Я видела его с другой стороны, не со стороны его учеников художников, а со стороны музея, со стороны тех кто очень многому научился у Евгения Абрамовича, работая с ним на экспозициях как научный сотрудник -экспозиционер, так же как и Наталья Ивановна.
Вторично я встретилась с Евгением Абрамовичем как с художником, и это была середина 60-х годов. Это был огромный проект Государственного Литературного музея на Якиманке, который сгорел синим пламенем. Готовилась грандиозная экспозиция по истории советской литературы «от» и «до». Было 12 залов (комнат), выходивших окнами на Якиманку. Готовился большой проект, в который входили и все 12 залов и все рабочие комнаты. И получалось, что в комнате 18 м3, должен был вместиться весь «Серебряный век», что было немыслимо. Все это было волей и замыслом Евгения Абрамовича, при нашей абсолютной поддержке, лишь бы был музей.
В это время во многом в культуре и вообще в музее приходили к понятию, что же такое литературная экспозиция. До этого времени, роль художника воспринималась, как роль человека, который придет, культурно оформит экспонаты, а мы их культурно развесим. Экспозиции были перенасыщены текстом, и это был момент слома, изменения экспозиционной стратегии и для нас, молодых научных сотрудников. Когда изгонялись тексты, изгонялись политические тексты, изгонялась идея первозначимости идеологии. И вставала основная идея и задача, как подать «литературу?», «культуру и время?». Именно в этот момент в музей пришел Евгений Розенблюм. У него была довольно интересная бригада художников, это была Лаврова и Осокина, совсем молодые дамы, над которыми он вершил свою волю и которых вводил в русло своих идей.
Мы делали этот проект, который был защищен на художественном совете в конце 1964-го начале 1965 года. «Деды», как мы называли членов Художественного совета, во главе с Константином Ивановичем Рождественским очень критично и остро воспринимали проект. Они не соглашались. Евгений Абрамович выступал как борец. Это было настолько ярко, в те времена в музее делали капустники и кусочек частушки по поводу этого Художественного Совета из такого капустника я запомнила: «Наш Розенблюм рожден был хватом, не поддается супостатам. Пошел орать на рать. Ура, но близок, близок миг победы. Ура мы ломим гнуться «деды» и пишут протокол».
Это была первая работа с Евгением Абрамовичем в Литературном музее. Потом стало понятно и он тоже понял, что все таки всю русскую литературу, даже с выселением сотрудников, в 12 комнатах не разместить нельзя. Позднее родилась идея, что делаем только ХХ век, и Роземблюм задав тон, дав направление, определив художественное решение проекта, от этой работы отошел. Этот проект был выполнен и экспозиция музея стала принципиально новой работой для музейного дела по многим контекстам, и дала неожиданный поворот.
А вот следующая работа с Евгения Абрамовича был музей А.И. Герцена. Неожиданно было не только решение, сложная ситуация, т.к. была задумана литературная и мемориальная экспозиция с выделением отдельных кусков. И вот эту задачу Евгений Абрамович решал довольно любопытно, оригинально даже в подготовительной части. Это не был обычный форпроект, который делался из бумаги, и решался как архитектурный проект. Это был – большой общий проект, начиная от архитектуры и реставрации самого мемориального здания, до отдельного проекта каждого шкафа – витрины. В экспозиции были запроектированы плоские витрины и шкафы. И проект каждого шкафа решался как изобразительный монтажный лист – вот портрет Герцена, а это портрет его жены и все это было нарисовано, не подписанные квадратики, как это было раньше. Весь шкаф рисовался целиком. Это было совершенно неожиданно, необычно. С одной стороны все были удивлены, с другой ворчали, т.к. эти рисунки нужно было дополнительно оплачивать, и такие моменты возникали. Но это было безумно интересно, сразу все понятно и очень убедительно.
Елена Александровна Желвакова – вспомнила бы как все это делалось. Весь шкаф рисовался целиком со всеми экспонатами, которые там должны быть представлены.
Следующие экспозиции, которые мы делали вместе, тоже давали совершенно новые решения. Эти решения не всегда легко проходили, потому что скажем, когда мы делали выставку А. Блока, которую можно оценить, вообще как этап в музейном проектировании, его развитии и становлении, было много критики, непонимания, несогласия и т.д.
Но были еще две выставки по советскому периоду. Одна из них «Время вперед» - где Евгений Абрамович, что бы создать ощущение эпохи вводил не только чисто музейные экспонаты, а все что угодно. Это мог быть пулемет, наган, подвешенный макет спутника и т.п. И мало того, рукописи во всех этих экспозициях, а они были сделаны к 50-летию создания СССР – летали у нас на стропах.
Это было тоже неожиданно и противников было много, но несмотря ни на что мы строили эти экспозиции. Евгений Абрамович очень много мечтал и не всегда эти мечты воплощались. Но, при этом, начиная мечтать, он всегда думал о том, как технически это можно воплотить. Иногда это оказывалось очень сложным делом, для тех, кто это обязан был организовать и сделать в натуре. Но мне об этом хочется рассказать, потому, что это чисто человеческие черты. Так на стропах, на натянутых проволоках вокруг квадратных витрин должны были летать рукописи. Эти самые стропы должны были быть очень жестко натянутыми, что бы впечатление было бы не случайным и не безобразным. Приходит Евгений Абрамович и говорит: «Ребята нам нужны – тандеры». – «А что такое - тандеры? Мы не знаем и где их можно достать?» - «Нам нужны – тальрепы». «А что такое – тальрепы?». Евгений Абрамович отвечает – что это такие маленькие инструментики, благодаря которым эти стропы натянуты. – «А где берут эти – тандеры?» - «Это очень просто - в авиации». – «Простите Евгений Абрамович, а где, в какой авиации мы можем их достать?», «А как мы выйдем на авиацию?» и т.д. Мы начинаем пытаться искать, наконец, находим такой способ, через приятельницу, которая работала в министерстве авиации. Она договорилась о том, что мы читаем лекции в Министерстве авиации, а нам за это достают тандеры, которые производят на заводе в Иркутске. И вот в Иркутск летит наш сотрудник за тандерами. Евгения Абрамовича эти жизненные мелочи не касаются и совершенно не интересуют. Но потом тандеров не хватило, и наши монтажники сказали, что не волнуйтесь – «в две стороны проволоку вот так скрутим и будет все в порядке». Но Розенблюм всегда хотел совершенства. И это в нем было прекрасно.
На следующей экспозиции, когда мы стали делать «Историю Советской литературы» в здании Остроуховского дома, у нас стояли стекла и нужно было крепить экспонаты один к одному, так что бы они надежно держались. Тут у Евгения Абрамовича возникла новая идея. Он говорит – «Нужен авиационный клей!»- «А где достать этот авиационный клей?». Но случилось так, что были у нас родственные ходы на младшего Туполева, к которому мы обратились. Он принес маленький флакончик, сказав, что даже он – генеральный конструктов больше с территории завода вынести не может. И мы стали клеить просто на обычный и проверенный ПВА. И все держалось. О Евгении Абрамовиче мы всегда говорили - «Кремлевский мечтатель». Но самое главное не это. Самое главное было то, что Евгений Абрамович ввел много нового. Прежде всего - это понимание «образа в экспозиции». Он очень глубоко входил в тему и естественно умел, войдя в нее прочувствовать ее внутренне. Он умел очень жестко и точно ее сформулировать. Вот когда мы делали экспозицию по Истории советской литературы, начиная с ХХ века, мы очень много думали, делали хронику развития советской литературы, выделяя важнейшие лица в этой литературе. Мы старались внести в экспозицию те имена, которые были под запретом и к нашей чести, думаю, что я не совру, если скажу что многие имена мы ввели раньше, чем она появились в журналах, но это было наше желание, наша главная тема и задача. Вот как экспозиционно сформулировать что мы сделали? Что же сделал Евгений Абрамович с нашей экспозицией и нашей позицией, когда он ее хорошо обдумал. У него появилась такая идея. - «Мы не будем говорить о классиках этой литературы о ведущих каких-то именах, потому что для этого должно пройти время 30-лет и даже 50 лет это не время для литературы, что бы оценить ее как классику. А вот явление в целом, как явление, имеющее свои определенные формы и направления, и потому, так или иначе, оно войдет в соприкосновение с эпохой с определенными конфликтами внутри себя, но не как классическое явление». Отсюда у Евгения Абрамовича рождается идея, а «что такое классика?». Это книжный шкаф, в котором ставят на полку лучшее. И поэтому вся экспозиция им была решена как система книжных шкафов. Они были из плоти, реальными, они сохранились, к сожалению, они были сделаны из не очень хорошего материала, из фанерованной стружечной плиты. Центр шкафа был как витрина, а верх шкафа, как полка, которая рассказывала о жизни книги. И если почему либо, у одной книги была скудная жизнь, а у другого писателя полка была полностью заполнена, мы могли рассказывать об этих ситуациях жизни книги. Правда, когда Евгений Абрамович очень сильно увлекался, сама идея заставляла его отойти от того или иного пространственного решения. Был у нас зал 20-х годов. У Розенблюма родилась очень интересная мысль. Столкнулись С. Есенин и В. Маяковский, реально сталкивались они в Политехническом музее, столкнулись и в экспозиции литературного.
Потом был большой проект на Петровке, который не был осуществлен. Были разные споры. В какой-то момент литературный музей с Евгением Абрамовичем разошелся. Но в каждом человеке, с которым он работал, общался, встречался, он оставлял большую доля своей мысли, своего чувства, своего виденья, т.е. будил в нас эту мысль.
Экспозиция Блока – тоже было новым решением. Предстояло дать путь Блока и дать точки пересечения с Блоком 1918 года и Блоком начальным. По всей Петровке была выстроена стеклянная галерея, которую нужно было всю обойти, что бы увидеть этот путь. Это тоже было совершенно неожиданно, совершенно новое решение.
Евгений Абрамович мог быть деспотичным, делая свой проект, но по отношению к своим ученикам он был очень нежен. И когда он рассказывал о своей школе на Сенеже, когда он видел, что эти ученики творчески начинают работать, осуществляться, что они выходят из-под его крыла, и получают самостоятельность – это всегда была радость.
Он был безумно влюбленный в свое творение отец, когда рассказывал о своей Зойке, какая это была неизбывная нежность. И когда Зоя пришла к нам работать, то Евгений Абрамович был потрясен, что из нее вырастает абсолютно самостоятельный человек, и возможно немного переоценивал. Как–то он узнал, что Зое поручили проводить экскурсию. Он был возмущен и говорил: «Как вы могли Зойке поручить экскурсию? Это почти то же что золотыми часами забивать гвозди».
«Говорят. Что Крейн наш бука, но болтают это зря, он давно уже без звука уважает Розенбля» - вспоминает Елена Дмитриевна еще одну музейную частушку.
Он был элегантен, красив, неотразим. Он не только освещал, но и освещает нашу жизнь. Он размышлял и заставлял размышлять других. Он был самым творческим человеком, и он заставлял нас творчески думать. Евгений Абрамович был для нас очень важным человеком и продолжает им быть. И, о нем можно сказать, не с тоской - его нет, но с благодарностью – он был, и он остается с нами.