— Разговоры! Следи за ведущим.
Небольшие довороты, и цепочки бомб устремляются к цели.
Огня нет, однако Бесов резко меняет курс. Издевается? После вчерашнего разговора?
В тот же момент за хвостом самолета вспухают разрывы.
— Вспышки заметил! — с восхищением поясняет Володя. — Вспышки выстрелов, на земле!
Ну и глаз у Бесова! Вот что значит — ас.
— Как бомбы?
— Нормально! Облачность помешала как следует посмотреть.
Нормально. Хоть и не наблюдал. Действительно, уж как дома... [139]
Истребителям не нашлось дела. Помахали крылышками, ушли.
— Похоже, сдает фриц, — угадывает Жуковец мои мысли.
— Приманивает, — острит неговорливый Панов.
— Ну-ну, не избалуйтесь! Не хватало нам бдительность потерять.
Техник Миша, облазав машину, буквально расцвел, залился румянцем, словно ему привезли подарок.
— Что, Михаил? Наконец-то придавишь жука на всю ночь!
— Не жука. Хоть моторы проверить, а то все недосуг. С каких пор уж работают сверх ресурса.
— Все мы работаем сверх ресурса, — не может не вставить словцо Жуковец.
— Ну, вы-то...
— Во, Коля, видал? Железо больше людей жалеет!
Но Беляков уже не слышал. Давал указания, какой инструмент приготовить, как замаскировать свет.
После доклада подошел Трошин:
— Фокус! Противозенитный маневр без огня! Учел твою критику Бесов!
— Не до конца, — ответил я тоже шуткой. — На цель-то все же зашел кратчайшим.
— Ну, ты уж хочешь все сразу! — Он проводил взглядом неторопливо удаляющуюся сутуловатую в толстой меховой куртке фигуру, вздохнул, не скрывая зависти: — Почерк! Бесовский, свой! Неожиданный для врага...
— Не только, — то ли возразил, то ли подтвердил я.
Вспомнил вчерашний ночной полет, представил машину в скрещении белых лучей, в озарении огненных вспышек... «Ну что, не сыграл в ящик?»
Вполне мог сыграть. Не я, так другой, а то двое. Если б один неожиданно не решил зайти на цель привычным для врага курсом... [140]
Спасибо за самолет
Зашел в штабной домик — узнать, не было ли письма.
— А, Минаков, — раздался из-за открытой двери знакомый голос.
Степан Афанасьевич сидел за столом в своей комнатушке. Поднял усталые глаза, внимательно вгляделся.
— Нет письма?
— Нет...
— Тогда садись, торопиться некуда. Помечтаем.
Я присел на неизменный его табурет. Не очень охотно, признаться. Помечтаем? О чем? Мечтать принято было в то время лишь о победе. Но сейчас мне не до того.
— Знаешь, что бы я сделал, будь моя власть?
С минуту ждал — угадаю? Я, конечно, и не пытался.
— Дал бы на день тебе самолет. Твою же «пятерку»! Долетел бы ведь до Минвод? Нашел, где сесть?
— Нашел бы, — я улыбнулся, чуть ли не наяву увидев с детства знакомый аэропорт, нашу мальчишескую мечту и гордость.
— Дал бы! Но... не моя на то власть. Даже не командира полка, не комбрига... Сам знаешь, чья. Жестокая власть войны!
Помолчал, потер подбородок ладонью.
— Подожди, потерпи, Василий Иванович. Почта-то вон как ходит... И то сказать — чуть не все близкие люди друг с другом разлучены. Какая тут справится почта? Надо надеяться, все там живы. Дома-то у тебя. Надо надеяться, понял? Долго ли были у вас оккупанты? А на Украине, подумай-ка, в Белоруссии...
Все это я понимал. И надеялся. Терял надежду, вновь обретал... Ничего нового сказано не было. И тем не менее теплая волна благодарности к этому усталому и участливому человеку вдруг подкатила к сердцу. [141]
— Спасибо, Степан Афанасьевич! — И неожиданно для себя добавил: — За самолет.
— За самолет? Но ведь не дал.
— Тем более.
Замполит подумал, пощурился на коптилку.
— Спасибо тебе, брат, что меня понял. Дать-то ведь легче куда бы, чем...
* * *
19 февраля меня вызвал в штаб командир полка.
— Срочное задание, — развернул карту. — В порту Тамань готовится к отправке груженный войсками и техникой транспорт водоизмещением около тысячи тонн. Необходимо уничтожить! В крайнем случае повредить, задержать его выход. Погода сложная, но пробиться надо!
На аэродроме уже готовилась машина, подвешивались двухсотпятидесятикилограммовые бомбы.
Ставлю задачу экипажу, уточняю с Ерастовым все детали выхода на цель, варианты дальнейших действий.
— Так и полетишь? — замечаю вдруг, что на нем нет меховой одежды.
— Не успел, командир, вызвали срочно... Ничего, ведь на большой высоте при такой облачности не полетим.
— Ну смотри!
Отсылать его переодеться времени нет. Уйдет транспорт, ищи потом в море...
— По местам!
Взлетаем. Горизонтальная видимость ограничена. Поднявшись до нижнего края облаков, решаю пробить их. Снова облачность — второй слой. Пробиваю и его... Таким образом, сама погодная обстановка незаметно вынуждает набирать высоту. Две, три... Три с половиной тысячи. Дальше подниматься нельзя — на остеклении кабины появляется изморозь. [142]
И только тут вспоминаю об экипировке штурмана. Бросаю взгляд в прорезь приборной доски — посинелое лицо, обледеневшие грязные сапоги...
— Чего же молчишь? Замерзнешь!
Володя виновато улыбается непослушными губами.
— Хоть бы унты захватил, недотепа!
Резко снижаюсь, пробивая вновь слой за слоем.
— Кто же знал, что здесь такой пирог, — подает наконец голос штурман.
— Торт «наполеон». Но и ты хорош тоже.
— Учту, командир.
Через полчаса в разрывах облаков проглядывается Таманский залив. Видимость никудышная, идет снег. Володя лежит на ледяном полу кабины, прилип к переднему блистеру, высматривает цель.
— Командир, проскочили!
— Обозначь себя ракетами, быстро! Может, обманем...
Две красные ракеты остаются за хвостом.
Разворачиваюсь. Зенитки огня не ведут: то ли принимают нас за своих, то ли еще не видят. Вновь выходим на берег, берем курс на цель. Транспорт — у восточного причала.
— Хорошо идем! — прильнув к прицелу, докладывает Володя. — Так держать... еще влево немножко... Пошла!
Разворачиваюсь на повторный заход. Открывают огонь зенитки. Значит, ракеты помогли, действительно принимали за своего...
— Командир, бомбы разорвались метрах в ста пятидесяти от причала, в портовых сооружениях...
— Нам нужен транспорт! Исправляй ошибку!
Снова на боевом. Зенитки неистовствуют, снаряды рвутся рядом.
— Сбросил!
Резко отворачиваю, маневрирую, уходя от огня. [143]
— Недолет тридцать — пятьдесят метров, — вновь огорченный голос Володи.
Неужели так и не достанем?
— Уточняй, последний заход,—-говорю как можно спокойней.
Спускаюсь на триста метров — расстроить пристрелку зениткам. Выхожу на прямую, пунктуально выдерживаю заданный курс. Снаряды опять рвутся рядом, но сейчас не до них.
— Сбросил!
Бомб больше нет. Противозенитный маневр, разворот в сторону Черного моря.
— Разорвалась в воде метрах в пяти от борта! — радостно докладывает Володя.
Ну, это уже кое-что! Если даже и в десяти — пятнадцати, то потребуется время на ремонт. А может, и наберет воды, перевернется.
Летим над Таманью. Докладывает Панов:
— С полевого аэродрома взлетают два «Ме-сто десятых!»
Поздно взлетают. До моря рукой подать, и облака рядом. Самолет окутывает мгла. Почти до самого дома летим вслепую.
На аэродроме узнаем, что вслед нам на ту же цель вылетели еще три бомбардировщика во главе с Козыриным, но вскоре вернулись из-за погоды.
Подполковник Канарев, выслушав доклад, сказал:
— За настойчивость благодарю, а что касается удара...
Оправдываться не стал: видимость, огонь зениток... Об этом командир знал. Но и сами мы знали: до снайперского искусства в бомбометании нам еще далеко.
— Будем тренироваться, — сказал Володе. — На полигоне. И унты больше не забывай! Думаешь, не влияют на точность? [144]
В тот день с боевого задания не вернулся один из истребителей, прикрывавших наш аэродром. Летчик — старший лейтенант Владимир Михайлович Клюков...
Утром мне жаловался:
— Скучища у вас тут, Вася! Вы-то работаете, а мы... Скорее бы обратно в Геленджик, с «мессерами» подраться...
Я смеялся:
— Жди, прилетят! Сразу парочку «юнкерсов» срежешь.
Вместе учились в училище в Ейске. Он окончил на год позже меня. А на фронт попал на год раньше. Дрался над Севастополем. Начинал не на истребителе — их не хватало, — согласился летать на ночные штурмовки на УТ-1.
— Самая верная машина! — утверждал с серьезным видом. — Когда пересел на «ястребок», веришь, почувствовал себя неуютно. Пушка, пулеметы, скорость — все это так. А сто пробоин выдержит? А «уточка»...
Шутил, ясно. Мечтал об истребителе, а пока висел над вражескими окопами, высматривал дзоты и батареи, штурмовал эшелоны, «гасил» прожектора...
А насчет ста пробоин — точно. Как-то попался в клещи прожекторов, обслуживающих «эрликоны». Вертелся и так и сяк, все искусство высшего пилотажа продемонстрировал, как на воздушном параде. В конце концов вырвался. А когда посадил свою «уточку» на аэродром, инженер эскадрильи глазам не поверил.
— Невозможно! Как ты мог долететь? Ведь она вся сквозит, как решето!
— Ограниченные по размеру отверстия на аэродинамические свойства подобной машины влияния не оказывают, — серьезно пояснил Володя. — Понимаешь, воздушный поток...
И принялся развивать свою «теорию». Закончил тем, [145] что посоветовал инженеру обосновать эту идею и представить в качестве изобретения после войны.
Получив «ястребок», летал в паре с прославленным летчиком Черноморского флота Иваном Белозеровым, впоследствии Героем Советского Союза. Отражение налетов на осажденный город, прикрытие кораблей в море, штурмовка войск противника, сопровождение штурмовиков, пикировщиков, тяжелых бомбардировщиков...
За боевые дела в Севастополе был награжден орденом Красного Знамени. Дважды ранен и оба раза, едва подлечившись, возвращался на свой аэродром Херсонесский маяк и в тот же день взмывал в продымленный, пронизанный трассами вражеских зениток воздух.
И всегда оставался веселым, неунывающим шутником.
Вот как рассказывает о нем в своих воспоминаниях Иван Павлович Белозеров — друзья летали вместе и после перебазирования полка из Севастополя на Кавказское побережье.
«Мы с Володей Клюковым не расстаемся ни на минуту. Крепнет наша дружба. Очевидно, на это оказывают влияние воспоминания о совместных схватках с врагом, о живых и погибших товарищах, которых сегодня нет рядом с нами. Сближают нас и разговоры о прочитанных книгах, просмотренных кинофильмах, о взглядах на жизнь. Порой же не сходимся в оценке событий, людей и тогда спорим, незлобиво, спокойно, убедительно. Как-то Володя и я вели учебно-тренировочный бой. Атаковали друг друга яростно, настойчиво. А когда закончили, я услышал в наушниках голос Клюкова: «Я, Павлыч, мог бы раз пять уничтожить тебя. Пожалел только...»
В тот день — 19 февраля 1943 года — Володя дежурил на аэродроме на самолете ЛаГГ-3. Поступил сигнал: над побережьем замечен вражеский разведчик Ю-88. Клюков тотчас взлетел, понесся на перехват. Что произошло дальше, осталось неизвестным. Ясно одно: коммунист, [146] отважный истребитель Владимир Михайлович Клгаков до конца выполнил свой воинский долг...
* * *
После очередного ночного вылета нашему экипажу до обеда был предоставлен отдых.
Утром сквозь сон я услышал громкий разговор в комнате. Открыл глаза и увидел группу офицеров, незнакомого генерала, комбрига полковника Токарева...
Мгновенно оделся, представился генерал-лейтенанту. Он внимательно посмотрел на меня. Немного помолчав, спросил:
— Скажите, Минаков, какой самолет лучше — «Ю-восемьдесят восемь» или «Ил-четвертый»?
Вопрос был неожиданным. Но трудности не составлял: «юнкерс» мы знали почти так же, как свой «ил», и не раз сравнивали их боевые и технические данные.
— И тот и другой имеют свои преимущества, — ответил, уже догадавшись, что разговариваю с начальником Главного политического управления Военно-Морского Флота генералом Роговым.
— А все же?
Я секунду поколебался.
— Наш более живуч, имеет большие радиус действия и высоту полета, универсален по применению подвесного вооружения. «Юнкерс-восемьдесят восемь» обладает большей скоростью у земли и вооружен четырьмя пулеметами вместо трех на «Ил-четвертом».
— Ну-ну, — кивнул Рогов, явно довольный ответом. — Сколько вы сделали боевых вылетов?
— За восемьдесят, — ответил за меня подполковник Канарев.
— Значит, можно считать вас ветераном?
Я немного подумал над малознакомым в то время словом.
— В гвардейском полку я недавно. Большую часть вылетов сделал в тридцать шестом минно-торпедном... [147]
— А почему на вас форма смешанная?
На мне была армейская гимнастерка, подпоясанная ремнем, и морские брюки, заправленные в сапоги. На выручку пришел комбриг.
— Приказано переодеть весь летно-технический состав в общевойсковую форму.
— Чепуха! — возмутился Рогов. — Кто это приказал? Вы же летаете над морем, служите на флоте! Это недоразумение. Немедленно доложу народному комиссару! А пока прекратите переодевание и восстановите традиционную морскую форму.
— Есть! — отчеканил комбриг. И добавил, не сдерживая радостной улыбки: — Сразу у летчиков настроение поднимется!
— Не надо было его и опускать, — строго заметил Рогов. — Впрочем, это зависело не от вас.
— Молодец, Вася, спас наши клеши!—бурно благодарили меня ребята, когда генерал уехал.
Будто и в самом деле это я их спас.
Урок
22 февраля во второй половине дня наш экипаж выполнял разведку погоды в интересах групп бомбардировщиков, готовившихся нанести удар по скоплению войск в районе Тамани.
Погода по всему маршруту оказалась неблагоприятной: низкая облачность, дождь. Ясно, что видимость не позволит выполнить задуманный удар.
На стоянке меня ожидал Степан Афанасьевич Стешенко.
— Ну вот, Минаков, пришло письмо! Не знаю, обрадует оно тебя или огорчит.
Издали узнал почерк матери на конверте. Жива родная! Забыв обо всем, впился глазами в крупный, до боли знакомый рисунок букв... [148]
«Дорогой сынок, немцы, недавно изгнанные из нашего города, принесли нам много лишений и горя. Фашистские изверги истребили много безвинных людей, за связь с партизанами убит и твой двоюродный брат Анатолий... Отец в последние часы перед занятием города увел железнодорожный эшелон в Астрахань. Где он? Жив ли? Не знаю. Твой брат Николай, бабушка Марина Демьяновна, невеста Тамара живы, но многое им пришлось пережить...»
И, после обычных в войну пожеланий: «Нам тяжело, но я все думаю, чем бы помочь Красной Армии? Что бы такое сделать? По просьбе женщин, работающих на полях пригородного хозяйства, решила создать детский сад, облегчить их нелегкий труд...»
Еще раз перечитал письмо, боясь найти что-то скрытое. Нет, все так и есть. Ясно представился разоренный, осиротевший город, развалины, терпеливые очереди у хлебных лавок, исхудавшая, постаревшая мать с кошелкой в руке... С Анатолием мы вместе провели детство, веселый был парень, добрый. Жаль его. Но все остальные живы. Отец — опытный машинист и смелый, вырвался, наверно, в последний момент из-под носа у оккупантов. Еще в гражданскую, будучи помощником машиниста, вот так же спас эшелон от захвата белыми...
Задумавшись, совершенно забыл о майоре. Оказывается, он не ушел, стоял в стороне, у капонира, что-то разглядывая под самолетом.
— Ну как? — обернулся, словно спиной увидев, что я поднял голову от письма.
Участливо выслушав мой рассказ, задал несколько вопросов об отце, о Тамаре.
— Ну, старик у тебя, вижу, бравый. Вернется скоро. И мать молодец! Все наладится, Вася! — в первый раз меня так назвал. — А за брата ты им еще всыплешь...
Обычные, простые слова.
— Постараюсь, товарищ майор! За всех наших... [149]
На другой день, 23 февраля, еще до рассвета экипаж был на аэродроме. Пятнадцатиминутная готовность. Под самолет подвешена торпеда, машина отбуксирована на бетонированную полосу.
Стало светать. Хмурое небо, серые низкие облака. Поеживаясь от ледяного ветра, с нетерпением поглядываем в сторону штабного домика, обмениваемся новостями о последних вылетах. Да, погода сегодня не за нас.
Как всегда неожиданно появляется капитан Матяш. Нам предстоит произвести разведку морских коммуникаций у южного берега Крыма. При обнаружении плавсредств противника торпедировать их.
— По местам! Приготовиться к запуску!
Торпедоносец выруливает на линию старта, на миг замирает на месте. Мощно взревывают моторы, и тяжело нагруженный самолет отрывается от бетонной полосы.
Выйдя к Феодосийскому заливу, начинаем разведку. Сплошная облачность высотой двести-триста метров. И дальше так. Вдоль всего побережья.
Два с половиной часа полета позади. В районе мыса Сарыч обнаруживаем на горизонте силуэты. Противник, сомнений нет. Сближаемся, уточняем: танкер водоизмещением шестьсот — восемьсот тонн в сопровождении тральщика и двух сторожевых кораблей.
Решаю с ходу атаковать танкер.
— Курс шестьдесят, — докладывает Ерастов.
Ложусь на боевой курс, снижаюсь до двадцати метров. Машина несется над седыми волнами, танкер растет на глазах. Вокруг вспыхивают черно-багровые разрывы, с кораблей охранения протягиваются огненные шнуры. Зенитки нацелены горизонтально, бьют, как по танку, в лоб. В лоб целят, сволочи! Штурман, милый...
— Залп! — кричит Володя.
Торпеда соскальзывает вниз, зарывается в воду. Оставляя за собой пенистую дорожку, устремляется к [150] цели. Танкер круто разворачивается на нас. На палубах кораблей сверкают молнии — бьют пушки, «эрликоны», пулеметы...
Бросаю машину влево, штурман строчит из носового пулемета, Панов и Жуковец — из башенного и люкового...
След торпеды прочерчивается вдоль левого борта танкера.
— Промахнулись, командир! Сманеврировал, гадина, так его...
На развороте увидели: торпеда дошла до берега и, уткнувшись в него, взорвалась.
Сфотографировав корабли, берем курс на аэродром. Экипаж молчит, удрученный неудачей.
— В следующий раз, как бы ни лупили, буду сближаться до четырехсот, — клянется Володя.
— Слишком рано увидели нас, облачность бы пониже....
— Ну, облачность не закажешь.
— Рано заметили, говорю. Стал бы додерживать до четырехсот, наверняка со снарядом поцеловались!
— Верткая, гадина!
— Малая цель...
— И надо же, День Красной Армии...
— Ладно, не плачь. Постараемся учесть. Отрицательный результат — тоже результат, как говорил старик Пересада.
— Ну, это о разведке...
— Всего касается, коли с умом...
Несмотря на неблагоприятную погоду, в тот день над аэродромом допоздна не смолкал гул моторов. Бомбардировщики упорно пробивались к цели. Группу из пяти самолетов при отходе от Тамани атаковали два «мессершмитта». Самолет Бесова, шедший ведущим, получил несколько тяжелых повреждений. Опытный летчик сумел дотянуть до аэродрома Геленджик. [151]
На следующий день удары по кораблям, технике и войскам в портах Тамань и Ак-Бурну совершали экипажи Литвякова, Митрофанова, Беликова, Алексеева, Чумичева, Бабия, Саликова, Трошина, Черниенко, Василенко. Мы снова производили разведку погоды.
25 февраля ночью наш экипаж получил приказ провести разведку коммуникаций южного берега Крыма. Под самолет подвесили торпеду — на случай встречи с вражескими кораблями. Взлетели в предрассветных сумерках. Оставив позади шестьсот километров, вышли на мыс Херсонесский. В течение пяти часов тщательно обследовали заданный район, то приближаясь к берегу, то вновь уходя в море. Заглянули в порты Ялта и Феодосия, но подходящих целей для торпедирования не обнаружили. Пришлось и на этот раз удовлетвориться отрицательным результатом.
А вообще, к разведке я проникался все большим и большим уважением. Удивляясь себе, вспоминал, как в первые месяцы на фронте огорчался, когда посылали в разведывательный полет.
Нет, серьезное это дело. И польза от одиночного полета разведчика может порой оказаться большей, чем от активных действий целой большой группы.
По всему Черноморскому флоту прославились экипажи замечательных разведчиков: Ивана Белозерова, Александра Карпова, Андрея Кондрашина, Дмитрия Лебедева, Евгения Лобанова, Василия Лобузова, Василия Мордина, Александра Рожкова, Владимира Скугаря, Владимира Василевского...
Нам было с кого брать пример.
* * *
После неудачи с торпедным ударом по танкеру я попросил комэска дать экипажу возможность потренироваться. Нам запланировали тренировочный полет на торпедный полигон. [152]
И вот под самолет подвешена учебная торпеда, отработаны варианты атак. С нами в штурманской кабине в качестве инструктора летит начальник минно-торпедной службы полка капитан Василий Иванович Терехов.
Полигон был расположен рядом с аэродромом. Это во многом облегчало задачу. По известным ориентирам проще определить высоту полета, дистанцию до цели. С катером-целью поддерживалась устойчивая связь. Казалось, трудностей не должно возникнуть.
Получив разрешение, запустил моторы, взлетел. Набирая высоту, вдруг почувствовал легкий рывок самолета. Посмотрел на высотомер — сто пятьдесят. Заглянул в штурманскую кабину. Возле электросбрасывателя возился Терехов, Володя спокойно наблюдал за его работой. Видимо, они ничего не заметили.
— Срочно проверь, висит ли торпеда под самолетом!
Сквозь прорезь щитка вижу недоуменное лицо.
— Выполняйте команду, штурман!
Развернув на сто восемьдесят градусов оптический бомбардировочный прицел, Ерастов взглянул и ахнул.
— Вот теперь удивляйтесь, — не выдержал я. — А команды надо выполнять немедленно!
— Нет торпеды-то, командир...
— Доложи Терехову!
Закладываю вираж, принимаюсь искать место падения торпеды. Первым масляное пятно на воде заметил Панов.
— И это все, что осталось от шестиметровой летучей рыбки? — невесело пошутил Жуковец.
На земле выяснилось, что Терехов вставлял щетки в электросбрасыватель, не проверив, включены ли тумблеры на сброс. Влетело всем троим — и Терехову, и Ерастову, и мне.
В последующие дни мы сделали несколько вылетов на полигон, отработали все элементы низкого торпедометания. [153] Это помогло нем вновь обрести уверенность в себе, продолжать боевые вылеты в качестве экипажа торпедоносца.
Еще урок
26 февраля после полуночи полк подняли по тревоге.
— Разведка установила, что противник усилил перевозку своей техники в Крым через Керченский пролив, — коротко ознакомил с обстановкой Канарев. — Из Крыма в Тамань доставляются боеприпасы, горючее, снаряжение, продовольствие. Нам приказано произвести минные постановки в Керченском проливе. Первым взлетает Чумичев, затем Беликов, Василенко, Черниенко, Саликов, Трошин, Андреев, Минаков, Бабий. Обратите внимание на противовоздушную оборону пролива и особенно — на пилотирование самолета в лучах прожекторов на малых высотах. Остальное укажет майор Колесин.
Начальник штаба полка, начальники разведки и минно-торпедной службы дали свои указания, и мы приступили к расчетам и прокладке маршрута.
Мне было приказано лететь на самолете второй эскадрильи, только что полученном с завода. Летчики всегда с осторожностью относились к незнакомым машинам. Даже каждый автомобиль имеет свой индивидуальный «характер». А тут — самолет. Новый. И предстоит взлетать в темную ночь с тяжелой миной, едва не касающейся земли...
Предполетную подготовку проводил минер эскадрильи капитан Леонид Лебедев. Накануне войны он закончил минные классы, был влюблен в свою профессию.
— Начнем с истории, — обратился сначала ко всем. — Вот хотя бы один примерчик. К весне двадцатого года Красная Армия очистила от белогвардейцев все побережье Азовского моря — от Геническа до Керченского пролива. Но в апреле враг высадил десант и захватил [154] Геническ. Красная Азовская флотилия в ту пору только еще создавалась, серьезного сопротивления на море оказать не могла. Но ей была по силам другая задача — перекрыть длинными заграждениями море от Белосарайской косы до Долгой. Флотилия выставила более двух тысяч мин, на которых погибло шесть кораблей противника и четыре получили серьезные повреждения. Белые так и не сумели прорваться в Таганрогский залив и высадить десант в тылу наших войск...
Тщательно проверив знание экипажами мест предстоящей минной постановки и напомнив все необходимые инструкции, закончил более свежим примером:
— По данным разведотдела флота, на наших минах в Керченском проливе с декабря по февраль подорвались и затонули три десантные баржи противника.
После чего и отправились на аэродром.
Самолет, на котором мне предстояло лететь, стоял в стороне от капониров эскадрилий, почти у самого берега. Незнакомый техник доложил о готовности машины. Я проверил общее состояние самолета, заправку горючим и маслом. Каждый член экипажа осмотрел свой пост.
— При подвеске мины проверяли ее на отцепку? — спросил Володя Ерастов.
— Точно не знаю, — пожал плечами техник. — Специалисты из минно-торпедной сказали: принимай, порядок. Мне ничего не оставалось, как расписаться за подвешенную мину...
— Что будем делать, командир?
Что тут делать?
— Сам знаешь, Володя, штурман обязан участвовать в подвеске мины и расписываться за нее. Но уже время выруливать. Выходит, и нам ничего не остается...
Первые машины уже взлетели. Выруливаю в самый конец поля и направляю самолет в сторону морского маяка, на створный огонь. Взлет на перегруженной машине [155] проходит благополучно. Берем курс к цели. На высоте около тысячи — сплошная облачность. Решаем лететь под ней вдоль побережья, на удалении пяти — восьми километров, затем сразу выйти в заданный район.
— Хоть глаз коли, — вздыхает Володя.
— Не уверен, что выйдем?
— Ориентироваться трудно. Будем надеяться на расчеты.
Пролетая возле Туапсе, где наша противовоздушная оборона особенно отлажена в ожесточенных боях с вражеской авиацией, даю указание штурману сигнализировать ракетой: самолет свой. Не успевает он этого сделать, как попадаем в лучи прожекторов. Меня ослепляет, приборная доска сливается в пятно. Штурман суетится, заряжая ракетницу. Открывает боковую форточку, слышится свист воздуха, врывающегося в кабину. Тянет руку к форточке, взводит курок, выстреливает. Яркая вспышка, сноп искр, фейерверк...
Не сразу понимаю, что произошло. Ракета носится по кабине, как бешеная. Оказывается, Володя не попал в форточку. Придя в себя, он бросился на ракету, чтобы загасить ее, но промахнулся. Хвостатая комета продолжает крутиться по стенкам конусообразной кабины. Вот-вот возникнет пожар...
Меня по-прежнему ослепляли прожекторы. По курсу появились разрывы снарядов: зенитчики приняли наш самолет за чужой. Наконец Ерастову удалось броситься на догорающую ракету, кабина наполнилась дымом. Я сделал противозенитный маневр с разворотом в море. Разрывы остались в стороне, затем отстали и прожекторы.
— Ну штурман!..
— Понимаешь, не рассчитал, командир... Прожектора ослепили...
— Не слишком ли часто приходится тебе каяться, [156] штурман, в последнее время? — уже не стесняюсь стрелков. — Уточни как следует курс!
Ерастов молча утыкается в карту, подсвечивая себе бортовым светильником.
К Керченскому проливу подходим с юга. И сразу же впереди вспыхивает несколько прожекторов. Лучи качаются, прощупывая тьму над проливом.
— Учуяли фрицы! — хмуро констатирует Панов.
Да, уж не повезет, так...
Штурман доворотами выводит самолет на цель. Высота двести метров. Вдруг один из голубых ножей, черкнув по горизонту, натыкается на нас. Спустя мгновение мы уже в перекрестии нескольких лучей.
Противовоздушная оборона оживает. Скорострельные «эрликоны» тянут трассы вдогон лучам...
— Сейчас, сейчас... — голос штурмана. И наконец: — Мину сбросил!
Готовлюсь резко отвернуть в сторону. И вдруг осознаю: характерного рывка самолета не ощутил.
— Продублируй аварийно!
— Продублировал, командир!
Нет, сброса не было. Потеря тысячекилограммового груза не может не ощутиться летчиком.
Маневрирую, вырываясь из огненных клещей. Нет, и по маневренности машины ясно: груз на борту. После нескольких виражей резко бросаюсь к воде. «Фокус» лучей остается вверху...
Крутым разворотом уходим в Азовское море.
— Так что с миной?
— Черт ее знает, — неуверенно отвечает Ерастов. — Сейчас уточню.
— Мина не падала, командир!—подтверждают оба стрелка. — Мы все время следили за задней полусферой.
Штурман пытается разглядеть место подвески мины через оптический прицел. Но в едва занявшихся рассветных сумерках ничего различить не может. [157]
На помощь пришел Панов. Попросил штурмана слегка приоткрыть створки бомболюков, спустился в них, посветил фонариком в щель. Мина висела под фюзеляжем.
— Что будем делать, командир?
— Вернемся в пролив, штурман. Не везти же ее обратно на аэродром!
Разворачиваемся.
— В чем, по-твоему, причина?
— Что-то неладно с держателем. А может, в электроцепи...
К цели заходим со стороны Азовского моря. Лучи прожекторов еще шарят по небу. Ложусь на боевой курс, пытаюсь освободиться от мины, резко беря штурвал на себя, создавая перегрузку самолету. Все попытки бесполезны. Светает, вот-вот могут появиться истребители. Делать нечего, надо уходить.