— Как, Женя, по-твоему, что больше мужества требует — штурмовка колонн и скоплений, бомбоудар по объектам или же торпедирование кораблей?
Лобанов — отзывчивый человек. Мягкий и дружелюбный. Но на подначку его не возьмешь. Разве что на наивность. С расчетом, что побоится обидеть, тем более — новичка. А мимо ушей пропустить вопрос ему воспитание не позволит.
С минуту раздумывает, глядя в небо.
— Не все ж перечислил, — цедит сквозь зубы, покусывая травинку.
— Ну, о разведке тебя...
— Что — ну?
В том и дело. Лобанов — «глаза полка», признанный мастер дальней воздушной разведки, но трепаться о ней не любит. Словно удачу боится сглазить — подслушают его там, где-то за тысячу километров, где формируются вражеские конвои и замышляются неожиданные налеты на наши базы и корабли. [43]
— «О любви не говори...» — призываю на помощь строку довоенной песенки.
Женька вздыхает. Я тоже. На о любви к дальней разведке, конечно. Или касается и разведки это одной своей стороной? Уж больно красив он, летчик Евгений Лобанов! Не говоря — за штурвалом, а вот и так. Раскинулся среди поля на бесприютной осенней полыни — от подвигов отдыхающий богатырь. Полы реглана раскинуты — черные крылья, — грудь круто выгнута, ветер шевелит густой темно-русый чуб. Взгляд в небо — недвижный и чуть нездешний, будто в тоске по частичке души, где-то забытой в неведомых далях.
— Я, что ль, ее выбирал...
Ясно, она его, а за что? Летчик отменный, может и остальное все лучше многих, но как в разведку, так первым — его. Украдкой оглядываю грудь его, плечи.
— Ребята у меня молодцы, — угадывает он мои мысли.
— Ну, у них все же нагрузка...
В досаде сдвигает брови. Летчик с плаката, ни дать ни взять. Только вот этого и не хватало, этой вот складки между бровей. Ишь, как тут и была! Ни на минуту, должно быть, не сходит с лица во всех его многочасовых полетах...
Приподымает голову, звучно выплевывает изжеванную былинку. Смотрит с сомнением мне в глаза.
— Или не пробовал с ними местами меняться?
Чувствую, что краснею. Черт! Так в самом деле салагой прослыть недолго.
— И как? — он же и выручает.
Пробовал, ясно, в воображении. Со штурманом всего проще — в полете он перед глазами. Впереди всей машины висит в плексигласовом конусе, один над немыслимой высотой. Пулеметные очереди, осколки — как дробью по птичьей клетке. И от прицела не оторвись. У меня хоть штурвал — громоотвод нервных токов. Тоже [44] себе не хозяин на боевом курсе, однако у штурмана и того нет. Не говоря о стрелках — те и вовсе... Одно дело — сам едешь, другое — тебя везут.
— Первое время больше всего боялся — вдруг кто с зарубки слетит. В дальнем, сам знаешь...
Нервный предел, кто не знает. Димыч на что был мужик, а и то в лазарет угодил к концу лета. Ладно, заметили вовремя — начал хандрить... Мысленно выстраиваю коротенькую шеренгу — летный экипаж Лобанова: штурман Иван Копенко, стрелки Александр Гудзь, Алексей Лихачев. Ребята как ребята, до командира всем далеко.
— Это и вся забота?
Переваливается на бок, приподымается на локте. Долго смотрит мне прямо в зрачки посветлевшими, без Тени мечтательности глазами.
— Или не знаешь?
— Знаю, Женя. Думал, привычка..
Отворачивается, сжав зубы. Смотрит в небо, в глазах тоска. Вдруг вскидывается рывком, выдернув из-под меня край реглана.
— Привычка? Да? К черту привычку! Понял?!
В первый раз его вижу таким. Вспоминаю свою тоску в дальних полетах. Как ни хитри с собой, ни бодрись... Живучая машина наш Ил-4, низкий поклон всем ее творцам. Но и у нее есть пределы. Страшно вспомнить, на чем приходилось порой доковыливать до своих. Выносила. Но не на тысячу ж километров! А на воду сесть, с парашютом спуститься... Лучше смерть, чем фашистский плен...
— К черту, понял? И тебе не советую привыкать!
— Можешь не беспокоиться, — усмехаюсь. — Потому и спросил. Это ты, что ль, без глаза вчера вернулся?
Отмякает. В углах губ насмешливые морщинки.
— Фара — пустяк. В плоскостях сколько глаз понабили...
— Не над Констанцей? [45]
— Типун тебе! Не пробились — кисель овсяный... Пошарили вдоль побережья Крыма. У Судака накололи самоходку с парой «охотников» в охранении, влепили ей эрэс в борт...
— Задымила?
— А то как! Штурман у меня молодец. Характер!
— Это и ценишь в нем больше всего?
— Так это ж и есть — все.
Пожалуй, так. Остальное приложится, если чего не хватает.
— Значит, только и остается?.. — задаю непонятный как будто вопрос.
— Только! — для Женьки-то он понятный. — В оба смотреть! Всем экипажем! Насмерть! Восемь, десять часов подряд... Ребята меня понимают.
Насмерть, как не понять. Тем более, если Лобанов сам говорит. Незаменимый в полку разведчик, «коршун Констанцы». Заново вглядываюсь в него. Мягкий, отзывчивый...
Садится, стряхивает с реглана комочки земли, травинки.
— Погоду, наверно, дали. Замаскировался тут, не найдут...
Я сижу лицом к поселку и вижу: от домика штаба, точно пчела от улья, отрывается торопливая легковушка, скользит по-над рытвинами грунтовой бензовозной дороги; от нее, в свою очередь, отделяется щуплая фигурка связного...
— Ну вот и поговорили, — словно увидев все это спиной, подымается Женька. — Вчерашнее задание никто же не отменял.
Подпоясывается, щегольски заламывает фуражку.
Красив, красив!
Рост, плечи...
Характер. [46]
Не только разведка
25 ноября в полк поступил приказ нанести торпедный удар по транспорту «Ташкент» в Феодосии. Досадно чуть не до слез: наше судно, родное, советское, довоенная гордость транспортного флота. Но что поделаешь? Немцы спешно ремонтировали его, чтобы использовать для доставки своих войск и вооружения в районы предстоящих боев.
Задачу поручено было выполнить трем экипажам второй эскадрильи. Способ атаки — торпедный удар. Давно экипажам полка не приходилось действовать в качестве «низких» торпедоносцев. Однако погодные условия не оставляли выбора. Для торпедоносцев же низкая облачность — как раз находка.
Разведку погоды выполнил капитан Федор Клименко: на всем маршруте нижний край облаков не поднимается выше пятидесяти — ста метров. С экипажами была тщательно отработана схема подхода к цели и атаки.
Группу вел опытный командир эскадрильи майор Дмитрий Минчугов со своим штурманом, признанным мастером бомбовых и торпедных ударов майором Петром Будановым. Ведомыми летели также испытанные в боях экипажи — старшего лейтенанта Ивана Василенко и моего старого товарища по 36-му авиаполку лейтенанта Василия Андреева.
Он и рассказал мне потом, как все происходило.
— Как бы не жарче было, чем, помнишь, в августе, когда мы с тобой бомбили там корабли...
Долетели они нормально, через два часа пробили облака. Феодосийская бухта, порт... Минчугов подает команду «Атака».
Снизившись до двадцати метров, торпедоносцы устремляются к цели. Навстречу — ураганный огонь! Снаряды рвутся не только в воздухе, но и на поверхности моря. Водяные колонны чуть не до облаков частоколом [47] огородили порт. То и дело исчезает видимость. Трудно не только поразить цель, но даже и сбросить торпеды так, чтобы они попали в промежуток между молами, ограждающими порт с моря.
Минчугов и Андреев атаковали с дистанции восемьсот метров. Крутым противозенитным маневром вышли из зоны огня. Торпеда Минчугова взорвалась у стенки защитного мола; взрыв андреевской увидеть не удалось.
Старший лейтенант Василенко прорвался сквозь стену из водяных колонн и разрывов снарядов и сбросил торпеду с четырехсот метров. Пробурив воду, она прошла как раз по центру транспорта. «Ташкент» окутался плотным облаком дыма...
* * *
Из донесения крымских партизан командованию ВВС Черноморского флота стало известно, что в Гурзуфе, в корпусах бывшего военного санатория, отдыхают гитлеровские офицеры-фронтовики. Полку было приказано уничтожить фашистов, когда все они будут в сборе — в обеденный час.
7 декабря семь самолетов были вооружены бомбами различного калибра — от десяти- до двухсотпятидесятикилограммовых. Группу возглавили командир 63-й авиабригады полковник Токарев со штурманом нашего полка майором Толмачевым. Ведомыми в правом пеленге летели командир полка подполковник Канарев, комэски майоры Чумичев и Минчугов; в левом — лейтенанты Жестков, Андреев и я.
Перед вылетом на стоянку прибыли кинооператоры Иван Запорожский и Всеволод Афанасьев, стали настойчиво проситься лететь с нами. Отбиться от них было невозможно. После долгих пререканий и уговоров командир полка определил Афанасьева в мой экипаж, Запорожского — к Андрееву. Обрадованные «киношники» залезли в кабины воздушных стрелков и стали приспосабливать свою аппаратуру к съемке. [48]
Двухчасовой полет над морем. На цель заходим со стороны горы Медведь, на высоте восемьсот метров. Вражеские зенитки молчат: очевидно, наше появление оказалось для них неожиданностью.
Ведущий с ходу сбрасывает бомбы. За ним — остальные. В том числе мы.
— Цель накрыта! — докладывает Панов.
И тут же в наушниках раздается сконфуженный голос Сергиенко:
— Командир, запоздал малость...
— Объясни толком! Ничего не понимаю...
— С запозданием сбросил, пошли с перелетом, разорвались на набережной...
— Так это наши? — врывается в разговор восторженный голос Жуковца. — Как раз угодили в зенитную батарею! Я сфотографировал!
Не было бы счастья, да несчастье помогло!
— Усилить наблюдение за воздухом! — командую, разворачиваясь в сторону моря.
— Командир! Я же не все бомбы сбросил...
— Как так?
—- Поставил на электросбрасыватель не всю серию, а аварийно не продублировал...
— Спишь, что ли, штурман?
— Давно не бомбил, все разведка, разведка...
Утратил навык. Ничего не поделаешь, приказываю Панову запросить разрешение у ведущего — самого комбрига! — выйти из строя для повторного захода.
— Ведущий разрешил, — докладывает Панов спустя минуту.
С разворотом в сторону берега выхожу из строя. Над санаторием сплошной дым. Стоит ли еще туда сыпать бомбы?
— Добавим по зенитной батарее! — решаю.
— Давай! Доверни влево, вдоль набережной, легче будет целиться, а то деревья мешают... [49]
— Может, слезть, спилить их?
— Не надо, командир, доверни чуть левее, Так... так держать... Сброс!
— Может, опять показалось? Продублировал?
— Ну что ты, командир...
— Бомбы рвутся на позиции батареи! — звонко докладывает Жуковец. — Сфотографировал!
— Молодец!
Резко разворачиваюсь. Позади пожары. Группа уже не видна. Штурман дает курс на аэродром, сокрушается:
— Хорошо еще, батарея попалась. А то бы как в белый свет...
— Сделай вывод! При длительных перерывах не мешает и по-учебному с бомбардировочным оборудованием потренироваться.
— Век буду помнить...
После посадки доложил ведущему о причине повторного захода.
Комбриг одобрил мои действия, но строго предупредил: надо лучше готовить экипаж к боевым вылетам.
Фотоснимки показали, что два здания санатория полностью разрушены.
Вскоре, однако, от партизан поступило обескураживающее известие: во время налета санаторий пустовал, все отдыхающие гитлеровские офицеры с утра покинули Гурзуф. Очевидно, разведке противника удалось проникнуть в наши планы. Были сделаны соответствующие выводы, приняты строжайшие меры по соблюдению секретности при подготовке подобных ударов.
А после освобождения Крыма подтвердилось: 7 декабря 1942 года нашими бомбардировщиками была уничтожена зенитная батарея на берегу, и на ее позиции нашли свою смерть более тридцати вражеских артиллеристов.
Вот уж действительно, не было бы счастья... [50]
Страничка истории
На войне время измеряется не календарем, не часами. Минуты порой стоят дней и недель, а то, что в обычной жизни требует месяцев, даже лет, здесь совершается в считанные дни и недели. Давно ли покинули мы родной свой тридцать шестой? А уже снова — как дома. Что — как! Дом и есть для нас полк, иного родного гнезда у фронтовика не бывает.
А входя в новую семью, как не знать ее прошлого?
Мы с уважением изучали историю полка, усваивали его боевые традиции. И новые наши друзья охотно помогали нам в этом.
Нам уже было известно, что полк — тогда 2-й минно-торпедный — сформировался в конце 1939 года в Крыму, что первым его командиром был знаменитый на весь Черноморский флот летчик майор Алексей Григорьевич Биба, комиссаром — полковой комиссар Иван Алексеевич Водянов, а командиром первой эскадрильи, как и сегодня, — Федор Михайлович Чумичев, в то время капитан. Несколько экипажей вновь сформированного полка получили боевое крещение в первый же месяц — в боях с белофиннами. В том числе экипаж Ивана Васильевича Арсеньева, нашего теперешнего заместителя командира полка по летной подготовке.
1940-й был годом напряженной учебы. Перед командованием части была поставлена задача как можно быстрее ввести в строй летные экипажи, научить их в совершенстве владеть сложной боевой техникой. 10 ноября весь полк принимал участие в больших учениях совместно с кораблями Черноморского флота. Это был экзамен на зрелость, и полк выдержал его с честью. Всему личному составу 2-го авиационного полка за успешное проведение учений и высокое боевое мастерство нарком Военно-Морского Флота объявил благодарность. [51]
Напряженная учеба продолжалась. К весне 1941 года шестьдесят процентов летчиков полка летало ночью.
22 июня рано утром полк был поднят по тревоге. Экипажи быстро подготовили самолеты и ждали сигнала на очередной учебный вылет.
Оказалось — война...
Днем прошли митинги во всех эскадрильях. Летчики давали клятву до последнего вздоха защищать Родину, во что бы то ни стало разгромить вероломного врага.
В ночь на 23 июня был получен первый боевой приказ: нанести бомбовый удар по нефтебакам, порту и военно-морской базе в Констанце. Взрывы и пожары накрыли объекты бомбежки. Днем был нанесен еще более массированный удар. Операция проводилась совместно с 40-м бомбардировочным авиаполком, в ней участвовало семьдесят три экипажа. Мощные бомбардировки были повторены утром следующего дня. Тридцать шесть самолетов ДБ-3 и СБ метко обрушили свой груз на вражеские корабли и транспортные суда, на причалы и нефтебаки, на нефтеперегонный завод... Огнем были уничтожены большие запасы топлива. В воздушном бою сбит один истребитель противника. Наши группы вернулись на свои аэродромы без потерь.
Первый тяжелый воздушный бой пришлось выдержать в тот же день, 24 июня. О нем рассказал нам, новоприбывшим летчикам, майор Александр Федорович Толмачев, теперешний штурман полка.
— Ясно, что боевого опыта у нас еще не было, летели без прикрытия истребителей... Что нас спасло? Исключительное хладнокровие! Точное следование инструкциям и приказам...
Тридцать два бомбардировщика на подходе к Констанце были встречены шестнадцатью Хе-113. На четверку ДБ-3, ведомую комэском капитаном Семенюком, штурманом у которого был Толмачев, напали четыре вражеских истребителя. По сигналу комэска бомбардировщики [52] сомкнулись, пошли плотным строем, не изменяя курса и высоты. То же сделали и остальные группы. Заходя то сверху, то снизу, «хейнкели» пытались разрушить строй. Безуспешно! Больше того, чуть не каждая атака завершалась тем, что один из них круто валился вниз, оставляя за собой хвост густого черного дыма...
Одиннадцать истребителей врага нашли свою гибель в этом бою. Наши потери составили девять боевых машин. Один ДБ-3 был сбит зенитным огнем противника. Несмотря ни на что, группа успешно отбомбилась: запылали элеватор и сооружения в порту.
— В этом бою мы еще раз уверились в удивительной живучести наших машин, — рассказывал Александр Федорович. — Самолет лейтенанта Беликова, например, возвратился на свой аэродром, имея семьсот пробоин в плоскостях и фюзеляже! Сильно пострадали и другие. Из нашей четверки вернулись все, кроме одного...
Кроме одного...
Это был самолет лейтенанта Василия Юра. Огнем фашистских истребителей на нем был выведен из строя один мотор. Героическими усилиями экипаж сумел сохранить свое место в боевом строю и отбомбиться по цели. Однако по выходе группы из зоны зенитного огня «хейнкели» с новой яростью набросились на израненную машину. Экипаж героически отбивался, сбил одного стервятника. Но вот и второй мотор стал давать перебои. Летчик был вынужден покинуть строй. Этого только и ждали остервеневшие от неудач гитлеровцы. Атаки следовали одна за другой, стрелок-радист Иван Кузнецов ни на секунду не отрывался от пулемета...
Несмотря на все усилия летчика удержаться в горизонтальном полете, машина катастрофически теряла скорость и высоту. Мотор все чаще давал перебои. Надвигалось море, бескрайнее, безучастное. «Хейнкели» отстали, поняв, что машина обречена.
Окончательно смолк мотор. [53]
— Приготовить шлюпку! — в оглушающей тишине приказал Юр. — Снять парашюты, проверить спасательные пояса...
Аккуратно спланировав, посадил машину на воду.
Минуту спустя три человека остались в плену у пустынного моря. В довершение бед в момент погружения самолета с низенькой шлюпки волной смыло весла.
— Будем грести руками, — сказал командир.
Гребли до вечера. Ориентируясь по солнцу, направляли свое утлое резиновое суденышко к крымскому берегу.
Короткие южные сумерки быстро сгустились в ночь. Высыпали звезды. Штурман лейтенант Израиль Левинсон на глаз определился по ним.
— До Крыма не меньше двухсот километров. Без весел...
— Придумаем что-нибудь, — упрямо перебил Юр. — Главное — верить! Ребята нас не бросят...
Верили и гребли.
К полуночи посвежело, прижались друг к другу, дрожа в промокших комбинезонах. О сне никто не думал. Тоскливо глядели на лунную дорогу, чешуйчатой золотой лентой опоясавшую море, — где-то в конце ее скрывались родимые берега...
Снова гребли.
Перед рассветом море почернело, предутренняя короткая зыбь зашлепала в дутые борта шлюпки. Соленые брызги разжигали жажду.
Взошло солнце. Штиль. Зной. Пустынная слепящая гладь. Пить. Пить, пить... А воды в обрез, если даже рассчитывать на одни сутки.
Томительный день. Безжалостно жгущее солнце.
Гребли. Скупыми глотками неосвежающей, теплой воды изредка утоляли жажду. Опустить флягу за борт, чтоб охладить, боялись: вдруг вырвется из усталой руки... [54]
Вторая ночь. Та же работа. Та же упорная вера, без слов.
К утру подул порывистый ветер, заштормило. Легонькое резиновое суденышко стало, как мячик, бросать с волны на волну. Временами накрывало, обдавало людей с головой. Грести стало невозможно и бессмысленно: шлюпку швыряло то в одну сторону, то в другую на десятки метров.
— Верить! — хрипло приказывал командир.
Верили. Страдали уже не от жары — от холода. Промокших до нитки голодных людей на ветру била дрожь.
Во второй половине дня шторм унялся, сменился устойчивым свежим ветром.
— Парус... — мечтательно пробормотал штурман.
— Парус! — скомандовал командир.
Взялись за работу. Спустя пять минут двое стояли по бортам шлюпки, растягивая в руках связанные рукавами комбинезоны. Третий удерживал шлюпку в нужном направлении, опустив в воду вместо весла ладонь в кожаной летной перчатке.
— Пошла! Пошла родная! — в восторге кричал штурман Левинсон.
Шлюпка, гонимая плотным попутным ветром, двигалась ровно и ходко, стремительно обгоняя клочья пены и пузыри на бурлящей за бортом воде.
К закату ветер стих, пришлось снова налечь на «весла».
— До берега километров восемьдесят, — определил штурман.
И еще одна ночь, третья, без сна. Морская вода разъедала потрескавшуюся кожу, каждая царапина на руке превратилась в саднящую рану. Двое гребли, третий пригоршнями вычерпывал воду из заметно обмягшей шлюпки.
В середине дня возвратился вчерашний шторм, еще более рассвирепевший. Шлюпку заливало, кидало с гребня на гребень, едва не ставило на борт. Держались за [55] веревочные леера, друг за друга. Сняли с ног по ботинку — вычерпывать воду.
Когда силы, казалось, совсем иссякли, увидели на горизонте землю. Тонкая темная полоска...
— Ур-ра-а-а!!!
Но радоваться оказалось рано. Шторм внезапно стих, сменившись мертвым штилем. И хоть надежда придала сил, темная кромка на горизонте к закату не сделалась шире...
Распухшими, одеревенелыми руками гребли всю ночь. С рассветом убедились: берег все так же далек. Как мираж.
Никто ничего не сказал. Гребли. Гребли и верили. Верили и гребли.
Когда солнце приблизилось к зениту, услышали звук мотора.
Вскочили, рискуя опрокинуть свой утлый ковчег, стали вглядываться в слепящее небо.
— Наш! Родной!!!
Закричали, как дети, замахали руками, шлемами, комбинезонами...
Самолет покачал крыльями — заметил! Сделав круг, заспешил в сторону берега.
Ожидание... Минуты как часы. Часы как сутки.
И вот в небе появился самолет. Другой — МБР-2. С полукруга сел на воду, осторожно подрулил к шлюпке. Несколько минут — и трое спасенных оказались на его борту. А затем — и в родном полку...
* * *
Большое значение имел тот бой в истории части. Он послужил толчком к совершенствованию тактики действий больших групп бомбардировщиков, к усилению вооружения самолетов. Для защиты со стороны задней полусферы на ДБ-3ф был установлен дополнительный — люковый пулемет. Соответственно и экипаж пополнился четвертым членом — воздушным стрелком. [56]
— Это и был ваш самый памятный день в первый месяц войны? — спросили мы у Александра Федоровича.
— Нет, это первая встреча с врагом в воздухе. А самый... Самый тяжкий для меня бей произошел три недели спустя, тринадцатого июля...
В тот день в полк поступил приказ: уничтожить мониторы{1} в порту Тульча. Шестерку бомбардировщиков вел заместитель командира полка Герой Советского Союза майор Александр Николаевич Токарев. Перед седьмым экипажем — капитана Семенюка — стояла особая задача: при подходе группы к цели отвлечь огонь на себя, подавляя зенитные средства противника, затем сфотографировать результат удара.
Было известно, что Тульча сильно защищена зенитками, потому и назначили на отвлекающий маневр этот экипаж: комэск Платон Семенюк, отличившийся еще в войне с белофиннами, был одним из лучших, хладнокровнейших летчиков полка.
До подхода к цели летели вместе с группой. Но вот в частых просветах между белыми облаками замелькала голубая лента Дуная. Толмачев сверился с картой.
— Отходим, командир!
Семенюк резко отдал штурвал, машина скользнула вниз, шестерка бомбардировщиков осталась за облаками. Хрустальный воздух, абсолютная видимость. Толмачев быстро отыскал среди зелени, с трех сторон окаймляющей порт, характерные треугольнички зенитных позиций, летчик парой доворотов вывел бомбардировщик на одну из них. Но почему батареи молчат?
— Слева два «мессера»! — голос стрелка-радиста.
Вот в чем дело! Но машина уже на боевом курсе. Можно быть уверенным, рука Платона не дрогнет. Толмачев [57] тщательно прицелился, разрядил кассету осколочных бомб. Дал довороты на новую батарею. Застучали оба пулемета. Значит, «мессеры» бросились в атаку одновременно — сверху и снизу...
— Спокойно, Саша... Спокойно, не промахнись, — ровный голос в наушниках. Платон вел машину как по струне.
Вторая серия бомб устремилась к цели.
— Пара «мессеров» справа! — новый доклад Егорова.
Пулеметы захлебывались огнем. На секунду обратив взгляд к порту, Толмачев увидел водяные столбы, огромный куст дыма над палубой одного из серых низкобортных мониторов...
— Отворот влево! Фотографировать...
Семенюк заложил крутой вираж, стрелки продолжали отбиваться от бешено наседавших истребителей. Секунды — и самолет ляжет на курс для фотографирования...
В этот момент по плоскостям простучал град пуль. Раздался грохот. Машина вздрогнула, нос ее угрожающе пополз кверху. Толмачев запоздало ощутил тупой удар о спину, влажную теплоту под курткой...
— Платон, я ранен...
Ответа не было. Штурман резко обернулся, острая боль затмила глаза. В прорезь приборной доски увидел: летчик, смертельно бледный, бессильно привалился к борту кабины, на щеку из-под шлемофона сползла струйка крови. Свободный от рук штурвал мелко подрагивал, неудержимо сползая вперед...
Рывком выхватив из зажимов ручку аварийного управления, Толмачев вставил ее в гнездо, ноги бросил на откидные педали. Забыв о ранении, изо всех сил потянул ручку на себя. В глазах поплыли оранжевые круги, нос самолета продолжал описывать крутую спираль. Триммер! Рукавом смахнул кровь, заливающую глаза, нашел нужную ручку, плавно повернул ее...
Нехотя, как бы с натугой, машина перешла в горизонтальный полет. [58]
Теперь сектор газа! Вперед, до конца!
Натужно взревели моторы...
— Не сразу я понял, в чем дело, — вспоминал теперь Толмачев, — ранен в спину, а кровь заливает лицо... Тот же, должно быть, осколок, который смертельно ранил Платона, вдобавок задел еще и мне голову. Я в первый момент и не почувствовал. Не до того было. Машина плохо слушалась рулей, давал перебои левый мотор... Сквозь шум в ушах слышу доклад Егорова: маслопроводы, шасси... на левой плоскости пробит бак, бьет бензин... Значит, опасность пожара! Ясно, до аэродрома не дотянуть, ни мне самому, ни машине...
Кровь со спины намочила под ним парашют. Сидя на скользком, справляться с педалями стало еще труднее. Все чаще наплывала опасная дурнота, обессиливающая дрожь...
Больше всего он боялся потерять сознание: каждое натужное движение отзывалось темнотой в глазах...
Самолет резко вывернуло в сторону — заклинило левый мотор.
Собрав последние силы, штурман надавил на педаль. Когда очнулся от секундного беспамятства, увидел внизу знакомую излучину Дуная...
* * *
С изуродованным шасси с высоты десяти-пятнадцати метров самолет «провалился» на поле. При ударе машины о землю Толмачев потерял сознание. После узнал, что его выметнуло из развалившейся, как картонный домик, кабины, отбросило шагов на двадцать в сторону...
Оба стрелка, Егоров и Якушев, остались целы и невредимы. Толмачев пролежал в лазарете месяц. За свой подвиг был награжден орденом Красного Знамени.
Командира эскадрильи капитана Платона Федоровича Семенюка жители Измаила с почестями похоронили на главной городской площади... [59]
Начинаем думать
Контрнаступление наших войск под Сталинградом благоприятно повлияло на ход борьбы на Кавказе. По всему чувствовалось, что готовится наступление и у нас. По дороге вдоль побережья Черного моря днем и ночью сплошным потоком двигались войска, разнообразная техника. Мы понимали, что все это идет на усиление Черноморской группы войск Закавказского фронта, действующей на новороссийском, туапсинском направлениях и на перевалах Главного Кавказского хребта.
Настроение у всех было приподнятое. Тем более у меня. В перспективе — освобождение Северного Кавказа, родных Минвод...
В декабре полк продолжал боевые действия на прибрежных коммуникациях, вел интенсивную воздушную разведку во всех районах западной части Черного моря, помогал крымским партизанам, сбрасывая им на парашютах продовольствие, оружие, боеприпасы.
13 декабря. Опять разведка. Объекты не новые — Феодосия, Ялта. Задача ясна, маршрут известен, противовоздушная оборона портов изучена. Лети, выполняй. Делай дело как следует, а там — что бог даст.
Так рассуждали мы раньше. Не так — теперь.
— Надо думать, — как-то сказал я Грише после возвращения из очередной разведки с хорошими снимками и с нехорошими дырами в плоскостях.
— Надо, командир! — он сразу понял. — На счастье надейся...
— В том-то и дело. Теорию вероятности помнишь? С увеличением числа опытов... Пять, десять раз прилетим еще с дырками и со снимками...
Слова показались знакомыми. Вспомнился разговор с замполитом — почем открытки в Феодосии, — похвала его, от которой... Ну да, это он и сказал: «Подумай!» [60]
Стали думать. Не только, как раньше, о каждом конкретном задании перед полетом, а вообще. Например, о трубках. Кто не знает, что у немецких зенитных снарядов дистанционные трубки имеют четные установки по сотням метров? Даже считается, что на нечетных высотах летать безопасней. Но это так, вроде приметы, толку от этого мало: рассеивание снарядов, как правило, превышает полсотни метров. Да и высотомер на больших высотах не обеспечивает такой точности.
Однако это нам послужило толчком.
Ясно, что самолет наиболее уязвим на боевом курса. В эти минуты маневр исключен. Нельзя отвернуть ни на градус, если не хочешь промазать: самолет не пушка, нацеливается всем корпусом, не стволом. То же — на курсе фотографирования, при плановой съемке. Направление менять нельзя. А высоту? Можно, наверно, на качестве снимков это особенно не отразится. В определенных пределах, конечно, в зависимости от расстояния до цели.
Этим и занимались в последние дни мы с Гришей — выясняли пределы. Высчитывали, составляли таблицы, кое-что проверяли в полетах. Выявляли возможности маневрирования по высоте с целью затруднить пристрелку фашистским зенитчикам.
Волнообразный полет! Вот к чему мы пришли в итоге. Не мы, наверно, первые, но какая разница, А главное, теория — это одно, а практика...
Вот почему к обычному предполетному волнению в это утро примешивался какой-то особенный интерес. Азарт первооткрывателей...
Стартовали с восходом солнца. У побережья видимость неплохая, четко просматриваются языки леса по склонам гор, поселки с беспорядочно раскиданными, по обычаю этих мест, домиками, отдельные стройно спланированные, но лишенные признаков жизни участки санаториев... [61]
Не дойдя до Сочи, отвернули в море: зона досягаемости истребителей противника.
— Усилить наблюдение за воздухом!
Без приключений достигли крымского берега. Но тут нам не повезло. Феодосия закрыта туманом, фотографирование невозможно.
Снова уходим в море — обогнуть посты воздушного наблюдения, незамеченными выйти к следующему объекту. В районе Ялты видимость есть. Снижаемся до двух тысяч, берем курс на порт. Навстречу — плотный заградогонь.
— Проходи мимо, — советует Сергиенко. — Попробуем обмануть.
Идем стороной. Разрывы следуют за нами. Нет, не удастся сегодня нам наша «волновая тактика», слишком рано были замечены. Видимость — палка о двух концах. Придется маневрировать курсом.
Резко разворачиваюсь на город. Разрывы остаются слева. Спустя минуту снова обкладывают машину.
— Теория вероятности, — пробует шутить Гриша. — Отверни влево на тридцать градусов...
Мгновенно выполняю разворот и тут же начинаю новый — на заданный курс для фотографирования.
— Так держать! — Сергиенко начинает съемку.
Зенитчики пристрелялись, вокруг сплошной ад. Машина вздрагивает, как на ухабах. Чуть снижаюсь, вновь подымаюсь...
— Все! — выдыхает штурман.
Моментально ставлю машину почти на ребро, со снижением ухожу в сторону моря.
Панов передает на землю:
— В порту Ялта обнаружен транспорт водоизмещением две тысячи тонн...
Вижу, как Гриша стирает перчаткой пот, обильно стекающий из-под шлема. [62]
— Да... — вздыхает. — Устроили фрицы нам волнообразный полет!
— Думал, машина не выдержит, — выключает морзянку Панов. — До хруста в суставах крутил ее командир.
— Свои суставы пощупай, — советует Жуковец.
— Ну-ну, разболтались! В оба смотреть!
Молодцами держались ребята.
Осмотрев машину после посадки, техник Миша только покачал головой.
— К утру залатаешь?
— Было бы что латать...
— Ну-ну, не нарочно же подставлялись. Замполит придет дыры считать, скажи: думаем!
На отпечатанных снимках четко был виден транспорт, стоявший под разгрузкой в порту Ялта.
Остается надежда
Наступила полоса дождей. Видимость нулевая, аэродром — черноземное пахотное поле. Но и в этих условиях разведка не прекращалась. Летали у берегов Болгарии, Румынии, где погода была получше. Удачно действовал в третьей эскадрилье экипаж капитана Саликова. 17 декабря обнаружил в районе Евпатории транспорт и танкер в охранении двух тральщиков и самоходных барж. На другой день — у мыса Херсонес три сейнера...
Но вот и активные действия. 19 декабря в паре с Дулькиным вылетаем на «свободную охоту» в качестве торпедоносцев. Паша Дулькин — старший лейтенант, товарищ по 36-му полку, не раз вместе летали. Умелый, решительный летчик.
Опыта действий торпедоносцев в 5-м гвардейском полку, по сути, не было. У нас с Дулькиным кой-какой был. Трудное это дело — торпедная атака вражеского конвоя. Жесточайшее противодействие с кораблей неизбежно, маневр на боевом курсе исключен. Здесь — кто [63] кого. Все решается в считанные секунды. Сближение с целью — на высоте двадцать-тридцать метров, сброс торпеды — с дистанции четыреста — пятьсот. Успех решают выдержка, хладнокровие и — что там умалчивать — храбрость.
Тщательно обшариваем прибрежные морские коммуникации Крыма. Плавсредств нет. Пролетая Балаклаву, замечаем у входа в порт три сторожевых катера. Еще два — у входа в Северную бухту Севастополя. Идти на них с торпедами — все равно, что из пушки по воробьям. Снизились, обстреляли из пулеметов. Повторных заходов не делали: катера находились в зоне противовоздушной обороны портов.
Время возвращаться на аэродром...
С несброшенными торпедами вернулась и вторая, сменившая нас на «охоте», пара торпедоносцев — экипажи комэска-2 майора Минчугова и капитана Василенко.
Экипаж капитана Николая Саликова, выполняя разведку возле румынского побережья, обнаружил тральщик противника. Несмотря на сильный зенитный огонь, четырежды атаковал корабль эрэсами. Самолет получил три прямых попадания снарядов — в бензобак, стабилизатор и штурманскую кабину. Штурмана капитана Федора Аглоткова ранило осколками в ноги, руки, лицо...
Поздно вечером стало известно, что от экипажа третьей эскадрильи, выполнявшего особое задание, поступила тревожная радиограмма: «Имею неисправность. Возвращаюсь».
Ждали до поздней ночи.
Самолет так и не вернулся...
Это был экипаж капитана Федора Клименко, он должен был высадить парашютиста, переодетого в румынскую форму, в районе Троицкое, за Мелитополем.
Отважный, надежно слаженный экипаж, воевавший с первых дней войны. О нем следует рассказать особо.
Про Федора Клименко в полку говорили: «Летчик от [64] бога!» Коммунист, храбрый и умелый командир, он к тому времени успел сделать двести пятьдесят шесть боевых вылетов, из них сто тридцать семь — ночью. Был награжден двумя орденами Красного Знамени. Под стать командиру были и члены его экипажа — штурман Михаил Гордеев, стрелок-радист Михаил Гусев, воздушный стрелок Иван Довбня.
Вместе они громили фашистов в Констанце, Плоешти, Сулине, Тульче, Галаце; защищали Одессу, Керчь и Новороссийск. Все четверо — севастопольцы! С первого до последнего дня обороны славного города-крепости находились на аэродроме Херсонесский маяк, откуда совершили сто боевых вылетов. Поднимались в воздух по три-четыре раза в сутки. Тридцать четыре раза участвовали в налетах на вражеские аэродромы. Севастопольской группой 5-го авиаполка, которая состояла из шести-семи самолетов и которой командовал наш комэск майор Чумичев, с 15 февраля по 30 июня сорок второго года на аэродромах было уничтожено шестьдесят самолетов противника. На ростовском участке фронта, действуя в одиночку, экипаж Клименко метким бомбовым ударом разрушил понтонную переправу гитлеровцев через Северский Донец, уничтожил несколько фашистских танков в районе станицы Тацинской. В Феодосийском порту торпедировал транспорт...
Много замечательных дел было совершено экипажем и при нанесении массированных групповых ударов — о них часто рассказывалось в полку, в них отразилась история первых двух лет боевой деятельности гвардейцев, их гордость и слава.
Действуя в составе ударных групп, отважный экипаж топил вражеские корабли на черноморских коммуникациях и в базах, участвовал в одной из самых труднейших операций — разрушении Черноводского моста через Дунай, бомбил передний край, т