Кризис современного правосознания

Если современный «просвещенный» человек склонен или сомневаться в значении родины, патриотизма и нацио­нализма, или просто отвергает все эти драгоценные основы жизни, то о правосознании, о его сущности, о его глубоких источниках и о его жизненной необходимости — он вряд ли и вспоминает. Самое большее, о чем помышляет современ­ный человек, — это о своих личных правах и привилегиях, а именно, как бы их закрепить за собою и расширить во все стороны, по возможности не подвергаясь судебным неприятностям; но о том, что действующее в стране право — закон, указ, полномочие, обязанность, запрет — не может жить и применяться вне живого правосознания, не может поддерживать и оберегать ни семью, ни родину, ни поря­док, ни государство, ни хозяйство, ни имущество, об этом современный человек почти и не вспоминает. Это ведет к двум последствиям: с одной стороны, действующее в стра­не так называемое положительное право не может совер­шенствоваться в своем содержании и начинает осуждать­ся и отвергаться целиком как ничего не стоящее, «буржу­азное» право; с другой стороны — происходит медлен­ный подрыв и постепенное ослабление его организующей, упорядочивающей и оберегающей жизненной силы.

Ныне мы переживаем эпоху, когда правопорядок стано­вится повсюду непрочным и колеблется в самых основах своих; когда большие и малые государства стоят перед возможностью крушения и распада, а над миром носятся какие-то всеразлагающие дуновения или даже порывы революционного ветра, угрожающие всей человеческой культуре. Это означает, что необходимо начать планомер­ную, систематическую борьбу за укрепление и очищение современного правосознания. Если эта борьба не начнется или не будет иметь успеха, тогда правосознание современ­ного человечества станет жертвою окончательного разло­жения, а вместе с ним рухнет и вся современная мировая культура.

Современное человечество переживает кризис правосо­знания. Мировая история отмечает такой кризис не в пер­вый раз, достаточно вспомнить хотя бы крушение древнего мира. Тогда этот кризис начался с медленного, но неуклон­ного разложения религиозности, которое постепенно за­хватило и семейную жизнь, и правосознание. Тогда вели­кое римское государство вступило в длительный траги­ческий период смуты, восстаний и гражданских войн, кото­рые подточили его духовные и государственные устои на­столько, что народы, вторгшиеся с севера, нашли рыхлое и слабое, неспособное к сопротивлению политическое тело и затоптали его своею волною. Правосознание, утратившее свои религиозные корни, оказалось неспособным поддер­живать и отстаивать монументальную государственность и культуру Рима, а неумолимая история произнесла над этим правосознанием свой суд.

Спасение и обновление мирового правосознания и пра­вопорядка пришло в то время от христианства.

Еще тогда, когда кризис римской государственности развертывался и углублялся, миру было даровано учение Христа, новое, благодатное откровение и новый духовный опыт, которому было предназначено заложить основы но­вой культуры и нового мира. Собственно говоря, христи­анское учение не дало людям никакого нового учения о праве, о правосознании, о государстве и политике, о зако­нах и суде, о правах и сословиях; оно как будто бы отодвигало все эти предметы на второй план как малосу­щественные, а по истолкованию первых веков оно даже будто бы их отвергало и осуждало. Оно обращалось скорее к последним, глубочайшим источникам человеческого духа. Христианская религия учила человека новому отно­шению к Богу и к людям. Она призывала его к живому единению с Божеством в целостной, беззаветной любви и к живому единению с ближним в искреннем боголюбивом человеколюбии. Но в этом призыве веял некий божест­венный, религиозно-нравственный дух, пребывание в кото­ром сообщало человеку новый подход ко всему миру, а потому и к праву, и к государственной жизни. В человечес­кой душе возжигалась неугасимая купина любви, обнов­лявшей все ее духовные акты, открывавшей им новые силы и новые цели.

Христианство учило, что Божественное выше человече­ского и духовное выше материального и земного. Но Боже­ственное не противостоит человеку в недосягаемом уда­лении; оно таинственно вселяется в человеческую душу, одухотворяет ее и заставляет искать подлинного совер­шенства на всех земных путях. Что бы ни делал христиа­нин, он ищет прежде всего живого единения с Богом. Он ищет Его совершенной воли, стараясь осуществить ее как свою собственную. Поэтому жизнь христианина не может быть ни бесцельною, ни страстно-слепою: он во всем обра­щен к Богу, поставляя Его выше всего прочего, подчиняя Ему все и в себе, и в делах своих. Его внутренняя направ­ленность оказывалась религиозною; его религиозная на­правленность становилась всепроникающею.

Вот это-то религиозное настроение и вносило в обще­ние людей и в процесс общественной организации дух ново­го, христианского правосознания. Оно прикрепляло волю человека к единой, высшей цели; оно научало его ставить духовное выше материального и подчинять личное, как начало своекорыстия, гордости и посягания, — сверхлич­ному, как началу качества, достоинства и совершенства. Этим правосознание прикреплялось к своим благородным первоосновам: к достоинству, самообладанию и дружелюб­ной общительности. Всюду, где действительно расцветала полнота любви, она порождала совестное доброжелатель­ство, примиряющую справедливость, жертвенную щед­рость. И когда прошли первые века христианства и оно побороло в себе тягу к отвержению мира, к мечтательному утопизму и моральному максимализму, когда христианин увидел, что государство может не отвергать Христово уче­ние, но помогать его успеху и прислушиваться к нему, ког­да он в борьбе с язычеством начал утверждать свои права и признал себя субъектом права,— он внес в это гражданское самоутверждение принципы самообуздания, скромности и отречения.

К этому времени христианин уже впитал в себя бессоз­нательную уверенность в том, что человек должен подавлять в себе беспредметное честолюбие, жадность, вражду, склон­ность к озлобленному народу и отпору. Его правосознание уже привыкло рассматривать эти влечения как греховные; и благодаря этому человек понял, что право есть начало мира. Христианство вносило в душу дух миролюбия и брат­ства, дух не формальной, не всеуравнивающей справед­ливости. Оно приучало его не видеть в подчиненности ненавистного бремени и в то же время воспринимать власть как великое бремя ответственности. Христианство давало людям мерило совершенства и этим научало их отличать лучших людей от худших. Оно указывало людям, чему должен служить правитель, какова высшая цель государства, и тем самым определяло, кто именно призван стать во главе государства. Христианство учило гражда­нина любви, любви и доверию к согражданам («ближ­ним»), любви, доверию и уважению к предлежавшим властям, ибо «начальник есть Божий слуга, тебе на доб­ро» (Рим. 13, 4). Так оно пропитывало общественный строй духом солидарности и лояльности, тем духом органическо­го единения, который углубляет, накопляет и сосредоточи­вает национальную силу и политическую гениальность на­рода.

Именно с этим была связана та, выношенная средними веками, уверенность, согласно которой государство имеет религиозную задачу — служить своею властью Божьему делу на земле. Эту религиозную задачу церковь то указы­вала светской власти, то пыталась взять в свои руки, а го­сударство понимало религиозно свою высшую цель даже тогда, когда оно отказывалось от повиновения церкви. В те времена человек, делая государственное дело, старался поднять свой взор к Высшему, к Богу, и делал, как мог, религиозно осмысленное дело. Пусть «теократия» не осуществлялась или осуществлялось дурно; пусть в са­мом замысле «теократии» была чрезмерность и невер­ность, — и все же правосознание, ведя властную борьбу с человеческой хищностью и порочностью, не растворяясь в христианской добродетели, имело глубокую и очищаю­щую религиозную основу, и на этой основе государству удавалось ограждать и растить всю духовную культуру. Христианство своим религиозным светом осмысливало и облагораживало дело права и государства, и в то же время оно утверждало в человеческой душе такие благодатные силы (любовь и совесть), которые вдохновляли человечес­кое правосознание и придавали ему некую неразложимую абсолютную опору.

Я не могу проследить здесь великий процесс секуляри­зации культуры, происходившей в Европе на протяжении нескольких веков: влияние религии и церкви слабело; куль­тура «освобождалась» от опеки духовенства и становилась светскою («секуляризовывалась»). Человечество за пос­ледние века пережило великий иррациональный кризис, который захватил подсознательные корни веры, нравст­венности, науки, искусства и правосознания. Эти корни стали слабеть и отмирать. Люди охладели к духовному опыту и прилеплялись к чувственному восприятию; они пе­реставали ощущать Божественное в себе и в мире и укреп­лялись в доверии к рассудку, к естествознанию и технике. Человеческий горизонт все меньше захватывал иррацио­нальную глубину души и духа и все определеннее огра­ничивался двумя измерениями дневного сознания*.

Этот кризис захватил и правовое чувство человека, обычно называемое право-сознанием, так, как если бы дело шло здесь только об одном «сознании» (в действитель­ности «правосознание» охватывает и чувство, и волю, и во­ображение, и мысль, и всю сферу бессознательного духов­ного опыта). Весь внутренний правовой опыт человека начал постепенно мельчать и искажаться. Новое право­сознание становилось все менее христианским, все менее религиозным, все более безбожным; религиозный дух и смысл начал все более и более покидать правовую и политическую жизнь. Отношение человека к человеку стало утрачивать христианскую окраску и санкцию; брат терял брата, и вследствие этого волк шел навстречу волку. Правосознание становилось беспочвенным; мотивы и побуждения его делались плоскими; оно теряло свое благородное направление, забывало свои первоначальные, священные основы и подчинялось духу скептицизма, ко­торому все сомнительно, духу релятивизма, для которого все относительно, и духу нигилизма, который не хочет верить ни во что. Правосознание разучилось видеть добро "и зло, право и бесправие; все стало условным и относи­тельным, водворилась буржуазная беспринципность и со­циальное безразличие; надвигалась эпоха духовного ни­гилизма и публичной продажности. В 19 веке в Европе расцвела абстрактная и формальная юриспруденция, ко­торая считалась только с положительным правом и не хотела слышать о естественном (т.е. верном, идеальном, совестном) праве; и лишь там и сям можно было отыскать в этой юриспруденции скудные намеки на социальную идею и бледные остатки христианской идеологии, причем и то и другое считалось «субъективным» и «ненаучным». И как только попытались научно оформить этот зародыш со­циальной идеи, так сложилась «социалистическая» и «ком­мунистическая» доктрина. Словом, расцвету формальной юриспруденции соответствовало пренебреженное и разла­гающееся правосознание.

Формула выродившегося и разложившегося право­сознания была развернута марксистами сначала теорети­чески, а потом и в революционной практике. Она может быть выражена приблизительно так: «Государство есть относительное, условное равновесие равных человеческих индивидуумов, которые суть не что иное, как материальные существа, подлежащие количественному измерению и счислению. Государство есть не что иное, как хозяйственный механизм; строить его должна верхушка классовой, пролетарской, коммунистической партии — в порядке цен­трализма, диктатуры и террора; этой партийной верхушке массы должны беспрекословно подчиняться. Люди делят­ся по имущественному принципу на классы; эти классы должны бороться друг с другом на жизнь и на смерть за обладание земными благами, пока не победит бедней­ший класс пролетариата; он призван разрушить старое государство и построить новое. Захватив власть, партия этого класса, коммунистическая партия, должна принуди­тельно осуществить изъятие всякой частной собственности, превратить всех в пролетариев и провести всеобщее обоб­ществление всех средств и орудий производства («экс­проприацию», «пролетаризацию», «социализацию»); ду­ховно- и хозяйственно-самобытная личность должна исчез­нуть с лица земли, и тогда установится свободное от всяких неравенств и различий всеобщее потребительное благо­получие на основе всеобщего принудительного труда».

Это состояние правосознания характеризуется следую­щими чертами:

1. Отрицание духа, духовной личности, духовной куль­туры, веры, семьи, родины и права как самостоя­тельных ценностей;

2. Сведение человеческой жизни к материальным про­цессам, материальным мерилам и материальному благополучию;

3. Неверие в силу личной свободы, инициативы и орга­нического, творческого равновесия личной и обще­ственной жизни;

4. Вера в силу механической покорности, диктаториального приказа и запрета, в силу вражды, классо­вой борьбы, революции, всеобщей бедности и всеоб­щего уравнения.

Такое «правосознание» есть правосознание только по видимости; на самом деле оно просто отрицает право как проявление духа и свободы и утверждает диктаториальный, механический произвол. Поэтому оно обозначает собою последнюю, низкую ступень в разложении правосо­знания. Дно достигнуто. Кризис развернулся. В дальней­шем возможны только два пути: всеобщее крушение права, государственности и духовной культуры или же возрожде­ние, очищение и обновление правосознания.

2. О СВОБОДНОЙ ЛОЯЛЬНОСТИ

Чтобы преодолеть этот глубокий и опасный кризис, современный человек должен прежде всего обратиться к са­мому себе, к своему личному правосознанию, постигнуть, чем оно болеет и чего ему не хватает, и попытаться возро­дить в своей душе священные основы и глубокие источники здорового правосознания.

Каждый из нас имеет правосознание, совершенно независимо от того, знает он об этом или нет, заботится он о нем, очищая его, укрепляя и облагораживая, или, нао­борот, пренебрегает им. Нет человека без правосознания, но есть множество людей с пренебреженным, запущенным, уродливым или даже одичавшим правосознанием. Этот духовный орган необходим человеку; он участвует так или иначе во всей его жизни даже и тогда, когда человек со­вершает преступления, притесняет соседей, предает свою родину и т.д.; ибо слабое, уродливое, продажное, рабское, преступное правосознание остается правосознанием, хотя его душевно-духовное строение оказывается неверным, а его содержания и мотивы — ложными или дурными. Сло­вом, человек не может обходиться без правосознания, ибо всякая случайная встреча с другим человеком, всякий разговор, всякое соседство, не говоря уже о сделках и об участии в любой общественной организации, ставит не­медленно вопрос о праве и не праве, о моем праве и твоем праве, о взаимных обязанностях, о законах и т. д. И каж­дое такое явление обращается к правосознанию человека и приводит его в движение*.

И вот, если я забываю о моем правосознании и прене­брегаю им, предоставляя ему слагаться и проявляться как угодно, то оно не исчезает от этого и не перестает влиять на мои поступки и направлять мою жизнь, но уподобляется заброшенной дорожке в саду, которая зарастает сорной травой и по которой все-таки надо ходить; или оно уподобляется грязному, зараженному инструменту в руках хирур­га, которым тот продолжает производить свои операции. Правосознание есть как бы легкое, которым каждый из нас вдыхает и выдыхает атмосферу взаимного общения. Пре­небрегать этим орудием или органом — просто непозво­лительно.

Но что же значит — не пренебрегать им?

Первое, что мы все должны понять и усвоить, — это то, что мы постоянно нуждаемся в правосознании и пользу­емся им, и что правосознание есть творческий источник права, живой орган правопорядка и политической жизни. Каждый закон, каждый указ возникает в правосознании и является его плодом — то зрелым, то незрелым, то полез­ным, то вредным. Каждый закон, возникнув из правосозна­ния властвующих людей, обращается к правосознанию множества подчиненных людей, чтобы сказать им: «это ты обязан сделать», «так ты имеешь право поступить», «этого ты не смеешь делать», и соответственно, чтобы этим «вдви­нуть» им в душу веское, решающее побуждение поступать лучше, правомернее, справедливее, осторожнее... Это про­исходит во всех сферах права.

Тот, кто поймет эту задачу права и увидит эту работу правосознания, тот сразу отделается от очень распростра­ненного и вредного предрассудка, согласно которому право есть нечто «формальное» и «внешнее».

В действительности право «формально» только в том смысле, что оно обыкновенно формулируется в виде общих суждений, помысленных и облеченных в слова, и что поэтому оно редко имеет возможность охватить всю глу­бину и сложность единичного жизненного явления. Но по своему исходному пункту (правосознание законодателя) и по тому пункту, куда оно направляется (правосознание подчиненного человека), право нисколько не «формально». К тому же оно совсем не призвано «формально» действо­вать в жизни и «формалистически» применяться к отноше­ниям людей; напротив, между общей формулой закона и единичным человеком должно встать живое правосозна­ние, которое и будет заботиться о том, чтобы формальное и строгое, неумолимое применение закона не породило в жизни сущую несправедливость (по римской формуле: «Summumjus summa injuria»)⁸⁵ Итак: формален только закон; но ни правосознание законодателя, ни правосознание чиновника и судьи (применяющих право), ни право­сознание рядового подчиненного гражданина — вовсе не формальны. Напротив, все эти три инстанции правосозна­ния должны быть связаны с глубокими источниками духов­ной жизни, им необходима и вера, и любовь, и внутренняя свобода, и совесть, и патриотизм, и чувство собственного достоинства, и чувство справедливости. Тогда они будут стоять на высоте и жизнь людей будет не вырождаться от их действия, а совершенствоваться.

Подобно этому, право есть нечто внешнее только в том смысле, что его законы и предписания исходят, так сказать, от других людей и поэтому подходят к нам как бы «извне», не спрашивая нашего согласия и налагая на нас обязанно­сти и запреты часто вопреки нашей воле. Но творческий источник права пребывает во внутреннем мире человека; и действовать в жизни право может только благодаря то­му, что оно обращается к внутреннему миру человека, а именно к тем слоям души, в которых слагаются мотивы че­ловеческого поведения и, сложившись, порождают живой поступок человека.

Из этого вытекает, что если человек хочет видеть свои личные права огражденными и защищенными, то он должен вложиться своим правосознанием в эту обще­ственную правовую жизнь и верно участвовать в ее устро­ении. В качестве законодателя он должен верно творить законы из верной глубины своего правосознания; в каче­стве судьи и чиновника он должен толковать и применять закон так, как этого требует его справедливое право­сознание; в качестве рядового подчиненного гражданина он должен принять закон в свое правосознание и включить приказы, запреты и позволения, содержащиеся в законе, в процессы мотивации своего поведения.

Во всех этих положениях человек призван к тому, чтобы добровольно вменить себе законы своего государства, ста­раться верно понимать их и повиноваться им по чувству свободно признанной обязанности. Пусть эти законы ка­жутся ему формальными и внешними — он все-таки дол­жен принять их в порядке самообязывания и верно соблю­дать их. Это необходимо по следующим основаниям.

Во-первых, потому, что в самую сущность права и пра­вопорядка входит эта способность — совершенствоваться посредством лояльного повиновения граждан. Само собой разумеется, что всюду и всегда могут встречаться нецеле­сообразные или несправедливые законы, такие, которые были неудачны с самого начала, или такие, которые с тече­нием времени утратили свою жизненную полезность. Но закон не отменен, он должен применяться и соблюдаться, по римской формуле — «суров закон, но он закон», это есть единственное средство поддерживать правопорядок в стра­не, укреплять его и не отдавать его в жертву произволу, личной корысти и случайности. Тот, кто умеет блюсти «суровый» закон вплоть до самой его отмены, — тот пре­дотвращает анархию и бесправие, ограждает принцип права и воспитывает правосознание своих сограждан. Од­нако наряду с этим выдержанным блюдением права долж­на вестись борьба за отмену нецелесообразного или не­справедливого закона; он обязателен до законодательной отмены, но отмена эта должна быть по возможности уско­рена. Каждый здоровый правопорядок открывает гражда­нам эту возможность: бороться за новые, лучшие законы и за новый порядок жизни, пребывая в лояльности по отношению к действующим законам. В этом смысле право подобно перестраивающемуся дому, в котором люди про­должают жить и во время его перестройки. Нельзя отме­нить закон, не заменив его новым: ибо беззаконие есть начало произвола, несправедливости, «захватного права» и взаимных обид. Нельзя позволить гражданам не соблю­дать действующий закон: ибо противозаконно расшатыва­ет правосознание и узаконивает в стране дух преступности. Но нельзя также звать граждан к самовольному ниспро­вержению закона снизу, ибо этот путь совмещает безза­коние с противозаконием и ведет к революции и граждан­ской войне, а гражданская война есть одно из самых страш­ных и разрушительных явлений истории.

Итак, первое правило правосознания гласит: соблюдай добровольно действующие законы и борись лояльно* за но­вые, лучшие.

Во-вторых, гражданин призван добровольно призна­вать и соблюдать законы своей родины потому, что это есть единственный способ поддерживать правопорядок и в то же время оставаться в нем свободным. Каждый право­порядок, как мы уже указали, обращается к гражданам со словами: «это тебе предписывается — твоя обязанность», «это тебе разрешается — твое полномочие», «это тебе запрещается — твоя запретность»... Допустим, что грани­цы этих обязанностей, полномочий и запретностей меня не удовлетворяют; так обыкновенно и бывает, потому что всякий человек хотел бы иметь побольше полномочий и поменьше обязанностей и запретностей. Однако эти правовые обязанности, полномочия и запретности образу­ют целую живую систему субъективных прав, как граж­данских (имущественных, семейных и наследственных), так и публичных (права свободы, права избирательные, права властные), и права эти поддерживаются и огражда­ются всем правопорядком и особенно государственной властью. И вот, человеческая история показала и подтвер­дила много раз, что лучше пользоваться более ограничен­ной системой субъективных прав, крепко огражденных и действительно обеспеченных, чем видеть, как твой без­граничный круг субъективных притязаний попирается про­изволом соседей и деспотической властью. Лучше малая свобода, всеми чтимая и блюдомая, чем большая свобода, никем не соблюдаемая и не уважаемая, ибо такая «большая свобода» есть величина мнимая, которая не за­служивает ни названия «свободы», ни названия «права». Таков великий урок всех революций: люди не хотят малых, но огражденных прав, они хотят максимума (величайших полномочий и полного освобождения от обязанностей и запретностей); революционеры обещают им этот желанный максимум, ниспровергают старый правопорядок, и люди радуются, как поток истории уносит и поглощает их малые, но огражденные права; тогда революция развертывает свои разрушительные силы, и к концу ее люди с ужасом удостоверяются в том, что за ними остался минимум прав, лишенных всякой прочности и защиты...

Так обнаруживается великая тайна свободы. Человек призван не к внешнему самоосвобождению от закона (таков путь революции, анархии, деспотизма); но к внут­реннему самоосвобождению в пределах закона (таков путь лояльности, правопорядка и здорового развития). Внутреннее освобождение совершается в духе и выражает­ся в добровольном самообязывании; оно освобождает че­ловека не от закона, а в законе, ибо человек свободно блюдет закон, который свободно признало его правосознание. Человек не призван ниспровергать правопорядок; он призван беречь его, ограждать и совершенствовать его содержание, верно и терпеливо реформируя его. Свобода от закона есть анархия, бесправие и гибель. Человек может быть свободным только под законом и через закон. А эта законная свобода будет тем прочнее и полнее, чем больше он опирается на внутреннюю свободу — на лояльное самообязывание здорового правосознания.

Таково второе правило правосознания: освободи себя внутренне посредством добровольного самообязывания и ищи свободы только через закон и под законом.

3. О ТВОРЧЕСКОМ ПРАВОСОЗНАНИИ

Здоровое правосознание есть не только свободное и лояльное состояние души, но и творческое состояние. Оно принимает действующие законы не для того, чтобы фор­мально проводить их в жизнь, превращая правопорядок в мертвую бюрократическую работу, в сухое педантство, в явную несправедливость; но для того, чтобы оживлять отвлеченные формулы закона из той духовной глубины, где живет чувство права, человечность и любовь. Здоровое правосознание творит право не только тогда, когда изоб­ретает новые, лучшие законы, но и тогда, когда применяет действующие законы к живым отношениям людей.

Каждый закон имеет обычно строго определенный, за­писанный и напечатанный словесный состав. За его слова­ми скрывается логически помысленное и формулирован­ное суждение, в котором обозначено, каким людям, в каких случаях жизни принадлежат строго определенные полно­мочия, обязанности и запретности. Каждый человек имеет, конечно, эгоистический интерес истолковать это суждение и эти определения так, чтобы на его личную долю выпало как можно меньше обязанностей и запретностей и как можно больше прав или полномочий. В большинстве слу­чаев, люди стараются перетолковать закон в свою пользу, а иногда и прямо извратить его смысл. В противополож­ность этому здоровое правосознание движется по совер­шенно иному пути.

Человек со здоровым правосознанием старается преж­де всего отодвинуть в сторону свой личный интерес и по­нять смысл закона так, как он предносился мысли и воле самого законодателя. Он стремится уловить и усвоить ту цель закона, которую законодатель имел в виду: для чего этот закон был придуман и установлен? Как и чем должна была быть достигнута эта творческая цель? и т.д.

Когда эта первая задача разрешена, тогда встает вто­рая: надо постигнуть не ту цель, которую когда-то имел в виду законодатель, и не тот смысл, который тогда истори­чески ему предносился, но другую цель — высшую и под­линную цель социальной справедливости, которая должна была бы предноситься законодателю, если бы он исходил из здорового, «нормального» христианского правосозна­ния. Эта задача несравненно труднее и ответственнее. Что­бы разрешить ее, человек должен ввести установленный им смысл закона и фактическую цель законодателя в глу­бину своего здорового христианского правосознания, как бы окунуть их в эти очистительные и целительные воды; или, выражая это в ином образе, он должен поставить най­денный им смысл и уловленную им цель закона в луч так называемого «первоначального», или «естественного», правосознания, которое соответствует в области права то­му, что мы называем в области нравственности — сове­стью. Человек должен сделать это не для того, чтобы осу­дить или даже отвергнуть положительный закон, но для того, чтобы, применяя его к жизни, выделить в нем и вы­двинуть на первый план, сделать решающими — найден­ные в нем справедливые и верные, христиански-социаль­ные элементы. Надо научиться извлекать из каждого зако­на то, что в нем верно и справедливо. Надо сделать так, чтобы дух владел буквою и чтобы буква не заедала дух. Надо отыскивать в каждом законе скрытую в нем правду и ей отдавать первенство над остальным. В каждом законе надо как бы разбудить заснувшую в нем справед­ливость. В каждом законе надо уметь найти то, что может одобрить правовая совесть человека; и это, найденное, надо делать руководящим началом. Это можно было бы выразить еще в таких образах. В каждом законе есть некое доброкачественное звенящее серебро правоты и доб­ра; надо отчистить монету закона так, чтобы это серебро проявилось и засияло. Или иначе: составляя и издавая закон, законодатель как бы смотрел в очки своего право­сознания — на реальную жизнь и на требования естествен­ного права и справедливости; и эти очки его надо добыть и в них поглядеть, но не для того, чтобы увидеть только то, что он видел (это было бы делом «исторической догма­тики»), а для того, чтобы больше и лучше увидеть и чтобы влить это большее и лучшее в толкование и применение закона (и это будет делом творческого правосознания). Или еще иначе: не стоит читать старый манускрипт, не стряхнув с него пыли; кто оставит потемневшую от грязи и пыли картину в неочищенном виде и не попытается бе­режно счистить с нее посторонние слои, чтобы увидеть ее в ее подлинном виде, и чтобы разглядеть скрытую в ней художественную глубину?..

Этот акт творческого правосознания следует представ­лять себе так.

В глубине человеческой воли живет некое верное, справедливое воленаправление, которое как бы «видит» или «чувствует» права людей и добивается их осущест­вления в жизни. Эту способность души можно обозначить как первоначальное или естественное правосознание, иные называют его «чувством права», другие «правовой интуицией», третьи «правовою совестью». Дело, конечно, не в наименовании, а в том, чтобы чтить в самом себе это проявление духа, беречь его, пробивать себе дорогу к нему и совещаться с ним во всех правовых делах. Ибо только на этом пути можно развить и укрепить в себе «естественное правосознание» и придать ему в жизни настоящую творческую силу.

Естественное правосознание, подобно совести, присуще в большей или меньшей степени каждому человеку — «от природы». То, что оно дает и открывает человеку, есть — иногда смутное, иногда очень отчетливое — представление о лучшем праве, о духовно-верном и справедливом рас­пределении прав среди людей и, главное, о той объективной цели, которой служат право, государство и суд*. В част­ности, при применении и толковании закона естественное правосознание указывает людям на то, какое содержание должно было бы заключаться в данном законе, если бы законодатель исходил из естественного правосознания, и как нужно лучшим образом применить к жизни данный закон для того, чтобы он служил единой и объективной цели всякого права.

Само собой разумеется, что показание естественного правосознания не дает сразу ни готового закона, ни гото­вого судейского приговора. Однако оно указывает челове­ку неколеблющееся и несомнительное направление, в ко­тором должны двигаться ум и воля людей для творческого правообразования. Для издания закона и для вынесения приговора нужны особые полномочия. Но культивировать в себе естественное правосознание может и должен каж­дый из нас, особенно же те люди, которые заняты вопро­сами права по самому призванию своему. Ибо поистине право не есть только условная формула, выдуманная и ус­тановленная людьми, и значение права не определяется одним человеческим предписанием (по Аристотелю: «???» — «уложением»); право есть, по самому существу своему, некая духовная, священная ценность, и значение его определяется тем способом духовного бы­тия, который присущ земному человеку от природы (по Аристотелю: «???»).

Чтобы удостовериться и убедиться в этом раз навсег­да, надо только представить себе однажды со всею силою и наглядностью, что вот я (именно я, а не кто-нибудь дру­гой) лишен всех прав и отдан в жертву полному беспра­вию: отныне у меня нет никаких огражденных полномочий; я нигде не могу найти никакой правовой защиты; другие люди не имеют никаких обязанностей по отношению ко мне, мало того, они могут делать со мной все, что угодно; им все позволено, а я — вне права и закона; я подобен как бы беспризорному ребенку, отданному в жертву чужой жадности, злобе и властолюбию...

Кто однажды вообразит себя в таком состоянии и вчув­ствуется в него, и увидит себя погибающим от него, тот мгновенно «услышит» в глубине своего существа громкий и властный голос, требующий своих священных, неприкос­новенных, неотчуждаемых прав и взывающий к их призна­нию, уважению и защите. Этот голос будет требовать не только права на жизнь, но и права жить свободно и сво­бодно творить; он будет настаивать не только на священ­ных правах личности и не только на их принципиальной не­прикосновенности, но он будет требовать еще, чтобы они в самом деле были ограждены и не попирались другими.

Вот это и есть первое проявление первоначального или естественного правосознания, которое скорее всего про­буждается в людях тогда, когда дело идет о попрании их личных прав: тогда инстинкт самосохранения внезапно переходит на сторону правовой совести и человеку вдруг становится до очевидности ясным то, в чем он был склонен сомневаться всю жизнь. Однако это пробудившееся есте­ственное правосознание имеет сообщить человеку нечто существенное не только о нем самом и его личных правах, но и о других людях, о всех людях и об их священ­ных и неприкосновенных правах. И, вняв этому, человек должен признать, что естественное правосознание отнюдь не есть кабинетное измышление, но реальный и живой ду­ховный орган, присущий человеку и необходимый ему на всех путях жизни; и он признает еще, что естественное правосознание необходимо не только другим людям, чтобы они уважали его право, но и ему самому, чтобы он уважал права других людей.

Тот, кто сомневается в естественном правосознании и в его значении, тот должен проделать описанный мною внутренний опыт, но не в виде забавы, а со всей серьезнос­тью и ответственностью; и тогда он увидит, что обогатился целым духовным открытием или постижением, которое останется для него незабвенным. Ему остается только додумать и дочувствовать до конца, что люди связаны друг с другом правовою взаимностью, в силу которой — мои права питаются в жизни чужими обязанностями и запретностями, а я сам должен исполнять свои обязанности для того, чтобы не нарушались права других людей.

Так гласит третье правило здорового, творческого пра­восознания: пусть всякое действующее, положительное право — будь то закон или полномочие, приговор или за­прет, юридический обычай или повинность — будет освещено и облагорожено лучами, исходящими из глубины естественного, христиански-воспитанного право­сознания. Тогда только отношение человека к праву ста­нет творческим в истинном и глубоком смысле слова.

Если бы современный человек захотел и сумел серьезно признать и осуществить в действительности хотя бы эти три основных правила здорового творческого правосознания, то началось бы обновление всего социального и политиче­ского строя современного государства. Преодоление того духовного кризиса, который ныне переживает человечест­во, не может быть достигнуто и не будет осуществлено од­ними «внешними» и «формальными» реформами. Дело не только в новых учреждениях и законах; дело в обновлении правосознания. Первое и последнее, решающее слово оста­ется за сам