– Что вам угодно, м‑р Спаркс? – спросил официант в аптеке с фамильярностью, принятой между коренными жителями Терр‑Ота (штат Индиана), и уважением, которого заслуживал этот преуспевающий политический деятель.
– Дай мне орехового мороженого, Джордж, – сказал юрист, живший за углом на Сикамор‑стрит. Его настоящее имя было не Спаркс. На нем был новый серый костюм, украшенный маленьким американским флажком, значками первого и третьего Займов свободы и эмблемой Красного Креста.
– Настоящая праздничная погода, как и полагается четвертого июля, а, Джордж?
Из окна аптеки видна была необычайно оживленная Эйт‑стрит. По ней шли семьи, направлявшиеся к центру города: мамы и папы в праздничных нарядах, с потными лицами, и детишки с флажками в руках. Тут же проезжали древние автомобили окрестных фермеров, украшенные флагами и битком набитые степенными парнями. Издали слабо доносились то треск пущенной наудачу шутихи, то еще слышные мелодии военного оркестра, играющего на параде. Горячий, удушливый ветер гнал изредка по улице клубы желтой пыли.
– Да, дни стоят жаркие, что надо, – ответил Джордж. – Мы собираемся скоро запирать лавку. Пойдем в город смотреть парад.
Он зачерпнул ложечку мороженого и возобновил прерванную болтовню.
– Говорят, в Кливленде арестовали Джина Дебса…
Все находившиеся в комнате прекратили разговор и подняли головы.
– Да, – произнес юрист удовлетворенно. – Да‑а‑а. Судя по тому, что пишут в газетах, мне кажется, что Джин хватил на этот раз через край. Думаю, что теперь его засадят.
В углу за столиком сидел старик с умным гладко выбритым лицом и седыми, расчесанными на стороны бакенбардами. На нем был белый крахмальный воротничок. При этих словах он поднял глаза.
– Вы думаете, что они посадят Джина в тюрьму? – спросил он с некоторой тревогой.
– Он должен наравне с другими понести наказание за то, что нарушил закон, – сказал назидательно Спаркс. – Тот, кто причиняет неприятности правительству, должен сам ожидать того же. Не такое сейчас время, чтобы болтать о социализме…
Джордж, приготовлявший молочную смесь, остановился.
– Вы знаете Хенка – полисмена? Ну так вот, он был здесь вчера вечером и сказал, что Джина Дебса следовало бы запереть двадцать пять лет назад.
В ответ послышался одобрительный ропот.
– Это не делает чести городу, – возвестил мистер Спаркс. – Ведь на те деньги, которые Джин Дебс заработал лекциями, он не купил ни одной облигации Займа свободы…
Костлявый с кирпичным лицом юноша, который сидел с двумя хихикающими девицами в пышных муслиновых платьях, крикнул злобно:
– Держу пари, что если бы кайзер когда‑либо услышал о Джине Дебсе, он пожаловал бы ему железный крест!
Старик с бакенбардами осторожно вмешался.
– Ну‑ну, вы хватили малость через край, – заметил он, – Все мы знаем Джина Дебса. Джин не предатель. Только немножко легкомыслен, вот в чем его беда…
В Терр‑Оте все знают Джина Дебса. Здесь он родился шестьдесят два года назад. Его родители приехали в Америку из Эльзаса. Отец Джина был человеком зажиточным – у него были мельницы в Кольмаре. Он полюбил девушку, работавшую на одной из его мельниц, и, чтобы жениться на ней, отказался от наследства. Вместе они приехали в Индиану как иммигранты и прошли через все тяжкие испытания бедности. И хотя все это произошло до 1870 года, старик Дебс никогда не мог примириться с тем, что Эльзас принадлежит Германии. На своей могильной плите он приказал выгравировать надпись: «Родился в Кольмаре, Эльзас, Франция».
Так же как его родители, Джин проделал определенную экономическую и политическую эволюцию. Вместе с отцом он голосовал сначала за партию гринбекеров, потом за популистов. Таким типично американским путем Джин Дебс и его родители пришли к социализму…
Терр‑От – богатый сельский городок Индианы – был родиной Юджина Филда, Джеймса Уиткомба Райли и множества других новеллистов и поэтов. Всякий раз, проезжая в поезде эту страну, я не могу отделаться от чувства, что в конечном счете это и есть подлинная Америка.
Повсюду видны чистенькие деревни, белые, окруженные деревьями дома фермеров, колосящиеся пшеницей поля. Меж глинистых берегов текут неглубокие реки, по отлогим, волнистым холмам бродят ленивые коровы и босоногие дети. Там и сям разбросаны церковные шпили и кладбища, перенесенные сюда из Новой Англии протестантами, но смягченные и ставшие более просторными при соприкосновении с Югом и Западом. Везде можно встретить сельские школы и безобразные, но милые сердцу памятники Гражданской войны. Картину довершают сикоморы со стрекочущими в их листве цикадами и почти пугающий своим буйным плодородием чернозем. От него подымаются летом животворные пары, насыщающие жаркую атмосферу этой равнинной страны. Они распространяют вокруг себя характерный для Америки несколько слащавый привкус – смесь сентиментальности и юмора.
Все вместе – это Средний Запад, страна с традицией оседлого сельского населения, которой предшествовала романтика Гражданской войны, а еще раньше – эпические подвиги двигавшейся на Запад расы переселенцев и завоевателей…
Здесь живет Джин Дебс – истинный собрат Филда и Райли, американец, уроженец Среднего Запада, человек проницательный, добродушный и неукротимый. Когда я был еще мальчиком, мое представление о дяде Сэме целиком совпадало с образом Джина Дебса. И я до сих пор не уверен, что инстинкт меня обманывал.
В день четвертого июля мы с Артом Юнгом[42]отправились в Терр‑От навестить Джина. Всего лишь месяц назад распространился страшный слух, от которого сжались наши сердца: «Джин Дебс изменяет партии!» Джин разоблачил эту клевету в резком заявлении, опубликованном в нью‑йоркской газете «Колл»[43]. Затем последовало его турне по средним штатам, во время которого ему повсюду угрожали арестом, насилием и даже линчеванием… Но Дебс продолжал хладнокровно выступать по расписанию, – бесстрашный и непоколебимый человек, горячо любящий свой народ.
А потом последовали его речь в Кантоне[44], представлявшая собой открытый манифест интернационализма, и его арест в Кливленде.
«Джин Дебс арестован. Они арестовали Джина», – передавали друг другу потрясенные люди, и сердца их сжимались от любви, жалости и гнева. Ни одно событие, происшедшее в Соединенных Штатах в этом году, не взволновало до такой степени массы людей. Ни длительные сроки наказания, к которым присуждали протестовавших против военной службы людей, ни осуждение по закону о шпионаже и антиправительственной деятельности редакторов, лекторов и активистов социалистической партии, ни подавление социалистической прессы – ничто, казалось, не затронуло глубоко народ. Другое дело – арест Джина Дебса и осуждение как изменника родины. Это была как бы пощечина, нанесенная тысячам простых людей. Многие из них вовсе не были социалистами, но они слышали его речи и поэтому любили его. Что же говорить о сотнях тех, кому он помог, кого одарил своей дружбой или спас от беды…
«Джин Дебс арестован! Наш Джин! Ну, это уж чересчур!»
Случилось так, что Аллан Бенсон[45]выступил в газете со статьей, где критиковал власти за то, что они арестовали Дебса именно в тот момент, когда тот собирался переходить в национальную партию. Теперь, сидя в своей затемненной гостиной, с бюстами Вольтера, Руссо и Боба Ингерсолла за спиной, Дебс посмеивался над проницательностью мистера Бенсона. Я не мог не представить себе мысленно забавную картину: Джин Дебс в компании благочестивых проповедников сухого закона и социалистов‑ренегатов! «Дешевый сброд» – таково было суждение Джина о всем их круге.
Когда мы приехали, он был в постели, но настоял на том, чтобы ему помогли встать. «Он чувствует себя неважно, – сказала жена, – ему нездоровилось весь год». Каким изможденным и высоким он выглядел, каким усталым казалось его длинное, сжигаемое болезнью тело. И все же, когда он выступил вперед, приветствуя нас, нам показалось, что от всего его существа исходит какое‑то мягкое сияние. Он протягивал нам обе руки и глядел на нас с такой радостью, как будто питал к нам глубокую привязанность… Мы чувствовали себя словно окутанными симпатией Джина Дебса. Я никогда прежде не был знаком с ним, но слышал его выступления. Какую непреоборимую жизненную силу излучало в такие минуты все его существо, какое тепло, мужество и веру!
Теперь он стал старше, и напряжение, вызванное борьбой и жертвами, произвело в нем большие опустошения; но его улыбка сохранила все свое простодушие, а обаяние – глубину. По‑прежнему он неудержимо загорался, когда речь шла об оказании кому‑нибудь услуги…
Джин заговорил. Те, кто не слыхал, как он говорит, никогда не поймут, что это было. Не эрудиция, не изысканный подбор выражений и не хорошо модулированный голос составляли его силу, сила была в энергии его пылающего лица, в быстром и слегка сбивчивом потоке его искренних слов. Он рассказывал о своем путешествии, описывая с чисто детским удовольствием, как он перехитрил детективов, следивших за ним в Кливленде; как повсюду мэры и патриотические комитеты предупреждали его о том, чтобы он не выступал, а он все‑таки выступал.
– А вы не боитесь линчевания? – спросил я его.
Джин улыбнулся.
«В том‑то и дело, что я как‑то не думаю об этом. Мне кажется, что таким образом я предохраняю себя психологически. Так, я совершенно уверен, что, пока я не спускаю с них глаз, они не осмелятся ничего совершить. Ведь в конце концов все они – малодушные трусы. Их надо держать под наблюдением, в этом вся штука…»
Все время, пока мы разговаривали с ним, по улице проезжали украшенные флагами автомобили, издали доносился шум парада… Глядя в потемневшее окно, мы наблюдали за прохожими. Проходя мимо нашего окна, они кивали или указывали на него со смешанным выражением злобы и какого‑то страха. Видно было, как они говорят друг другу: «Здесь живет Джин Дебс» – с таким же выражением, как другой сказал бы: «Вот дом предателя».
– Пойдемте, – предложил внезапно Джин, – посидим у парадного подъезда. Покажем им хорошее зрелище, раз они хотят меня видеть.
Итак, мы уселись в подъезде и сняли с себя пальто. Проходившие мимо лишь смотрели украдкой в нашу сторону и шептались. Но, встречаясь глазами с Джином, они кланялись ему самым сердечным образом.
Джин рассказал нам, как население Индианы и всех средних штатов было запугано и терроризировано лигами «лояльности», гражданскими комитетами и «бдительными», как оно было взвинчено и доведено до истерики…
Прежняя откровенность, которая еще накануне войны была характерной чертой фермеров Индианы, теперь совершенно исчезла. Никто не решался поверить свои мысли другому. Очень многие любили его, Джина Дебса, но не отваживались проявить свои чувства иначе, как в анонимных письмах… И он заговорил о руководителях движения, которых чернь избивала, обмазывала дегтем и вываливала в перьях, после чего они прекращали всякое сопротивление и становились на точку зрения большинства…
– Если бы что‑нибудь подобное сделали со мной, – сказал Джин, – то даже если бы я и изменил свое мнение, я вряд ли смог бы объявить об этом.
Было что‑то и трагическое и забавное в том, как Терр‑От относился к Джину. До войны Джин умножил славу своего города и соответственно пользовался огромной популярностью. Прежде благодаря деятельности его организации практически все население города Терр‑Ота было против войны… Но с начала войны здесь произошла обычная перемена. Весь город был мобилизован как психологически, так и умственно – весь, за исключением Джина Дебса. И люди попроще не могли взять этого в толк.
Банкиры, законники и торговцы ненавидели его лютой ненавистью. Даже проповедники‑евангелисты, которые прежде не раз умоляли его выступить на молитвенных собраниях, теперь организовывали митинги, на которых обличали «врагов в нашем лоне». Никакие имена при этом не упоминались. Никто не осмеливался назвать Джина Дебса в лицо врагом. Когда он выходил на улицу, все были с ним подчеркнуто вежливы. Оперативные работники Департамента юстиции, добровольные детективы всех видов, агенты по распространению Займа свободы – все они рыскали вокруг его дома, но не отваживались войти и предстать перед старым львом. Однажды «патриотический» комитет дельцов напал на рабочего‑немца и осыпал его угрозами. Услышав об этом, Джин послал комитету записку, гласившую: «Чем ходить в дом этого бедняги, приходите‑ка лучше ко мне. У меня есть дробовик, который ждет не дождется ваших молодцов». Но члены комитета не пришли…
У меня хранится портрет Джина Дебса. Его продолговатое костлявое лицо изображено на фоне ярких петуний, растущих в ящике на перилах. Широко улыбаясь, он подымает свою худую руку, и длинные, как у музыканта, пальцы словно подчеркивают значение его слов.
– Что, разве плохо держалось большинство наших ребят? Превосходно. Если все это не могло их сломить, значит это вообще невозможно. Социализм приближается, и им не удастся преградить ему путь, как бы они ни старались. Чем больше та сторона совершает промахов, тем лучше для нас…
И когда мы спускались по лестнице, он, по‑прежнему сердечный и обаятельный, пожимал нам руки и хлопал нас по плечу. На прощанье он сказал громко, так, чтобы соседи могли его слышать:
– Передайте всем ребятам, которые борются, где бы они ни находились, слова Джина Дебса. Он пойдет с ними до самого конца без колебаний и без страха!
1918 год.
Мир, который выходит за пределы постижимого…
Фантазия
Сцена: зал часов в Палэ д’Орсэ в Париже – место заседаний Мирной конференции. В задней части – украшенный тяжелой резьбой камин из белого мрамора. На нем часы, над которыми возвышается мраморная статуя женщины, держащей факел; некоторые называют ее «Победа», другие – «Свобода», «Просвещение», «Сухой закон» и т. д. Часы отстают на пятьдесят лет.
Диалог ведется делегатами на их родном языке. Но это не представляет трудности, так как все понимают друг друга в совершенстве.
По ходу действия время от времени может играть музыка в виде тихо исполняемых патриотических мелодий.
На сцене: за столом Мирной конференции сидят президент Вильсон, премьеры Клемансо, Ллойд Джордж и Орландо, а также барон Макино – делегат Японии. В момент поднятия занавеса все смеются. Не принимает участия в веселье лишь Орландо.
Вильсон. Я и не подозревал, что низшие классы общества столь многочисленны. Этим объясняется моя речь в Турине. Я сказал: «Промышленные рабочие будут диктовать условия мира…» (Веселье возобновляется. Орландо смотрит хмуро.)
Орландо (мрачно). Corpo di Вассо! [46]Вы поставили меня в чертовски затруднительное положение. Я был вынужден изъять эту речь. У нас едва не произошла революция. Вам следует помнить, что итальянские рабочие – народ невоспитанный, у нас нет Сэмюэля Гомперса.
Ллойд Джордж (обращаясь к Орландо). Ну, старый дружище! Не относитесь к этому так серьезно. В Англии они всегда говорят о революции. Но покуда мы в состоянии удерживать за собой их голоса…
Клемансо (Вильсону с чисто галльским обаянием). Saperlotte! [Превосходно!] Что за человек. А Лига Наций – quelle idee [что за идея!] Сначала я думал, что вы нечто вроде Генри Форда… Ну кто, кроме вас, мог бы доказать, что равновесие сил и Лига Наций одно и то же?
Вильсон. Да, да… Надеюсь, мне не нужно распространяться далее о том, что нашей целью должна быть фраза? Реклама – вещь чрезвычайно развитая у нас на родине…
Макино. Банзай. А политика открытых дверей в Китае!
Вильсон (скромно). Пустяковое достижение. Да что говорить, я выиграл свою вторую кампанию в Америке фразой: «Он удержал нас от войны». (Всеобщее веселье.)
Орландо (стукнув по столу). Per dlo! [Клянусь богом!] Вот что нам нужно в Италии. Не могли бы вы совершить второго турне и разъяснить этот итальянский договор, опубликованный большевиками?
Ллойд Джордж (оживленно). Джентльмены, мне жаль прерывать этот приятный разговор, но я предлагаю приступить к тому, что наш американский коллега называет «почетной и ответственной задачей установления мира в Европе и во всем мире». (Смех.) Я вовсе не хочу опоздать в «Фоли Бержер». Посещение театров – это еще один метод управления государством, которому мы научились у мистера Вильсона. (Кланяется президенту.)
Клемансо (занимая свое председательское место). Итак, Мирная конференция переходит к порядку дня. Пусть обыщут помещение.
(Делегаты ищут под столом, за занавесями, под коврами, за картинами и за статуей над часами. Орландо первый вылезает из‑под стола, таща за ухо сербского делегата.)
Орландо (свирепо). Что вы здесь делаете? Разве вы не знаете, что здесь идет Мирная конференция?
Сербский делегат. Но ведь мы тоже участвовали в войне.
Орландо. Так то во время войны! А сейчас мир! (Сербского делегата выдворяют.)
(Клемансо вытаскивает из‑за часов бельгийского делегата.)
Клемансо (тряся его). Ах так, снова подслушивать? Сколько раз вам говорили, что эта конференция – тайная?
Бельгийский делегат. Но ведь война велась из‑за нас, не так ли?
Клемансо. Война, война! Разве вы не знаете, что война окончена? (Бельгийского делегата выдворяют.)
(В складках драпировки Макино находит укрывшегося там чехословацкого делегата.)
Макино (негодующе). Еще один раз – и мы аннулируем свое признание.
Чехословацкий делегат. А Четырнадцать пунктов…
Макино. Они еще не получили истолкования. Бегите‑ка теперь обратно в Сибирь и убивайте большевиков, пока за вами не пошлют. (Чехословацкого делегата выдворяют.)
(Появляется Ллойд Джордж, держа за воротник румынского делегата.)
Румынский делегат. Но ведь вы обещали нам Трансильванию!
Ллойд Джордж (вспылив). В смысле, истолкованном Вильсоном! В смысле, истолкованном Вильсоном! (Румынского делегата выдворяют.)
(В течение всего этого времени Вильсон стоит у камина и шарит в дымовой трубе кочергой. Внезапно оттуда с грохотом падают три выпачканных в саже человека. Делегаты хватают их и вытаскивают на середину. Они оказываются армянским, югославским и польским делегатами.)
Армянский делегат. Мы думали, что независимость Армении…
Вильсон (твердо). Могу ли я предложить, чтобы конференция отметила неблагодарность этого субъекта? И это в ту самую минуту, когда мы, в Соединенных Штатах, собираем в фонд помощи Армении!
Орландо (югославу). Что вам нужно, зачем вы забрались сюда?
Югославский делегат. Но ведь тысячи наших соотечественников сражались в итальянской армии.
Орландо. Ну и прекрасно, чего же вам еще?
Клемансо (поляку). Будьте осторожны, молодой человек, или мы заберем вашего пианиста и дадим вам флейтиста.
(Армянского, югославского и польского делегатов выдворяют.)
Макино (Вильсону). Мне кажется, кто‑то зовет вас.
(Вильсон пересекает комнату и открывает окно. Слышны пронзительные выкрики на испанском языке делегатов республик Центральной Америки.)
Вильсон (величественно). Мы собрались здесь, коротко говоря, для того, чтобы устранить самые предпосылки, породившие войны. Эти предпосылки заключались в агрессии великих держав против малых.
ДЕЛЕГАТЫКОЛУМБИИ, ПАНАМЫ, САН‑САЛЬВАДОРА, НИКАРАГУА, ГВАТЕМАЛЫ, ДОМИНИКАНСКОЙ РЕСПУБЛИКИ и т. д. А как же с захватом Панамского канала? Почему морская пехота Соединенных Штатов контролирует выборы в Никарагуа? Почему американское правительство игнорирует решения учрежденного им самим Верховного суда? Почему Соединенные Штаты уничтожили республику Сан‑Доминго и установили американскую военную диктатуру? Как насчет зоны канала в Никарагуа, «Браун бразерс компани», «Юнайтед фрут компани» и т. д., и т. д.
Вильсон. Только эмансипация народов всего земного шара явится средством к достижению мира. (Благородным жестом смахивает латиноамериканских делегатов с подоконника и захлопывает окно.)
Клемансо (утирая пот со лба). Теперь Мирная конференция спасена для демократии!
Вильсон. Избранные классы общества больше не руководят мировой политикой. Судьбы мира теперь находятся в руках простых людей. (Смех.)
Макино. Для того чтобы послушать его, стоило проделать весь путь из Японии.
Клемансо. Теперь, джентльмены, прежде чем мы займемся расчленением Германии, установлением размера репараций и подавлением большевизма, я попросил бы мистера Вильсона пояснить некоторые из его Четырнадцати пунктов… Мы, конечно, знаем, что они вполне правильны, но в некоторых кругах существует беспокойство… Сегодня утром мне позвонил Ротшильд…
К примеру, не объяснит ли нам почтенный коллега, как он, черт возьми, думает обойти пункт первый: «Гласные мирные договоры, заключенные путем открытых переговоров, после которых не останется места для каких бы то ни было тайных соглашений, и дипломатия будет развиваться открыто, у всех на виду»?
Вильсон. В чем дело, джентльмены, разве мы не «совещаемся открыто»? Все ведь знают, что мы собрались на мирную конференцию… Дальше идет слово «соглашения». Оно означает нечто такое, на что люди могут согласиться. Разумеется, в наши намерения не входит установить подобного рода мир. (Все аплодируют.)
Ллойд Джордж. Адмиралтейство несколько обеспокоено пунктом вторым: «Полная свобода навигации по морям вне территориальных вод как во время мира, так и во время войны, кроме случаев, когда моря могут закрываться полностью или частично международной акцией, чтобы вынудить к выполнению международных соглашений ». Это, на наш взгляд, имеет чересчур всеобщее и к тому же чуть‑чуть про… в общем какое угодно «про», только не проанглийское направление; не знаю, улавливаете ли вы мою мысль.
Вильсон. Могу ли я обратить ваше внимание на тот факт, что Великобритания состоит из Англии, Шотландии и Уэльса? Она международна. Надеюсь, вы меня понимаете? Что может быть более международным, чем Англия, Шотландия и Уэльс? (Возгласы одобрения и рукопожатия среди делегатов, особенно со стороны Ллойд Джорджа.)
Макино. Теперь пункт третий: «Устранение, насколько это возможно, всех экономических барьеров и установление равенства в торговле среди наций, договаривающихся о мире и объединяющихся для его поддержания». Видите ли, наши интересы в Китае и позиция на Тихом океане…
Вильсон. Но это элементарно, мой дорогой. Позвольте мне привлечь ваше внимание к безобидному выражению «насколько это возможно». Мы с вами, барон, знаем эти возможности… И раз мы коснулись этого вопроса, давайте рассмотрим пункт четвертый: «Должны быть даны и одобрены соответствующие гарантии сокращения национальных вооружений до самого низкого уровня, совместимого с безопасностью страны». Как вы думаете, почему я вставил эго выражение «совместимого с безопасностью страны»? (Аплодисменты становятся просто оглушительными.)
ЛлойдДжордж. Мистеру Вильсону следовало бы совершить лекционное турне для разъяснения вопроса о том, кто начал войну.
Клемансо. Осталось лишь уяснить пункт пятый, тот, знаете ли, о колониях…
ЛлойдДжордж и Макино. А‑а‑а.
Клемансо. Кстати, что он означает в точности? «Свободное, непредвзятое и совершенно справедливое урегулирование всех колониальных претензий, основанное на строгом соблюдении принципа, что при решении всех подобных вопросов интересы затрагиваемых этим урегулированием народов должны приниматься во внимание в той же степени, что и справедливые претензии правительств, права которых должны быть определены». Мне представляется, что это не относится ни к китайцам, ни к неграм…
Вильсон. Разве мы не можем для целей Мирной конференции причислить албанцев к монгольским хеттам?
Ллойд Джордж (с сомнением). Но ирландцы…
Вильсон (задумчиво). Нельзя пренебрегать голосами ирландцев в Нью‑Йорке. Если придется выставлять свою кандидатуру в третий раз…
Ллойд Джордж. Ирландцы ужасные буквоеды.
Вильсон (просветлев). Разрешите мне сделать ударение на идеалистической фразе «затрагиваемых этим урегулированием народов»? Что представляет собой «затрагиваемый этим урегулированием народ» в случае с Ирландией? Ведь англичане, естественно, тоже затрагиваются этим в сильнейшей степени!
Ллойд Джордж (с восхищением). Эх, жаль, что меня не выучили на профессора!
Вильсон. В связи с этим позвольте мне обратить ваше внимание на тот факт, что Соединенные Штаты тоже собирают вокруг себя несколько э‑э‑э… скажем, «приемных детей». Я успокоил вас, джентльмены, относительно негров и уроженцев Востока. Поэтому будет лишь справедливо, если вы позволите мне прибавить к этому списку наших латиноамериканцев…
Клемансо. О, конечно.
Другие. Разумеется, с удовольствием.
Макино (неуверенно). Деликатный вопрос, но представляющий большой интерес для моего правительства…
Ллойд Джордж. И моего…
Макино. Немецкие колонии в Тихом океане…
Клемансо. И в Африке…
Ллойд Джордж (холодно). Немецкие колонии в Африке? Что с вами? Вы, вероятно, ошиблись? Я не могу вспомнить ни одной…
Макино. О, наши войска захватили местность, называемую Киао‑Чао.
Клемансо. Но ведь это в Китае, не правда ли?
Макино (вежливо). О нет, это в Германии.
Вильсон. Джентльмены, мы не должны возвращаться к старым методам. На этот счет у меня есть определенное высказывание, то есть определенное для меня. Так, например, я сказал: «Ни одна нация не должна быть ограблена… на том основании, что безответственные правители отдельных стран сами повинны в тяжелых и отвратительных преступлениях».
(Все смотрят на него с удивлением.)
Орландо. Но что же вы в таком случае думаете предпринять?
Вильсон (мягко, с милой улыбкой). Создать Лигу Наций… Лига Наций отберет у Германии ее колонии.
Ллойд Джордж. Это нелепо. Я отказываюсь принять…
Макино. Японское правительство не отступится…
Вильсон. Минутку, минутку, джентльмены! Лига Наций передаст колонии агентам – я избрал слово «мандатарии». Так вот, вы – мандатарии…
Ллойд Джордж. Ответственные перед Лигой Наций? Никогда!
Вильсон. Только в определенном смысле. Это и есть вильсонизм. Лига Наций создаст определенные правила для управления этими колониями. Каждые пятьсот лег мандатарии будут отчитываться перед Лигой. Мы – мандатарии и мы же – Лига Наций!
(Делегаты обнимаются.)
Макино (Ллойд Джорджу). А Тихий океан?
Ллойд Джордж. Мы, англичане, – раса спортсменов, барон. Нет ли у вас игральных костей?
(Все тотчас же вытаскивают игральные кости.)
Ллойд Джордж. Благодарю вас, я предпочитаю свои собственные.
Макино. Я тоже привык к своим.
(Звонит телефон. Клемансо берет трубку.)
Клемансо (Вильсону). На проводе Гомперс. Он передает вам привет от короля Георга и выражает желание узнать, что решила Мирная конференция относительно условий труда.
(Вильсон подходит к телефону.)
Вильсон. Добрый вечер, Сэмюэль. Я, кажется, не хуже других знаю, что общественный строй держится на плечах многомиллионного рабочего класса всех стран и что в некоторых странах эти трудящиеся своим пониманием общности интересов, своим пониманием общности духа, быть может, более, чем кто‑либо другой, способствуют установлению мирового общественного мнения, мнения, которое не принадлежит какой‑либо нации или континенту, но, если можно так выразиться, всему человечеству. Искренне и сердечно ваш Вудро Вильсон. Прошу передать это прессе. До свидания. (Вешает трубку.)
Ллойд Джордж (смотрит на свои часы). Нельзя ли поскорее, друзья? Я сговорился пообедать с полдюжиной королей.
Клемансо. Пункт шестой, вы со мной согласитесь, самый важный из всех. Это о России… (Хор стонов, воркотни и эпитетов на четырех языках.)
Клемансо (читает). «Эвакуация всей русской территории…» Здесь подразумеваются немцы?
Вильсон. Вряд ли таково значение этой фразы. Ведь ясно, что, если немцы отступят, русские могут вторгнуться в Россию…
Ллойд Джордж. Это значит, что Россия должна быть очищена от всех, кроме иностранцев и русской аристократии.
Клемансо (продолжает), «…и такое решение всех вопросов, касающихся России, которое обеспечит лучшее и более полное сотрудничество других наций мира в создании для нее беспрепятственных и свободных возможностей для самостоятельного определения ее собственного политического развития и национальной политики». Вы, конечно, не думаете…
Вильсон. Разумеется, нет.
Клемансо (продолжает). «…и обеспечения ей поистине радушного приема при вступлении в рабство – прошу прощения, я оговорился – в общество свободных наций, под руководством выбранных ею самой учреждений». Простите меня, но не слишком ли много в этом документе «самостоятельных определений» и «выбранных ею самой учреждений»?
Вильсон. Напротив. Если вы примете во внимание нынешнее состояние умов, то, я думаю, вы поймете, что сейчас особенно необходимо повторять эту формулировку как можно чаще.
Клемансо (продолжает). «… и наряду с радушным приемом также и всесторонней помощи, в какой она будет нуждаться и какой сама пожелает…» Следует ли понимать под этим?..
Макино. Омское правительство уже наладило производство водки. Как нам известно, Россия теперь нуждается, по‑видимому, лишь в одном – в царе, и мы, как можем, торопимся с урегулированием этого вопроса.
Клемансо. Понимаю. Я думал, что, может быть…
Вильсон. О нет. Позвольте мне обратить ваше внимание на дилетантский характер европейской дипломатии. У себя на родине нам ничего не стоит за убеждения посадить в тюрьму полторы тысячи человек и называть это свободой слова…
Клемансо (читает). «Обращение с Россией братских наций в ближайшие месяцы послужит пробным камнем для проявления ими доброй воли, их понимания ее нужд, поскольку они отличаются от наших собственных интересов, их разумной и бескорыстной симпатии». Подобного рода вещи не встретят понимания во Франции. Мы вложили миллиарды в русские займы…
Вильсон. Могу ли я обратить ваше внимание на необременительность прилагательных?
Макино. Но зато имеется ряд обременительных существительных. Что прикажете нам делать с Россией?
Ллойд Джордж. Там в холле ожидает стадо всяких князей. Может быть, мы спросим их?
Вильсон. Это неразумно. Кто‑нибудь из них может быть заражен большевизмом. В этом отношении никто, по‑видимому, не имеет иммунитета. Кто знает, может быть, даже мы… (Все вздрагивают.) Если мы узнаем факты, касающиеся России, они могут повлиять на наше суждение…
Клемансо. Давайте изобразим дело так, будто Россия разделена между враждующими группировками, и пригласим их всех послать представителей на конференцию в верховьях Амазонки…
Вильсон (кивая). Вы делаете успехи. Пусть «совещаются с представителями объединенных держав в атмосфере полной свободы и непринужденности».
Орландо. Большевики умеют говорить…
Клемансо. Пусть говорят. Их никто не услышит в верховьях Амазонки.
Вильсон. Это один из случаев, когда дипломатия сможет действовать откровенно и на виду у публики».
Орландо. Ну а как же другие группировки?
Клемансо (победоносно). Да ведь другие группировки – это мы!
(Часы бьют пять.)
Ллойд Джордж (вскакивает). Бог мой! Мы обсудили уже шесть пунктов. При такой скорости через три дня нам нечего будет делать. Останется лишь вернуться домой.
Макино (мечтательно). Я так люблю Париж.
Ллойд Джордж. Одно только слово насчет пункта одиннадцатого – Бельгии, знаете ли. Вот эта статья: «…без какого‑либо покушения на ограничение суверенности, которой она пользуется». Не слишком ли это сильно? Мы, разумеется, не можем позволить…
Вильсон. Вот еще одно дело для Лиги Наций. Для этого Лига Наций и создана.
Клемансо. И пункт восьмой – об Эльзас‑Лотарингии. Я надеюсь, что вы не увлекаетесь этими глупыми идеями о «самоопределении» Эльзас‑Лотарингии?
Вильсон. О, я за самоопределение всех, исключая сторонников Германии.
Клемансо. Но формулировка этой статьи оставляет место для ложных истолкований. Благодаря ему может возникнуть прецедент. Вам известно, что мы намереваемся аннексировать Саарский бассейн, где нет ни одного француза…
Вильсон. Джентльмены, вы, кажется, проглядели существенный пункт – пункт пятнадцатый, если мне позволено будет прибегнуть к такому выражению. Я прикрыл его такой роскошной словесностью, что никто в мире до сих пор не обнаружил его. Должен ли я обратить ваше внимание на тот факт, что нигде в этой программе я не высказался против принципа аннексии?
(Бурный восторг).
Орландо. А пункт девятый: «Изменение границ Италии должно производиться в соответствии с четко установленными границами национальности»?
Вильсон. Заметьте, что я нигде не уточняю, какая это национальность…
Ллойд Джордж. Мне пора идти. Что еще осталось?
Клемансо. Только Австро‑Венгрия, Балканы, Турция и Польша.
Орландо. Уделим им полчасика завтра.
Макино. Могу ли я предложить, чтобы наш американский коллега написал заявление для печати?
Ллойд Джордж (Макино). А пока он займется этим, что вы скажете, если мы по‑дружески разрешим вопрос о германских колониях?
Макино. Восхитительно!
(Оба берутся за кости и, пока Вильсон пишет, играют.)
Ллойд Джордж. Две девятки! Хватит деточке на новые носки! На что мы играем: на Каролинские острова?
Макино. Каролинские острова! Идет семерка! Заверните!
Ллойд Джордж (щелкая пальцами). Пошли дальше, крошка, папа смотрит! Тю‑тю!
Макино. Катись, катись, милый! Ах ты, одиннадцать…
Ллойд Джордж. Ваша взяла, клянусь Джинго. Что там дальше? Киао‑Чао?
Макино. Маршалловы острова.
Ллойд Джордж. Идут Маршалловы острова! Бросай кости, парень!
(Играют.)
Вильсон. Я кончил. Прочесть? (Все соглашаются.)
Вильсон (читает). «На сегодняшнем заседании Мирной конференции президент Вильсон одержал новую моральную победу. Несмотря на зловещие предсказания, его серьезность и красноречие, подкрепленные бескорыстными мотивами, которыми руководствовалось правительство Соединенных Штатов, вступая в войну, полностью завоевали поддержку представителей других держав. Сейчас среди делегатов господствует полная гармония».
(В эту минуту дверь отворяется и входит служитель.)
Служитель. Телеграмма для премьера Орландо! Весьма срочно!
Орландо (открывает ее и медленно читает). «Революция в Италии полностью победила. Рим в руках Советов». (Все ошеломлены.)
(Входит второй служитель.)
Служитель. Каблограмма для президента Вильсона! Весьма с