную жизнь столько, чтоб ей в аду загорать – Тыц…Ну это её личное дело. Не факт, тыц, что ей бы там понравилось…В общем, не было девушки в аду, ясно? Друзья отправились за ней на поиски тыц дальше – через тернии к звёздам – как это сейчас у вас говорят…Сначала в чистилище заглянули, тыц, потом – в рай – для разнообразия, тыц!..В общем - экскурсионная программа получилась весьма насыщенной и занимательной! Денег за посещение наших печальных мест поэты не платили. Тыц…Халявщики!
Данте вообще к тому времени, тыц, пришёл к убеждению, что деньги – источник всех зол, тыц,(дурачёк конченый)!
Данте оказался, тыц, зануда и богослов хренов!.. Таких красавицы тыц, не то чтобы не любят, тыц - а и не хотят даже! Мне бы ему, тыц, в своё время дать пару уроков…как это…флирт-съёма…Позор, тыц, мужской породе! Поэт, тыц, даже к чувствам своим своеобразно относился – свободную любовь, тыц, например, считал тяжким грехом!
Я долго, тыц, пытался это в голове осмыслить - помнил же когда-то в свет, тыц, даже диссертации Всевышнему защищал и, главное, верил же когда-то и сам– тыц - в любовь платоническую! И… в любовь к свету, как будто бы тыц - и не человек на земле, а сразу – душа одна….Наивно?
Странно, тыц, зачем Господь тогда тела то всем выделил, а?
Бормотание – то визгливое, то странным образом повышающееся, то нелогично понижающееся, стало замедляться, густеть, растягиваться, застывать, как кисель, и превращаться в приятный замедленный баритон.
- Непонятно, я тоже считаю…Может, тыц, лукавый, искусить вас решил?
Секунда томной, вязкой тишины.
- А-а-а, пардонннн…Лукавый – это я…Позвольте представиться, тыц!
Но Вероника смотрела на собеседника удивленными, чуть испуганными глазами, («господи, как же на наркомана похож»):
- Вы – кто? Уверенны…Ну, то есть…
Девушке стало не то чтобы неудобно, словно обвинять в чём-то плохом совершенно незнакомого, но приятного и милого человека, нет, ей стало как-то смешно, и показалось нелепым желание произнести обвинение вслух… Значит, лучшим выходом было мирно согласиться:
- А, ну да – как это я сразу не поняла?! Вы… Дьявол, - она криво улыбнулась, стараясь выглядеть при этом естественно. - А я, тыц – Матерь Божья…
- Богохульство то, тыц, зачем? Зачем нам крайности? – незнакомец засмеялся. – Но, признаюсь, я польщён вашей сообразительностью. А хотите – я… тыц…Вас в лягушку и обратно?! – он с заговорщеским и сумасшедшим видом поднял вверх палец, и девушка испуганно покосилась на него.
– А-а-а, не хотите!.. – прочитал её мысли собеседник, и словно сдулся. – А зря – явное доказательно, тыц! Ладно, допустим, это не совсем гуманно, тыц… Хорошо – о-ля-ля! Тогда… вот вам! – перевернувшись вокруг, он «раскрылся» пурпурной розой в руке, сочная роза, с застывшими капельками не воды, а…видимо…крови.
Роза застыла в руке девушки.
- Думаете, простой трюк? – его дурацкое подмигивание или нервный тик глаза. – Змею хотите?! Или мышь…Тыц…Белую, допустим, с зелёными глазами? Или… какой цвет глаз у вас любимый? Что-о-о? Что вы так смотрите???? Тыц…Страшно, да?! Тогда – конфеты, может? Рыбий глаз в шоколаде - как вам, тыц, звучит? А-а-а! Верите???
- Допустим, - осторожно отозвалась Вероника, и неожиданно разозлилась на эти дурацкие вопросы. – Не знаю – вам то что??? Может быть!
- Вы же тыц атеистка убеждённая! – торжествовал собеседник. – Я вас, тыц, атеистов, столько перевидал – издалека чую! Тыц… «Может быть…» Как же вы в меня верите, а в Бога, тыц, нет?! Нелогично, тыц – разве не так?.. Я все эти юридические, тыц, тонкости понимаю, чего уж, тыц, кокетничать! Кстати, знаете, тыц - Данте всё-таки увидел кое-что, тыц, думаю, из него хороший архитектор или чертёжник с рисовальщиком могли бы получиться, тыц!.. Да-да, хм, тыц – жалко его вам? Тыц… Или нет? Все вы, тыц, женщины стервы!
- В смысле??? Не надо доводить даже самую хорошую женщину, а тем более уж не самую…
- Тыц…Бырррр….Тыц – к вам это не относится! - незнакомец засуетился, смутился, кажется…Или было похоже на то.
Молчание повисло тягостной паутиной, где сердитые глаза Вероники казались двумя безжалостными пауками, буравящими жертву.
- Тыц…(Тихое, деликатное тыц). Правда – сейчас Данте на смертной пенсии…
- Что??? – глаза девушки изумленно округлились.
- Что?! А что – да!!!.. Кто ему еще даст, хыммм!!! Быррр…Нет, ну не в смысле…Вы меня понимаете, в общем, тыц…
ЧТО ВЫПУТАЕТЕ МЕНЯ СВОЕЙ ДАВНО НЕ НУЖНОЙ МНЕ ЕРУНДОЙ??? МОЕМУ ГЕМОРРОЮ СОТНИ ЛЕТ, ХАХАХА, ГРЫ… ГРЫ… ГРЫ… Тыц, ПаАРДОМ….Не будем о грустном! -(тихо). – Тыц…
- Я Данте определил, тыц - он у меня в чистилище новым видом искусства занимается. Тыц. Ну да, что удивляться, тыц?! Человечище же – а у нас скука смертная и мучения все от нее, тыц…Ну – для него они – земная привычка, тыц! Упокой Господи его мятежно-бормочащую душу – так же нельзя, тыц! Мне самому уже вся наша чертова система давно надоела - надо же как-то разнообразить эту пошлую жизнь, тыц! Мучения-шмучения – мне, что-ли, это надо? На-хрен мне мучения Данте, тыц, в гробу я его видел, в белых тапках! На кой он мне сдался?!.. Я сам - за него, дальше гораздо, тыц…Думаете, я придумал систему – белое-чёрное?! Тыц…Хм – сейчас бы сигару покрепче, а нельзя, тыц! Что-то плохо мне от них – итак в дыму, в гари, да в аду…Гори он синим пламенем, ад этот с грешниками!!! Тыц…Достали до печенок! Вот – ну, что вы всё прибываете и прибываете? Нравится вам, тыц?! Мёдом намазано?! Тут условий никаких, ясно? Как гости в столицу прутся все, тыц!!!
Люцифер раздраженно помолчал, глаза его бешено крутились в разные стороны своими круглыми чёрными зрачками... Он, вдруг, выпрямился, заломил театрально руки, и патетично произнес:
- ТАК ВОТ - АД НЕ РЕЗИНОВЫЙ!!!
Вероника зачарованно кивала ему головой, и бормотала согласно, и тихо:
- Да-да, я знаю, знаю…
Она несколько минут помолчала, а затем осторожно спросила, не удержавшись от любопытства:
-А… Что же – Данте?..
Люцифер сгорбился, и вздохнул:
- Данте в рай к Беатриче рвётся, я бы его послал туда – с удовольствием…Что это такое, не помню, тыц…Слово нравится…Беатриче в раю…Хм… Как-будто она там есть… Данте…бедняга выжил из ума…
- А где же тогда Беатриче? – еще шире открыла глаза Вероника.
- А вы думаете, она в раю, тыц?! – Люцифер повел на девушку свои необычные глаза, и пожал плечами. – Какой он из себя, этот ваш рай?... Ну, в раю - как на курорте, да? Белый песок, тыц, синее море, тыц, белые, стройные ангелы с опахалами? – лукавый черный взгляд пронзал её насквозь. – Или, тыц, вам нравится так думать, тыц?
Девушка в ответ, улыбаясь, молчала.
- Но, в общем-то, красиво, да? Нет, ну… Что-то в этом есть такое, особенное, как в вашем отдыхе в Таиланде! - он лукаво подмигнул ей. – А Беатриче, тыц… Сначала её по-ошибке в рай и направили, как вы угадали!.. Это сначала…Беатриче, тыц – святая красота!.. А ей, ведь, поэт то нравился, тыц!
Вероника, радостно блеснула глазами, и явно, оживилась.
- Ну и… Мучила девушка Данте–мучила-мучила…С наслаждением, мнда, тыц! – Люцифер помрачнел и передернулся плечами. - Со смрадом ведьмы, каких на кострах инквизиции сжигали раньше, тыц – ну, их то хотя бы на десять процентов заслуженно, тыц!
- Разве она не прекрасна, что смогла внушить такую большую любовь? – почти прошептала ему в самое ухо Вероника, слова её звучали неожиданно томно и сладострастно.
Люцифер загадочно посмотрел на неё, и проворковал:
- А, да, Беатриче, конечно, прелестница, тыц... А вышла за…Знаете, тыц – за деньги вышла…Святая душа!
Вероника тут-же недовольно нахмурилась – видно было, что девушке не нравится такая версия.
- А что вы так нервничаете, тыц?.. И, вот только, бледнеть не надо – ну, не надо!.. У вас ещё в животе душа, тыц!.. (Небесная канцелярия меня потом ослепительными ангелами изведёт, тыц!)
Вероника закрыла глаза, и пару раз судорожно, и глубоко вздохнула.
- Так-так – спокойнее, не надо думать, тыц…Потом… - командовал ей Люцифер своим убаюкивающим сейчас, спокойным, почти бархатным голосом. – Так-так! Вот, умница какая! Молодец! Красавица!..Давайте, давайте обратно, тыц…Марш домой, наверх, наверх, ну!!! Ишь, загостились, тыц – мало вам греха на земле, ещё, тыц, сюда успеете!..
Он высунул руку из-под широкого рукава, и, неожиданно, перекрестил её наискосок своими длинными костлявыми пальцами:
- Да-да! Что смотрите?! Молитесь, безбожница!.. Летите наверх!
Он повысил голос, и он зазвучал пронзительно и громогласно как трубы архангелов, и тут-же завертелись, спускаясь вниз быстрые белые вихри:
- Летите, летите, летите наверх!!! До свидания!!!
Белый свет вился всё сильнее, затаскивая, словно легкий листок -завлекая ошеломленную девушку в свою глубокую, стремительную воронку, подхватывая, увлекая за собой вверх, к далекому голубому, чистому небу – янтарному в сердцевине.
- А лучше - не возвращайтесь, итак мест нет!!! – орал ей вдогонку Люцифер, стоя снизу, смотря наверх, и щуря свои черные огромные глаза.
Она улетала от него всё выше… Выше к небу, которое он потерял.
Ещё одна душа!
- Ну, вас, всех, слушали бы меня, дурни человеческие, тыц - в раю бы жили… Так нет, тыц – всё-то вам неймется…- последнее его бормотание затихало печалью…
Мрак сгустился, и отдавался тяжёлым гулом в ушах.
МРААК запеленал весь свод, и далёкий мир своими чёрными, тяжёлыми бинтами.
Ничего не стало больше его…
НИЧЕГО НЕ СТАЛО.