– Если буду благоразумной, – прошептала я.
– Да, верно. Вот мы и договорились. У вас совсем замерзли руки, дорогая. Ну, ступайте! Мне больше нечего сказать вам.
Я встала, метнула последний взгляд на отца. Он сидел ко мне профилем – гордым, четким, аристократическим профилем… Высокий лоб, упрямый подбородок, твердая линия губ. Нет, он никогда не изменится. Разве что под влиянием чуда…
Пламя свечи темными сумрачными бликами падало на поверхность венецианского серебряного зеркала, и мне казалось почему‑то, что я нахожусь в церкви.
За окном шумел холодный осенний дождь – такой же, как и в ту ночь, когда я скакала в Сент‑Элуа на лошади виконта де Крессэ.
Я молча смотрела в зеркало. Из‑под наброшенного на голову капюшона падают густые золотистые кудри. Черный плащ подчеркивает белизну рук и бледность лица. Я открыла баночку с румянами и осторожно нанесла на скулы краску – две нежные розы… Так я буду чуть румянее. И почему во мне не играет кровь? Ну хотя бы так, как в тот день, когда я сорвала лилию в пруду парка. Теперь эта лилия лежала несчастная, увядшая, засохшая между страницами какой‑то книги.
– Маргарита, правда ли то, что я красива? – спросила я тихо, подавляя чувство тревоги, возникшее в груди.
– Да неужто у вас глаз нет, что вы в этом сомневаетесь? И нечего прихорашиваться… Не на бал едете.
Мы тихо спустились по лестнице. В замке все спали, и только у крыльца тихо посапывал Жак, прикрывшись от дождя кожаным фартуком.
Дождь шел не переставая, однако мне от его шума стало спокойнее. Я любила такой дождь – свежий, холодный… Любила, когда ветер швырял дождевые брызги мне прямо в лицо.
Перепрыгивая через лужи, в которых кругами расходились капли, мы с Маргаритой добрались до коляски. Я сняла туфли, вытряхивая из них воду.
– Едемте‑ка, – сказала Маргарита, – да поскорее, пока дороги не раскисли.
– Дороги нам не помеха, – отозвался Жак, – коляска‑то совсем легонькая.
Жильда молча закрыла за нами ворота.
– Как ты думаешь, она не проболтается? – спросила я. У меня мороз шел по коже при мысли, что отец может узнать о том, что я куда‑то ездила ночью. Да еще тайком.
– Ничего она не скажет, мадемуазель. Жильда не доносчица. Она любит вас. Дайте‑ка я вам плащ поправлю, не то совсем промокнете.
– Куда ехать? – крикнул Жак, когда лошади вышли на дорогу.
– В «Путеводную звезду», – сказала я. – Как хорошо, что луна не вышла из‑за туч.
– Э‑э, мадемуазель, – отвечал Жак, – нас бы и так никто не заметил: окна‑то вашего отца во двор не выходят. Да и спит он наверняка без задних ног.
Я вздохнула. Да, кажется, моя поездка останется в тайне. Правда, я сейчас и сама не знала, радует меня мое решение или нет. Разговор с отцом подействовал на меня отрезвляюще. Я почти отказалась от намерения совершать опрометчивые поступки… Но ведь письмо виконту уже послано, и я не могла не поехать. И, к тому же, нельзя же покинуть Бретань, даже не повидавшись с Анри…
Может быть, мне все‑таки нужно лишиться невинности? Кто знает, возможно, тогда я стану смелее. Мне надоело быть девушкой. И, кроме всего прочего, подобный поступок пойдет вразрез с отцовскими приказами «о благоразумии». Надо сделать это ему назло. Хоть, конечно, он об этом не узнает.
Словом, самые противоречивые мысли теснились у меня в голове. Я то до конца решалась, то снова опасалась и отказывалась от решения, сознавая глупость своего поведения. Да, наверно, я очень глупа… Но ведь мне всего шестнадцать.
Ну, как можно было соединить монастырские уроки и прочитанные мною любовные романы, религиозные наставления и ту чувственность, которую я ощущала? Это было несоединимо.
Дождь понемногу прекращался. Я с удивлением увидела, что освещенные окна трактира находятся всего в нескольких десятках шагов. Жак домчал нас стрелой… Надо будет взять его в Париж.
Я взглянула на часы: половина первого ночи. Никогда еще я не находилась вне дома в такое позднее время.
– Осторожнее, мадемуазель, – предупредила меня Маргарита, вылезая из коляски, – лужи‑то здесь какие, Господи спаси!
Я напустила капюшон на лицо и с помощью Маргариты добралась до порога «Путеводной звезды», даже не замочив ног.
– Я ищу господина виконта, – произнесла я шепотом, обращаясь к трактирщику.
– Он там, в зале. Ждет уже целых полчаса, мадемуазель. Виконт сидел за столом, допивая стакан вина. Перед ним лежал охотничий пистолет, поблескивающий инкрустацией.
Анри заметил меня сразу, едва я вошла. Я легко кивнула головой и прошла наверх в комнаты. Он последовал за мной чуть позже.
В комнате оплывал огарок свечи, пахло луком и мылом. Обычные запахи бродячих торговцев… По оконному стеклу стекали мутные струйки дождя. Луна была скрыта тучами, и за окном стояла кромешная темнота. Отблески свечи плясали по стенам.
Я резко обернулась, взглянула на виконта.
– Как я рада, что не ошиблась в вас, что вы пришли…
– Гм, мне было интересно узнать, чем все‑таки вызван ваш побег, – ну, тогда, в прошлый раз. Признаться, я ничего не понял. Это снова ваши нервы?
– Нет… Нет, это не так. Это все из‑за вашей жены.
– Но вы давно знали, что я женат.
– А не пробовали ли вы назвать своей жене мое имя?
– О, разумеется, нет. Я не собираюсь говорить с ней о вас.
– Если бы вы попытались, она сказала бы вам, что воспитывалась со мной в одном монастыре и была моей лучшей и единственной подругой.
Виконт медленно подошел ко мне, обнял за плечи. Я опустила голову, с трепетом ожидая, что же он скажет.
– Вы тоже воспитывались в санлисском монастыре?
– Я уехала оттуда всего полгода назад.
– Отменная школа лицемерия…
– Ах, об этом ли сейчас говорить! – воскликнула я, не выдержав. – Какой же вы все‑таки черствый!
– Я? Черствый? Катрин!
– Да, я сказала именно то, что хотела!
– Но вы не понимаете, что как раз сейчас я больше всего взволнован! Господи ты Боже мой! Разве можно быть рядом с такой девушкой, как вы, и оставаться холодным?!
Я подняла голову, посмотрела на Анри таким умоляющим взглядом, что он нервно сжал мою руку в своей.
– Правда?
– Что?
– Вы говорите правду? Я действительно вас волную? По‑настоящему, по‑женски?
Анри невольно улыбнулся.
– Да. Именно так.
– Мне нужно это знать, поверьте… Все считают меня ребенком, маленькой девочкой… мне так нужна уверенность в себе.
Вместо ответа его руки мягко легли на мою талию, обвили ее, стали настойчивее и жестче, привлекли к себе.
– Какая у вас гибкая талия…
– Шестнадцать с половиной дюймов, – прошептала я, стараясь улыбнуться.
Он привлек меня к себе сильнее, его губы оказались вровень с моими губами. Я ощущала себя такой слабой и растерянной… Еще мгновение – и наши губы слились. Сначала так трепетно… Я приоткрыла рот, стремясь принять поцелуй как можно глубже. Мне казалось, что я дышу дыханием Анри. Страстное слияние горячих губ, ласки, то настойчивые, то мимолетные – одного этого было достаточно, чтобы меня окатила волна чувственности. Я даже испугалась пронзительности тех ощущений, что завладели мной. Это все Джульетта Риджи… это кровь матери.
Его руки расшнуровали платье, проникли под корсаж, мягко сжали полушария грудей. Под его прикосновениями соски напрягались, твердели, кровь приливала к груди. Анри наклонился, его губы, только что владевшие моим ртом, припали к розовому шелку соска. Я застонала, выгибаясь в его руках, откидываясь назад. Мне было хорошо… Но я сознавала, сознавала именно в этот миг, что не должно так быть… Все мирские правила против этого…
Я высвободилась, проклиная себя за то, что вынуждена была сделать это. Какой мукой было разлучиться с прикосновениями его рук… Я закрыла лицо руками. Потом привела в порядок платье. Виконт молчал, тяжело дыша. Я видела, каких усилий ему стоит сдерживаться, и вспомнила, что, когда он целовал меня, я ощутила сильнейшее напряжение мужской плоти. Тогда это не завладело моим вниманием. Теперь же при воспоминании об этом вся кровь хлынула мне к лицу.
– Простите меня, – сказала я, страдальчески вздохнув, – знаете, я вовсе не кокетка и совсем не хочу вас дразнить… но мне шестнадцать, а не тридцать шесть, и я ничего не могу с этим поделать. Как бы мне хотелось быть взрослой!
Он ничего не ответил. Внизу, в трактирном зале, пьянствовали солдаты, решив растянуть пиршество на целую ночь. Заливалась лаем собака во дворе. К этим громким звукам примешивался мерный шум дождя. Струи воды омывали оконные стекла.
Как это все было непохоже на то, о чем я грезила… Моя встреча с возлюбленным должна была происходить совсем не так. В монастыре я мечтала, как мы на белой лошади прискачем к какому‑то замку на берегу синего моря. С высокого горного утеса будем наблюдать волшебный закат. Потом пойдем в сад, озаренный фосфорически льющимся светом луны… А ночью нас будет ждать голубая спальня, затянутая кружевами, где полыхает камин и пол усыпан лепестками роз.
Вместо этого был запах лука и мыла, крики пьяных солдат и бесконечный дождь, способный на любого навести тоску. – Зачем вы позвали меня сюда? – вдруг спросил Анри. Я судорожно сжала руки, пытаясь прийти в себя. Не признаваться же, что я сама, в сущности, не знаю, зачем все это задумала…
– Помните тот случай с герцогом де Кабри, когда вы спасли меня?
– Разумеется. Подобное не часто происходит.
– Вполне возможно, что по этому поводу герцога ожидает суд, – бесстыдно солгала я. – Согласились бы вы свидетельствовать на суде в мою пользу? Нужно только рассказать то, что было на самом деле.
Анри был удивлен и смотрел на меня с легким недоверием.
– Вы шутите?
– Нет, конечно.
– Значит, вы не в себе, Катрин. Процесс? За всю историю Франции не было случая, чтобы дочь принца заявляла во всеуслышание о том, что ее пытались изнасиловать. Это опозорит вас.
– Меня? – возмутилась я. – Я полагала, это должно опозорить герцога!
– Он мужчина. Ему все сойдет с рук.
– Вот уж не думала, что и вы будете отговаривать меня!
– А, так вас отговаривали еще и ваши родственники! Что ж, тогда вообще говорить не о чем. Мне жаль разочаровывать вас, Катрин, но вы не понимаете, какую глупость намереваетесь совершить.
– Я только хотела бы добиться справедливости, вот и все.
– Во Французском королевстве? Но, милая моя, это невозможно. Против вас пойдут ваши же родители, парламент, прокуроры, все дворянство шпаги и мантии…
– А королева? Я буду ее фрейлиной. Она поможет мне.
– Королева играет в карты и изменяет королю, – презрительно отвечал Анри, – вот все, на что она способна.
– Но ведь она тоже женщина, сударь. Она поймет меня.
– Боже мой, Катрин! Вы всегда казались мне здравомыслящей особой… Даже Мария Антуанетта не станет портить отношений с дворянством шпаги. Признать вину герцога – значит признать вину всего сословия.
– Это вы так думаете. Я считаю иначе.
– Вы ошибаетесь, и причем очень глубоко. Кроме того, я хочу предупредить вас насчет Марии Антуанетты… Не боготворите и не идеализируйте ее. Королева очень не любит тех, кто отвлекает ее от развлечений. Однажды за это я угодил в Бастилию. Мария Антуанетта сама написала письмо об аресте.
– Вы угодили в Бастилию?
– Да! Мне было тогда восемнадцать, я служил в гвардии. Правда, нужно признать, королева оказалась милостивой: я пробыл в Бастилии всего три месяца.
– Я уверена, что это было лишь недоразумение. Королева заблуждалась, она поступила так не со зла…
– А заключение графа де Мирабо в крепость Жу тоже было заблуждением?
– Анри, королева тут вообще ни при чем… Вам же известно, что злым гением графа де Мирабо всегда был его собственный отец.
– Клянусь честью, я не знаю, что представляет собой ваша уверенность в королеве, Катрин. Скорее всего это ошибка. Но ее, к сожалению, разделяют многие французы.
– Только не вы, правда? – спросила я улыбаясь.
– Только не я.
Мне наскучил этот разговор. В сущности, мы говорили о том, чего и быть не может. Я пообещала отцу, что не открою рта. За это мне найдут другого жениха. Простая удобная сделка…
– Этим вы и привлекаете меня, – прошептала я, неожиданно прикасаясь губами к его руке, обхватившей мое плечо, – тем, что вы не такой, как все.
– Катрин…
– Да! – шепнула я, поднимая голову. – Вы замечательная…
Порывисто, резко его руки скользнули у меня под локтями, крепко, до боли сжали мою талию, а его лицо вдруг оказалось так близко к моему, что у меня перехватило дыхание. Анри был так властен, так настойчив, что мне сначала и в голову не пришло сопротивляться. Его глаза приближались, становясь все больше, и я уже ничего не различала. Горячие губы припали к моим губам, осыпали быстрыми, какими‑то крадеными поцелуями лицо и жадно припали к вырезу корсажа, там, где начинается ложбинка между грудями. Кружева щекотали мне шею, поцелуй и пугал, и манил, а я сама задыхалась от страха и любопытства одновременно, чувствуя, как Анри склоняет меня к чему‑то страшноватому и неведомому.
Во мне протестовала стыдливость, а невинность и испуг сковывали движения, делали почти нечувствительной к ласкам. Я была еще совершенно чиста и девственна, и мне трудно было преодолеть страх перед первой близостью. А его руки были так настойчивы и дерзки, что я цепенела.
– Боже мой, разве это обязательно? – пролепетала я, вся дрожа. Он склонил меня на деревянный стол – первое, что подвернулось. – Мы ведь еще увидимся с вами…
– Когда?
Он ласкал меня, странным шепотом успокаивал и убаюкивал мою настороженность, и я сдалась, не найдя в себе сил сопротивляться до последнего. Он хочет этого? Что ж, пусть лучше он будет моим первым. Все равно рано или поздно это случится. По крайней мере, Анри я люблю. И не об этом ли я думала несколько часов назад?
Я упала навзничь, закрыла руками пылающее лицо. Взлетели вверх мои юбки, и властная мужская рука проникла туда, где не бывал еще никто. Я вскрикнула от страха, вскинулась, почувствовав, как скользнуло между ногами что‑то непомерно сильное, горячее и упорное, но тут же сама подавила свой крик. Мне стало очень больно, словно что‑то оборвалось у меня внутри, я застонала, извиваясь в его руках, хотела оттолкнуть его от себя, чтобы унять эту мучившую меня боль. Но он навалился на меня еще сильнее, жарко дышал в лицо, а эти частые толчки, проникающие внутрь меня все глубже, были настоящей пыткой. Я зажмурилась, стиснув зубы, задыхаясь в собственной боли и волосах, упавших мне на лицо. Это длилось неимоверно долго… Потом что‑то изменилось, он вдруг обмяк, отпустил меня, и боль стала глуше.
Я вытерла слезы на щеках, нагнулась, оправляя платье. Я ни за что не сказала бы, что была рада случившемуся, но и стыдно мне не было. Мы избегали смотреть друг на друга. Не казалось странным то, что все осталось по‑прежнему, несмотря на произошедшее между нами.
В дверь постучали.
– Мадемуазель! – услышала я приглушенный голос Маргариты. – Давно уж пора ехать!
Я опрометью выскочила за дверь, желая во что бы то ни стало избежать любых разговоров с Анри. Маргарита, взглянув на меня, сразу все поняла. Но ничего не сказала. Только поправила распустившиеся волосы, платком вытерла слезы у меня на щеках. Как я была благодарна ей за это молчание!
Мы под дождем ехали в Сент‑Элуа; тряслись на дорожных ухабах… И всю дорогу, а также потом, дома, когда я обмывала кровь с внутренней стороны бедер, сквозь обрывки неприятных ощущений и шквал сумбурных воспоминаний, меня не переставала мучить одна мысль: и это все? Именно таким оказалось то, о чем я столько слышала? Я не могла понять глупость людей, занимающихся этим делом. Одного раза с меня вполне достаточно…
И что все‑таки заставляет женщин переживать это снова и снова?
Утром отец, увидев мое бледное от бессонной ночи лицо и заплаканные глаза, задал мне несколько вопросов по этому поводу. Что случилось? Уж не больна ли я? Я отрицательно покачала головой. Скорее бы уехать в Париж…
Честное слово, я уже нисколько не жалела о том, что покидаю Бретань.
ГЛАВА ПЯТАЯ