Риббентроп: Мы никогда не узнали о подробностях, и мы очень сожалели, и вынужденно отозвали своего посла из Вашингтона, по крайней мере, вызвали его для доклада. Однако, достоверно эта мера была определяющей в целом отношении Соединенных Штатов. Тогда стали постепенно происходить многие инциденты, убедившие фюрера в том, что рано или поздно они приведут Соединенные Штаты к войне против нас.
Разрешите мне упомянуть несколько примеров. Отношение президента Рузвельта было тогда определено в «карантинной речи» которую он произнес в 1937. Пресса затем начала энергичную кампанию. После отзыва посла ситуация росла критически и такое отношение чувствовалось в каждой сфере германо-американских отношений.
Мне кажется многие документы касающиеся предмета опубликованы в то же время и что множество их представлено обвинением, касаясь например, отношения занятого дипломатами Соединенныых Штатов во время польского кризиса; затем последовала политика «бери и вывози», которая помогала только врагам Германии; уступка эсминцев Англии; так называемый закон о ленд—лизе[496] позднее; и в других сферах дальнейшего продвижения Соединенных Штатах к Европе; оккупация Гренландии, Исландии, и африканского континента, и т. д.; помощь, направляемая Советской России после начала войны. Все эти меры усиливали убеждение фюрера в том, что рано или поздно он определенно столкнется с войной против Америки. Не было сомнений, что фюрер не хотел такой войны; и могу сказать, что я лично, как я думаю, вы видите из множества документов представленных обвинением, снова и снова делал все, что я мог в дипломатической сфере, для удержания Соединенных Штатов вне войны.
Хорн: Летом 1941 президент Рузвельт отдал так называемый «приказ на огонь» американскому флоту с целью защищать транспорты, везущие вооружения в Англию. Как Гитлер и германская дипломатия отреагировали на данный приказ?
Риббентроп: Для нас это было печально. Я не компетентен, вдаваться в технические детали, но я точно помню, что Гитлер был взволнован этим приказом. Мне кажется в своей речи, на каком-то митинге — вероятно в Мюнхене, но я не помню точно — что он ответил в этой речи и принял предупреждение в ответ на объявление. Я между тем помню его речь, потому что, я подумал, что это достаточно странно. Он сказал о том, что Америка отдала приказ стрелять по немецким кораблям. «Я не отдавал приказа стрелять, но я приказал отвечать на огонь»; мне кажется, что он выразился.
Документальные свидетельства событий достигали нашу дипломатическую службу, но флот лучше информирован об этом предмете чем я. После этого, мне кажется, было много протестов и публикаций о мерах, которые планировала Германия; я не могу привести вам, точные подробности этих протестов, не обращаясь к документам.
Хорн: Япония уведомляла о своем намерении напасть на Перл-Харбор?
Риббентроп: Нет. Тогда я пытался направить Японию на атаку Сингапура, потому что невозможно было заключить мир с Англией и я не знал какие военные меры мы должны принять для этого. В любом случае, фюрер распорядился мне сделать все возможное на дипломатическом поле для достижения мира. Мы верили, что это можно сделать путем атаки Японии на сильные позиции Англии в Восточной Азии. По этой причине я пытался направить Японию, в то время, атаковать Сингапур.
После начала русско-германской войны, я также пытался направить Японию против России, по моему так можно было бы быстрее завершить войну. Однако, Япония не сделала этого. Она делала тогда — она не сделала ни одной вещи, которую мы просили от неё, но вместо этого, она сделала третье. Она напала на Соединенные Штаты в Перл-Харбор. Атака была для нас полной неожиданностью. Мы рассматривали возможность атаки на Сингапур, то есть Англию, или вероятно Гонконг, но никогда не рассматривали атаку на Соединенные Штаты как наше преимущество. Однако мы надеялись на, что этого не произойдет и что Америка не вмешается. Первая новость об атаке на Перл-Харбор появилась в берлинской прессе, и затем от японского посла Осимы[497]. Я хочу сказать под присягой, что все другие доклады, версии, или документальные свидетельства совершенно фальшивы. Я хочу в дальнейшем заявить, что атака была неожиданностью даже для японского посла — по крайней мере, он так сказал.
Хорн: Ваша Честь вы желаете прерваться сейчас?
Председательствующий: Доктор Хорн, как много времени вам нужно?
Хорн: Не много, Ваша честь. Я скажу 15 или 20 минут.
Председательствующий: Хорошо, мы прервемся на 10 минут.
(Объявлен перерыв)
Хорн: Какие соображения заставили Гитлера и вас вступить в войну против Соединенных Штатов на стороне Японии?
Риббентроп: Когда пришли новости о Перл-Харбор, фюрер принял решение. Текст Тройственного пакта связывал нас помощью Японии в случае атаки на Японию. Я отправился к фюреру, объясняя правовой аспект ситуации и сказал ему, что хотя мы приветствовали нового союзника против Англии, это означало для нас и наличие нового противника, или получение одного, если мы объявляли войну с Соединенными Штатами.
Фюрер тогда решил, что если Соединенные Штаты уже стреляют по нашим кораблям и соответственно практически создали состояние войны; следовательно это был вопрос формы, или по крайней мере, официальное объявление войны могло произойти в любой момент, как результат инцидента; что в далекой перспективе было невозможно, чтобы такое положение в Атлантике продолжалось без германо—американской войны.
Он затем проинструктировал меня подготовить ноту — которую он впоследствии изменил — и вручить американскому послу его бумаги.
Хорн: Как министерство иностранных дел сотрудничало с немецкими союзниками в ходе войны?
Риббентроп: Мы естественно имели близкое сотрудничество Италией. Но я подразумеваю, что далее в ходе войны, мы были вынуждены при всех намерениях и задачах брать ответственность за операции на себя, или, по крайней мере, принимать за них ответственность.
Сотрудничество с Японией было сложным, по простой причине мы общались с японским правительством только по воздуху. Мы также имели контакты с ними время от времени с помощью подводных лодок, мне кажется, не существовало скоординированного военного плана или политического плана кампании. Мне кажется, что в этом положение точка зрения генерала Маршалла[498] верна, а именно о том, что не существовало близкого стратегического взаимодействия или планирования какого-либо рода; и действительно, такого не было.
Хорн: Каким было сотрудничество с Италией?
Риббентроп: Как я уже сказал, мы естественно имели близкое сотрудничество с Италией, но вытекали сложности из множества гетерогенных влияний; и Италия подтверждала, с самого начала, слабость союзника в каждом аспекте.
Хорн: Почему, во время русской кампании, вы предлагали Гитлеру заключить сепаратный мир?
Риббентроп: Определенная атмосфера доверия между советским правительством и нами была создана в Москве, между Сталиным, Молотовым и мной, и также распространилась на фюрера. Например, фюрер сказал мне, что он имеет доверие к Сталину, которого он считал одним из великих людей в истории, и чье создание Красной Армии он считал огромным достижением; но никто не мог сказать, что могло случиться. Сила Советов росла и развивалась чрезвычайно. Было сложно знать, как иметь дело с Россией и снова заключить с ней соглашение. Я сам пытался, через дипломатические и другие каналы, поддерживать контакты в определенной степени, потому что я еще верил и надеялся, что такого рода мир может быть заключен и будет подходящим для Германии и позволит сконцентрировать её силы на Западе и даже, приведет, вероятно, к общему миру. С этим взглядом, я предложил фюреру, для первого раза, зимой 1942, это было до Сталинграда, чтобы было достигнуто соглашение с Россией. Я сделал это после англо-американской высадки в Африке, которая заставила меня испытать много сомнений. Адольф Гитлер — я встретил его в поезде в Бамберг — утвердительно отверг эту идею, о таком мире или чувствах мира, потому что он думал о том, что если это станет известно, можно распространить дух пораженчества, и т. д. Я предлагал ему тогда, что мы должны вести переговоры с Россией на очень умеренной основе.
Во-вторых, в 1943, я снова советовал фюреру в длинном, письменном послании, искать такой мир. Я думаю после краха Италии, фюрер рассматривал тогда такой мир; и он подготовил вероятную взаимную демаркационную линию, которую можно было принять и сказал, что он даст мне знать на следующий день. Однако, на следующий день, он не дал мне какого-либо разрешения или директивы от себя. Я думаю, что фюрер, вероятно, чувствовал, что невозможно было залечить брешь между национал-социализмом и коммунизмом, что такой мир будет не более чем перемирием.
Я в дальнейшем делал одну или две попытки, но фюрер сохранил свой взгляд о том, что следует сначала достичь решающего военного успеха, и только потом начинать переговоры, иначе переговоры будут бесполезны.
Если меня спросить, привели бы такие переговоры к успеху, я скажу, что я думаю это спорно. Мне кажется, что, учитывая жесткую позицию занятую нашими оппонентами, в особенности Англией, даже с начала войны, у Германии не было реального шанса достичь мира; и это означало хорошее для Востока и Запада. И я убежден, что с формулировкой Касабланки[499] с требованием безоговорочной капитуляции, возможность прекратила существовать. Я основываю свое мнение не чисто на абстрактных соображениях, но по непрерывным прощупываниям, делавшимся через непрямые каналы, и которые выражали мнение важных личностей направляющих политику этих стран. Это определило борьбу до печального конца. Я думаю, фюрер был прав, когда он говорил о том, что такие переговоры не послужат цели.
Хорн: Перейдем к другому предмету, свидетель Лахузен[500] свидетельствовал о том, что в сентябре 1939 в личном поезде Гитлера был разговор, на котором вы также присутствовали, и который касался разжигания восстания в польской Украине. Что привело к этому разговору и какую часть вы играли в дискуссии?
Риббентроп: Я помню, что в ходе польской кампании адмирал Канарис[501], который являлся тогда начальником контрразведывательной службы Вермахта, пришел ко мне, как он делал, когда совершал личные визиты. Я находился в своём купе поезда фюрера. Я не помню, чтобы свидетель Лахузен присутствовал; у меня было впечатление, когда я увидел господина Лахузена здесь, что я не видел его ранее. Канарис приходил ко мне время от времени рассказать о своих действиях в разведке и других сферах. Он делал это по случаю; и мне кажется он сказал мне, что он подготовил своих агентов для восстания среди украинцев и других меньшинств в тылу польской армии. Он определенно не имел инструкций или директив от меня, как упоминалось здесь — и не мог получать таких, по двум причинам:
1. Германский министр иностранных дел не имел возможности давать директивы военному чиновнику.
2. В начале польской кампании, Германское министерство иностранных дел не касалось вопроса Украины, и похожих вопросов — или в любом случае не я. Это существенно следовало из директив, которые давались.
Хорн: Обвинение представило циркуляр принятый министерством иностранных дел…
Риббентроп: Могу я сказать больше об этом? Свидетель Лахузен заявлял, что он видел сожженные дома или сожженные деревни и убитых евреев. Я хочу категорически заявить, что я никогда не говорил такого.
Канарис тогда находился со мной в моем вагоне, и возможно, хотя я и не помню точно, я мог видеть его уходящим. Именно он получал инструкции, которые исходили от фюрера по отношению к Польше касательно украинского и других вопросов. Не было смысла в заявлении приписываемому мне, потому что особенно на Украине — украинских деревнях — были украинцы, жившие там, и они не являлись нашими врагами, а были друзьями; для меня было совершенно бессмысленно говорить о сожжении этих деревень. Во-вторых, относительно убийств евреев, я могу лишь сказать, что это шло полностью в противоречие с моим внутренним убеждением и что убийство евреев тогда никогда не занимало мой разум. Я могу сказать, коротко, что все это совершенная неправда. Я никогда не давал таких инструкций в таком направлении. Могу я добавить, что я помню, что господин Лахузен сам не вполне убежден, что я делал такое заявление; по крайней мере, по моему впечатлению.
Хорн: Что вы можете сказать о циркуляре министерства иностранных дел представленному обвинением и содержащим заголовок «Еврейский вопрос как фактор внешней политики в 1938»?
Риббентроп: Я впервые увидел этот циркуляр здесь. Факты таковы: существовал отдел министерства иностранных дел, который занимался партийными вопросами и вопросами идеологии. Это управление, несомненно, сотрудничало с компетентными ведомствами партии. Это не было само министерство иностранных дел. Я видел циркуляр здесь. Мне он показался в таких же чертах, как и большинство циркуляров принимаемых в тогда для информации и подготовки чиновников, и так далее. Он мог даже быть создан в моем ведомстве, но я думаю, что тот факт, что он подписан начальником отдела и не мной лично или моим секретарем, подтверждает, что я не рассматривал циркуляр очень важным для меня, даже если я и видел его. Даже если он проходил через мое ведомство или проходил другим путем, я определенно не читал его, потому что в принципе не читал такие длинные документы, но просил своих помощников давать мне краткие общие обзоры. Я могу добавить, что я получал сотни писем в день, некоторые зачитывались мне, и также циркуляры и распоряжения, которые я подписывал, и ряд, тех с которыми я знакомился лично. Однако я желаю заявить, что если один из моих чиновников подписал циркуляр, безусловно, что я принимаю полную ответственность за него.
Хорн: Обвинение несколько раз говорило о Женевской конвенции[502]. Ваше имя часто упоминалось в этой связи. Каким было ваше отношение к Женевской конвенции?
Риббентроп: Мне кажется, и многие люди могут подтвердить, что с самого начала войны министерство иностранных дел, и я всегда любым способом поддерживали Женевскую конвенцию. Я хочу добавить, что военные власти показывали понимание этих вещей — по крайней мере, в вопросах с которыми я сталкивался. Если, позднее, это не привело к хорошему во всех смыслах, это было в силу жестокостей войны, и возможно жестокости фюрера.
Что касается лётчиков-террористов я должен заявить, что в 1943 и 1944 английские и американские воздушные рейды постепенно становились ужасной угрозой Германии. Я видел это впервые в Гамбурге, и я помню это событие, потому что я находился с фюрером тогда, и я описывал ужасающее впечатление полученное мной. Я не верил, что кто-либо не мог не понимать результатов такого рейда. Очевидно, что мы немцы и особенно Адольф Гитлер, постоянно искали средства для преодоления этой угрозы.
Я могу также отметить ужасную атаку на Дрезден, и я хочу попросить разрешения Трибунала назвать имя свидетеля, бывшего датского министра Рихарда, который во время атаки находился там и описал её 2 дня спустя. Следовательно, самоочевидно, что проблема лётчиков-террористов должна была как-нибудь разрешена фюрером. Это являлось контрастом по сравнению с нашим взглядом, поскольку мы хотели найти решение, не противоречащее Женевской конвенции, или, по крайней мере, решения, которые можно было объявить для наших врагов. Мое ведомство прямо не касалось этих вопросов, так как мы не имели никакого отношения к этим вопросам, которые решались военными властями, полицией и ответственной внутренней полицией. Но мы опосредовано касались вопроса вызванного Женевской конвенцией, и моя точка зрения, которую я часто выражал, заключалась в том, что любые шаги с официальной прокламацией должны публиковаться, давая определения лётчиков-террористов, и заявляющих о том, что эти лётчики-террористы осужденные или летчики подозреваемые в атаках на гражданское население должны будут судиться военными судами. Женева была бы официально уведомлена о таких мерах или подготовительных мерах и тогда бы враг был проинформирован через эти гарнатирующие учреждения. Летчики, признанные виновными в умышленных террористических рейдах военными судами могли быть приговорены: если нет, они получали бы обычный статус военнопленных. Но этого никогда не проводилось на практике. Это не являлось моим предложением, но идеей, которую я выражал фюреру во время переговоров по одному или двум случаям и которая не была применена на практике, потому что, было невозможно определить понятие этих рейдов. Мне кажется было сделано некое упоминание, о совещании, предположительно проходившем в Клессхейме во время которого я сказал о предложении или поддержке далеко идущих мер. Я помню четко, что такого совещания не было. Я не уверен, или по крайней мере я не помню, чтобы я даже обсуждал этот вопрос тогда с Гиммлером, с которым я уже не находился в хороших отношениях, или с Герингом, которого я часто не видел. Мне кажется, что возможно, предмет поднимался в разговоре во время официального визита в Клессхейм, как часто происходило, с фюрером, но что я не знаю большего. Я знаю одну вещь, что если аллюзию делать более от моего влияния я упомяну следующее: тогда мы стремились определиться с понятием лётчиков-террористов и во время дискуссии выдвигались различные мнения для определения разных типов атак, таких как атак с пулеметов, как террористических атак. Возможно в этой ноте, или чем-либо таком, выражалось таким путем: чтобы заинтересованное лицо по знало мой взгляд, то есть, лицо пытавшееся найти практическое решение — если любой исходил — соглашался официально, по крайней мере, с Женевской конвенцией или мог, по крайней мере, обсуждать это с Женевой.
Другой документ, представленный в этой связи. Мне кажется являлся предложением экспертного мнения по данному вопросу министерством иностранных дел. Я не помню именно как это экспертное мнение было представлено, либо по моему приказу или являлось ли это результатом дискуссии в Вермахте, который хотел знать мнение министерства иностранных дел. Все что мне известно это то, что Вермахт всегда придавал большое значение знанию нашего мнения относительно Женевской конвенции. Однако, я помню экспертное мнение, и я видел его. Я теперь скажу в подтверждение. Это будет долгим вдаванием в детали, но это не верно. Я помню, что я вручил экспертное мнение фюреру как очень важный вопрос, который я не мог разрешить в одиночку. Я думаю, что фюрер — или я точно помню, что фюрер тогда отклонил это как бессмыслицу, экспертное мнение не было принято фюрером. В ходе дальнейших событий мы слышали, потому что мы касались, опосредовано о том, что приказа такого рода не принималось фюрером или чиновником Вермахта, потому что Вермахт делился с нами взглядами на предмет. Признаюсь, я не знаю деталей; но я могу сказать с абсолютной определённостью, после этого, я не слышал ни об одном случае линчевания. Я не слышал о том, что это происходило до того как я оказался здесь.
Хорн: Ранее сюда был доставлен свидетель Далерус. Как долго вы знали Далеруса?
Риббентроп: Я впервые увидел Далеруса здесь. Конечно, возможно, что я мог видеть его с расстояния или в рейхсканцелярии во время одного из его визитов к фюреру. Но я не помню его, и когда я увидел его здесь у меня было впечатление, что я никогда не видел его ранее.
Хорн: Вы могли оказывать влияние на посетителей рейхсканцелярии?
Риббентроп: Нет, я не имел такого влияния.
Хорн: Еще один вопрос по предмету. Каким действительным недвижимым имуществом вы владели в должности министра иностранных дел?
Риббентроп: Ранее британский обвинитель объявил, что сначала, у меня был один дом и позднее я имел шесть. Я хочу прояснить вопрос для суда. После неудачи в Америке, я стал довольно состоятельным посредством работы. Как таким, так и другими путями, также, я имел определенные возможности и также имел накопления родственников, моей жены. Я построил дом в Берлин—Далем в 1922–23 и купил там несколько участков. Мы жили там много лет. В дальнейшем в 1934 — я хочу отметить факт, что на это не влияла моя политическая деятельность, потому что тогда я только начинал её — я купил маленький дом и поместье Сонненбург рядом с Берлином, из накоплений жены, я думаю, и из своих накоплений.
Другой — или я скажу скорее, что поскольку тогда я не имел квадратного ярда собственности в Германии или где-то еще. Другие дома упоминавшиеся британским обвинителем, то есть, так называемое Шлосс Фушл был известен для многих потому что зарубежные деятели принимались там во время войны. Это не замок, а башня, старая охотничья башня архиепископа Зальцбурга. Фюрер предоставил ее в мое распоряжение, как крышу над головой в Оберзальцберге, потому что он не хотел, чтобы я останавливался в отеле, который всегда был переполнен, и мог бы брать своих людей со мной. Фюшл никогда не являлся моей личной собственностью, но так называемым предприятием министерства иностранных дел, которое принадлежало исключительно государству и содержалось государством. Я знал, бывшего владельца замка или башни только по имени, следовательно, я не могу дать о них информацию. Я только слышал, что здание было конфисковано правительством Рейха, вместе с другой собственностью принадлежащей политическим противникам в Австрии.
Второй дом, упоминавшийся здесь, был домом в Словакии. Был вопрос о третьем доме в Судетах, который упоминался собственностью графа Чернина. Мне кажется, что смогу это объяснить. Факты таковы: фюрер дал мне разрешение готовить охотничьи вылазки, которые я делал для иностранных деятелей с целью более содержательных разговоров. Я также был охотником, то есть правительство Рейха, сдало в аренду землю фермеров Судетов для охотничьих нужд, вместе с впечатляющим домом. Мне кажется, он арендовался несколько лет; он не покупался. То же самое относилось к охотничьим угодьям в Словакии. Я не думаю, что это была наша собственность. Словацкое правительство предоставляло его в наше распоряжение на несколько дней каждый год, для охоты на лосей. Была охотничья хижина в которой я раз или два в году проводил 2 или 3 дня, но ничего в моей собственности.
Упоминалось другое место, дом называемый Таннек. Я могу отметить, что я никогда не видел этого дома, размещённого, мне кажется, в Рейнланде. Согласно описанию, которое я получил, это маленький дом занятый человеком ответственным за нескольких лошадей. Я ранее служил в кавалерии и интересовался лошадьми, которые приобретались во Франции государством, от известного гоночного заводчика Ага-Хана в Нормандии, иначе он был бы разорен. Я хочу утверждать, что существует факт полной компенсации — я всегда уделял этому особое внимание — оплате за лошадей, что Ага—Хан может подтвердить. Они доставлялись в Германию с согласия фюрера, хотя он особо не интересовался лошадьми; но он понимал меня. Эти лошади были позднее отданы ферме Грабиц, которая принадлежала правительству Рейха.
Если Трибунал позволит, я хочу сказать, что касается лично меня, мой защитник представит необходимые показания. Я давал тогда инструкции, чтобы мне не давали ни на одну рейхсмарку больше к концу полномочий, чем я получал в начале, за исключением двух подарков которые я получил от фюрера, но большинство которых, или часть из них, мне кажется, была оплачена государству.
Хорн: Последний вопрос: во время ваших действий, относительно внешней политики, вы видели возможность реализации возможностей пересмотра того что задумывалось Германией, но не было реализовано?
Риббентроп: Определенно это было именно той большой проблемой, из которой, в окончательном анализе, развилась война. Как часто Адольф Гитлер говорил мне, он хотел построить идеальное социальное государство в Европе, после решения проблем, которые он осознавал жизненно важными. Он хотел строит здания; и т. д.; это была его цель. Также, реализация этих целей определенно являлась жизненно важной для фюрера но она была скована политической системой, которая в целом была установлена в Европе и мире.
Мы, фюрер и затем я лично по его приказу — мне кажется, я могу быть главным свидетелем — всегда пытались решать эти проблемы через дипломатические и мирные каналы. Я провел много ночей над Лигой Наций — дни и ночи над параграфом 19 конвенции Лиги Наций, но сложность заключалась в том, что фюрер не разделял позицию, или был убеждён, что просто невозможно достичь результатов путем переговоров — по крайней мере, не имея сильных вооруженных сил за собой. Ошибкой было, мне кажется, что, хотя параграф 19 являлся очень хорошим параграфом для конвенции Лиги Наций, и любой мог видеть, что мы имели волю подписывать и следовать любому тому, что мы подписывали и следовали, но не подразумевалось принятия этого на практике. Постепенно создавалась ситуация в которой державы, и это вполне естественно, которые хотели сохранить состояние окаменения, как я могу сказать статуса кво, противостояли любым шагам предпринимаемым Германией, что конечно, вызывало реакцию со стороны фюрера, пока наконец не была достигнута отметка, очень трагическая отметка, в которой великая война началась с вопроса типа Данцига и коридора, которые могли быть решены относительно легко.
Хорн: У меня больше нет вопросов.
Председательствующий: Хорошо, Трибунал откладывается.
(Трибунал отложен до 10 часов 1 апреля 1946)
Девяносто шестой день
Понедельник, 1 апреля 1946
Утреннее заседание
(Подсудимый фон Риббентроп вернулся на место свидетеля)
Председательствующий: Имеют ли защитники подсудимых какие-либо вопросы к подсудимому?
Зейдль: Да, ваша честь. Свидетель, преамбула секретного пакта заключенного между Германией и Советским Союзом 23 августа 1939 говорила более менее следующее:
«В виду настоящего напряжения между Германией и Польшей, на случай конфликта согласовано следующее…»
Вы помните, соответствовала ли преамбула цитированному?
Риббентроп: Я не помню дословно, но это приблизительно верно.
Зейдль: Верно ли, что начальник правового департамента министерства иностранных дел, посол доктор Гаусс, участвовал как правовой советник в переговорах в Москве 23 августа и готовил договор?
Риббентроп: Посол Гаусс отчасти участвовал в переговорах и вместе со мной составлял соглашение.
Зейдль: Я зачитаю выдержку из заявления посла Гаусса и задам вам несколько вопросов в связи с ним.
Председательствующий: Доктор Зейдль, какой документ вы будете читать?
Зейдль: Я зачитаю заявление из параграфа 3 сделанного доктором Гауссом в связи с этим и задам несколько вопросов свидетелю, потому что некоторые положения этого пакта не выглядят ясными.
Председательствующий: Да, генерал Руденко[503]?
Руденко: Я не знаю, господин Председательствующий, какое отношение эти вопросы имеют к подсудимому Гессу, которого защищает доктор Зейдль, или к подсудимому Франку. Я не желаю обсуждать эти письменные показания, как не имеющие значения.
Я хочу лишь обратить внимание Трибунала на то, что мы не исследуем проблемы связанные с политикой союзных наций, но исследуем обвинения против главных немецких военных преступников; и такие вопросы со стороны защитника это попытка отвлечь внимание Трибунала от вопросов которые мы исследуем; следовательно, думаю уместно, что вопросы такого рода должны отклоняться как недопустимые.
(Прошла пауза в слушаниях пока судьи совещались)
Председательствующий: Доктор Зейдль, вы можете задать вопросы.
Зейдль: Гаусс заявил в параграфе 3 своих письменных показаний:
«Самолет, на котором министр иностранных дел Рейха, которого я сопровождал, как правовой советник с намерением переговоров, прибыл в Москву в полдень 23 августа 1939. После полудня того же дня состоялся первый разговор между господином фон Риббентропом и господином Сталиным, на котором, с немецкой стороны, кроме министра иностранных дел Рейха, присутствовал лишь советник посольства Хильгер[504], как переводчик, и вероятно посол граф Шуленбуг[505], но я не присутствовал.