Из окон книжного магазина Федорова смотрят на меня золотые переплеты книжек "Золотой библиотеки" – "Принц и нищий", "Маленькая принцесса", "Серебряные коньки" и "Алиса в стране чудес". Из окон парикмахерской Соловьева глядят восковые нарумяненные головы дам, а из витрины обувного магазина "Скороход", казалось, подмигивают лакированные ботинки и туфли.
Дворники с метлами у домовых ворот поглаживали бороды и говорили: "Небось в гимназию шагаешь, малыш?" Мне было приятно, что они знают про гимназию, но обидно было – почему "малыш". Я ведь вырос…
Навстречу нам идут мальчики в такой же форме, только с другими буквами на фуражках, и девочки в форме, с ранцами за спиной и с сумками в руках.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает мама.
– Очень хорошо! – отвечаю я. Как может себя чувствовать гимназист?!
– Почему ты говоришь басом?
– У меня устанавливается голос.
– Мальчик, вы в гимназию идете? – спрашивает стоящая у зеленой лавки девочка с тоненькой косичкой и с кошелкой в руках.
– А ты разве не видишь? – говорю я гордо и почему-то подмигиваю ей.
– Синяя говядина! – закричали мальчишки, стоявшие в подворотне дома, и показали мне язык.
– Как вам не стыдно, мальчики?! – сказала моя мама. – Володя, идем скорее, не оглядывайся.
"Они наверняка мне завидуют, – подумал я. – Они сами бы хотели быть на моем месте".
Навстречу, цокая по мостовой, проехала карета, и мне показалось, что пегая лошадь оглянулась на меня и улыбнулась милой лошадиной улыбкой.
А вот и дом, в котором находится моя гимназия, теперь уже точно моя. И вывеска на парадной: "Гимназия Л. Д. Лентовской". Сюда потоком идут мальчики и девочки – маленькие с мамами, папами и бабушками, большие – самостоятельно Дверь почти не закрывается.
Мы вошли в дверь и очутились в небольшом, довольно мрачном вестибюле.
– В раздевалку направо, – оказала нам маленькая женщина в платочке.
Направо в небольшой низкой комнате стояли одна впритык к другой вешалки Мама достала из своей муфты мешочек с меткой "В. Поляков". Я снял блестящие новенькие галоши с ярко-красной подкладкой и латунными буквами "В. П " и положил их в мешочек. Мешочек мама повесила на крючок. Я положил на вешалку свою фуражку.
– Смотри не потеряй ее, – сказала мама. – Она стоит больших денег. Ну, иди, Володичка. Веди себя хорошо, слушайся учительницу, не болтай с детьми во время урока, будь внимателен, и все будет хорошо Я за тобой приду сюда к концу занятий. Будь умницей.
И мама ушла, а я пошел по лестнице на второй этаж, думая – удастся мне быть умницей или не удастся?
Навстречу мне со страшной быстротой съехал по перилам черноглазый вихрастый парень с носом, вымазанным чернилами, и с тетрадкой в руках.
– Новичок? – спросил он, ухмыляясь.
Я робко сказал:
– Новичок.
– Не подставляй свой крючок! – и больно ударил меня тетрадкой по носу.
"Не легко будет мне здесь быть умницей", – подумал я.
Меня посадили на первую парту вместе с Эллой Бухштаб. Я уже говорил, что это девочка из нашего дома, я часто играл с ней во дворе в прятки и относился к ней, в общем, не плохо, но она была девчонка, и это мне было неприятно.
Почему это я должен сидеть на одной парте с девчонкой? Леню Селиванова посадили на четвертую парту рядом с Павлушкой Старицким, и перед ним сидели Ира Кричинская и Настя Федорова. У Насти были длинные косички, и ему было очень удобно дергать за них, а передо мной никого не было, и я не мог никого дергать. И учительница видела все, что я делаю и мне приходилось поэтому все время быть внимательным и нельзя было ни с кем разговаривать во время урока, даже с Эллой Бухштаб.
Элла была неплохая девочка. Она мне даже подарила два новых фантика: "Абрек-Заур" и "Лоби-Тоби", и я на них выменял у Юрки Люро марку Лабрадора. Но Элла была отличница, и все время смотрела на учительницу, и никогда не смотрела на меня и меня это обижало.
А я не мог все время смотреть на учительницу.
У меня болели от этого глаза. Мне необходимо было взглянуть в окно, обернуться на Шурку Навяжского, посмотреть, лежит ли в парте положенный мною туда перочинный ножик. И Елизавета Петровна все время делала мне замечания: "Поляков, почему ты не слушаешь?", "Поляков, вынь руки из парты", "Поляков куда ты смотришь?", "Поляков, повтори что я сказала".
Руки я вынимал, переводил взгляд на учительницу, слушал, что она говорит, а повторить не мог. А Элла было тихой девочкой и подсказать мне не могла То есть она могла и, может быть, даже хотела, но она знала, что во время урока разговаривать нельзя, и молчала. Вот как плохо было мне сидеть с ней на первой парте.
На первой же перемене, когда мы все выбежали из класса в коридор и стали по нему бегать, а Елизавета Петровна стояла у дверей класса и кричала: "Ребята, не носитесь сломя голову, вы переломаете себе ноги!
Ходите спокойно, отдыхайте", – ко мне подскочил Леня Селиванов и спросил:
– Ты привел свою парту в порядок?
– Как это? – спросил я.
– Как все делают. Я, например, и Сашка Чернов вырезали на партах свои имена, а Юрка Чиркин и Герман Штейдинг написали: "Недокучаев дурак". Надо сделать нормальные парты.
И во время большой перемены я остался один в классе, достал свой перочинный нож и довольно коряво, но все же понятно вырезал на крышке парты "В. Поляков" и рядом красным карандашом написал:
"А Недокучаев дурак". Парта стала выглядеть нормально.
Был урок родного языка. Елизавета Петровна затеяла диктовку. Она диктовала нам фразы, мы их записывали, а она обходила ряды парт и проверяла, как мы написали. И вот она подошла ко мне и начала проверять мой диктант. И увидела мою работу ножом.
– Эт-то что такое? – сказала она. – Кто тебе дал право портить школьное имущество? Ты дома тоже вырезаешь ножом на столах?
– Нет, – сказал я.
– Зачем же ты это сделал?
– Мне сказали, что так полагается, – ответил я.
– Кто это тебе сказал?
– Я не могу вам сказать.
– Почему?
Я молчал. Я не мог выдать товарища. Лучше пусть мне будет плохо, но я не выдам Селиванова, я не предатель.
Но тут Елизавета Петровна увидела надпись красным карандашом и сама покраснела.
– А это что такое? – воскликнула она.
Я молчал. Как я мог ей объяснить?
– За что ты оскорбил своего товарища? И почему ты думаешь, что ты умнее его?
– Я этого не думаю, – сказал я.
– Зачем же ты пишешь?
– Я хотел украсить свою парту.
– И ты думаешь, что грубые слова являются украшением?
Я опять молчал.
– Чтобы больше этого никогда не было! А эти надписи любым способом сотри. Чтобы я их не видела.
По окончании уроков я с трудом стер надпись. Но что делать с вырезанной ножом фамилией? Я замазал ее черным карандашом, и она немного потускнела, но все-таки читалась.
На следующий день Елизавета Петровна перед началом первого урока подошла ко мне.
– Твоя фамилия осталась на парте, – сказала она.
– Я ничего не могу с ней сделать. Она не убирается.
– Ну что ж! – оказала она. – Может быть, это даже не так плохо: по крайней мере, все теперь будут знать, кто портит школьное имущество.
О ДРУЖБА!
Я вышел из школы вместе с Леней Селивановым.
Примерно два квартала мы шли молча, а потом Леня сказал:
– Хочешь дружить?
– Конечно, – сказал я.
– А ты знаешь, что такое дружба? Это значит – всегда ходить вместе, не поднимать никогда руку раньше твоего друга, делиться всем: завтраком, конфетами, фантиками, защищать друг друга в бою и выполнять все просьбы.
– Я согласен, – сказал я.
– Тогда давай обменяемся ранцами.
– Но у тебя же нет ранца, – сказал я, – у тебя сумка, а у меня ранец из тюленьей кожи.
– Поэтому он мне и нравится, – сказал Леня.
– А что я скажу дома?
– Скажешь, что обменялся со своим другом.
– Мне не жалко, – сказал я, – но я боюсь папы. Он может не понять.
– Твой папа интеллигентный человек, он не может не знать, что такое дружба.
– Но он может не знать правил обмена.
– Ну, как хочешь. Только неужели тебе не стыдно, что ты носишь такой шикарный ранец, а твой друг ходит с такой задрипанной сумкой?
– Если у меня будут когда-нибудь деньги, я куплю тебе такой ранец.
– Пока ты накопишь деньги, мне отец купит.
– Вот и хорошо! – сказал я.
– Знаешь, кто мой отец? Он парикмахер. Это, конечно, хуже, чем врач или рабочий, но тоже не плохо.
У него знаешь кто стрижется и бреется? Народный артист Юрьев и писатель Шишков. Они к кому-нибудь не пойдут. Мой отец, может быть, даже лучший парикмахер на Петроградской стороне. А ты со мной не хочешь дружить.
– Я очень хочу, – оказал я. – Между прочим, мой отец лечит зубы артисту Самойлову и еще одной балерине…
– Ладно, – сказал Леня, – тогда давай поймаем по мухе и съедим их, чтобы закрепить нашу дружбу.
– Я не могу есть мух, – сказал я, – и люди не едят мух.
– Люди всё едят. Просто ты не умеешь дружить.
Важно только проглотить муху, а потом уже легко.
– Я не буду ее глотать.
– Всё! – сказал Леня. – Я с тобой больше не вожусь.
И он перебежал на другую сторону улицы.
Я был очень расстроен. Но я не мог отдать ему ранец, и я никак не мог съесть муху.
Впрочем, это не помешало нам вскоре стать большими друзьями.
ЗООЛОГИЧЕСКИЙ САД
Учительница Любовь Аркадьевна Раевская повела нас в Зоологический сад. Я уже был в нем десять раз с папой и с мамой, но я мог ходить в него сто раз и еще столько же.
Осмотр сада мы начали с верблюдов. Их было два.
Один одногорбый и один двугорбый. Оба они важно ходили по вольеру, хвастая своими горбами, нахально задирая головы и степенно переставляя ноги.
Бобка Рабинович подошел вплотную к сетке вольера и показал верблюду язык. Верблюду это, конечно, не понравилось, и он плюнул в Бобку.
– Точь-в-точь дворник нашего дома, – сказал Бобка. – Он также плюется.
Рядом были размещены яки. Огромные, неуклюжие, волосатые, с большими головами и толстыми рогами. Они стояли в своих вольерах и сонными глазами смотрели на нас, не проявляя к нам никакого интереса.
А рядом бегала маленькая, худенькая антилопа.
Пробежав несколько кругов по вольеру, она останавливалась, потом, изящно изогнувшись, делала прыжок и убегала в открытую дверь своего помещения.
– Совсем как Танька Чиркина, – сказал Селиванов. – Так же скачет без толку.
Таня Чиркина немедленно обиделась.
– Любовь Аркадьевна! Селиванов обозвал меня антилопой.
– Я ее не обзывал, а только сказал, что она похожа на антилопу.
– Это не обидно, – сказала Любовь Аркадьевна, – антилопа – красивое, грациозное животное.
– А он сказал, что я так же скачу без толку…
– А ты не скачи без толку, – сказала Любовь Аркадьевна.
Мы перешли к обезьяньим клеткам.
Здесь было много народу, и все смеялись, глядя, как обезьяны кривляются, чешут головы и играют своими хвостами.
– Вот эта желто-зеленая очень похожа на мою двоюродную тетю, – сказал Боря Смирнов.
– Как тебе не стыдно сравнивать обезьяну со своей тетей! – сказала Любовь Аркадьевна.
– А чем я виноват, если она так же крутится перед зеркалом и строит рожи?
– Все равно нельзя.
Мы не поняли, почему нельзя, и пошли дальше.
Миновав клетку с птицами, в которой стоял на одной ноге марабу, безумно похожий на нашего преподавателя географии, мы подошли к огражденному барьером вольеру, в котором возились медведи. Павлуша Старицкий, чтобы лучше было видно, залез на барьер, но засмотрелся, потерял равновесие и упал в вольер.
Мы все в ужасе закричали, Любовь Аркадьевна заметалась возле барьера, тоже закричала, и служитель Зоосада, бородатый старик, со словами "вот, пожалуйста!" побежал куда-то.
Между тем большой черный медведь пошел к лежащему в страхе Павлуше.
Мы все замерли.
– Лежи и не двигайся! – кричала Любовь Аркадьевна.
– Не поднимайся! – кричали мы.
Медведь подошел к Старицкому, обнюхал его и положил на него свою лапу.
– Мама! -: закричал Павел.
Но тут медведь увидел лежащую на земле закуску, оставил Павла и стал жевать булку. В этот момент из дверей помещения, находившегося в задней части вольера, вышел служитель и сказал:
– Ну, укротитель медведей, вставай, пока он тебя це съел вместе с булкой.
Павел поднялся и пытался улыбнуться, но у него из этого ничего не вышло. Он стоял и дрожал. А медведь с удивлением смотрел на него, а потом вдруг как рявкнет, и Павел опять упал на землю. Тут подошли еще два медведя и стали смотреть на Павла. Тогда служитель сказал им:
– А ну, пошли отсюда! – И все медведи разошлись кто куда.
Служитель взял Павла за руку и вывел через внутреннее помещение из вольера.
Павел появился возле нас сияющий, улыбающийся и гордый.
– И ничуть я не испугался, – сказал он. – Медведи как медведи. Очень спокойные и дисциплинированные.
А лежал я нарочно, чтобы они не видели моего лица и думали, что я тоже медведь.
Любовь Аркадьевна была бледная, у нее дрожали руки, и она даже не могла говорить. Но все-таки заговорила:
– Что бы я сказала твоим родителям? Что я повела детей в Зоопарк и там вашего сына загрыз медведь?
– Он бы меня не загрыз, – оказал Павел. – Он сам меня испугался. И вообще, еще минута – и, если бы не пришел сторож, я бы его загнал в клетку.
– А ну, герой, вставай в пару, – сказала Любовь Аркадьевна. – Пошли в школу. Больше смотреть зверей не будем, впечатлений более чем достаточно.
Мы шли в глубоком молчании. Я шел в паре со Старицким.
– Знаешь что? – сказал он щепотом мне. – Тебе я могу сказать правду: наверно, я совсем не герой, потому что я вообще думал, что я умер. Представляешь себе, если бы этот медведь меня кусанул! Видел, какие у него зубиши? Меня бы ему на один зуб хватило.
Но ты никому не рассказывай.
УРОК НА ВСЮ ЖИЗНЬ
Наша гимназия больше не называется гимназией, она теперь сто девяностая единая трудовая школа.
Собственно, ничего не изменилось, все осталось, как было, но на здании у дверей повесили доску с числом "190" и в учительской перестал появляться батюшка – преподаватель закона божьего. И еще вскоре отменили буквы ять, и с точкой, фиту и твердый знак.
Особенно нас всех обрадовала отмена ятя и фиты.
И еще у нас вместо директора Владимира Кирилловича появился заведующий школой Александр Августович. Директора мы видели не часто. Он больше сидел у себя в кабинете и вызывал нас к себе, а заведующий все время сновал по школе и появлялся во всех классах. С ним было как-то проще.
Мы учились писать, решали задачи о поезде, шедшем из города А в город Б, узнавали о том, что есть юг, север, восток, запад, что цветок состоит из лепестков, венчика, тычинок и пестика, пели хором на уроке пения "Аи на горе мы пиво варили", приседали на уроках физкультуры и учили наизусть стихотворение Лермонтова "Белеет парус".
Рядом с нашим классом помещался первый класс, в котором учился стройный и, как мне казалось, очень красивый мальчик – Женя Россельс. Этот Женя был главнокомандующий первого класса. Он предводительствовал в войнах, которые первый класс вел с соседними.
Как происходили эти войны? Мальчики первого класса с дикими криками врывались на перемене в соседний класс, выбрасывали всех, кто находился в это время в классе, занимали все парты, водружали на шкафу свое знамя, на котором был нарисован череп, и никого не впускали в класс до звонка, из;вещавшего о конце перемены. Бывали жаркие драки. Многие ходили в синяках и царапинах. В боях особенно отличался лихой драчун, умевший точно рассчитать свой удар, мальчик Сережа Соболев. Он первым кидался на "врага", бесстрашно скакал через парты и не боялся испачкать свой костюм мелом и даже чернилами.
Во время одного такого боя, когда воины Россельса ворвались в наш класс, я остался сидеть на своей парте. На меня накинулся Сережа Соболев. Я встал и поднял вверх руки.
– Я сдаюсь! – сказал я. – Я хочу воевать вместе с вами, под командованием Жени Россельса.
Соболев подозвал Женю, и Женя сказал:
– Хорошо, мы берем тебя в свою армию, но ты будешь воевать с нами против своего класса.
– Согласен! – ответил я, счастливый оттого, что со мной говорит сам Россельс.
Прозвучал звонок. Россельсовцы убежали из класса, а я стоял за своей партой и сиял от радости.
– Предатель! – сказал Ермоша Штейдинг. – Продал нас за улыбку Россельса. Наплевал на честь класса, трус и подлюга! После уроков на площадке за школой будем тебя судить. Попробуй не прийти.
В класс вошла Елизавета Петровна. Была письменная работа по арифметике. У меня в глазах мелькали какие-то цифры, плюсы и минусы, но я ничего не соображал. Я не решил ни одной задачи. Я думал – зачем я сдался? Зачем я обещал Россельсу перейти к ним? Неужели меня так пленили прилизанный Женькин пробор и его сладенькая улыбка? Или я это сделал, потому что старший класс сильнее? Или еще почему?
И еще я думал, что скажет мой отец, узнав, что его сын предатель? Мой папа врач, но он был на фронте, и он не перенесет, что его сын предал своих товарищей. А узнает он обязательно. Папа почему-то всегда все узнает.
Кончился последний урок, но все мальчики задержались в классе.
– Пошли? – сказал Штейдинг.
– Я никуда не убегаю, – сказал я.
Штейдинг и Светлов взяли меня под руки, и все пошли на площадку старого разрушенного дома за школой. Там все мальчики встали вокруг меня.
В центр круга вышел Леня Селиванов и сказал:
– Володька – предатель. Это уже все знают, и доказывать тут нечего. Предлагаю объявить ему бойкот.
Ни мы, ни девчонки не должны с ним разговаривать целый месяц. Не отвечать на его вопросы, не заговаривать с ним, не здороваться, не прощаться. Он – не наш. Ясно?
– Ясно! – закричали все.
– А теперь дадим ему последнее слово.
– Говори, предатель! – сказал Юра Чиркин.
Что я мог сказать?
– Я виноват, – сказал я. – Я не знаю, почему я это сделал… Мне хотелось подружиться с Россельсом…
– Подлиза! – крикнул Женя Данюшевокий.
– Я не подлиза, но так уж получилось, – сказал я. – Мне обидно, что я так поступил. Но я не предатель. Я даю честное слово, что я не предатель. Хотите – бейте меня, но не объявляйте мне бойкот. Я не могу потерять своих товарищей даже на месяц.
Встаньте все в очередь, и пусть каждый меня ударит.
Хотите – в нос, хотите – в зубы, хотите – куда хотите. Я заслужил. А я докажу, что я не предатель и никогда ни на секунду не изменю вам!
– Примем его предложение? – спросил Селиванов. – Тогда становитесь в очередь.
Первым встал в очередь Штейдинг. Он. был самым сильным. Подойдя ко мне, он сказал:
– Сам предложил. Твоя идея. – И, размахнувшись, так дал мне по носу, что я до сих пор удивляюсь, как он не свернул мне его набок. Впрочем, если приглядеться внимательней, то можно заметить, что он у меня смотрит немного в сторону.
Третьим был самый маленький в классе Лева Каценеленбоген. Ему трудно было бить меня по лицу, и он стукнул меня ногой в живот. Это было очень больно и унизительно.
И тогда Леня Селиванов сказал:
– Хватит с него, ребята. Он уже получил.
– А как же мы? – спросил Олег Яковлев. – Мы же все еще не ударяли. Изменил он всем, а били только трое…
– Но трое били за всех. Видите же, он еле стоит, – сказал Леня. – Все. Ты получил то, что заслужил.
А теперь – дай руку.
И все пожали мне руку.
Как я был счастлив! Как важно и как дорого было для меня это рукопожатие.
Больше я никогда не изменял своим товарищам.
Это был для меня урок на всю жизнь.
ИНФЛЮЭНЦА
Ура! Я заболел. Я очень люблю иногда болеть.
У меня инфлюэнца и температура тридцать семь и восемь. Пришел доктор Бухштаб, стукал меня по груди холодными пальцами, прикладывал ухо к моему сердцу, говорил, чтобы я не дышал, а сам сопел.
– Нужно лежать, – сказал он и прописал мне вкуснейшую микстуру.
Мама принесла ее в граненом флаконе с оранжевой крышечкой, похожей на капор. К флакону был прикреплен резинкой длинный хвост рецепта с нерусскими буквами.
Я не могу сказать, что я не любил ходить в школу.
Там были мои друзья, и почти каждый день я узнавал там от учителей что-нибудь новое и интересное, но каждый день ходить в школу – это все-таки слишком часто. И потому полежать дней пять-шесть в постели – это блаженство. Да еще зимой, когда на улице холодище. А дома топится печка, потрескивают поленья и ласковый огонь убаюкивает своим теплом.
Мама не спрашивает: "Почему ты не занимаешься? Приготовил ли ты уроки?" У нее совсем другой разговор, другие интересы: "Как ты себя чувствуешь, Володичка? Не болит у тебя головка? Может быть, ты что-нибудь хочешь?"
Мама покупает для меня в магазине черную икру, жарит вкуснейшую куриную котлетку и дает мне горячий чай с малиновым вареньем.
А папа тоже совсем другой. Он сидит возле моей постели и рассказывает боевые эпизоды из своей фронтовой жизни, как он чуть было не угодил в расположение пруссаков и как он учился ездить верхом.
А когда мама и папа уходят, я лежу и читаю увлекательную книжку Густава Эмара, и никто меня не тревожит. Хорошо иногда поболеть! Правда, немножко болит голова и чуть познабливает, но это можно терпеть.
Папа ушел на работу, а мама пошла в магазин чтото покупать к ужину. Я играл на кровати оловянными солдатиками. В это время на парадном раздался звонок, я вскочил с постели и босиком побежал открывать дверь.
В дверях стоял Леня Селиванов.
– Можно к тебе? – спросил он.
– Наверно, нельзя, – сказал я. – Заходи. Дома никого нет.
– Я зайду, – сказал Леня.
Он снял пальто и вошел в комнату.
– Счастливый ты человек, – сказал он, – лежишь, читаешь, делаешь, что хочешь, а я должен готовить уроки. Что это у тебя в банке?
– Малиновое варенье, – сказал я.
– Дай попробовать.
Я пошел в кухню, достал в шкафу блюдце и ложечку и принес Лене.
– На, пробуй.
– Я лучше прямо из банки, – сказал он и съел все варенье.
– А это у тебя что? – спросил он, указывая на вазочку с конфетами.
– Это конфеты "Лоби-Тоби".
– Люблю этот сорт, – сказал он и съел все конфеты.
Тут вернулась мама. Увидев Леню, она пришла в ужас.
– Зачем ты пришел?! – разволновалась она. – Володя болен, ты можешь заразиться, немедленно уходи.
– А может быть, я как раз хочу заболеть? – сказал Леня. – Я специально для этого пришел. Мне нужно отдохнуть от занятий, и я решил немножечко поболеть.
– Как тебе не стыдно! – сказала мама. – Сейчас же иди домой, если не хочешь, чтобы я пожаловалась твоей маме.
– Не хочу, – сказал Леня. – Я лучше тогда уйду.
Не спеши выздоравливать, Володька. У нас заболела Мария Владимировна, и по математике вместо нее – Андриевский. Всех спрашивает и всем ставит "неудовлетворительно". Поболей еще. Я надеюсь, что полчаса, которые я посидел у тебя, вполне достаточно для того, чтобы я заболел. До свидания.
И Леня ушел.
– На улице мороз, застегни пальто, – сказала мама.
– Вот потому я его и не застегиваю, – сказал Леня.
ОБЩАЯ ФОТОГРАФИЯ
Недавно, разбирая ящики письменного стола, я нашел эту фотографию. Она немного пожелтела, в двух местах порвалось серое паспарту, на которое она наклеена. Паспарту испещрено царапинами и морщинами. И это не мудрено: фотографии пятьдесят три, а то и пятьдесят четыре года.
Я беру увеличительное стекло и смотрю.
Здесь почти все.
Впереди сидит, как на параде, Елизавета Петровна в демисезонном светлом пальто и в шляпе с большими полями. На ее широком, добром лице – улыбка. Не двигаясь, чтобы не смазать фотографию, она говорит:
"Ребята, не делайте грустные лица, это ведь первая фотография нашего класса".
Слева от нее востроносая, кокетливая девочка с крохотными черными усиками – Таня Чиркина. "Елизавета Петровна! – кричит она. – Старицкий опять чтото сунул мне за воротник. Если он еще раз это сделает, я не буду сниматься".
Справа от Елизаветы Петровны – круглолицая девочка с разбегающимися в стороны глазами, в вязаном берете с помпоном. Это – Элла Бухштаб. Она немножко картавит, но на фотографии это не видно.
Склонив голову с небрежно спадающими волосами, поджав презрительно губы, стоит Толя Рясинцев. Его тетя – известная переводчица с французского, но, судя по выражению его лица, можно подумать, что переводит он..
А рядом в легком пальтишке с заплатой на рукаве, в зимней шапке с болтающимися ушами, нахмурив лоб, как мыслитель, – Леня Селиванов. Ручаюсь, что он сейчас ни о чем не думает.
Две густые черные брови и под ними расплывающиеся в улыбке губы представляют на карточке Бобку Рабиновича. Судя по довольной улыбке, он что-то задумал. Вполне возможно, что он положил в карман Елизавете Петровне груду бумажек или привязал чтонибудь к хлястику пальто Жоры Кузовлева, который глубокомысленно рассматривает ворону, усевшуюся на телеграфном столбе напротив. Жора Кузовлев славится своей рассеянностью. Он никогда не слышит звонка перемены и всегда опаздывает к началу урока. А один раз он так замечтался, что даже не заметил, как Бобка на экскурсии в Летний сад отрезал у него хлястик на шинели. Бобка сделал это молниеносно, и Жора даже не оглянулся. Тогда еще Бобка не знал, что станет отличным хирургом. Об этом только мечтал его отец – известный профессор медицины.
Задумчивое, миловидное личико в обрамлении светлых волос, прикрытых симпатичной вязаной шапочкой, – Аня Труфанова. Шурка Навяжский говорит, что она самая красивая девочка в нашем классе. А он в этом понимает: у него сестра учится в театральном училище.
Отец Навяжокого – изобретатель. Я не знаю, что он изобрел, но его портрет недавно был напечатан в "Ленинградской правде", и Шурка очень гордится. Я бы, наверно, тоже гордился, если бы портрет моего папы был помещен в газете. Но пока он стоит у мамы на туалетном столике. Впрочем, мама им тоже гордится, и ей этого достаточно.
Открытое простое лицо и стриженные коротко волосы плюс безразличный по непонятным причинам взгляд – это Ира Дружинина, дочка нашей учительницы Елизаветы Петровны. На ней пальто, сшитое из солдатской шинели, и она очень стесняется того, что ее мама руководит классом. Мне кажется, что она стесняется и своего пальто. Ее папа, Геннадий Капитонович, был на войне, и солдаты выбрали его своим депутатом. Так что это была почетная шинель, и я бы на месте Иры только гордился тем, что ношу пальто из этой шинели.
А два пронзительных глаза и малопонятная загнутая шляпка принадлежат Мусе Гольцман, не получившей за год ни одного замечания. Я лично не понимаю, как у нее не заболела рука, которую она поднимает на всех уроках.
Высокая девочка в маленьком берете, с большой сумкой в руках, – Зоя Тереховко. Она может так сжать тебе руку, что отобьет всякую охоту дергать ее за косу.
Высокий, широкоплечий парень с узкими щелками глаз, похожими на отверстия в копилке, – Герман Штейдинг, или, как мы его зовем, Ермошка. У его папы свой колбасный магазин на Большом проспекте, но Ваня Розенберг говорит, что революция этого не потерпит и долго это продолжаться не будет. И Герман с этим соглашается. Ему не так уж нравится быть буржуем. Он у нас – первый футболист и первый баскетболист и последний по арифметике. Но Елизавета Петровна говорит, что он подтянется.
С ним стоит хитрый, явно что-то затаивший в почти незаметной, тщательно скрываемой улыбке, мальчик без головного убора – Саша Чернов. Он так рисует географические карты, что мы все ему завидуем.
И еще он здорово дерется, и каждую неделю в школу приходит его мама и извиняется за него. Долго ей извиняться не придется. Он станет главным инженером одного из ленинградских заводов.
В ногах у Елизаветы Петровны сидит хулиганистый парень в кожаной куртке – Вадим Попов. Если приглядеться внимательно, то можно заметить, что из-под рваной брючины у него выглядывает плохо заштопанный чулок и ботинки его "просят каши". (Ну, подметка отскакивает, и ботинок открывает рот.) У Вадима нет отца. Он погиб в первый день революции в стычке у почтамта. Он был рабочим Путиловского завода.
А его мама стирает белье и зарабатывает очень мало.
Вот он и ходит, как говорит его мама, "неухоженным".
Но скоро у нас в гимназии будет благотворительный концерт, и из тех денег, которые соберет родительский комитет, Вадику купят новые ботинки, и брюки, и даже курточку.
Большеносый худенький мальчик в роговых очках, делающих его ученым, – Ваня Розенберг – великий математик, крупнейший общественник и редактор нашей классной стенной газеты. Он смотрит очень серьезно в объектив фотоаппарата. Он считает, что этот снимок войдет в историю. Крупнейший экономист, профессор Розенберг сегодня, наверно, не помнит об этом снимке.