Состоялся школьный вечер. Играл наш духовой оркестр, и были танцы. Аня обожала танцевать вальс.
И я решился. Я подошел к сидящей на радиаторе парового отопления Ане и сказал:
– Можно тебя пригласить на вальс?
– Ты же не умеешь, – сказала Аня.
Я осмелел и сказал:
– Я научился.
– Идем.
Я обнял ее за талию. У меня дрожали руки, путались ноги, я наступал ей на носки, скакал козлом и был счастлив. Но счастье мое продолжалось не больше минуты.
– У тебя ничего не получается, – сказала Аня и оставила меня посредине зала. Тут же ее подхватил Сашка Чернов, и больше я ее не видел.
Только к концу вечера я увидел ее в раздевалке.
Она надевала шубку. Я кинулся к ней.
– Аня, – сказал я, – можно, я провожу тебя домой?
– Меня провожает Саша Чернов, – сказала она.
Я резко повернулся и убежал.
Был январь. Шел снег. Я надел шубу и забыл взять шапку. Так я вышел на улицу и спрятался в подъезде соседнего дома.
Мимо меня прошли Аня с Сашей. В лучах фонаря видны были снежинки на ее ресницах. Сашка улыбался, а Аня шла опустив глаза. Я стоял, как загнанный волчонок, и кусал губы. Я ненавидел Сашку. Я схватил пригоршню снега, слепил увесистый комок, побежал за ними и залепил снежок Сашке за шиворот. Сашка обернулся, увидел меня, быстро наладил снежок, и снежок попал мне в нос. Аня засмеялась, и этот звонкий, как льдинка, смех вызвал у меня слезы. Я стоял посреди панели, в горле у меня застрял какой-то тошнотный ком, и мне было ужасно жаль себя, свою разбитую любовь и свой нос.
А снег все падал и падал, и над Плуталовой улицей висела завеса из снега.
Со мной поравнялась наша преподавательница Мария Германовна – маленькая остроносенькая женщина в серенькой шубке.
Веселые глаза смотрели на меня с удивлением.
– Где твоя шапка, Володя?
– Не знаю. Наверно, забыл.
– Вернись и возьми шапку. Ты простудишься.
– А мне все равно, – сказал я.
– Что с тобой?
– Я не могу вам сказать. Это тайна.
– Я очень люблю тайны, – сказала Мария Германовна. – Мне ты можешь сказать. Это всегда облегчает душу.
И я рассказал все Марии Германовне.
– Теперь послушай меня, – сказала она. – Тебе тринадцать лет.
– В будущем году будет четырнадцать, – сказал я.
– Ну, пусть даже четырнадцать. Я верю тебе, верю, что ты влюблен. Но и ты поверь мне – это не настоящее чувство.
– Почему не настоящее? Джульетте тоже было четырнадцать, а Ромео шестнадцать, и это не мешало им так любить друг друга, что их любовь изучают уже, наверно, двести лет.
– Это правда, – сказала Мария Германовна, – но, во-первых, это было в Италии, а во-вторых, они доказали свою любовь. А чем ты доказал свою? Тем, что бросил снежок в Чернова?
– А чем я могу доказать?
– Во-первых, ты должен хорошо учиться, а у тебя очень неважные отметки. Во-вторых, ты должен хорошо себя вести, быть всегда опрятным, подтянутым, быть хорошим товарищем. Я уверена, что тогда Аня обратит на тебя внимание.
– А если Чернов тоже будет хорошо учиться и будет подтянутым?
– А он такой и есть. Вот потому он и пользуется успехом. А ты будь лучше. Я думаю, что это, пожалуй, единственный способ.
С этого вечера я стал следить за собой. Я каждый день чистил ботинки, причесывался, следил за ногтями и старался не пачкать костюм. Я приналег на математику и даже получил по письменной пятерку, чем очень удивил Марию Владимировну.
– Я ставлю тебе пятерку, Володя, и я сама себе не верю, – сказал она, – но я рада.
А я был не рад. Ничто не помогало. Я узнал, что в субботу Аня ходила с Сашкой в "Элит" на кинокартину "Королева устриц".
Я переживал. Я даже попробовал пригласить в кино Нину Седерстрем. Но когда мы выходили из кино, я увидел Аню с Сашей и проклял свою затею с кинематографом. Нина Седерстрем была чудная девочка, ко я любил Аню, я сходил с ума и не мог больше ни о ком думать.
Близился день моего рождения. Мне исполнялось 14 лет, и мама разрешила мне пригласить к себе ребят:
Бобку Рабиновича, Леню Селиванова, Павлушу Старицкого, Шуру Навяжского, Таню Чиркину, Таю Герасимову, Иру Дружинину, Эллу Бухштаб и, конечно, Аню Труфанову. Я подошел к ней на большой перемене и сказал:
– Я знаю, что ты ко мне плохо относишься, но завтра мне исполнится четырнадцать лет и я приглашаю к себе ребят. Если ты придешь, для меня это будет праздник, а если не придешь – праздника не будет.
Аня сказала:
– Хорошо, я приду.
И она пришла в белом праздничном платье с голубым бантом и принесла мне в подарок сказки Андерсена. Она сама была как из сказки, я танцевал с ней падепатинер, и мы играли в фанты.
Селиванов предложил играть в фанты с поцелуями, но девочки отказались. Все, кроме Таи Герасимовой.
Она не возражала, но все начали кричать, а мама сказала, что поцелуи – это не игра, и на этом все кончилось.
Но я все равно был счастлив. Аня была со мной, она смеялась, танцевала, я ей подкладывал на блюдце клюквенное варенье, и никто не стоял на моем пути.
В десять часов гости начали расходиться. Я сказал Ане, что провожу ее.
– Спасибо, не надо, – сказала она, – меня ждет у парадного Саша Чернов.
Саша Чернов у моего парадного! – это был удар, который я не мог пережить.
– Все! – сказал я. – Больше я тебя не люблю.
Аня ушла. Я видел в окно, как к ней подбежал Сашка, и у меня потемнело в глазах. Я готов был убить их обоих, но под рукой не оказалось пистолета.
На этом оборвалась моя первая любовь. Я стер с руки химическую надпись, но никак не мог стереть ее с парты. И если эта парта еще стоит в моем бывшем классе или где-нибудь в школе, я убежден, что на ней можно найти эти двенадцать заветных букв: "Аня Труфанова".
ЧТОБ Я КОГДА-НИБУДЬ ЕЩЕ ПОШЕЛ!..
В воскресенье днем ко мне пришли Леня Селиванов и Яша Березин.
– Тебя выпустят из дома? – спросил Леня.
– Мне разрешили гулять до шести часов.
– Превосходно. Одевайся, и мы идем. Нужно иметь с собой полтинник. А еще лучше два рубля.
– У меня есть сорок копеек.
– Это не деньги. С ними нечего делать. Попроси у родителей полтора рубля.
– Что я им объясню?
– Объяснять им нельзя. Они взрослые люди и сами должны понять. Попроси на трамвай.
– На трамвай – это жалкие копейки, – сказал Яшка. – Это ничего не даст.
– Ладно, – решил Ленька. – Твои сорок, мой рубль, и еще у Яшки семьдесят пять копеек, итого два пятнадцать. С этим можно начинать. Пошли.
– А куда мы идем? – спросил я.
Леня оглянулся, увидел, что в передней никого нет, и прошептал:
– Мы едем на бега.
– А нас пустят?
– Если будем держаться солидней и впереди пойдет Яша, ослепляя своими веснушками, пустят.
– А что мы там будем делать?
– Будем играть на тотализаторе, – сказал Селиванов. – Поставим в кассу полтинник, а можем взять сто рублей. В случае большой удачи – даже триста, – сказал он, замирая. – В особенности если поставим "нах дурака".
– Как это "на дурака"? – спросил я.
– Узнаешь на месте. Едем. Надо спешить, чтобы поспеть к первому заезду.
Маме я сказал, что мы идем гулять на Елагин остров.
– Только смотри не простудись.
– Мы будем себя беречь, – заявил я.
Это был 1925 год. Ленинградский ипподром был излюбленным местом владельцев частных магазинов, спекулянтов (это ведь был нэп!), так называемых "темных элементов", видных городских адвокатов, всяких "бывших людей" и актерской богемы.
Трибуны были заполнены людьми, причем многие не сидели на месте, а почему-то куда-то убегали и возвращались (они бегали к кассам тотализатора ставить на лошадей). Какие-то сосредоточенные мужчины и женщины нервно листали старые программки бегов, выискивая имена бегущих сегодня лошадей и дознаваясь, с какой скоростью они бежали в заездах прошлого года и сколь быстро бежали их отцы и матери, дедушки и бабушки пять и шесть лет назад. Что-то прикидывали, высчитывали и бежали к кассам…
Трибуны шумели, шептались и жили своей жизнью.
Многие толклись у прокуренного буфета, пили вино и пиво.
Знатоки лошадей толпились у барьера, наблюдая, как наездники проводят лошадей перед гитом (так называется состязание). Они подмечали, как бежит лошадь, какой у нее шаг, как она выносит ноги, нервничает она или нет, спокойна ли, не крутит ли головой, не сбоит ли, и какое настроение у наездника. И волнение зрителей явно передавалось лошадям. Они вздрагивали, начинали нести, ржали, фыркали или вдруг, ни с того ни с сего, останавливались.
А на втором этаже трибуны в застекленной судейской собирались судьи и стояло облако дыма от папирос.
Мы пробирались между скамей трибуны, ища места поближе к барьеру, прислушиваясь к непонятным нам, загадочным разговорам:
– Лично у меня большая надежда на Игривого дядю. Он ведь от Трагика и Психеи, а Психея выиграла большое дерби в ноябре прошлого года.
– А я ставлю на Георгина. Как-никак его мать Мессалина, а дед – Марабу второй.
– Вы обратили внимание, как прошел второй гит Мотылек? Он показал две и четыре. А махом он прошел так, что никого не было видно.
– Матвей Савельевич сказал мне совершенно конфиденциально, что Отливанкин сказал его приятелю, что, по всем данным, сегодня отличится Му-му, ибо Робеспьер не в форме.
– Вы, Алла Петровна, всегда верите слухам. В прошлое воскресенье я из-за вас проиграл двадцать рублей, а не послушай я вас, я бы поставила на Звезду балета и взяла бы сто пятьдесят. Пожалуйста, ничего мне не советуйте, я сама родилась на конюшне. Оставьте, оставьте, я играю на Карфагена…
– А в тысяча девятьсот шестнадцатом году Гребешок на выступлении в Вене оставил позади Лиру, Чародея и пришел ноздря в ноздрю с Краковяком. А Медея – внучка Гребешка. Она от Медузы Горгоны и Гелиотропа. И едет на ней сам Горбуша…
Мы сели у самого барьера, и Леня сказал:
– Для начала поставим полтинник. Надо только решить, на кого.
Яша достал программочку, и мы прочли, что в первом заезде идут Му-му, Георгин, Игривый дядя и Плебесцит.
– Я бы поставил на Игривого, – сказал я.
– А я бы пропустил первый заезд и посмотрел, как это все происходит, – сказал Леня. – А может быть, вообще поставим на дубль. Поясню: это на двух сразу – какая придет первой и какая второй. Подумаем.
Мы согласились.
На поле выехали участники заезда номер один.
Впереди шла гнедая лошадка со щитками у глаз, чтобы не испугалась движения на трибунах. Она бежала ровным, спокойным шагом, не отличаясь особой красотой, и наездник в коляске был хилый старичок с бородкой. Компания не внушала доверия.
За ним шел вороной, высокий красавец, который рвался вперед. У него вздрагивали ноздри, он шел, как балерина, вытягивая шею и весь вытягиваясь, как бы раздвигаясь на ходу, и молодой наездник все время сдерживал его, натягивая вожжи.
Нам понравилась лошадь, на которой висел, подпрыгивая на спине, номер 3. Лошадь именовалась "Игривый дядя", а наездник Матвеевым. На нем отлично сидела его белая с розовым куртка и лихо была надвинута на лоб кепка.
– Зверь, а не лошадь! – восторженно воскликнул Яша Березин. – Все тащатся кое-как, а наш Дядя – поздравьте вашу тетю!
Мы очень развеселились и уже предвкушали свой выигрыш.
Опять прозвенел колокол, и лошади опять развернулись и пошли на старт. И опять наш Дядя вырвался вперед и оставил всех позади, не сумев выровнять строй на старте. И опять всех лошадей вернули.
– Наш Дядя не дремлет, – заявил я.
Еще два раза лошадей возвращали и наконец на пятый раз их пустили. Начались гонки.
Первым мчался Дядя. Он вытянул корпус и летел стрелой.
– Браво, Матвеев! – закричали трибуны. И тогда Игривый дядя взыграл и начал скакать.
– Засбоил, черт! – крикнул сидящий рядом с нами пожилой мужчина в пенсне.
Матвеев передергивал вожжи, пытался перевести Дядю на шаг, но тщетно. Впереди уже бежала Му-му, выкидывая далеко вперед ноги, и почти вровень с ней мчался Георгин, а далеко за ними не спеша, спокойно бежал Плебисцит.
– Как черепаха, – сказал Ленька. – Сразу видно было, что ни лошадь, ни наездник ничего не стоят. Дохлая кляча…
И вдруг Игривый дядя перестал сбоить, полетел вперед, оставляя за собой Му-му и Георгина.
– Вперед! – закричал Ленька.
– Вперед! – закричали мы с Яшей.
– Вперед!!! – заголосили трибуны.
И тут произошло невероятное: хилый старичок с бородкой стеганул Плебисцита хлыстом, и тот как будто вспорхнул и полетел по воздуху, распластавшись в нем, и уже за поворотом оказался самым первым, и никто уже не смог за ним угнаться, и он оказался первым на финише.
За поставленные на него 50 копеек давали 142 рубля.
Трибуны орали и аплодировали. Хилый старичок проводил своего Плебисцита перед трибунами, накрытого попоной. От него шел пар.
– Молодец, Сысолин! – крикнул кто-то, и хилый старичок поклонился.
– Идиоты! – сказал Селиванов. – Надо было ставить на Плебисцита. Это и значит "ставить на дурака", когда приходит первой самая ненадежная лошадь и за нее дают самую большую сумму.
В следующем заезде мы поставили на серую лошаденку с ужасно грустным выражением лица. Ее звали Бандура. На нее никто не ставил, и она так сбоила и спотыкалась, что ее сняли с заезда.
У нас осталось рубль пятнадцать копеек.
– Все! – сказал я. – Надо все-таки выбирать приличную лошадь.
– На кого ставите, ребята? – спросил подошедший к нам подвыпивший мужчина с большими усами. – Хотите наверняка выиграть, поставьте в четвертом заезде на Интеллигента. Это верное дело.
И мы поставили. Это был серый в яблоках, очень изящный и грациозный мерин с длинными и тонкими ногами, с изогнутой шеей и хитрыми глазами.
На нем ехал наездник Егорушкин в больших очках.
Нам повезло: Интеллигент пришел первым, и за свой полтинник мы получили один рубль.
Оказывается, все знали, что он придет первым, и все на него ставили.
Мы были, конечно, очень довольны, но Березин сказал, что на рубль не разгуляешься и играть на бегах наверняка – тоже глупо. Здесь надо рисковать, и только это интересно. Представляете, если мы выиграем двести рублей!..
И мы начали думать, что бы мы тогда сделали.
Леня сказал:
– Мы, прежде всего, разделим их на три части, и у каждого будет по шестьдесят шесть рублей. Лично я куплю себе фотоаппарат и кило халвы.
– Я куплю коньки "нурмис" и марки Лабрадора для своей коллекции, – сказал Яша.
– А я куплю паровую машину, – решил я. – Она стоит шестьдесят рублей. А на шесть оставшихся куплю тянучки. Я их обожаю.
– А я раздумал покупать фотоаппарат, – сказал Леня. – Я куплю на все шестьдесят шесть рублей сто тридцать два билета, и поставлю их на новую лошадь, и выиграю двадцать шесть тысяч четыреста рублей, и тогда уже куплю все, что хочу.
И мы решили рисковать. Мы взяли три билета, и уже осталось 15 копеек. Мы долго выбирали лошадь и поставили на Баркаролу, победившую на прошлой неделе с наездником Перхуковым. Это была каурая красотка с изящно перебинтованными ногами, широкой грудью и удивленными глазами. Ее конкурентами были Хеопус, Лорелея, Сказка, Виноград и Балалайка.
Баркарола вела гонку. Она мчалась как сумасшедшая. Весь ипподром встал, все кричали и толкали друг друга, орали и вопили и размахивали руками, чуть не выскакивая за барьер. И вдруг за поворотом вырвался вперед Хеопус, а за ним вылетела Сказка, и наша Баркарола осталась третьей.
Мы чуть не сошли с ума, и Ленька даже пошел в буфет и купил ситро за 15 копеек, и у нас не осталось ни копейки на трамвай.
Мы шли домой пешком, и Ленька сказал:
– Чтоб я сдох, если еще когда-нибудь пойду на это безобразие! Только выкачивают децьги с трудящихся.
То приходят, то не приходят, делают что хотят. Только вводят людей в заблуждение. Нет, эти бега не для рабочего человека. Это для развлечения буржуазии, кому некуда девать деньги. И кто это придумал ходить на эти бега?!
СЛУЧАЙ С ИВАНОВЫМ
У нас в школе скарлатина. В помещении дезинфекция. Две недели не будут пускать в школу. После трехдневного карантина нас временно перевели в помещение бывшего института благородных девиц имени принца Ольденбургского на соседнем углу.
Лабиринты коридоров, темные лестницы, таинственные темные переходы напоминают книги Лидии Чарской, вроде "Большого Джона".
В Петрограде – голод. Люди живут в домах при свете самодельных лампочек-коптилок, сделанных из флаконов и резаных пробирок. А в школе есть хоть какойто свет. Дома холодно, а в школе все-таки топят, хоть и приходится ходить в пальто.
Конечно, не в еде счастье. Подумаешь, булка! Ну, так нет булки… А как подумаешь, вспомнишь ее, румяненькую, – текут слюнки и сводит желудок. Хоть бы корочку черненькую, что ли…
– А какой смысл думать, если ее нет? Я вот, например, совсем не думаю о еде, – сказал Селиванов, – и мне ничуть не хочется есть.
– А шоколадку хочешь? – спросил Бобка.
– А у тебя есть? Тогда давай.
Но ни у кого никакой шоколадки не было, и на этом все разговоры о еде закончились.
В этот вечер мы читали вслух "Руслана и Людмилу" и занимались ручным трудом – учились шить туфли. Но нашим любимым занятием было хождение по многочисленным лестницам, лазание на чердак, исследование незнакомого, таинственного помещения.
Один дежурный преподаватель не мог уследить за всеми нами, и мы свободно кочевали по всему огромному помещению.
Девочки боялись темных коридоров, да еще Леля Берестовская распустила слух, что в бывших дортуарах института обитают привидения. Никто в это, конечно, не верил, но на всякий случай боялись, и девочки держались все вместе, стайками и старались быть поближе к угольной лампочке, висевшей в начале коридора. Наиболее смелой была Таня Чиркина. Она бегала по коридору, забегала в классы и выскакивала оттуда с криком:
– Призрак! Спасайтесь!
Все бежали, а потом смеялись вместе с ней.
В эти дни к нам в класс поступил некий Геннадий Иванов. Он был старше нас всех, и у него были свои представления о дружбе мальчиков и девочек.
Он не любил бегать по коридорам с мальчиками, не гонялся с нами по лестницам и даже не играл в войну.
Его никогда не видели и в обществе нескольких девочек. Он всегда выбирал какую-нибудь одну и прохаживался с нею по коридору. О чем он с ней говорил?
С нами он почти не разговаривал, смотрел на нас свысока и только иногда удостаивал высокомерной улыбкой.
– Я уже не дети, – любил говорить он, – возможно даже, я скоро женюсь, если, конечно, подыщу что-нибудь достойное… Не понимаю, почему вам надоела темнота. Лично я люблю темноту. В темноте лучше думать.
– О чем?
Он загадочно улыбался.
Небольшого роста, коренастый парень, с красным прыщеватым лицом и, как нам казалось, довольно глупой улыбкой, сегодня он почему-то медлено ходил по темному коридору в одиночестве, и никто из нас не обращал на него внимания. Ну ходит и ходит.
А мы собрались в углу у двери химического кабинета и обсуждали проект Вани Розенберга. Он предлагал создать кружок мрачных юмористов под сокращенным названием "КМЮ". Селиванов может сделать светописью членские билеты. На голубом фоне с белыми лилиями будет изображен модный остроносый туфель и высокая рюмка. Члены кружка будут мрачно острить и относиться ко всему с юмором. Павлушка Старицкий уже придумал анекдот:
– По скале ползут две улитки. Одна спрашивает другую: "Как вы себя чувствуете?" – "Не плохо, – отвечает улитка, – но немного склизко…"
Нас это почему-то очень рассмешило.
И вдруг из глубины коридора раздался женский крик. Мы кинулись туда. В конце коридора стояла и плакала Таня Чиркина, а рядом стоял недоумевающий Иванов.
– Что произошло? – спросил Селиванов.
– Гена поцеловал мне руку, – сказала сквозь слезы Таня.
– Негодяй! – сказал Ваня Лебедев. – Это не может остаться безнаказанным.
– Он поцеловал мне руку!.. Он поцеловал мне руку!.. – повторяла, глотая слезы, Таня.
– Такого у нас еще не было, – сказал Костя Кунин. – Он опозорил нашу школу.
– Ребята, я не понимаю, что тут такого? – сказал Генка. – Все мужчины всем женщинам целуют руки, и никто не делает из этого трагедии.
– Не ври! – сказал Лебедев (он был самый умный в нашем классе и все знал). – Мужчины целуют руки только замужним дамам, а Таня – девушка. Ты ее оскорбил, и ты оскорбил всех нас.
Генка сказал:
– Плевал я на вас! – И хотел уйти.
– Нет, ты не уйдешь, – сказал Штейдинг, и Юрка Чиркин – Танин брат – схватил его за руку.
Генка хотел вырваться и убежать, но мы все обступили его, и Генка побледнел.
Павка и Никса Бостриков принесли откуда-то веревки. Герман ударил Генку, и Генка упал. Тогда мы связали его веревками, подняли на руки и снесли в подвал к двери физического кабинета. Здесь мы его бросили и сказали – будешь валяться до утра.
И ушли, довольные тем, что исполнили свой долг.
Мы считали, что вступились за честь Тани и честь своей школы.
Утром преподавательница физики Евгения Александровна Кракау спускалась вниз за электроскопом и увидела у дверей лежащего связанного Иванова.
А в двенадцать часов дня нас всех вызвали к заведующему. Александр Августович был рассержен до крайности. Он стучал кулаком по столу и кричал:
– Вы превращаете нашу школу в хулиганский притон! Вы действуете, как шайка бандитов! Вы налетчики! Что это такое, я вас спрашиваю?! Вы избиваете своего товарища, вы связываете его и бросаете в холодный подвал. Что это такое? Отвечайте!
– Он нам не товарищ, – ответил Селиванов.
– Мы его не избили, а только раз хорошо ударили, – сказал Штейдинг.
– Мы его связали, чтобы он не целовал руки девочкам, – сказал Лебедев.
– То есть как целовал руки девочкам? – взволновался заведующий.
– Губами своими целовал, – сказал Старицкий. – Тане Чиркиной. В темном коридоре. А когда я спросил его, зачем он это сделал, он мне ответил…
И Старицкий сказал на ухо Александру Августовичу, что ему ответил Иванов.
Заведующий побледнел и сказал всем:
– Идите.
Не знаю, о чем говорил потом заведующий с Ивановым. Только Иванов после этого разговора неделю ни с кем не разговаривал.
А член кружка мрачных юмористов Юзька Бродский придумал такой анекдот: петух подошел к курице и спросил: "Можно вам поцеловать руку?" На что курица ответила: "Я не цапля, чтобы стоять на одной ноге".
И мы избрали Бродского председателем КМЮ.
СПОРТПЛОЩАДКА
Я уже говорил о том, что за зданием нашей школы находилась запущенная площадка с развалинами старого дома. Мы называли ее "сломка" и, несмотря на опасность таких хождений, часто отправлялись в "экспедицию" по изучению сломанного дома, поднимаясь по разрушенным лестницам, будто висящим в воздухе. Иногда мы находили в кирпичах и в известке патроны от электрических лампочек, куски проводов, а один раз Сашка Чернов нашел там даже петровскую монету.
Разрушенный дом занимал примерно треть всей площадки, а две трети были загромождены битыми кирпичами, стеклами, мусором, который сносили сюда жители соседних домов.
Однажды, к концу урока естествознания, в класс зашел заведующий школой Александр Августович и, тряся своей бородкой, сказал:
– У меня к вам, ребята, есть предложение: давайте превратим площадку за школой в спортивную площадку. Будете на ней играть в футбол, в волейбол, организуем на ней соревнования по бегу, по прыжкам в длину, по метанию ядра. Хотите?
– Хотим! – закричали мы. Как можно не хотеть иметь свой собственный стадион?!
– Но для этого надо приложить усилия, – сказал Александр Августович. – Мы всё должны сделать своими силами. Все классы и педагоги вместе. Надо разобрать остатки разрушенного дома, сложить в одно место все кирпичи. Кстати, часть кирпичей можно использовать и построить возле кабинета естествознания террариум, где у нас будут жить лягушки и черепахи.
Будем работать после занятий часа по два в день.
Конечно, все дали согласие. А Ваня Розенберг – редактор нашей стенной газеты – даже выпустил специальный номер, в котором передовица называлась "Школьный стадион", и Бродский написал стихи, которые начинались так:
На площадке свалены
Мусор и развалины.
И не ясно нам, для ча
Там осколки кирпича.
Но теперь на этом месте,
Поработав дружно вместе,
Мы построим стадион,
Скоро, скоро будет он!
На другой день, как только окончились занятия, на площадке собралась вся школа.
Здесь были и здоровенные мальчики из последних, старших классов и щуплые малыши, все наши учителя и заведующий Александр Августович.
К сожалению, нам, младшим, не разрешили разбирать дом – это поручили старшеклассникам, и мы им очень завидовали. Нам поручили складывать у стены кирпичи.
Весь наш класс – и мальчики и девочки встали цепочкой от стены школы до разваленного дома и образовали конвейер, передавая по кирпичу из рук в руки.
Очень скоро образовалась высокая и широкая стена из кирпичей.
К нам подошел учитель математики Пестриков и сказал:
– Ребята, справа у разваленного дома лежит большая балка. Перетащите ее в школьный двор, она нам пригодится.
Мы побежали к балке, и десять человек подняли ее. Все поднимали, а одиннадцатый – Женька Данюшевский – командовал: "Раз, два, взяли!" Конечно, командовать было легче, чем поднимать и нести. Мы это ему сказали, он обиделся и перешел на подметание.
Взяв метлу, он размахивал ею и только разгонял мусор по всей площадке. Мы ему это сказали, он обиделся и перешел на собирание валявшихся бумажек.
Одну он поднимал, а десять оставлял валяться. Мы ему это сказали, он обиделся и ушел. Я побежал за ним.
– Куда ты, Женька? – спросил я. – Все работают, а ты хочешь смыться. Посмотри, как работают Лебедев, Кунин и Андреев. Даже Гая Осипова и та таскает кирпичины. Неужели тебе – мужчине – не стыдно?
И Женьке стало стыдно, и он вернулся и лично перенес пятьдесят кирпичей. Правда, он сложил их совсем не туда, куда нужно было, и нам пришлось их все перетаскивать.
Герман Штейдинг переносил самые тяжелые камни и балки. По лбу у него катился пот, руки были исцарапаны, но он даже не отдыхал.
– Что тебе – больше всех нужно? – спросил его Попов.
– Конечно, – сказал Герман, – я же футболист, а мы на этой площадке будем устраивать матчи. И я так думаю, что если взялся за что-нибудь, так уж надо делать по-настоящему.
– А тебе не тяжело таскать такие тяжести?
– Тяжело. Ну и что?
– Ребята! Я сейчас такую дощищу перетащил! Наверное, пуда два, если не больше, – сказал Толя Рясинцев.
– Покажи ее, – попросил Чернов.
– Не помню, куда ее положил.
– А ты вспомни.
– Не могу вспомнить.
– Не было такой доски, – сказал Чернов. – Зачем ты врешь?
– Я не вру, – сказал Толя, – я только немножко пофантазировал.
– Помоги лучше мне перенести эту трубу, – сказал Герман.
Толя ухватился за конец чугунной трубы, а Герман за другой конец.
– Не сачкуй, – сказал Герман, – я взял на себя всю тяжесть, а ты еле коснулся своими пальцами. Не бойся их замарать.
И Толе пришлось потрудиться. Он тяжело дышал и был красный, как светофор. А наш школьный фотограф Федя даже заснял его для стенгазеты.
Две недели трудились, и вот мы закончили работу.
Сегодня на нашей спортплощадке Павка Коротков, Леся Кривоносов и Ермоша Штейдинг показывают класс игры в футбол, а Дина Лакшина устанавливает рекорды в беге на сто метров.
Мы смотрим на светлую, сверкающую чистотой площадку, и наши глаза лучатся радостью. Это мы построили, это наш труд! И Толя Рясинцев гордо говорит:
– А что, ребята? Мы честно поработали.
БАНЯ
У нас были зимние каникулы. Делать было нечего.
Я играл во дворе с Колей Зеленчеевым в прятки, но, куда бы я ни прятался, он меня сразу находил, и мне стало скучно. Я вышел к парадной нашего дома на Большой проспект и стал считать, сколько проходит мимо мужчин с усами. Это мне тоже быстро наскучило, и я хотел было уже идти домой, как вдруг появились Романов и Селиванов.
– Что ты делаешь? – спросил Ромка.
– В основном ничего, – ответил я.
– Подходяще, – сказал Селиванов. – А мы вот собрались в баню.
– То есть?
– В прямом смысле этого слова.
– Ты знаешь, что такое баня? – спросил Ромка.
– Я никогда в бане не был.
– Значит, ты ничего в жизни не видал! – заявил Ромка. – Бери полтинник, чистое белье, мыло, мочалку и идем с нами.
– Разве мытье – это развлечение? – спросил я.
– Самое лучшее! Это театр, кино и, если хочешь, даже цирк. Пойдешь с нами – не пожалеешь.
– А зачем полтинник?
– То есть как зачем? Купишь входной билет и веник.
– А зачем веник?
– Ребенок! – сказал Леня. – Он не знает прелести веника. Мы тебя будем им бить. Это наслаждение.
– Для кого? Для тех, кто бьет?
– Идиот. Для тех, кого им бьют. Он наивное дите, он не знает настоящей радости жизни. Если хочешь идти с нами, немедленно собирайся. Мы ждем не больше пяти минут.